Текст книги "По ту сторону стаи"

Автор книги: Ядвига Войцеховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

   – Слушайся старших, Эдвард, – в полубреду говорю я, – и тебе понравится... со временем.

   Наверное, от удивления он останавливается.

   У меня в горле скопилась кровь, и я закашливаюсь, но тут же кашель переходит в хохот, когда я представляю себя со стороны с этим щенком Монфором, стоящим надо мной с ТАКИМ лицом. Винс помер бы со смеху. Я как раз хочу посоветовать стажёру на будущее лучше обзавестись чем-нибудь тяжёлым, но, кажется, уже не в силах остроумно пошутить.

   – Тренируйся больше, малыш Эдди, – продолжаю я. – Держу пари, через неделю ты будешь кончать, когда кто-то тут начнёт орать, как резаный. Запасись, – я со всхлипом вздыхаю и вытираю кровь рукой, – салфетками, друг мой...

   – Заткнись, Близзард, – лениво обрывает Дориш.

   Разочарован, наверное. А, может быть, и нет. Сам процесс – это тоже результат. Он кивает Монфору, и оба выходят. Перерыв, видимо. Завтрак.

   В кабинет снова вталкивают старика с порчей. Интересно, сколько времени прошло? За окном давно уже рассвело.

   Я кое-как поднимаюсь с пола и добредаю до лавки, оставляя за собой красный след. Старик в ужасе таращится на меня; потом его взгляд ползёт вниз и останавливается на плече.

   Я на ощупь исследую своё лицо и прихожу к выводу, что Дориш поработал на совесть: на левой стороне сплошное кровавое месиво, к виску и скуле вовсе не притронуться. Левым глазом вижу, словно сквозь красную полупрозрачную пелену – глаз заливает кровью. Если в ближайшее время меня не подлатать, то останутся шрамы, потому что металл рассёк кожу чуть ли не до кости. Хотя какая теперь разница!

   – Мисс... – старик всё-таки решается нарушить молчание. – Скажите, вы ведь знали, что теперь, после того, что у вас выколото на руке, вас ждёт пожизненное?

   – Выжжено, – автоматически поправляю я. Зачем я это делаю? Поднимаю глаза и понимаю, что он меня не слышит. – ВЫЖ-ЖЕ-НО, – по складам говорю я.

   Ещё бы мне не знать! Мы все помнили об этом – где-то там, весенним днём, полным света, от которого уже отвыкли. Помнили о шести месяцах, растянувшихся, словно на десять лет, мы – тощие, как тюремные крысы и злые, как волки зимой, скрывающие под одеждой чёрное клеймо – ото всех. Прячась от солнца в пришедших в запустение особняках поместий – единственном, что уцелело от конфискации, конечно, кроме тайников с золотом, если таковые имелись.

   Заносчивые хозяева дорогих магазинов, поворачивающиеся к тебе спиной, лавочники, отказывающиеся продавать в долг, масленые глаза ростовщиков – и укоренившаяся привычка носить глухую одежду, застёгнутую под самое горло, по которой тебя в результате видно за милю.

   Ярость, съедающая изнутри – и ночные кошмары о шести месяцах ада.

   А в скором времени письмо на бумаге с гербом в углу листа, которое ты хочешь порвать в клочки и выбросить вон, и тут же слышишь, чуешь, ощущаешь всем телом, будто тебе шепнули на ухо: "не стоит"...

   Сборищу бешеных псов нужен вожак – и тогда оно становится стаей. Люди плели небылицы про Дикую Охоту – что ж, они были не так далеки от истины.

   И разбивалось каждое слово куском льда в хрустальном воздухе, вставало в памяти тусклое солнце Межзеркалья, скрепляя Клятву верности – ледяной печатью мёртвого мира. Обуздывая кровь, бурлящую ненавистью, подчиняя нас уму и силе того, кто сулил власть и месть. А за узкими окнами-бойницами тёплой, вонючей навозной кучей копошилась отвергшая нас Британия...

   Хитроумная политика сменилась бойней, а вскоре уже на всех углах и в подворотнях шептался сброд, словно в насмешку пересказывая старую сказку о мальчике-простолюдине, что я слышала давным-давно. Что ж теперь – разве было нам дело слушать каждую сплетню, что передают на улицах из уст в уста? Разве опускаться до того, что на веру принимать слова сброда, верящего в небылицы?

   "Вырастет молодой Пастух, и одолеет волка-убийцу, ведущего стаю..." Еле слышный голос кормилицы и коптящее пламя свечного огарка в духоте карпатской ночи, – и слова старой сказки, рассказанной перед сном девочке, бегавшей из шалости в далёкий грабинник... В те времена, когда ещё небо было синим, трава – высокой, по колено, а слово "убийца" – серым дождём с запахом полевых цветов и горящего дерева и чёрными клочьями, закрывающими фиолетовое солнце.

   Здесь ещё та девочка со светлыми волосами, пропахшими вереском и копотью пожара. Я просто сейчас отчего-то знаю, что заканчивается ещё одна из моих жизней. Меня уже нет в Лондоне с его решётками и жестяным фонарём, что раскачивается за окном кабинета, с его толпами неучей, повторяющих навязшую на зубах фамилию "Райт" и прочащих этому Райту быстрый рост от главы Сектора до Мастера Внутреннего Круга. Я жила для своей Семьи и своего мира, приближая день, когда б вернулось равновесие. А сейчас начинается какая-то другая, следующая жизнь: с допросами от заката до рассвета, моей собственной кровью на грязном полу и полной, беспредельной властью надо мной любого утгардского стражника. Так не бывать тому!

   "До завтра надо ещё дожить", – сказал Дориш. И он был прав.

   Спасительная мысль приходит мне в голову. Как же я раньше об этом не подумала! Интересно, длинные ли тут перерывы?

   Я смалодушничала когда-то перед приходом палача – это было слабостью. Создатель, дай мне силы сделать это сейчас – и я обведу их всех вокруг пальца. Мне есть, что защищать: своего сюзерена, свою честь, данное слово, старые фотографии из альбомов, которые сохранились, верно, только в моих воспоминаниях, зеркала предков из поместья, которое давно мне не принадлежит. Свою память, прошлое, статус. Себя – такую, какой я была до. Леди Близзард, миссис Близзард. А я после просто перестану существовать.

   Я оглядываюсь в поисках хоть чего-нибудь острого. Как назло, пусто. Оконные стёкла забраны изнутри частой решёткой, а в кабинете ничего, кроме стола, табуретки и липкой лавки, на которой мы сидим. Как мне пригодился бы сейчас перстень с ядом – одна из глупых человечьих выдумок: я видела такой в грязной лавчонке, где продавались диковинки, но ушла прочь, ничего не купив, – а между тем теперь эта безделушка могла бы помочь.

   Ну ладно, придётся так. Последнее удовольствие. Я оборачиваюсь к старику.

   – Только заори, старый дурак, и я тебя и с того света достану, – тихо говорю ему.

   Секунду смотрю на своё запястье, на тонкие ниточки вен – и изо всех сил впиваюсь в него зубами, перекусывая сосуды и словно в каком-то остервенении разрывая плоть.

  Снова вкус крови на губах; её много, очень много. Она толчками бьёт из вен, капает на грязный пол и собирается в лужу. Мне начинает казаться, что я слышу звон капель в мёртвой тишине комнаты. Старик сидит, сжавшись в комок и закрыв рот рукой: его тошнит. Хоть бы никто не вошёл сюда – по крайней мере, в течение получаса.

   – Молчи, недоносок, – ещё раз говорю я ему. Вернее, шепчу – это мне кажется, что я говорю в полный голос. Время течёт медленно, как дёготь – будто издевается. Последнее, что я вижу: на пороге стоит Эдвард Монфор и тупо смотрит на меня. Чёртов практикант в этом чёртовом заведении со стенами и решётками, до середины покрашенными в мерзкий цвет тухлой рыбы, пропахшем блевотиной, кровью и дерьмом. А потом всё накрывает непроглядная тьма.

Глава 2

    В крепости Утгард нет времени. Иногда физически ощущаешь, что время из Межзеркалья исчезло вовсе. День на улице или ночь – никого не волнует. Да и день в смысле тепла мало чем отличается от ночи: даже если из-за туч пробивается луч солнца, то теплее от этого не делается ни на йоту. Вначале ты трясёшься от холода, пытаясь согреться. А потом тебе становится наплевать.

   Крепость заложили в качестве форпоста, ещё до того, как обнаружилось, что это место создано для чего угодно, только не для живых существ. И форпост стал тюрьмой. Её стены за века впитали в себя холод, отчаяние и безумие сотен преступников; для многих и поныне нет места страшнее, чем скалистый остров на изнанке зеркал. В "нигде" обитает только пустота.

   Для многих. Но те, кто засадил нас сюда, не совсем точно представляют, как действует Межзеркалье. На меня, по крайней мере.

   Весь смак наказания в отражениях, порождаемых пустотой: миллионы отражений тысяч зеркал. Ты заново переживаешь каждую минуту своей жизни, и от этого постепенно сходишь с ума, не в силах изменить прошлое. Пытаясь тщетно сохранить крупицы утекающего тепла и ускользающей души. Варясь в котле ужасов своего разума и разума таких же бедолаг как я, засунутых под слепое небо ледяного мира – до момента, когда бездна поглотит тебя без остатка.

   Рано, рано я сказала "не бывать тому" – оказалось, ещё как бывать, если не хватает всего каких-нибудь пятнадцати минут. Однако никто не учёл одного: когда перестаёшь обращать внимание на холод, к этому можно привыкнуть.

   Если ты не хочешь менять прошлое. Если твоё место в мире – исполнитель. И твоя профессия – ликвидатор. "Чистильщик".

   Но имеются у меня, конечно, и кошмары.

   Мысль, что я не додумалась вскрыть вены получасом раньше и позволила стажёру вытащить меня обратно на этот свет. Это моя глупость. А глупость должна быть наказана.

   Мысль, что я не могу вернуться к своему сюзерену и понести заслуженное наказание. За то, что попалась один раз. За то, что попалась другой раз.

   Мысль, что мне не дотянуться до тех бородатых уродов и не перегрызть им глотки. А это было бы приятно: месть всегда сладка.

   Межзеркалье полно отражений.

   Передо мной – снова прошлое, как на ладони. Словно раскрытая книга, которую читаешь, но понимаешь лишь местами. Британия с её выверенными, как по линейке, газонами и чопорной аристократией, – и привольные леса Карпатских гор...

   Хорошая память всё же проклятье: трубочка калейдоскопа снова поворачивается вокруг своей оси – словно заведённая. Я так и слышу, как с тихим шорохом скользят по картонной стенке, обклеенной красной бумагой с полумасками, разноцветные стёклышки – о, как нравилось мне когда-то смотреть на просвет картины, что складывались из них! И словно скребётся где-то в стене жук-точильщик, и горит в изголовье свеча. А рядом – кормилица. Она подтыкает одеяло, мне жарко, и я сержусь на неё, что окна затворены, несмотря на то, что так свежа летняя ночь...

   – Рассказала б ты сказку, кормилица! – капризничаю я. Если не окно открыть – так хоть послушать сказки.

   – А про что ясновельможная панна хочет? – она уж было соглашается, хотя давно пора спать, и будет беда, если дедушка увидит, что в моей комнате ещё горит свет. Так и чудится, что хлопнет о стену распахнутая дверь, и войдёт он.

   – Расскажи про провидицу, – прошу я, зная, что кормилице и самой больше всего хочется шёпотом поведать о Кассандре Хэрриот – хоть она и считает, верно, что слишком страшно говорить о ведьмах к ночи – или, быть может, просто боится дедушки.

   ...Как мотылёк, трепещет пламя свечи в изголовье кровати, пляшут на стене таинственные тени. Хотела бы я хоть одним глазком посмотреть на настоящую ведьму – но нет: сказки на то и сказки, чтоб быть про то, на что не посмотришь, ведь ведьм не бывает. Шуршит в стене невидимый жук, и в игре теней чудится мне страшный-престрашный Пастух-"пшеводник": словно ему на голову надевают золотую корону и сажают на громадный трон, как человечьего короля с картинки в книге, а в руке у него сабля, на плечах волчья шкура, и он одним махом сносит голову атаману разбойников – тех самых, верно, что убили пани Зофью, и Язловецких, и, может, кого-то ещё... А в небе висит полная луна, красная, как кровь. Должно быть, он очень сильный, настоящий богатырь, иначе как может он справиться с волком-убийцей, водящим стаю? Убийца – холод пробирает меня до костей от этого слова, и в животе снова появляется кусок льда, а пальцы начинают ни с того ни с сего пахнуть мятой, чабрецом и маслянистой копотью сгоревшего шляхетского дома.

   А ночью скелет в короне и с саблей, завёрнутый в саван, гонится за мной по пятам. Я бегу, бегу изо всех сил между стволами грабинника, огромные деревья смыкаются вокруг меня, точно хотят не пустить куда-то, и я вдруг проваливаюсь в груду прошлогодних листьев – и не могу шевельнуться. Скелет настигает меня и уже заносит над головой свою саблю, и я хочу крикнуть: "Постой, да ведь я не волк..." Грабы наклоняют свои верхушки, а меня словно кто-то хватает снизу и пытается утянуть в море шуршащей листвы... И тут брызги солнечного света падают сквозь открытое окно – и я просыпаюсь.

   Странно знакомое слово – убийца, – оно поджидает меня через десять лет в зале Внутреннего Круга, где кресла, и лица, и моё имя произносят так, что слышат, наверное, все люди, сколько бы их ни было в Британии, до самого моря. Произносят вместе с этим словом, от которого в животе кусок льда – а после и сам ты начинаешь превращаться в лёд, думая только о мести, и снова пьянея от крови, как от вина...

   Пустота Межзеркалья щедра. Всё самое страшное и самое прекрасное, что случалось, хранится здесь. Миллионы отражений.

   ...И вновь складываются в узор стёклышки в картонной трубочке, купленной у цыган на деревенской ярмарке. Стёклышко-льдинка – вмиг становится холодно и прозрачно вокруг, и будто звенит еле слышно воздух, чистый, как хрусталь. Я будто вижу напротив глаза хозяина, и хочу только одного – чтоб он приласкал меня, как любимую борзую. Мне больно, потому что это всего лишь мираж. Я не умею думать и решать, я умею только подчиняться – и хорошо делать своё дело. Подчиняться тому, кто наказывал и награждал, не пошевелив и пальцем. Два слова – и ты уже готов на что угодно: ползти на брюхе отсюда до Оркнейских островов или перерезать глотку любому, в том числе и себе. И после этого кто-то хотел, чтобы я поверила, что хозяина одолеет какой-то плебей, избранник толпы – только потому, что не в добрый час вспомнили дурацкую байку?!

   Хозяин – точнее, человек от него и по его приказу – встретил меня в первый раз чуть ли не у ворот тюрьмы.

   Утгардский стражник, сопровождая каждое слово тычками и пинками, доставил меня в странно тёплую Британию, сунул под нос какую-то бумагу – как выяснилось после очередной зуботычины, там надо было всего лишь расписаться, или хотя бы поставить крестик, если ты не отличался особой грамотностью или уже успел слегка рехнуться.

   – Скоро снова встретимся, высокородная, так что не прощаюсь. Вшей выведи, – сказал конвоир и исчез.

   Винсент – лорд, чёрт возьми, Винсент Близзард – был ещё в крепости, а имущество опечатали, то есть в Близзард-Холле меня ждали только закрытые двери, на которых красовался сургучный оттиск, – если этому самому поместью вообще повезло уцелеть. Вестибюль Сектора был позади, и вдруг ко мне подошёл какой-то хорошо одетый господин; я шарахнулась от него, как крыса, случайно вылезшая из подпола на солнечный свет. Где-то давно и не здесь мы были знакомы. Кафедральный собор в Варшаве – "Зайдём? Это забавно", – свечи и ладан. "Пшепрашем, шановная панна", – молодой тогда ещё шляхтич Юзеф Затопеч. Голуби на площади перед собором, крошки хлеба – и восьмидесятые...

   – Пойдём, Ядвига, – говорит он. – Чши пани позволи? – и предлагает руку – мне, обовшивевшей бродяжке с казённой печатью на воротах поместья.

   Затопеч приводит меня в дом с окнами-бойницами, где кто-то сидит в кресле у камина: он оборачивается, а пламя так и продолжает мерцать в его глазах, словно перед ним не я, а громадный пылающий очаг.

   "Мы должны держаться заодно, Ядвига. Чтобы когда-нибудь выйти из тени и вернуть то, что положено нам по праву рождения. И вместо чего ты получила позор", – и мне снова будто обжигает пламенем руку.

   – ... позор, – вслух повторяю я, словно эхо. А в голове холодно и ясно, как в морозный день в лесу, и я понимаю, что вот она – моя дорога.

   "Месть... Гордость... Честь... Равновесие..." – череда слов, и каждое отзывается в моей душе со звуком оборвавшейся струны. Пытаюсь встать, но раздаётся резкое "сидеть!" – этого не слышит никто кроме меня, хотя в комнате есть кто-то ещё. Как и разговор без слов, словно в мире остались только я и он. Пальцами проводит по моей руке:

   "Ты уже перешла грань. Точку невозврата. Я дам тебе всё, что ты хочешь: власть и месть. Я буду говорить, а ты слушать. Я решу, а ты сделаешь. Оно стоит того, поверь", – и сила... власть... любовь... страх... преклонение... бесконечность... ненависть... для вас, мой Господин... Вот так, в одну минуту осознавая, кто есть кто. Я едва могу выговорить слова Клятвы, но потом он наконец-то, о, Создатель, позволяет поцеловать ему руку – потому что отныне я принадлежу без остатка только ему. Перестать принадлежать себе – не большая цена за будущее. Оно стоит того.

   – Божоле, Ядвига, ты ведь любишь, кажется? – Затопеч подаёт мне бокал, но хрусталь, становясь вдруг, как подтаявший лёд, выскальзывает из пальцев, падает и с оглушительным звоном разлетается стеклянными брызгами. О, нет! Словно в детстве, когда сделаешь при гостях что-то, вроде бы и невинное, однако становится стыдно, ведь все подумают, что я маленькая, а я вовсе не маленькая... Откуда-то прибегает карлик-челядинец и убирает кроваво-красную лужу – но это всего только Божоле...

   Меня измучили сны ниоткуда: старуха-провидица, которую я не видела никогда в жизни – она давным-давно была в могиле. Было смешно вспоминать уличные байки и "пшеводника" полуграмотной карпатской крестьянки. Я долго-долго смотрю на стену крепости Утгард, всю в прожилках влаги – и вот глаза закрываются, но чёртов сон один и тот же. Провидица страшная, как смерть, сидит, крючковатыми сухими пальцами вцепившись в край стола. Отблески пламени очага на смуглом лице, и от этого нос становится ещё длиннее, а лицо – уродливее, будто она только вылезла из адского пекла, да ещё и кутается в шаль, точно ей теперь всё время холодно. Серьги-кольца раскачиваются и посвёркивают, отражая огонь, блики пламени пляшут и на хрустальной сфере на столе... В детстве и у меня был снежный шар, от которого веяло зимой.

   Во сне мне тоже было холодно от хрустальной сферы, хотя я не знала, есть ли там снег или шар просто сделан из цельного куска хрусталя. Впрочем, в Межзеркалье холодно всегда.

   В этих снах мне о чём-то говорили, но смысл непостижимым образом ускользал. Проснувшись, я пыталась вспомнить его – как будто сложить кусочки мозаики, – но бесполезно. Всё казалось, что некоторых кусочков не хватало.

   Наверное, такой вид принимал бред, вызванный болезнью.

   Я кашляю так, что трясутся стены крепости. Лёгкие наполняются кровью, и я сплёвываю её в жестяную раковину. Если есть силы до неё дойти. Или прямо на пол, и кровь темнеет на грязном камне застывшими кляксами.

   Конвоиры, все, как один, имеют внушительные габариты – для предотвращения любых инцидентов. Пара мордоворотов каждый час обходит этаж. Здесь хорошо платят – тем, кто не боится растерять последние мозги, за неимением таковых. Скрежет заржавленных петель – шаги, которые начинаются в южном конце коридора, а заканчиваются в северном – звон ключей, – а потом всё это повторяется по новой.

   Двери глухие, как в сейфе, с крошечным глазком. Хотя я всё слышу даже через них. Говорят, что в тюрьме слух обостряется, особенно, если почти нет света, за исключением крошечного блика на потолке: зарешёченное окно настолько высоко и глубоко в толще крепостной стены, что его невозможно увидеть. Если, конечно, не встать на койку и не подпрыгнуть так высоко, как только можешь. Но на это уже нет ни сил, ни желания, и ты просто думаешь: к чёрту это окно, за которым всё равно одна только серая хмарь.

   Конвой меняется каждые полгода – больше даже им выдержать трудно. Но это своё ежечасное "скрежет – шаги – звон" они не пропускают и во время пересмены – так что даже зло начинает разбирать. Зато на следующий день тебя принимаются мордовать со свежими силами. Разум тут бессилен, вместо этого достаются обыкновенные тумаки. И ты просто учишься беречь голову и закрываешь другой рукой живот.

   Несмотря на это, ещё с прошлого раза я помнила, что они обязаны выводить нас на прогулку – раз в три дня. О, уже трижды будь благословен Закон, и воистину благ Благой Двор! Каменный стакан несколькими уровнями выше, глубокий, как колодец. Один час, раз в три дня – для тех, кто хочет. То есть для всех, кто ещё не рехнулся окончательно.

   Таким образом я узнала, что напротив меня обитает Лена.

   Она увидела меня первой.

   Меня впихивают в этот каменный мешок, и железная дверь быстро захлопывается, словно чёртов боров без мозгов боится, что я успею развернуться и вцепиться ему в глаза.

   Серый дневной свет неприятно ослепляет. Сначала я вообще ничего толком не вижу. Зато слышу.

   – Близзард, – говорит кто-то сзади. Без всякого выражения, просто констатируя факт.

   Я оборачиваюсь и узнаю её. Она стоит возле самого входа. Длинные с проседью волосы свешиваются грязными космами и отбрасывают тень на лицо, с которого на меня глядят глаза без малейшего признака безумия. То есть безумия в понимании других людей. Безумие, свойственное ей, Лене, по-прежнему с ней. Так же, как и со мной – моё.

   – Легран.

   Она подходит ко мне, и вдруг что-то привлекает её внимание. Холодными пальцами она прикасается к моей левой щеке. Там остались глубокие борозды шрамов, любезно оставленные на память Доришем.

   – Кто тебя так? – спрашивает она.

   – Дориш, – усмехаюсь я.

   Лена кивает. Видимо, знает, о чём речь.

   – Цены бы ему не было, – замечает она. – Вот всегда так: не было бы, если бы не. Обрати внимание. Всегда какие-нибудь "не" или "бы".

   Двор придавлен серым небом, в воздухе кружатся сухие колючие снежинки и ложатся нам на головы. Я не совсем уверена, что это – то ли снег, то ли седина, потому что они не тают.

   – Как там? – Лена кивает куда-то в сторону, и я понимаю, что она спрашивает обо всём, что осталось далеко, в мире снаружи зеркал.

   – Нормально, – так же коротко отвечаю я.

   – Пожизненное, конечно, – опять говорит в форме утверждения. – Кто? В последний раз, – уточняет она.

   – Двое. Чиновничья крыса и жена чиновничьей крысы. И мерзкий зачуханный прислужник, – я тут же захожусь кашлем. Идёт кровь горлом, и я сплёвываю её на каменную кладку.

   Лена подходит ближе и проводит рукой по моим губам. Подносит руку к лицу и, зажмурившись, вдыхает полной грудью.

   Какой знакомый жест. Я как будто вижу себя со стороны.

   – Металл... и корица... – говорит она.

   – И вино... – продолжаю я. И уже шепчу: – Божоле Виляж...

   Её холодные пальцы скользят по изуродованной щеке, и вдруг она целует меня. Боль, кровь, смерть, пепел такой недалёкой войны, развеянная в воздухе плоть – всё сливается в этом поцелуе и накрывает меня с головой.

   – Холодно, – еле слышно говорит она.

   – Холодно, – одновременно говорю я.

   В следующий раз мы встретились позже, чем я думала. Мне было вообще не до прогулок. Завернувшись в ту ветошь, которая здесь заменяет одеяло, я лежу и апатично разглядываю потолок. Чёртова кровь не желает останавливаться, и я поражаюсь, как во мне ещё что-то осталось. Мне наплевать, что будет потом. Хотя разум говорит обратное. Я понимаю, что надо собраться с силами и жить дальше. Никакое наказание за глупость не вечно, пройдёт и это. И я не хочу сдохнуть, как побирушка под забором, на радость всем полукровым выблядкам.

   Мне как будто чего-то не хватает. Я много лет живу с этой связью. Вернее, ею-то я и живу. Этим счастьем – услышать зов сюзерена, почувствовать прозрачную волну незримого единения цвета и запаха горного хрусталя, а потом мчаться к нему через пространство, заслужив честь подчиниться.

   Меня трясёт от холода и кашля, и я лежу, сжавшись в комок, пытаясь хоть так сохранить драгоценное тепло. Холодно, как в могиле, но я пальцами залезаю под рукав и с силой провожу ногтями по перечёркнутому зигзагу "волчьего крюка".

   Мы рисковали – и проиграли. По крайней мере, я, Лена и ещё восемь человек, чьи серые лица я видела в крепостном дворе.

   Память поворачивается под другим углом, и я чую снова запах курного угля, калёного железа и горящей плоти; передо мной, будто на движущейся фотографии, сноп быстро гаснущих искр, который взвивается над кузнечным горном, когда палач вынимает оттуда раскалённое тавро. Я иногда от бессилия ногтями царапаю чёрную руну, хотя знаю, что её не свести и не уничтожить, даже если разодрать руку в кровь. "Рабы, – стража начинает шутить всегда, когда это уже произошло, и ты из высокородного в один момент превратился в отверженного, которого отказываются обслуживать в лавках и сторонятся на улицах. – Или тупой скот. Потому что люди клеймят только рабов или коров на пастбище". Нет, нет, я не буду слушать, – едва не кричу в темноту, пытаясь отогнать картинки, что зачем-то хочет мне подсунуть проклятая память – снова и снова.

   Месть... Гордость... Честь... Равновесие...

   Повторять, непрерывно, без остановки – как заклятие. Отпугивая миражи Межзеркалья. Очерчивая себя, словно горящим кругом.

   Месть... Гордость... Честь... Равновесие...

   "Не смей забыть это, дитя..." – "Я не забуду... я не подведу вас, дедушка..." "Ты связана словом" – "Я не подведу. Отныне и до конца времён ты – мой Господин..."

   И нет больше внутри куска льда, он тает без остатка.

   Пусть так: я виновата, но я искуплю свою вину. Потому что истина заключается в том, что хозяин ВСЕГДА ПРАВ. Потому что его нельзя подвести – как нельзя было подвести дедушку. Потому что счастье – это стоять перед ним на коленях и просто видеть край его одежды. И завтра – будет завтра.

   Тем временем я слышу, как открывается дверь. Мордоворот стоит в проёме и тупо смотрит на меня поросячьими глазками, видимо, желая знать, пойду я сегодня на прогулку или нет. Я встаю и, держась за стену, иду на выход.

   Лена уже там.

   – Близзард.

   – Легран.

   Она улыбается уголком рта. Обмен приветствиями состоялся.

   Подхожу к ней. Представляю, как я выгляжу со стороны: бледная, словно привидение, в обтрёпанной одежде в эту мерзостную полоску, с нечёсаными волосами. Кто придумал, что заключенные обязательно должны походить на деревенские заборы, к тому же грязные, как после дождя? Впрочем, она выглядит не лучше. Лицо пересекает кровавый рубец.

   – Беседа... с большим начальником, – поясняет она. – Сильно бьёт. Зато недолго.

   – Кто?

   – Господин, мать его, комендант крепости Утгард, – говорит насмешливо, прищурив распухшие веки. Сильно в нос, передразнивая Берти Ферли. – Полукровый выродок. Приезжает сюда примерно раз в месяц, – она хохочет и прекращает придуриваться. – Не выдерживает... здешний климат. Наших отделает – и обратно. Фэрли, Уолли Макрайан, Дженнингс... У него семью завалил кто-то.

   – Фэрли вляпался хорошо, – вспоминаю я. Троюродный брат моего мужа, всего-то навсего. – Он и руки не особо пачкал.

   – Дурак, – констатирует она. – Не торопился отыграться.

   Я понимаю, что не смогу удержаться. Слова срабатывают, как катализатор. Я завожу её руку за голову и прижимаю к ледяной стене.

   – Легран... если вдруг бы... вернуть всё назад... ты изменила бы что-нибудь? – спрашиваю я, наверное, всё-таки заранее зная ответ.

   – Нет, Близзард, – тихо отвечает она.

   – Вот и я нет, – говорю я.

   В стылом воздухе неслышно звенит хрусталь, нить незримой связи с существом, с кем вместе ты – часть чего-то большего.

   Отведённый нам час подходит к концу. Является конвой, но меня ведут не в камеру, а на несколько уровней выше. К коменданту, догадываюсь я.

   Типичный казённый кабинет. На большее фантазии не хватает. За столом сидит средних лет человек, но уже с сединой в волосах. Слегка полноватый. Сволочь толстозадая. Что ж тебя-то прикончить не успели вместе с твоей чёртовой семейкой?

   В пепельнице у него дымится сигарета, и я невольно с наслаждением вдыхаю запах табака. Конвоир никуда не уходит, а стоит позади меня, у дверей. Комендант медленно поднимается и, не отрываясь, смотрит на меня.

   – Левую руку, – говорит он.

   Ах, вот что тебе надо, ублюдок. Я усмехаюсь и обнажаю плечо, глядя ему прямо в лицо, глаза в глаза.

   – Вы знали, что, уже имея такое украшение, на сей раз заработали пожизненный срок в крепости Утгард? – он окидывает меня взглядом – с головы до ног. Приятное, должно быть, зрелище для полукровки.

   Это знает весь наш мир, как непреложную истину. Для того чтобы тебя сослали, надо минимум убить снова, показав этим, что ты не считаешь закон законом. Именно поэтому он смотрит на меня так, словно взглядом хочет прожечь дыру. Именно поэтому сзади стоит этот цепной пёс. Именно поэтому сам он не спешит ко мне подходить.

   – А ты как думаешь, падаль? – спрашиваю я.

   Он кивает своему подручному. На меня обрушивается мощный удар.

   Комендант сокрушённо качает головой.

   – Для леди у вас богатый лексикон. А ведь ваша Семья так гордится родословной. Никаких смешанных браков, а? Ваш супруг всё ещё на свободе? Как нехорошо... Ну, ничего, скоро мы это поправим.

   Он снова кивает конвоиру, и тот незамедлительно бьёт меня в челюсть. Кажется, раскололся зуб.

   – Пожизненное – это неприятно, да? – улыбается он. – И я обещаю тебе здесь ОЧЕНЬ. СЛАДКУЮ. ЖИЗНЬ. Такую, что ты скоро тысячу раз пожалеешь, что ещё не успела сдохнуть.

   Комендант подходит ближе, и я сплёвываю ему под ноги. Он проводит согнутым пальцем по рубцам на моём виске, и тут же конвоир быстро перехватывает мне руки и сводит их за спиной – с такой силой, что я еле сдерживаю вскрик. Эта мразь затягивается – глубоко, я слышу, как потрескивает табак в сигарете – и выпускает струю дыма мне в лицо. Конечно, как же без этого?

   – Любишь боль? Ну, давай познакомимся поближе... Близзард, – с ненавистью говорит – мне в самое ухо.

   Стражник волоком вытаскивает меня из кабинета. Следом тянется кровавая полоса. Перед глазами прыгают разноцветные точки, и я без сил валюсь на пол, но это отребье пинками заставляет подняться. Волочь меня несколько уровней вниз на своём горбу ему явно не улыбается.

   Опираясь на руку, я медленно приподнимаюсь. После мордобоя всегда соображаешь не лучшим образом.

   В этот момент в противоположном конце коридора показывается другой стражник, конвоирующий кого-то с длинными грязными волосами. Они подходят ближе, и я понимаю, что ведут Фэрли. Он бросает на меня угрюмый взгляд и что-то беззвучно произносит. "Близзард", – догадываюсь я.

   Проклятый конвоир очередным пинком понуждает меня встать, и в итоге, подбадриваемая подобным образом, всё-таки доволакиваюсь до камеры, едва дыша.

   Я падаю на койку и забываюсь сном, больше похожим на бред.