Текст книги "По ту сторону стаи"

Автор книги: Ядвига Войцеховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Глава 9

    ...Милорд Эдвард стоит за дверью и ждёт, когда экзекуция закончится. Он давно уже не вздрагивает при виде крови и смерти, но и смотреть специально на это не станет. В отличие от супруги.

   Как и специально делать.

   Да, он изменился, милорд Эдвард Монфор. В ту ночь, когда раскалённый чуть ли не добела металл выжег на его руке такое же, как у них у всех, клеймо. Такое же, как у НЕЁ.

   Он научился убивать. Закусив до крови губу. А когда всё-таки не мог, за него убивала она. А потом они вместе покорно принимали наказание хозяина. За слабость.

   Эдвард сделал ей предложение через полчаса после того, как принёс Клятву верности. Через две минуты она ответила "да". Больше никаких слов произнесено не было.

   Он ничего не сказал миссис Элоизе. До того дня, как хозяин вошёл в кабинет Мастера Круга в качестве законного владельца, пинком придвинул кресло к столу, обитому сукном, и начал диктовать свой первый указ, делящий страну на наместничества и ставящий во главе наместников – бывших государственных преступников. Слово "Пастух" и фамилия Райт столь крепко засели в головах у всей Британии, что никто не сказал и слова. Думать, конечно, могли что угодно, но вышло так, что переворот проглотили в полной тишине. Пресса промолчала, на то были, конечно, свои причины, и только через день, в утренней газете – уже, естественно, под чьим-то чутким руководством – как ни в чём не бывало, появились портреты наместников.

   Только тогда Эдвард вернулся домой и сообщил, что берёт в жёны Ядвигу Войцеховскую-Близзард, хотя, получается, это произошло уже задним числом. Вернулся, чтобы почти сразу уйти.

   Свадьбы как таковой не было. Тогда было не до этого. "Не берите в голову, мистер Монфор, – в тот день сказала она ему, с грустной улыбкой погладив по руке, после того как он надел ей на палец маленькое колечко, – когда-нибудь, очень скоро, наступит это самое завтра. Просто я его жду чуть дольше, чем будете ждать вы". Она сразу же начала звать его на "вы", удивляясь, как можно не уважать своего собственного супруга до такой степени, чтоб опуститься до фамильярного "ты", которое в ходу у нищебродов и людей. Иной раз она изумлялась тому, что он не понимает элементарных вещей, которые, казалось бы, должны быть впитаны чуть ли не с молоком матери. Даже если твоя Семья... не считала нужным чтить традиции, как она говорила. Вы – вы – вы – только вы, а как же иначе? В самые тяжёлые времена, когда любой неосторожный шаг мог сыграть роковую роль – только вы. Вы надели тёплые носки, мистер Монфор? – над трупами семьи из Шеффилда. Такой невинный, бытовой вопрос. Сначала Эдвард пребывал от этого в шоке, а потом понял, что для неё это нормально. Она так воспитана, а всё остальное – это только лишь работа, которая вдобавок ко всему ещё и нравится. Вы не забыли поужинать? – над лужами крови, говорит с придыханием от удовольствия и прикусывает губу, чтоб не выдать себя, – а он уже знает, что ей до одури нравится аромат корицы и Божоле, – а она старается как можно меньше демонстрировать это, потому что чувствует, что ему как раз таки не нравится... Кто там был? Кто-то из старого Внутреннего Круга – просто кучи не пойми чего на полу, в насквозь пропитавшихся красным тряпках, – и: – вы не устали, мистер Монфор?

   Ведь есть такая работа – "чистильщик"...

   Нет, миссис Монфор, Ядвига, Ядзя, я не устал, потому что я рядом с вами. А если бы даже и устал, ведь мы приближаем это ваше "завтра", правда, миссис Монфор? Тайком узнаёт у старого поляка-часовщика, а как это будет – совсем коротко и нежно назвать её по имени, ведь оно не совсем привычно для Британии, – и выясняет, что таки да, Ядзя. Эдвард ни разу не решается сказать "Ядзя", он зовёт ее только миссис Монфор, ну, или, в крайнем случае, Ядвига, а так хочется хоть раз назвать её просто Ядзя...

   И это завтра наступило. Нельзя сказать, чтобы Эдвард ждал его совсем спокойно. Новый порядок и перемены всегда пугают, но, единожды решив, он не отступил, сам, добровольно идя одной дорогой с ней. И в те моменты, когда было тяжело, она, словно чувствуя, всегда брала его за руку – своей рукой, хрупкой на вид, с длинными изящными пальцами и простым обручальным кольцом. И с зарубцевавшимся шрамом на запястье.

   И ещё Эдвард помнит, о чем думал в ТОТ момент: не о хозяине, не о переменившейся вот так, в одно мгновенье, жизни, и уж, конечно, не о себе – а о ней, о ней, о ней. О том, как она смогла пройти через всё это. Приближающийся палач, а ты не можешь даже дёрнуться, даже шевельнуть кончиком мизинца. Зал Внутреннего Круга, конвой удерживает руки, и все смотрят только на тебя, – и гул голосов, сначала тихий, как прибой, а потом переходящий в рёв штормового моря. Позор женщины, бессильной перед любым стражником Утгарда...

   Он не жалеет о том, что сделано. В их маленьком мирке мало что изменилось к худшему. Их хозяин порой жесток, но Эдвард не может не признать разумности нового порядка. Почитав человеческую литературу, "все эти дрянные книжонки", как говорит Ядвига, он понимает, что их возможности, вся эта власть над сознанием – ничто относительно атомной бомбы. Их слишком мало по сравнению с людьми – агрессивными, бесперечь воюющими друг с другом и в гонке за новыми способами контроля не останавливающихся ни перед чем. Его соплеменникам хватило своей собственной "войны крови" – и катастрофой было бы допустить открытое противостояние с целым миром.

   Эдварду всё равно, что Близзард на десять с лишним лет его старше. А, стало быть, и всем всё равно. Ибо тот, кто косо посмотрит на сей факт, будет мёртв.

   Эдвард не жалеет о том, что сделано. Его смущает только его собственная глупость – то, что когда-то он в глубине души надеялся защитить её от всего. От всего и от всех – да; от Милорда – нет. Он может только разделить с ней жизнь, что и делает. "Я вас здесь одну не оставлю", – сказал он в ту ночь, уходя. Это и было началом осознания. И Эдвард делит с ней жизнь. Почти всю.

   Кроме тех моментов, когда она приходит – "с наших ма-а-аленьких раутов", как выражается сама Близзард, – стягивает с рук перчатки в бурых пятнах и бросает их испуганной камеристке. А её глаза блестят, как звёзды, отражая огоньки свечей. И когда она подходит к нему с поцелуем, он ощущает запах смерти, Божоле Виляж и корицы.

   Долорес права, когда боится даже думать о том, что творится в старинных особняках поместий. Далеко не всех поместий, разумеется. Но Эдвард очень хорошо знает, кто такая Лена Легран. Или Уолден Макрайан.

   Поместья скрыты от посторонних глаз и постороннего присутствия. Десять человек Внутреннего Круга, десять поместий, десять наместничеств. Наместник отвечает перед Милордом за то, что происходит на его территории. Учитывая численность населения – всего-то в пару тысяч на всю Британию, – это необременительно, и поэтому у милорда Эдварда полно свободного времени для любимых занятий – книг и растений. И супруги.

   Он открывает дверь и входит. Близзард склонилась над листом бумаги с фамильным гербом, по которому быстро бежит перо. Письмо, должно быть. Пламя свечи от сквозняка начинает трепетать, и она поднимает голову.

   Я сказала ему «да» почти сразу же, когда он спросил меня об этом. Я помню всё так, как будто это было вчера.

   – Миссис Близзард? – слышу я, когда стажёр входит. Я поднимаю взгляд.

   Он, шатаясь, с трудом минует дверной проём и проходит, наконец, в комнату, а потом приваливается спиной к косяку и почему-то прижимает левую руку к груди – точно пытается обнять сам себя. Бледен так, словно увидел кладбищенское привидение, возвещающее смерть.

   – Что с вами? – спрашиваю я – совершенно автоматически, и даже забываю, что обращаюсь к нему на "ты".

   А стажёр продолжает стоять, как столб, будто прилипнув к этому проклятому косяку, и только что не сползает по нему. Да что такое, чёрт подери, там произошло?!

   – Ну же! – я делаю ещё одну попытку. – Что с вами, Монфор? Что у вас с рукой?

   – Я пришёл просить вас, – начинает он, верно, смущаясь, – но тут же заканчивает, сумев сказать всё, слово в слово, как положено, – оказать мне честь и стать моей супругой.

   Создатель великий, да он, должно быть, рехнулся! Навоображал себе что-то о любви!

   – Вы хотя бы отдаёте себе отчёт – кому вы делаете столь... лестное предложение? – спрашиваю я. Кажется, становится ясно, что происходит. Легко в двадцать лет оказаться в плену иллюзий, волей случая находясь несколько суток кряду в одной комнате с женщиной, и при этом начисто упустить из виду то, что она намного старше тебя, некрасива и, прежде всего, вне закона. Вполне может быть, что я казалась ему окутанной эдаким романтическим флёром рока и тайны. Мне даже не хочется смеяться, хотя это попросту смешно. – Вы, наверное, забыли, кто перед вами. Беглая государственная преступница, приговорённая к пожизненной ссылке в Межзеркалье, "чистильщица". В этом мало романтики, друг мой – зато полно грязи, крови и дерьма, – я стараюсь говорить как можно жёстче, чтобы не оставлять места для этих ненужных фантазий, которые ему же потом и выйдут боком. – Я прошла через Утгард – уже одно это... позор, вам ли не знать? Понимаете?

   И тогда он с трудом буквально отдирает от груди прижатую к ней руку, стягивает с плеча рубашку, и я вижу только что выжженное клеймо – в точности такое, как и у меня. И лишь пальцы сжимает в кулак – со всей силы. "Волчий крюк" убийцы – на руке робкого, стеснительного юноши, который за всю свою жизнь не был повинен, наверное, даже в гибели мухи...

   Он очень бледен, черты лица ещё больше заострились, – представляю, что он чувствует после того, как раскалённый металл коснулся кожи. И я вдруг понимаю, что там произошло. Хозяин уравнял в правах его – и меня. Благополучного члена общества – с беглой каторжницей. А зачем? Затем, что есть только одна весомая причина, по которой человек добровольно согласился бы подставить руку под тавро, отрезав себе все пути назад. И эта причина достойна уважения. Думаю ровно две минуты. Или меньше. Минусов я не вижу никаких. По происхождению Монфор ничуть не ниже меня, а если разница в возрасте не играет роли для него, значит, она не будет играть роли и для меня.

   Я понимаю, почему он говорит это здесь и сейчас; мы все понимаем – и я, и Монфор, и хозяин. Не сомневаюсь, что речь у них шла обо мне, так же, как теперь не сомневаюсь в том, что Винсент Близзард – это уже прошлое.

   – Да, – говорю я и протягиваю ему руку, которую Монфор почтительно целует. Потом он молча кивает и отходит, обессилено садясь на кровать.

   Этот огонёк свечи, тени на стене; шуршат где-то в углах полуразвалившегося особняка мыши, словно нетопыри под крышей башни...

   Всё так, как будто я вернулась на много-много лет назад, в Карпатские горы. Всё повторяется в точности. Но откуда он может знать, что делать и как что сказать – молодой человек хоть и хорошего рода, всё же не пустившего в свои спальни чёрте кого, однако выросший в Семье отступников, которые предпочли вековым традициям долбаный прогресс, общавшийся в школьные годы отнюдь не с себе подобными, а совсем с другими людьми? И тогда я понимаю, какая это страшная штука – род.

   Понимаю и тогда, когда мы впервые переступаем порог Близзард-Холла. Весна, лужи на дорожках парка и солнце, слепящими бликами играющее в талой воде. У меня перехватывает дыхание, и я приседаю почти к самой земле, прямо посреди аллеи, пальцами опираясь о сырой гравий.

   – Вам плохо? – Эдвард меняется в лице.

   – Одну секунду, мистер Монфор, не волнуйтесь, – я говорю это странно осипшим голосом, едва слышно.

   Входная дверь с местами облупившейся краской, нагретая весенним солнцем. Бронзовый дверной молоток в виде львиной головы с кольцом, продетым между клыками. Я провожу рукой по тёплому дереву, и старая краска от прикосновения осыпается и невесомыми чешуйками летит вниз.

   Запах пыли и мышей. Пыль кружится и в столбе солнечного света, который падает сквозь распахнутую дверь. Посеревшие чехлы на мебели – всё на своих местах, Создатель всемогущий! Даже стёкла в шкафах, за которыми стоит серебро и фарфор с гербом Близзардов, целы. Мы поднимаемся по лестнице, и вдруг в коридоре второго этажа я вижу зеркало в тяжёлой раме, из глубины которого на меня глядит Винсент. Он пристально смотрит мне в глаза, чуть улыбается и говорит:

   – Хороший выбор, дорогая, – короткий поклон в сторону Эдварда. – Честь имею.

   Прошлое встречает меня здесь на каждом шагу, прошлое, не тронутое, слава Создателю, полукровыми ублюдками. Это как сон, ставший явью. И я как во сне обхожу особняк, прикасаясь к отполированным перилам лестницы, к дубовым панелям стен, к шёлку штор. Подумать только: более десяти лет – полусгоревший флигель в Карпатах, а потом – тайные подвалы чужих домов и ледяные стены утгардских камер в проклятом мире, полном отражений.

   И на этом прошлом лежит слой пыли. Как, впрочем, и на полированной поверхности моего туалетного столика, по которому я провожу рукой. И в зеркале вижу своё застывшее лицо с губами, побелевшими от ярости. Потому что много лет назад здесь не было такого беспорядка. И не будет. Никогда. Звон колокольчика – где этот чёртов никчёмный управляющий? Мерзкое существо появляется и тут же получает порцию мучительной боли. И будет получать всегда, если допустит подобное.

   Я помню это так, как будто всё было вчера. И одобрительный взгляд Винсента из старого зеркала, которым он проводил меня, когда я медленно шла мимо, удовлетворённо слушая горестные стенания семенящего сзади подменыша.

   – Ядвига? – вопросительно говорит милорд Эдвард и делает шаг к столу. Откуда-то снизу раздаётся тихий стон.

   Он опускает огонёк свечи к самому полу. Девчонка, вроде бы кухарка. Он не особенно одобряет "этот бзик" Близзард, как выражается Милорд.

   – Ужин? – предлагает он.

   Близзард кивает. Эдвард подаёт ей руку, и они идут в столовую.

   Сегодня он был в канцелярии Круга. И мог бы заработать наказание, – думает Эдвард. Дёрнул же чёрт какого-то остолопа нарушить Закон о Закрытости!

   Эдвард не любит крайних мер. Но положение обязывает. Дело наместника – разбираться со всем, что происходит в его вотчине. Наместником должна была бы стать Близзард, но она с таким возмущением и обидой посмотрела на него, когда он заикнулся об этом, что дальнейшее обсуждение не имело смысла. Эдвард непроизвольно одёргивает рукав. Просто по привычке, укоренившейся за эти годы. Теперь он понимает Близзард, когда она как-то раз сказала, как ночами стискивала руку и плакала от отчаяния и безысходности. И – да, завтра пришло, но ей пришлось ждать его не просто дольше, чем ему. Она ждала его всю свою жизнь.

   Сегодня Создатель миловал, и вызова хозяина не было, просто вышколенный посыльный принёс вычурный конверт от сэра Бертрама с письмом, где тот спрашивал об этом инциденте.

   Что тут спрашивать, – думает Эдвард. Как будто что-то может быть не в порядке. Как будто может быть другое наказание, кроме полугода в Утгарде в компании льда, снега и серого неба. Разве что позорная смерть на плахе. Но этому придурку повезло. Он долго сплёвывал кровь после нескольких порций боли, валяясь в ногах и благодаря милорда наместника за милость. Пока за ним не пришли люди из Сектора Невмешательства.

   Эдвард уже начал забывать те времена, когда политика тогдашнего Круга во главе со старым маразматиком была лояльной по отношению к людям и полукровкам. Сейчас это уже история. А ведь тогда общественность пребывала в шоке, ожидая наступления эры кровавого террора: особенно развернув утреннюю газету с портретами десяти – без объявлений о розыске, а в витых рамках с родовыми гербами. Но всё было иначе: террор по отношению к соплеменникам прекратился вовсе. Если только дело не касалось нарушения Закона о Закрытости.

   Закон был возведён в ранг Главного Закона сообщества и провёл резкую черту, полностью отделяющую его от мира обычных людей. Все возможные перекрёстки были уничтожены, а в аппарате Круга лидирующее по численности сотрудников место занимал Сектор Невмешательства, который ликвидировал последствия случайных контактов с людьми.

   Эдвард автоматически проводит рукой по одежде, проверяя, всё ли в порядке, и они с Близзард идут в столовую. Он радуется тому, что хозяин не звал его. Радуется не потому, что боится, а потому что просто не любит бывать в здании Круга. Как и в Лондоне вообще.

   Ему нравится пронзительная тишина старинного особняка, который живёт строго по тем порядкам, которые железной рукой установила супруга в первые же дни их пребывания здесь. С тех пор ни в стране, ни в поместье ничего не меняется. День плавно перетекает в ночь, а потом в утро нового дня, наполненное такой же звенящей тишиной. По раз и навсегда заведённым правилам появляется подменыш и приносит чашку травяного чая и утреннюю газету. Из газеты Эдвард узнаёт о том, что происходит в мире вообще и в Лондоне в частности, потому что бывает там редко.

   А вот Близзард бывает чаще. И Эдвард знает, что тогда они с сэром Бертрамом будут долго сидеть у камина, глядя на пламя, и курить крепкие сигареты. И она будет выжигать изнутри фильтр, и держать сигарету странно – большим и указательным пальцами. Он знает, почему. Потому, что так удобнее. Удобнее, если на тебе наручники, а ледяной ветер заставляет табак сгорать в мгновение ока. И крепче, конечно же, особенно если на твою долю приходится всего пара глотков дыма. А она будет докуривать до конца, сильно затягиваясь, и стряхивая пепел на пол, растирать его ногой. И Берти будет называть её, шутя, "дорогая кузина". А она будет мгновенно мрачнеть и хмуриться...

   Эдвард хорошо помнит тот день, когда Близзард в первый раз смогла пройти по улице открыто. Нет, она ничего не боится. Она никогда ничего не боится.

   – Шваль полукровая, – шепчет она, и её губы белеют и сжимаются в тонкую полоску. И тогда Эдвард почему-то чувствует, что ему пришла пора проявить инициативу. И тогда уже он решительно берёт её руку в свою и говорит:

   – Пойдёмте, миссис Монфор.

   И она не сопротивляется.

   Солнце высоко в небе и уличные торговцы, ошарашенно смотрящие им вслед. Весна, наступившая так неожиданно, в один день, и лужи талой воды на мостовой. К чёрту зиму, думает Эдвард, ведь Близзард ненавидит снег. Ветер, треплющий волосы и почему-то пахнущий кофе.

   – Так странно, – говорит Близзард, подставляя лицо солнцу и ветру.

   – Что, миссис Монфор? – обеспокоено спрашивает он, чуть пожимая её тонкие пальцы.

   А она указывает на каменную стену дома, где болтается пожелтевший обрывок какого-то старого объявления. Он напрягает зрение и разбирает, наконец, только одно слово, набранное крупным шрифтом: "Разыскивается"...

   Утро. В поместье тишина. Долорес идёт по коридору, стараясь ступать как можно тише. Как хорошо, что толстые ковры скрадывают все звуки. Ей достанется, если она нарушит это почти осязаемое безмолвие. Из-за стрельчатых окон льётся свет серого зимнего утра. Да уж, наверняка достанется, потому что больше всего на свете Близзард не любит снег, который бесшумно кружится за стёклами. Двери в хозяйкины комнаты плотно прикрыты. Долорес делает глубокий вдох, как перед прыжком в воду, – это повторяется всякий раз, когда она оказывается перед этими дверьми, – и стучится.

   Близзард уже встала и сидит перед зеркалом.

   – Перо и бумагу. Волосы. Платье, – коротко приказывает она, когда Долорес заходит и здоровается.

   Долорес торопливо очинивает перо и подаёт бювар со стопкой бумаги с гербом вверху листа, а потом встаёт сзади и начинает причёсывать густые русые волосы. Близзард в полупрозрачном пеньюаре, Долорес исподволь рассматривает её и всё больше и больше поражается. По всему телу – старая сетка шрамов – полосы где побольше, где поменьше. Те, что на лице, навсегда нарушили его симметрию. Чем же таким они нанесены, думает Долорес, если даже хозяйка не смогла от них избавиться? Для неё хозяйка – это кто-то, обладающий поистине нечеловеческим могуществом, да ведь Близзард и не считает себя человеком. Обычным человеком, по крайней мере. На левом плече – чёрный перечёркнутый зигзаг клейма. Точнее, уже и не совсем чёрный, а чуть поблекший – от многочисленных притираний и множества способов, которыми хозяйка когда-то пыталась его свести. Только хозяйка думает, что никто не знает; на самом деле Долорес понимает, что это не её ума дело, и потому своё знание благоразумно держит при себе. Она задумывается и не видит, что хозяйка наблюдает за ней в зеркало, водя по губам кончиком пера. Близзард замечает, что взгляд девушки прикован к её руке, приспускает с плеча прозрачную материю и поднимает руку повыше. На её лице жестокая усмешка.

   – Смотри ближе, – издевательски говорит она.

   Долорес вздрагивает.

   – Миледи, пожалуйста... не надо боль, – шепчет она. И слово "боль" произносит так, будто оно начинается с заглавной буквы.

   – Не любишь боль? – вкрадчиво спрашивает хозяйка, не сводя взгляда с Долорес.

   – Простите, миледи, – просит Долорес, уже уверенная в том, что порции боли сегодня не миновать – просто потому, что хозяйке скучно, а за окном идёт снег.

   Близзард неожиданно улыбается и говорит:

   – Моя болевая атака – ничто по сравнению с болевой атакой Милорда. Мы все выдерживали только один заход. Всего один заход – и ты почти труп, только представь.

   – И вы? – непроизвольно вырывается у Долорес. И тут же она начинает ругать себя последними словами за то, что не сдержалась и накликала на свою голову беду, сболтнув лишнее.

   – И я, – смеётся Близзард. Кажется, сегодня тучи над головой Долорес разошлись. – Подойди, не бойся. Никаких наказаний.

   Слышится робкий стук в дверь, и в щёлку просовывается испуганное лицо управляющего – он тоже знает про снег. Даже странно, что не послал вместо себя кого-то другого.

   – Хозяйка! Леди Лена! – сообщает он.

   Близзард кивает и отсылает его прочь.

   – Платье мне неси, чёрное, шёлковое, – приказывает она Долорес.

   В коридоре раздаются шаги, и в комнату входит леди Лена Легран. За ней семенит её подменыш, специально обученный этикету и всяким подобным штукам, а посему дослужившийся до чести сопровождать владелицу по городу и во время визитов – к примеру, для того, чтобы держать её манто или нести всякую мелочь, которую она соизволит купить у лондонских торговцев. Или просто быть наказанным под горячую руку, если что-то оказалось не по ней.

   – Близзард, – говорит леди Лена.

   – Легран, – улыбается хозяйка.

   – Пойди, посиди там, – Лена отправляет своего карлика на низенькую скамеечку около окна. Туда же хозяйка посылает и Долорес, когда та приносит ей одежду.

   Лена подходит к Близзард, которая развернулась к ней вполоборота, и берёт тонкими пальцами прядь её волос.

   – У тебя почти нет седины.

   – А у тебя есть, – говорит хозяйка, чуть задыхаясь. – Я больше не могу, Легран.

   – Шотландия? – предлагает леди Лена, наклоняясь ближе.

   – Может быть, – тихо говорит хозяйка, за руку притягивая её к себе. – Очень может быть, Лена...