Текст книги "Дом и дорога"
Автор книги: Вячеслав Веселов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
1
Мы покидаем лагерь, такой обжитой и такой привычный, словно он всегда здесь стоял, словно мы всегда уезжали отсюда по утрам – палатки, белье на веревке, столы, затухающий очаг с бледной струйкой дыма. Повариха Таня уже не смотрит на нас. Она в раздумье стоит над столом: пора убирать посуду. Рядом вертится Гек. Он проводил нас до моста через ручей и вернулся.
Лагерь скрывается за холмами, машина начинает нырять на выбитой дороге.
– Эй! – кричит Олег. – Осторожней! Моя лодыжка.
– Подумаешь, голубая кость! – смеются девочки.
– Голубой кости лодыжка, – довольный, декламирует Олег.
– Какой размер? – спрашивает Андрей.
– Сорок четвертый.
– Я не о мослах.
– Минуту. Го-лу-бой ко-сти ло-дыжка... Анапест.
– Нет.
– Нет? Не важно. А вот мы с Сергеем видели в автобусе такую надпись... – Олег скандирует, закатив глаза: – «Дверь открывает шофер на основной остановке...» Это же Гомер! Так, Серый?
– Да, – быстро отвечает Сережа. Он подпрыгивает на скамье и валится на меня.
Черт! Деревянная у него нога, что ли!
– Прости, пожалуйста!
– Ладно, Сергей.
– Прости, ради бога. Я нечаянно.
– Перестань! – морщится Андрей – Ты хочешь, чтобы человек еще и молчал, когда ему дробят пальцы на ногах.
– Простите.
– Отрава, а не человек! – Андрей поворачивается ко мне. – Не обращай внимания. Сережа у нас даже перед Геком извиняется.
Это я и сам успел заметить. Вечно погруженный в размышления, рассеянный, Сережа часто попадал впросак и постоянно извинялся. Он был неловок, его, видать, никогда не покидало чувство вины, и он всеми способами старался загладить свои промахи. Ребят это раздражало. А мне нравилась его вежливость, его порывистая готовность откликнуться на любую просьбу. Сегодня ночью, когда мы болтали с Олегом, Сережа вдруг проснулся. «Вам, наверное, нужны спички?» – «Спи», – сказал Олег. «Простите. Мне показалось, вам нужны спички. Но я не курю».
Пыльная дорога петляет среди колючих зарослей. Загон для овец, развалины кишлака, шест с выгоревшими на солнце лоскутками на мусульманской могиле. Из-под колес взлетают хохлатые степные жаворонки. Тощие лисицы лениво отбегают, останавливаются среди колючек и долго смотрят нам вслед. У них желто-серый, под цвет пустыни, мех, и они совсем не похожи на своих сестер из русских сказок.
Машина сбавляет ход: на дороге отара. Пыль столбом, блеяние овец, крики пастухов. Свирепые псы с лаем бросаются за нами, когда машина трогается.
Время и ветры сделали свое дело – курганы почти сровнялись с землей. Сначала они казались нам беспорядочным скоплением замшелых камней, но теперь по рисунку выкладки мы научились находить могильные ограды.
Андрей с Борисом расшвыряли камни и взялись за лопаты, а мы с Олегом все еще ползаем на коленях, зачищаем выкладку. Нам не терпится копать.
– Энтузиазм новичков, – бросает лаборант Алина. – Посмотрите, какая интересная выкладка! – Они с художницей снимают план кургана. – Не спешите. После обеда уберем камни, сделаем горизонтальную зачистку... Вот выйдем на могилу, тогда и прирежемся.
«Выйдем на могилу», «прирежемся» – нам это уже не кажется тарабарщиной.
– У нас пустая могила, – говорит Андрей. – Видать, первыми археологами были грабители. Мы уже начали второй курган. А вы все японские садики устраиваете, копуши?
Действительно, группа камней на песке напоминает «сухой» дзэнский сад. В нынешнем рисунке «сада» угадывается нарушенный временем порядок, какой-то загадочный канон.
– Вы роете как вульгарные кладоискатели, – роняет Олег.
– А ты прикидываешься любителем археологии.
– У нас все по науке. Видите, какая интересная выкладка!
Алина при этих словах улыбается.
Дорога в лагерь.
Пыль, те же жаворонки, те же лисы.
Гремит под колесами дощатый настил моста через Чашму. Нас встречает Гек. Высунув язык, он бежит за машиной.
Купание. Ужин.
Незаметно наступает вечер. Небо играет, его краски прозрачны, слабы, летучи. Это тот переходный час, который отделяет день от вечера и, как утверждает Борис, имеет в некоторых языках специальное название. Воздух прозрачный. Кажется, стены Аруктау придвинулись к самой границе лагеря. Как быстро здесь меняется освещение! Солнце скатилось за вершины гор, и теперь, густо-синие, почти черные, плоские, как декорации, они четко вырезаны на фоне неба.
Над темнеющей землей повисает стрекот цикад. Может быть, это результат усиленного чтения фантастики, но когда я слышу их, мне представляется таинственная цивилизация крохотных металлических созданий.
– Странно, – произнес Борис – Пустыня, горы, цикады... Все впервые. И – ничего! Никаких эмоций. В нас, вероятно, есть какой-то сильный внутренний фон, который подавляет внешние картины.
– Да, – подхватывает Андрей, – я тоже об этом подумал. Что-то есть. Какое-то изначальное чувство горожанина или опыт, который не позволяет нам искренне радоваться, всерьез воспринимать эти красоты.
– Изначальное чувство! – презрительно фыркает Олег. – Старички! Это не вы, это природа вами пренебрегает. – Олег поводит плечами, делает глубокий вдох. – Да посмотрите вы, луна какая! Совершенно сумасшедшая луна!
Прошлым летом Андрей грозился приехать ко мне, а потом неожиданно прислал письмо с Курил.
«Живу на острове Кунашир, – писал он, – на берегу залива Измены. Глупая многозначительность! (Это по поводу предполагавшегося заезда к тебе.) Был на Сахалине, и он меня ничем не поразил. Обещали тут некий гигантизм в природе, но мною в этом плане замечены пока только гигантского размера пирожки с капустой и таковые же цены. Ну еще несколько экзотических слов да пресловутая черемша, которую я, наверное, смог бы отведать и у тебя в гостях. Честное слово, дома экзотики в сто раз больше. А острова? Как водится, «вставали из моря». Короче, я еще раз убедился, что всю эту природу создал сентиментальный старикан Бог, чтобы, когда его попросят на пенсию, можно было рассматривать открыточки, покрытые голубым глянцем. И мы, дурачишки, туда же! А чего глаза пялить? Наши открыточки в нас самих...»
Андрея, конечно, легко поймать на слове: чего, мол, тогда тебе дома не сидится. Но я его понимаю. Он усвоил этот насмешливый тон из чувства самосохранения – боялся проглядеть, не увидеть с в о е. Слишком острым, слишком заинтересованным было его отношение к тому, что мы называем пейзажем. Он опасался шаблонных эмоций, лирических излияний; восторгов. Всюду ему мерещилась «литература». В самом деле, ведь захватанными бывают не только вещи, но и ландшафты, которые нам как будто не принадлежат. Мне хочется увидеть землю такой, сказал Андрей однажды, какой видели ее в те времена, когда она была еще новой.
Олег с Сережей разглядывают звездное небо. Говорят они тихо, голоса их едва слышны.
– Полярная звезда? – спрашивает Олег. – А чего ее искать. Видишь, как шпарит! А вот Дракон. Поднял шею. Ты его, наверное, не видишь.
– Я шею не вижу, – смеется Сережа.
– Большая Медведица! Ее-то, надеюсь, ты знаешь?
– Нашел, – отвечает Сережа. – Ковш с ручкой.
– Гомер увидел в рисунке звезд колесницу.
– У в и д е л?
– Так во всяком случае ему представлялось.
– Но ведь он все что угодно мог представить.
– Как сказать... Немцы, например, называли это созвездие Большой телегой, а украинцы – Звездным Возом...
Странно звучат знакомые голоса в темноте.
– Вспомнил, Олег! Звездный Воз дорогу кажет в поднебесье чистом...
Короткий смешок, пауза, быстрый взволнованный шепот Олега:
– Красноватая такая звезда. Вот сюда, по крутой дуге из ручки ковша. Арктур. Альфа Волопаса.
Снова пауза, потом шаги, сухой треск колючек. Голоса совсем рядом.
– Что там написано в твоей книге, Сергей? Нам следовало бы проводить побольше ночей так, чтобы ничто не заслоняло от нас звезд...
– ...и поэту не всегда слагать свои поэмы под крышей, – торжественно произносит Сергей и вдруг с хрустом потягивается.
Черт возьми! Откуда столько треска в таком маленьком теле?
2
Освобождая погребальную камеру от лёсса, я наткнулся на горлышко глиняного кувшина. Вскоре показался темно-серый бок. небольшого горшка. Два сосуда!
– Сейчас мы их поразим, – говорит Олег. – Первая находка!
– Алло, археологи! – Над нами неожиданно вырастает Алина. – Не увлекайтесь! Оставьте все на месте. – Она прыгает в яму. В руках у нее теша и щетки. – Спасибо. Переходите на девятый курган. Верченко вам все объяснит. Э, не забудьте кирку!
К полудню, когда мы с Олегом вернулись на свой курган, там уже работала художница Наташа, болезненного вида девушка, не снимавшая вязаной фуфайки даже в самую жару. По-моему, она вообще не замечала жары.
Камера была старательно вычищена. В ней на левом боку лежал скелет ребенка: кисть левой руки перед лицом, кисть правой – у левого локтя. Очень неудобное положение! На костях обеих рук были бронзовые браслеты, ядовито-зеленые, сильно изъеденные солями. В изголовье лежали кувшин и круглодонный горшок. Хотя сосуды покрывала пыль, было видно, что они подверглись только слабому, очень неравномерному обжигу. Горлышко кувшина выглядело светлее тулова и имело совсем другую окраску.
Итак, сегодня мы возвращаемся с находками. Алина бережно держит в руках керамику, у Олега на коленях деревянный лоток с костями.
– Поехал мальчонка, – весело говорит он.
– Так ведь девочка же, – вмешивается Сережа. – Браслеты на руках. Дочь кочевника.
– Девочка, мальчик... Какая разница! Первое путешествие на машине после трехтысячелетней лежки.
Сережа поворачивается к Саше Верченко.
– Ей правда три тысячи лет?
– Да, пожалуй.
– Но ты, кажется, не очень в этом уверен, – говорит Андрей.
– Вот найдем сотню горшков, тогда и датировать можно будет с большей определенностью.
– Где мы копаем? Бишкентская долина, чьи это земли?
– Это Северная Бактрия. Она входила в одну из восточных сатрапий Ахеменидского государства. Но наши курганы – памятники другой эпохи, более ранней. Мы не знаем, существовали ли здесь тогда какие-нибудь формы государственности.
– А что мы знаем?
– Достоверно известно одно: вот по этой самой дороге, по которой мы с вами едем, три тысячи лет назад двигались орды кочевников. Наши курганы и другие погребения, раскопанные здесь, например, Тулхарский могильник, – это первые памятники Бактрии доахеменидской эпохи.
– Кочевники, значит. Скотоводы, пастухи...
– Да, о развитом земледелии говорить не приходится. Едва ли здесь многое изменилось за три тысячи лет: те же камни, те же пески... Хотя, может, и были где-нибудь небольшие участки с сезонными посевами.
– Откуда они пришли?
– Трудно сказать. Очень мало фактических данных.
– А все-таки?
– Полагают, что с севера. Приходили, зимовали, уходили... В Бишкентской долине нет и следов поселений.
– Примитивная, видать, культура. Откуда же такой интерес к ней?
– Ну интерес совершенно понятный. Эти земли – центр одной из древнейших цивилизаций. Наши пастухи имеют самое непосредственное отношение к предыстории кушан. Приход их сюда был началом того движения кочевников, которое позднее привело к падению Греко-Бактрийского царства и образованию Кушанской империи... Вообще, в истории этих кочевников много неясного, но то, что мы знаем о них, очень любопытно. Поражает, например, своеобразие погребального обряда: очаги в могилах, неизменная ориентировка скелетов на север, разница в захоронении взрослых и детей. Некоторые ученые находят объяснения этим особенностям в древнеиндийском погребальном обряде. Действительно, совпадение погребальных формул почти буквальное. Поэтому кое-кто даже считает, что культура скотоводов Бишкентской долины во многих отношениях родственна культуре арьев. Ну а арьи! С разговора о них начинаются все книги по истории Индии...
Сережа дрожит от нетерпения, он поражен какой-то догадкой, ему хочется обнародовать свое открытие, но Верченко его не замечает.
– Со временем характер захоронений изменился: исчезли очаги, рисунок могил стал другим, появились новые формы керамики... Наши пастухи, видимо, были вытеснены другими племенами. Кто знает, быть может, они подались в Индию.
– Или... – Сережа делает круглые глаза. – Они-то и были арьями, а? Страшно подумать!
– Арьи принесли в Индию сведения о летательных аппаратах, – говорит Женька Пастухов.
Алина выразительно подняла брови и протянула Пастухову черепки.
– А что! Горшки как горшки. – В кузове рассмеялись. – Да нет, – обиделся Пастухов, – я серьезно! В Ведах есть даже специальный термин для обозначения этих аппаратов: АГНИХОТРА – корабль, который поднимается в небо.
Вечер. Мы сидим на раскладных стульях у входа в палатку.
– Я сейчас долго разговаривал с Сашей... – Это Борис. Спокойная неторопливая речь. – То есть Верченко говорил, а я слушал. Ахемениды, Бактрия, кушане... История мидян темна и непонятна. Кстати, они где-то здесь колготились, эти мидяне. Я переворошил свой исторический багаж. Такая получается картина: сначала были динозавры, потом Николай Второй, потом мы. Совершенно варварские представления об истории. А ведь учились, тщимся считать себя гуманитариями.
– Эка беда, – говорит Олег. – кушане... С меня взятки гладки, я не специалист. Знать все невозможно.
– Все! Знал хотя бы общую схему развития, смену эпох...
– Я постараюсь, Борис. Но толкотня племен в этих пустынях касается лишь отдельных сторон...
– Да нет же, это не частности! Не просто один из исторических моментов! Движение кочевых племен, падение Греко-Бактрии и образование Кушанской державы – это события, без которых нельзя уяснить себе античную эпоху. Отдельные стороны! Как мы поймем собственную историю, свое, наше, сегодняшнее, не понимая общего, целого... Речь вовсе не о том, чтобы запомнить несколько новых фактов, имен, дат. Мы должны ощутить масштаб. Так легче понять и себя, и свое время... Не знаю, Олег, чего ты брыкаешься. Я говорю всего лишь об общей схеме, масштабе, вехах. А без них что наши знания? Какие-то обрывки, клочья. Слышали про кушан, а куда их поместить? Культура жива преемственностью, а у меня такое чувство, словно нас высадили на полдороге...
Юра Теплов, постоянный свидетель всех споров, слушает молча. Красивый малый! Андрей, впервые увидев его, с легким раздражением заметил, что такая красота совершенно излишня в пустыне. Хотя что экспедиция? Для Юры любое общество не могло считаться чересчур хорошим. Отрядные Адонисы, наш Олег и шофер Лоик Тобаров, красивый броской южной красотой, заметно потускнели, как только в лагере появился Юра (он приехал двумя днями позднее основной группы).
Не совсем понятно, почему девушки так холодны, так подчеркнуто равнодушны к Теплову. При виде Юры наши дамы, мне кажется, должны испытывать нечто вроде острой тоски. Его вызывающая красота способна была повергнуть в отчаяние, ибо не оставляла никаких надежд... Хотя эту же красоту можно было найти рекламной, кукольной, сладкой, женственной, уж и не знаю еще какой. Что же, мягкий, застенчивый Юра мог и таким показаться. Наблюдательная Алина с ее насмешливым умом быстро окрестила Юру «девушкой на сборе винограда». Похоже: большие глаза с длинными ресницами, нежный румянец на смуглом лице, яркий рот.
Взгляд у Юры внимательный, заинтересованный, строгий. Я знаю, ему есть что сказать, но Юра предпочитает слушать. Он моложе всех в отряде, и при его застенчивости эта разница в пять-семь лет – барьер почти непреодолимый.
Юра работает электромонтажником на Балтийском заводе. Археология – его хобби. Пятый год подряд он проводит свой отпуск в экспедициях. За это время можно было окончить университет, сказал я ему однажды.
– Зачем? – он смутился. – Мне нравится моя работа. А археологией я хочу заниматься в качестве любителя.
Тепловы – семья потомственных корабелов. Отец Юры – бригадир сборщиков, оба старших брата – инженеры на том же Балтийском.
– Отец говорит: дурная овца... Он считает баловством эти мои путешествия. Когда, дескать, взрослеть будешь!
Рюкзак его набит книгами: Церен, Лот, Керам, наши – Арциховский, Формозов, Монгайт, Окладников, несколько выпусков «Материалов и исследований по археологии СССР». Юра показывает, мне альбом. На плотных листах наклеены фотографии находок: керамика, оружие, украшения. Под снимками аккуратным чертежным шрифтом подписи: что, где, когда найдено. В специальной коробочке хранятся слайды.
– Целое богатство, – говорю я.
– Это малая часть... Мне иногда звонят из института, просят принести, показать. Я люблю снимать.
3
Утро серенькое, прохладное. После часа работы я слышу отдаленный, ни на что не похожий нарастающий гул. С юго-запада движется столб желтой пыли. Он все ближе, ближе, и скоро громадный песчаный волчок обрушивается на нас. Что-то живое есть в этой перекрученной пыльной струе.
Аджина – так называют здесь песчаные смерчи.
Аджина – черт, колдун, маг, джинн.
«...По дороге мчался в туче пыли Джинн, Владыка Всех Пустынь (Джинны всегда путешествуют так, потому что они чародеи)».
Весь юго-запад затянут серой пеленой. Ветер рвет порывами. Вокруг меня пляшут фонтанчики песка, с раскопанных могил несет пыль.
Афганец!
Глазам больно, скрипит на зубах песок, трудно дышать. Но я ловлю себя на мысли, что дело вовсе не в этих неудобствах. Что же я переживаю? Прячешь от ветра глаза, налегаешь на лопату и вдруг – пронзительное ощущение одиночества, словно ты один под этим небом, на этом ветру.
– Ничего удивительного, – бросает Олег. – Функциональные расстройства психики. Гамлет вот тоже бесился при северо-западном ветре. Говорят, темное место в шекспироведении... – Олег облизывает пересохшие губы. – А чего, спрашивается, голову ломать. Понятное же дело! Я был однажды в Новороссийске. Когда там дует бора, даже у бывалых людей сдают нервы. В горных санаториях больные во время фёна лезут на стены. Греки, видать, кое-что знали о природных влияниях, если советовали зачинать детей при северном ветре... Пошли покурим.
Олег горбится на ветру, отплевывается, его сигарета сыплет искрами. Мне не хочется ни курить, ни отдыхать. Я мечтаю сбежать, укрыться в четырех стенах. В палатке, на худой конец.
Мы обедаем в кузове машины. На раскопе безобразничает афганец. Оглушительно хлопает над головой тент, летит в кузов песок.
– Экспедиция культивирует отвратительные привычки, – говорит Андрей, – привыкаешь есть быстро и молча.
– Верно, – соглашается Сережа. – Теперь в приличном доме и не покажешься.
Он сидит в углу кузова и старательно чистит свою бороденку, пропыленный, в грязной панаме, с облупившимся носом. Очень трогательна сейчас эта его забота о впечатлении, какое он произведет в приличном доме.
– У нас опять пустая могила, – вздыхает Борис. – Глаза бы не глядели на эти курганы.
– Ты рано устал, – говорит Олег.
– Нет, в самый раз. Устал, значит, живу, воображение требует новых впечатлений. Через неделю мы привыкнем рыть могилы, начнется быт... Тогда пиши пропало.
Я выглядываю из машины. Над пустыней висит желтая мгла, гор не разглядеть, свистит над древними могилами ветер. Песок, пыль, прах...
4
Когда требовалось ехать в Шаартуз за продуктами, я первым изъявлял готовность. Такое доброхотство многим стало казаться подозрительным. И впрямь, что интересного могло быть в этих поездках, если сразу после работы надо было опять куда-то ехать, таскать бумажные мешки с хлебом и консервами, снова трястись в машине, а потом ужинать в одиночестве. Олег с Сережей полагали, что я в их отсутствие опустошаю единственный в Шаартузе книжный магазин. Была в них эта уверенность, что в маленьких городках обязательно найдутся книги, которые им не удалось купить в Ленинграде. Они в Бухару-то собирались после экспедиции только затем, чтобы порыться там в книжных лавках. «У тебя после этих поездок подозрительно блестят глаза, – сказал Андрей. – Я знаю, ты накачиваешься на базаре местным вином». Борис никак не прокомментировал мои отлучки, но, кажется, и он подозревал меня в каких-то преступных слабостях.
Между тем все объяснялось просто. Я давно мечтал подстричься, но каждый раз моя затея заканчивалась ничем. В парикмахерской так медленно стригли и брили, так пространно и с таким жаром обсуждали неизвестные мне проблемы, что нечего было и думать дождаться своей очереди.
Визит в парикмахерскую, как я заметил, был одним из ритуалов, неукоснительно соблюдаемых жителями Шаартуза. Входил с улицы человек. Мастера бросали работу и шумно его приветствовали. Вошедший пожимал руки, присаживался у стены или просто уходил. Да, вот так: появлялся, обменивался рукопожатиями и молча уходил – ритуальное действо.
Когда сегодня я занял свое место у стены, вошел коренастый парень с бронзовой шеей борца. Он был само радушие – улыбался, энергично тряс руки. Мастера хором спросили: «Какое место?» Парень ответил: «Призовое!» – и довольный покинул заведение. Парикмахерская служила своего рода клубом, где можно было встретить знакомых, обсудить виды на урожай или последние новости. Она была таким же клубом, как и чайхана, разве что здесь не подавали чай да не было видно клеток с красноклювыми перепелками.
Все, решил я. Кровь из носа! Не уйду, пока не подстригусь.
Это была обыкновенная районная парикмахерская – обшарпанные стены, мутные зеркала, топорные тумбочки, термосы с горячей водой, которую кипятили тут же за ситцевым пологом. Транзисторный приемник, аккуратно перевязанный веревочкой, без устали гонял восточные мелодии: громко звучали какие-то трубы, барабаны...
Стены парикмахерской украшали плакаты. Один был спортивный – «От значка ГТО – к олимпийским медалям». Другой призывал страховать имущество: в комнате, тесно заставленной мебелью, сидела все та же незабвенная семья и рассматривала страховой полис. На третьем плакате можно было прочесть: «Машрубот – душмани саломатист!» (Алкоголь – враг здоровья). Со стены на вас смотрел человек с лиловым носом и заплывшими глазками.
Мастеров было трое. Место в углу занимал томный красавец с лоснящимися пунцовыми щеками. Он-то и оказался любителем музыки. Когда в парикмахерской переставали звучать дутары и барабаны, наш меломан подходил к приемнику и, держа бритву на отлете, начинал вертеть ручку настройки. Одарив клиентов новой порцией музыки, он возвращался в свой закуток, оклеенный фотографиями луноликих красавиц из индийских фильмов. Другой брадобрей был неказист – сухонький, рыжеватый, в рваном халате и пыльных калошах поверх мягких сапог – ичигов.
Я попал к молодому, щегольски одетому мастеру: лаковые туфли, отутюженные брюки, свежая сорочка. Из-под халата выглядывал узел пестрого галстука. Свои новенькие, блестящие инструменты парень аккуратно разложил перед зеркалом, да и сам он тоже был весь новенький, свежий, опрятный. Двигался он легко, его профессиональные жесты были подчеркнуто изящны – он точно любовался ими. Парень, должно быть, получил специальное образование, участвовал в конкурсах «мастеров красоты» и, судя по всему, любил свое дело. Он представлял последнее поколение цирюльников, «новую волну», так сказать. Все молодые мастера, которых я встречал раньше, выглядели в парикмахерских людьми случайными. Скуку и отвращение читал я на их лицах. Своим видом они давали вам понять, что только обстоятельства помешали им стать полярными капитанами и летчиками-испытателями.
Парень укутал меня простыней и начал взбивать мыльную пену.
– Постричь, – сказал я. – Коротко.
Парень поставил чашку на стол и что-то быстро сказал по-своему. Мастера и клиенты расхохотались.
Что я такого сказал? Мне вовсе не хотелось кого-то веселить.
– Постричь, – повторил я. – Длинные волосы, неудобно. Бани нет. Экспедиция. Могилы. Пыль и песок. Пустыня... Коротко, очень коротко.
Мастера бросили работу и заговорили все разом. Они перебивали друг друга, цокали языками, щелкали пальцами, закатывали глаза, качали головами, били себя в грудь. До меня долетали отдельные слова: бриться... хорошо... жарко... все бреются... прохладно... хорошо...
– Гигиенично, – сказал мой мастер.
– Ладно, – сказал я. – Гигиенично, хорошо, прохладно, все бреются.
Парень смочил мне волосы и стал массировать кожу. Затаив дыхание, я ждал, когда он начнет орудовать бритвой, но все-таки пропустил момент. Сырые пряди волос уже падали на простыню, а я еще не чувствовал, что меня бреют. Бритва ходила где-то там, за моей головой, я слышал только ее легкий шорох. Потом в ход были пущены мази. Парень склонился над моей головой: короткие касания, поглаживания, шлепки, частая дробь. Пальцы его так и мелькали. Что-то похожее я видел в кино. Ага! Африканский музыкант. Игра на тамтаме. Мой череп и подбородок были чисто выскоблены, а парень все не мог успокоиться. Движение помазком, взмах бритвы, легкое глиссандо пальцем – не осталось ли где волоска?
За своей спиной я ощущал тяжелое молчание очереди, но профессиональная добросовестность не позволяла парню вытолкать меня из кресла. Или здесь был замешан местный патриотизм: знай, мол, наших.
Компресс, крем, одеколон. Последний штрих мастера, придающий произведению законченность и блеск.
Я поднялся. Череп мой отливал синевой и был гладким на ощупь, как бильярдный шар.
– Благодарю вас, – сказал я.
Парень улыбнулся. Приятно в наше время видеть большого художника.
Позже, наведываясь в Шаартуз за продуктами или почтой, я иногда встречал на улицах своего мастера. Мы раскланивались как старые знакомые.
5
Входная яма: камни, лёсс, снова камни.
Олег бросает лом.
– Этому конца не будет. Пошли в гости. У меня курево кончилось.
Борис работает на соседнем кургане. Его не видно. Над насыпью взлетают камни и катятся по отвалу. Рядом сидит Лагунов с полевым дневником на коленях.
Мы останавливаемся у края ямы.
– Ты роешься, подземный крот?
– Роюсь. – Борис выпрямляется. – Все камешки, камешки... Дурная бесконечность.
Он скрывается в яме и надолго замолкает.
– Что там у тебя?
– Очередной камень. Маленький подарок эпохи бронзы современному человечеству. А что у вас?
– Те же камни, – отвечает Олег. – Очень глубокая входная яма. Нам скоро придется рыть с керосиновой лампой.
Борис выбирается из ямы и со стоном валится на землю.
– Чертов курган! Второй день ворочаю камни. Прямо как Сизиф!
– Ты очень упростил его задачу. – Лагунов отрывается от блокнота. – Тот ведь вкатывал камень на гору.
– Так у него в запасе была вечность, а у меня только очередной отпуск.
На раскопе нас иногда посещают овцы. Вот и сейчас отара в тысячу голов с криками и блеянием спускается с отрогов Бабатага. Впереди царственно выступают козлы с длинной, ниспадающей до земли шерстью. Их горделивая осанка, бороды, их молчание и мерная поступь являют собой разительный контраст разноголосому блеянию и бессмысленной толкотне овец.
– Сережа вчера получил письмо от бабки, – говорит Олег. – Старуха убивается, что внучек встречает пасху в басурманских краях.
– У него есть компенсация в виде вот этой библейской картины, – замечает Борис.
Пейзаж и впрямь библейский: тысячелетние могилы, камни, пыль. И овцы. Их древний, добротный запах будит воспоминания о хлеве, крове, очаге.
У молодых ягнят чистая шерсть и аккуратные лепные мордочки. Они совершенно беспомощны на своих неверных, спотыкающихся ногах, им трудно выбраться даже из самой неглубокой ямы. Лагунов встает, вытаскивает ягненка из ямы, ставит его на землю и легонько подталкивает.
– Такие красивые! – говорит он. – Как человеку не пришло в голову держать их в качестве комнатных животных?
– Но ведь и агнцы стареют, – бросает Олег. – Будет просто овца с грязным курдюком.
– Но почему мясо? Ведь то, что они дают, – молоко, шерсть – этого достаточно.
Подходит Андрей. Двумя пальцами он брезгливо держит скорпиона.
– Что ты с ним сделал? – спрашивает Лагунов.
– Может, ты спросишь, что он со мной сделал? Чуть за икру не цапнул. Задавил я его, если тебе это интересно.
– Не делай зла муравью, несущему зерно, – улыбается Лагунов, – ибо и у него только одна жизнь...
– Так там муравей, а здесь скорпион, гад.
– Ну и что. Не надо убивать живое... Я понимаю того американца, который не стал стрелять в койотов, а оставил им две банки собачьих консервов.
– Очень трогательно. Но этот же американец спокойно наблюдал, как напалмом и дефолиантами сжигают вьетнамские джунгли.
– Так мы ни о чем не договоримся... По дороге на раскоп я читал газету. Что там пишут? Европейские реки превратились в сточные канавы. В Рейне вымерла почти вся рыба, там даже купаться запрещено. Портовые власти какого-то бразильского городка оштрафовали английский танкер, который после разгрузки выплеснул остатки нефти в море... Все в одном номере. Мы много говорим о защите живой природы, но каждый в отдельности почему-то думает, что его это не касается. Ну сломал ветку, козявку раздавил. Экая беда! Мы вчера с Сашей курганы осматривали, заехали к изыскателям. Земля вокруг буровой залита мазутом, трава вытоптана, кустарник изрублен. Сами сидят по уши в консервных банках, водку пьют...
– Трава, кустарник... Скоро в лес с дровами будем ездить.
– И поделом. Человек уничтожил две трети лесов на земле, океан загадил... Ученые оперируют ужасными цифрами. Например, эксперты считают, что даже если немедленно прекратить всякое загрязнение озера Мичиган, то относительно чистым, заметь – относительно чистым, оно станет только через тысячу лет. Перед экспедицией я прочел книжку одного специалиста по экологии. Первая же иллюстрация изображала гору мусора в проливе Мак-Мердо. Это Антарктида. Казалось бы, там-то уж никто не угрожает природе.
– И до пустыни руки дошли, и до Антарктиды. Народу хватает.
– Не в росте населения дело. В густонаселенной Европе сохранились останки палеарктической флоры и фауны, а в Центральной Америке, где плотность населения низкая и где больше нетронутых человеком мест, там они быстрее исчезают с лица Земли... Да, надо ездить в лес с дровами, надо не гадить, не жечь, не травить. Надо перестраивать психологию отношения к природе. Помнишь историю с танкером, который сел на мель у английского побережья?
– Ну, помню. Несчастный случай.
– Допустим. А что дальше? В этих местах команды теперь промывают нефтяные танки. Они уверены: грязь, которая после них останется, будет отнесена к последствиям гибели танкера. Так вот и гадят потихоньку... – Лагунов закрыл блокнот, спрятал его в сумку, помолчал. – Говорят: экология, человек и среда, естественные и равновесные связи... Но дело не только в экологии, в наших интересах и выгодах, ближних или дальних. Здесь дело в культуре, в том, как глубоко осознаем мы единство природы и цивилизации, способны ли мы воспринимать все многообразие жизни. Природа учит добру. Радость от общения с ней – это чистая, бескорыстная радость. Вот почему я не люблю ни охотников, ни рыбаков. Сережа дал мне почитать «Жизнь в лесу». Торо пишет, что, когда к нему на плечо уселся воробей, он почувствовал в этом более высокое отличие, чем любые эполеты. Природа добра...
