Текст книги "Под знаком незаконнорожденных"
Автор книги: Владимир Набоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
Ну довольно об этом, давайте послушаем сделанный Эмбером перевод знаменитых строк:
Ubit’ il’ ne ubit’? Vot est’ oprosen.
Vto bude edler: v rasume tzerpieren
Ogneprashchi i strely zlovo roka —
(или как бы это мог передать француз:)
L’égorgerai-je ou non? Voici le vrai problème.
Est-il plus noble en soi de supporter quand même
Et les dards et le feu d’un accablant destin – [45]
Да, я все еще продолжаю шутить. А теперь мы переходим к настоящему переводу:
Там, над ручьем, растет наклонно ива,
В воде являя листьев седину;
Гирлянды фантастические свив
Из этих листьев – с примесью ромашек,
Крапивы, лютиков —
Видишь ли, мне приходится выбирать своих комментаторов.
Или этот сложный отрывок:
Не думаете ли вы, сударь, что вот это [песнь о раненом олене], да лес перьев на шляпе, да две камчатые розы на прорезных башмаках могли бы, коль фортуна задала бы мне турку, заслужить мне участье в театральной артели; а, сударь?
Или начало моей любимой сцены.
Сидя вот так и слушая перевод Эмбера, Круг не может не дивиться странности этого дня. Он представляет, как когда-нибудь в будущем вспомнит этот определенный момент. Он, Круг, сидящий у кровати Эмбера. Эмбер, с поднятыми под стеганым покрывалом коленями, читающий фрагменты белых стихов с обрывков бумаги. Круг недавно потерял жену. Новый политический режим потряс город. Двоих людей, к которым он относился с нежностью, похитили и, возможно, казнили. Но в комнате было тепло и тихо, и Эмбер был погружен в «Гамлета». И Круг подивился странности этого дня. Он внимал бархатным интонациям звучавшего в комнате голоса (отец Эмбера был персидским купцом) и старался разложить свое впечатление на простые элементы. Природа однажды произвела на свет англичанина, куполообразная голова которого вмещала улей слов; человека, которому довольно было дохнуть на любую частицу своего огромного словарного запаса, чтобы эта частица начала оживать, расширяться, выпускать дрожащие щупальца, – пока не превратится в сложный образ с пульсирующим мозгом и согласованными конечностями. Три столетия спустя другой человек, в другой стране, пытался передать эти размеры, ритмы и метафоры на другом языке. Этот процесс потребовал необыкновенно много труда, необходимость которого не могла быть обоснована никакими объективными причинами. Это было похоже на то, как если бы кто-то, увидев дуб (далее называемый Определенный Д), растущий в некой местности и отбрасывающий собственную уникальную тень на зелено-бурую почву, решил установить в своем саду необыкновенно сложную конструкцию, которая сама по себе столь же отличалась от этого или любого другого дерева, как отличны вдохновение и язык переводчика от авторских, но которая благодаря хитроумной комбинации деталей, световым эффектам и двигателям, производящим легкий ветерок, могла бы после завершения работы отбрасывать тень, в точности похожую на тень Определенного Д – те же очертания, меняющиеся тем же образом, с такими же двойными или одиночными солнечными пятнами, колеблющимися в том же положении и в то же время дня. С практической точки зрения подобная трата времени и материала (о эти мигрени, о эти полуночные триумфы, которые оборачиваются провалами при трезвом утреннем свете!) была почти преступно абсурдной, поскольку величайший шедевр имитации предполагает добровольное ограничение сознания ради подчинения чужому гению. Может ли чудо адаптивной техники, тысячи приемов театра теней, острое удовольствие, которое испытывают ткач слов и их свидетель при каждом новом хитросплетении в текстуре, компенсировать эти самоубийственные ограничения и подчиненность, или же в конечном счете это не более чем утрированное и одухотворенное подобие пишущей машинки Падука?
«По душе ли тебе? Годится ли?» – с тревогой спросил Эмбер.
«По-моему, это чудесно», – сказал Круг, хмурясь.
Он встал и прошелся по комнате.
«Некоторые строчки нужно отполировать, – продолжил он, – и мне не нравится цвет рассветного плаща – я вижу “russet” [красновато-коричневый] менее кожистым, менее пролетарского оттенка, но, может быть, ты и прав. Все это в самом деле замечательно».
С этими словами он подошел к окну и рассеянно посмотрел во двор, глубокий колодец, полный света и тени (ведь, как ни удивительно, был ранний вечер, а не середина ночи).
«Я так рад, – сказал Эмбер. – Конечно, нужно еще переделать уйму разных мелочей. Думаю, я буду придерживаться “laderod kappe”».
«Некоторые его каламбуры… – начал Круг. – Ну и ну, как странно!»
До его сознания дошло увиденное во дворе. Там, в нескольких шагах друг от друга стояли два шарманщика, ни один из которых не играл – сверх того, оба выглядели подавленными и растерянными. Несколько уличных мальчишек с тяжелыми подбородками и зигзагообразными профилями (один из них держал за веревку игрушечную тележку) молча на них смотрели.
«Никогда в жизни, – сказал Круг, – я не видел двух шарманщиков в одном дворе в одно время».
«Я тоже, – признался Эмбер. – А сейчас я прочту тебе —»
«Интересно, что там случилось? – сказал Круг. – Они выглядят крайне напуганными и не играют или не могут играть».
«Вероятно, один из них вторгся на территорию другого», – предположил Эмбер, перебирая свежую пачку страниц.
«Вероятно», – сказал Круг.
«И возможно, каждый боится, что другой сразу перебьет какой-нибудь своей мелодией мелодию другого, едва один из них начнет».
«Возможно, – сказал Круг. – Тем не менее картина весьма необычная. Шарманщик – само воплощение единичности. А здесь у нас абсурдная двойственность. Они не играют, но все же смотрят вверх».
«А сейчас я приступаю, – сказал Эмбер, – к чтению —»
«Я знаю представителей еще только одной профессии, – сказал Круг, – обращающих глаза ввысь таким же движением. И это наше духовенство».
«Хорошо, Адам, садись и слушай. Или я тебе наскучил?»
«О, что ты, – сказал Круг, снова садясь на свой стул. – Я лишь пытался понять, что именно не так. Мальчишки, похоже, тоже озадачены их молчанием. Есть во всем этом что-то знакомое, что-то, что я не могу до конца разобрать – определенный образ мыслей…»
«Главная трудность, с которой сталкивается переводчик следующего отрывка, – сказал Эмбер, облизывая толстые губы после глотка пунша и поудобнее откидываясь на большую подушку, – главная трудность —»
Его прервал отдаленный звук дверного звонка.
«Ты кого-нибудь ждешь?» – спросил Круг.
«Никого определенного. Может быть, кто-нибудь из этих сотоварищей актеров пришел посмотреть, не умер ли я. Они будут разочарованы».
Звук удаляющихся шагов слуги по коридору. Шаги вернулись.
«Господин, к вам джентльмен и леди», – сказал он.
«Чорт бы их побрал, – сказал Эмбер. – Будь так добр, Адам…»
«Да, конечно, – отозвался Круг. – Сказать им, что ты спишь?»
«И не брит, – ответил Эмбер. – И что горю желанием продолжить чтение».
В коридоре бок о бок стояли красивая леди в сизом, сшитом у портного костюме, и джентльмен с лоснящимся красным тюльпаном в петлице визитки.
«Мы – », – начал джентльмен, роясь в левом кармане брюк и как-то извиваясь при этом, как если бы он страдал судорогами или был неудобно одет.
«Господин Эмбер лежит в постели с простудой, – сказал Круг, – и попросил меня —»
Джентльмен поклонился:
«Я прекрасно понимаю, но это (свободной рукой он протянул карточку) сообщит вам мое имя и должность. Как вы можете видеть, я выполняю приказы. Необходимость их немедленного исполнения оторвала меня от моих очень частных обязанностей хозяина. Я тоже принимал гостей. И бесспорно, господин Эмбер, если его так зовут, станет действовать столь же быстро, что и я. Это моя секретарь, – на самом деле нечто большее, чем секретарь».
«Ах, оставь, Густав, – сказала леди, слегка толкая его локтем. – Уверена, что профессору Кругу нет дела до наших отношений».
«Наших отношений? – сказал Густав, глядя на нее с выражением нежной игривости на аристократическом лице. – Скажи-ка еще раз. Звучит пленительно».
Она опустила густые ресницы и надула губки.
«Я не о том, на что ты намекаешь, гадкий мальчишка. Профессор подумает Gott weiss was»[46].
«Это прозвучало, – нежно продолжал Густав, – как ритмичный скрип пружин одной синей кушетки в одной из гостевых комнат».
«Довольно. Это точно никогда не повторится, если будешь таким противным».
«Теперь она сердита на нас, – вздохнул Густав, поворачиваясь к Кругу. – Остерегайтесь женщин, как говорит Шекспир! Что ж, я должен исполнить свой печальный долг. Ведите меня к пациенту, профессор».
«Одну минуту, – сказал Круг. – Если вы не актеры, если это не какой-то дурацкий розыгрыш —»
«О, я знаю, что вы хотите сказать, – промурлыкал Густав. – Вас удивляет этот флёр утонченной жизни, не так ли? Люди представляют себе такого рода вещи в образах отвратительной жестокости и смятения, прикладов винтовок, грубых солдат, грязных сапог – und so weiter[47]. Но начальникам известно, что господин Эмбер – человек искусств, поэт, натура тонкая, и было решено, что немного изысканности и чего-нибудь необычного при аресте, атмосфера светской жизни, цветы, аромат женской красоты могли бы скрасить это суровое испытание. Отметьте, пожалуйста, что я пришел в штатском. Быть может, это выглядит диковинно, согласен, но только представьте себе его чувства, если бы мои неотесанные помощники (он указал большим пальцем свободной руки в сторону лестницы) вдруг ворвались сюда и начали крушить мебель».
«Покажи профессору ту большую уродливую штуку, которая болтается у тебя в кармане, Густав».
«Скажи-ка еще раз?»
«Я говорю о твоем пистолете, разумеется», – сухо сказала дама.
«Ах вот о чем. Я тебя неверно понял. Но к этому мы вернемся позже. Не обращайте на нее внимания, профессор, она склонна преувеличивать. На самом деле ничего особенного, оружие как оружие. Обычная казенная вещица, номер 184682, десятки таких можно увидеть в любое время».
«Пожалуй, с меня хватит, – сказал Круг. – Не очень мне верится в пистолеты и – Ладно, неважно. Можете засунуть его обратно. Я хочу знать только одно: вы намерены забрать его прямо сейчас?»
«Ага», – сказал Густав.
«Я найду способ пожаловаться на эти чудовищные вторжения, – прорычал Круг. – Так больше продолжаться не может. Они были совершенно безобидной пожилой парой, и их здоровье оставляло желать лучшего. Вы непременно пожалеете об этом».
«Мне сейчас пришло в голову, – заметил Густав своей прекрасной спутнице, когда они шли по квартире за Кругом, – что перед нашим уходом полковник слегка перебрал шнапса, так что я сомневаюсь, что твоя сестренка к нашему возвращению останется совсем-совсем нетронутой».
«А я подумала, какую ужасно забавную историю он рассказал о двух моряках и barbok’е [разновидность пирога с отверстием посередине для растопленного масла], – сказала леди. – Ты должен пересказать ее господину Эмберу – он писатель и может вставить ее в свою следующую книгу».
«Ну, если уж на то пошло, то твой собственный прелестный ротик – », – начал Густав, но они подошли к двери спальни, и леди скромно осталась позади, когда Густав, вновь нашаривающим движением запустив руку в карман штанов, порывисто вошел в комнату вслед за Кругом.
Слуга отставлял от кровати midu [инкрустированный столик]. Эмбер с помощью зеркальца проверял состояние своего нёбного язычка.
«This idiot here has come to arrest you»[48], – сказал Круг по-английски.
Густав, который с порога спокойно улыбался Эмберу, вдруг нахмурился и подозрительно взглянул на Круга.
«But surely this is a mistake, – сказал Эмбер. – Why should anyone want to arrest me?»[49]
«Heraus, Mensch, marsch[50], – сказал Густав слуге, и когда тот вышел, обратился к Кругу: – Мы не в школе, профессор, так что, пожалуйста, используйте язык, который понятен всем. Когда-нибудь в другой раз я, может быть, попрошу вас научить меня датскому или голландскому; сейчас же, однако, я нахожусь при исполнении обязанностей, которые, возможно, отвратительны мне и мисс Баховен не меньше вашего. Посему я должен обратить ваше внимание на то обстоятельство, что хотя я и не прочь добродушно подшутить —»
«Постойте, постойте! – вскричал Эмбер. – Я знаю, в чем дело. Это потому, что я не открыл вчера окна, когда начали вещать эти очень громкие говорители. Но я могу объяснить… Мой доктор может засвидетельствовать, что я болен. Адам, все в порядке, нет причин для волнения».
Из гостиной донесся звук нажатия праздным пальчиком клавиши холодного рояля, и слуга Эмбера вернулся с носильными вещами, перекинутыми через руку. Лицо мужчины было цвета телятины; он старался не смотреть на Густава. В ответ на удивленный возглас своего господина он сказал, что леди в гостиной велела ему одеть хозяина, если он не хочет, чтобы его пристрелили.
«Но это же нелепо! – воскликнул Эмбер. – Я не могу взять и прыгнуть в свою одежду. Сперва я должен принять ванну, я должен побриться».
«В том приятном тихом местечке, куда вы направляетесь, есть парикмахер, – сообщил благожелательный Густав. – Вставайте-ка, ну же, вам, знаете, не следует быть таким непослушным».
(Что, если я отвечу «нет»?)
«Я отказываюсь одеваться, пока вы все на меня пялитесь», – заявил Эмбер.
«Мы не смотрим», – сказал Густав.
Круг вышел из комнаты и направился мимо рояля в кабинет. Мисс Баховен поднялась с рояльного стула и проворно догнала его.
«Ich will etwas sagen [Хочу кое-что сказать], – проговорила она и опустила свою легкую руку ему на рукав. – Только что, когда мы беседовали, у меня сложилось впечатление, что вы считаете нас с Густавом довольно глупыми молодыми людьми. Но это всего лишь его манера, знаете ли, постоянно отпускать witze [шуточки][51] и дразнить меня, а на самом деле я не такая девушка, за которую вы могли меня принять».
«Эти безделушки, – сказал Круг, касаясь полки, мимо которой проходил, – не представляют большой ценности, но он ими дорожит, и если вы положили в свою сумочку маленькую фарфоровую сову, которой я не вижу —»
«Профессор, мы не воры», – очень тихо сказала она, и, должно быть, у него было каменное сердце, ибо он не устыдился своих дурных мыслей, когда она стояла перед ним, узкобедрая блондинка с парой симметричных грудей, влажно вздымавшихся среди оборок белой шелковой блузки.
Он подошел к телефону и вызвал номер Гедрона. Гедрона не было дома. Он поговорил с его сестрой. После этого он обнаружил, что сидит на шляпе Густава. Девушка снова подошла к нему и открыла свою белую сумочку, показывая, что не украла ничего, имеющего коммерческую или сентиментальную ценность.
«Можете и меня обыскать, – с вызовом сказала она, расстегивая жакет. – Только чур не щекотать», – добавила притворно невинная, слегка вспотевшая немецкая девушка.
Он вернулся в спальню. Густав у окна листал энциклопедию, ища возбуждающие слова на «ч» и «в». Полуодетый Эмбер стоял с желтым галстуком в руке.
«Et voilà… et me voici… – сказал он с детской жалобной ноткой в голосе. – Un pauvre bonhomme qu’on traine en prison. Ох, я совсем не хочу туда! Адам, неужели ничего нельзя сделать? Прошу, придумай что-нибудь! Je suis souffrant, je suis en détresse. Если они начнут меня пытать, я признáюсь, что готовил coup d’état»[52].
Слуга, которого звали или когда-то звали Иваном, стуча зубами и прикрыв глаза, помог своему несчастному господину натянуть пальто.
«Можно мне теперь войти?» – спросила мисс Баховен с какой-то музыкальной застенчивостью. И она медленно вошла, покачивая бедрами.
«Да посмотрите же, господин Эмбер, – воскликнул Густав. – Я хочу, чтобы вы восхитились леди, которая согласилась украсить ваш дом».
«Ты неисправим», – проговорила мисс Баховен с кривой улыбкой.
«Садись, дорогуша. На кровать. Садитесь, господин Эмбер. Садитесь, профессор. Минута молчания. Поэзия и философия должны призадуматься, пока красота и сила – Ваша квартира прекрасно отапливается, господин Эмбер. А теперь, если я буду совсем, совсем уверен, что вы двое не попытаетесь сделать так, чтобы вас пристрелили те, кто снаружи, то я просил бы вас выйти из комнаты, пока мы с мисс Баховен задержимся в ней для короткого совещания. Мне это нужно позарез».
«Нет, Liebling[53], нет, – сказала мисс Баховен. – Уйдем отсюда. Мне тошно от этой квартиры. Мы сделаем это дома, дорогой».
«По-моему, прекрасное место», – укоризненно пробормотал Густав.
«Il est saoul»[54], – сказал Эмбер.
«Признаться, эти зеркала и ковры вызывают во мне такие мощные восточные позывы, перед которыми я не в силах устоять».
«Il est complètement saoul»[55], – сказал Эмбер и начал всхлипывать.
Хорошенькая мисс Баховен крепко взяла своего дружка за руку и после недолгих увещеваний заставила его проводить Эмбера к ожидавшему их черному полицейскому автомобилю. Когда они ушли, Иван впал в истерику, принес с чердака старый велосипед, спустил его по лестнице и уехал. Круг запер квартиру и медленно побрел домой.
8
В лучах заходящего солнца город предстал неожиданно красочным: кончался один из Ярких Дней, характерных для этой местности. Они наступают сразу после первых заморозков, к радости иностранных туристов, посетивших Падукград в это время года. От грязи, оставшейся после недавних дождей, текли слюнки – такой жирной она казалась. Фасады домов с одной стороны улицы заливал янтарный свет, выделявший каждую, о, каждую деталь; некоторые здания украшали мозаичные узоры, – к примеру, на главном городском банке были изображены серафимы среди юккообразной флоры. На свежей синей краске бульварных скамеек дети пальцами вывели: «Слава Падуку» – верный способ насладиться свойствами липкой субстанции, не опасаясь, что полицейский, застывшая улыбка которого указывала на затруднительность его положения, надерет тебе уши. В безоблачном небе висел рубиново-красный воздушный шарик. Чумазые трубочисты и перепачканные мукой молодые пекари братались в открытых кафе, где топили свою древнюю вражду в сидре и гренадине. Посреди тротуара лежали мужская резиновая галоша и окровавленная манжета, и прохожие обходили их стороной, не замедляя при этом шага, не глядя на эти предметы и вообще никак не проявляя своего внимания к ним – разве что сходили с панели в грязь и потом снова на нее возвращались. Витрина дешевого магазина игрушек была пробита пулей, и когда Круг приблизился, оттуда вышел солдат с чистым бумажным пакетом и принялся запихивать в него галошу и манжету. Вы убираете препятствие, и муравьи возобновляют свой прямой маршрут движения. Эмбер никогда не носил съемных манжет, и он бы не рискнул выпрыгнуть на ходу из автомобиля – и бежать, и задыхаться, убегая и пригибаясь, как сделал тот несчастный. Это становится невыносимым. Я должен проснуться. Число жертв моих кошмаров растет слишком быстро, думал Круг, идя по улице, – грузный, в черном пальто, с черной шляпой, расстегнутое пальто широко распахнуто, а широкополую фетровую шляпу он несет в руке.
Слабость привычки. Бывший чиновник, очень ancien régime[56] пожилой господин, избежал ареста или чего похуже тем, что ускользнул из своей элегантной пыльно-плюшевой квартиры (переулок Перегольм, 4) и поселился в неисправном лифте того дома, в котором жил Круг. Несмотря на табличку «Не работает» на двери, этот странный автомат Адам Круг неизменно привычно входил внутрь и видел испуганное лицо и седую эспаньолку измученного беглеца. Страх, однако, тут же сменялся светским проявлением гостеприимства. Старик ухитрился превратить свое узкое жилище в довольно уютную каморку. Он был опрятно одет и гладко выбрит и с простительной гордостью демонстрировал такие приспособления, как, например, спиртовка и пресс для брюк. У него был баронский титул.
Круг неучтиво отказался от предложенной ему чашки кофе и затопал в собственную квартиру. В комнате Давида его ждал Гедрон: ему сказали о телефонном звонке Круга; он тут же пришел. Давид не хотел, чтобы они покидали детскую, и пригрозил, что встанет с кровати, если они уйдут. Клодина принесла мальчику ужин, но он отказался есть. До кабинета, куда удалились Круг и Гедрон, доносился его спор с женщиной.
Они обсуждали, что можно сделать: намечали решительный план действий, хорошо понимая, что ни этот план, ни какой-либо другой не помогут. Им хотелось выяснить, почему были задержаны люди, не имеющие никакого политического значения: хотя, конечно, они могли бы догадаться о причине, простой причине, которая будет им явлена полчаса спустя.
«Между прочим, двенадцатого у нас снова собрание, – заметил Гедрон. – Боюсь, ты вновь будешь главным гостем».
«Ну уж нет, – сказал Круг. – Я там не появлюсь».
Гедрон аккуратно вытряхнул черное содержимое трубки в бронзовую пепельницу, стоявшую у его локтя.
«Мне пора, – сказал он со вздохом. – На ужин придут китайские делегаты».
Он имел в виду группу иностранных физиков и математиков, которых пригласили на конгресс, отмененный в последний момент. Нескольких менее важных участников не уведомили об отмене, и они проделали весь долгий путь впустую.
У двери, перед тем как уйти, он посмотрел на шляпу у себя в руке и сказал:
«Надеюсь, она не страдала… Я —»
Круг затряс головой и поспешно открыл дверь.
Лестница представляла собой удивительное зрелище. Густав, на этот раз одетый по всей форме, сидел на ступеньках с выражением крайнего уныния на опухшим лице. Четверо солдат в различных позах образовали вдоль стены батальный барельеф. Немедленно окруженному Гедрону предъявили ордер на арест. Один из солдат оттолкнул Круга с дороги. Произошло что-то вроде неуклюжей потасовки, в ходе которой Густав потерял равновесие и кубарем скатился по ступенькам, увлекая за собой Гедрона. Круг попытался последовать за солдатами, но его заставили отступить. Грохот стих. И легко было представить, как во тьме своего необычного убежища съежился барон, все еще не смеющий верить, что его до сих пор не схватили.
9
Держа сомкнутые ладони ковшиком, дорогая, и продвигаясь осторожными неуверенными шажками человека преклонных лет (хотя тебе едва исполнилось пятнадцать), ты переступила порог, остановилась, локтем мягко открыла стеклянную дверь, прошла мимо зачехленного рояля, пересекла череду прохладных, пахнущих гвоздиками комнат, нашла свою тетку в chambre violette[57]…
Знаешь, я хочу, чтобы вся сцена повторилась сызнова. Да, с самого начала.
Поднимаясь по каменным ступеням крыльца, ты не отрывала глаз от сложенных ладоней, от розовой щели между большими пальцами. Ах, что же у тебя там? Теперь продолжай идти. На тебе полосатая (белые полоски вылиняли, а синие выцвели) джерси-безрукавка, темно-синяя герл-скаутская юбка, неподтянутые сиротско-черные чулки и пара изношенных, запачканных хлорофиллом теннисных туфель. Геометрический солнечный свет, проходящий между колоннами веранды, коснулся твоих рыжевато-русых, коротко стриженных волос, твоей полной шеи и следа от прививки на твоей загорелой руке. Ты медленно прошла через прохладную и звучную гостиную, затем вошла в комнату, в которой ковер, кресло и занавески были лиловыми и синими. Твои сложенные чашей ладони и склоненная голова приближались к тебе в разных зеркалах, и твои движения повторялись у тебя за спиной. Твоя тетка, манекен на шарнирах, строчила письмо.
«Смотри», – сказала ты.
Очень медленно, вроде розы, ты раскрыла ладони. Там, ухватившись всеми своими шестью пушистыми лапками за подушечку твоего большого пальца, со слегка приподнятым кончиком мышино-серого тельца, короткими, красными, с голубыми глазкáми задними крылышками, странно выступающими из-под покатых передних – длинных, в мрамористых прожилках и глубоко-зубчатых —
Пожалуй, я попрошу тебя повторить твое выступление в третий раз, но в обратном порядке – отнести этого бражника обратно в сад, где ты его нашла.
Когда ты двинулась по тому же пути, по которому пришла (с раскрытой теперь ладонью), солнце, до этого торжественно лежавшее на паркете гостиной и на плоском тигре (распластанном рядом с роялем и таким яркоглазым), вспрыгнуло на тебя, вскарабкалось по выцветшим мягким ступенькам джерси и ударило прямо в лицо, так что все могли видеть (ярус за ярусом толпясь на небесах, тесня друг друга, указывая пальцами, пожирая глазами юную radabarbáru) его жаркий румянец и огненные веснушки, а также горячие щеки, такие же красные, как те неподвижные задние крылышки, поскольку бабочка все еще льнула к твоей руке, а ты все еще смотрела на нее, идя к саду, где ты бережно переместила ее в сочную траву под яблоней, подальше от бусиничных глаз твоей маленькой сестры.
А где был я в это время? Восемнадцатилетний студент, сидящий с книгой («Les Pensées»[58], кажется) на станционной скамье, далеко отсюда, незнающий тебя, неведомый тебе. Вот я закрыл книгу и на том, что называлось пригородным поездом, поехал в местечко, где тогда проводил лето молодой Гедрон. Местечко представляло собой ряд сдаваемых внаем коттеджей на склоне холма, обращенных к реке, на другом берегу которой хвойными и ольховыми зарослями начинались густые лесные угодья в поместье твоей тетки.
Сейчас у нас появится кое-кто еще, неизвестно откуда прибывший – à pas de loup[59], высокий юноша с черными усиками и другими признаками жаркого и стесненного полового созревания. Не я и не Гедрон. Тем летом мы только и делали, что играли в шахматы. Юноша этот был твоим кузеном, и пока я со своим товарищем на другом берегу реки корпел над сборником комментированных шахматных партий Тарраша, он за обедом доводил тебя до слез какой-нибудь изощренной и нестерпимой насмешкой, а потом под предлогом примирения прокрадывался за тобой на чердак, где ты пряталась, чтобы всласть нарыдаться, и там целовал твои влажные глаза, и горячую шею, и спутанные волосы и пытался дотянуться до твоих подмышек и подвязок, потому что для своих лет ты была девочкой на редкость крупной и зрелой; что до него, то, несмотря на привлекательную наружность и жадные сильные конечности, он год спустя умер от чахотки.
А еще позже, когда тебе было двадцать, а мне двадцать три, мы познакомились на рождественской вечеринке и обнаружили, что тем летом были соседями – пять лет тому назад, пять потерянных лет! И в тот самый миг, когда в благоговейном изумлении (благоговея перед превратностями судьбы) ты приложила ладонь ко рту, посмотрела на меня очень круглыми глазами и проговорила: «Но ведь я жила именно там!» – я тут же вспомнил зеленую аллею вблизи фруктового сада и крепкую девушку, бережно несущую выпавшего из гнезда пушистого птенца, но никакие нащупывания или разглядывания не могли ни подтвердить, ни опровергнуть того, что это в самом деле была ты.
Отрывки из письма, адресованного мертвой женщине в царство небесное ее пьяным мужем.
10
Он избавился от ее мехов, всех ее фотокарточек, от ее громадной английской губки и запаса лавандового мыла, ее зонтика, кольца для салфеток, маленькой фарфоровый совы, купленной ею для Эмбера, но так и не подаренной ему – и все же она отказывалась забываться. Когда около пятнадцати лет тому назад его родители погибли в железнодорожном крушении, он сумел облегчить боль и тревогу сочинением третьей главы (главы четвертой в последующих изданиях) своей «Mirokonzepsii» [ «Мироконцепции»], в которой он прямо посмотрел в глаза смерти и назвал ее собакой и мерзостью. Одним сильным пожатием своих могучих плечей он стряхнул бремя святости, покрывающее чудовище, и когда с глухим стуком, подняв огромное облако пыли, пали толстые старые циновки, ковры и прочее, он испытал что-то вроде жутковатого облегчения. Но сможет ли он сделать это снова?
Ее платья, чулки, шляпы и туфли милосердно испарились вместе с Клодиной, когда та, вскоре после ареста Гедрона, была вынуждена уйти из-за угроз полицейских агентов. Различные бюро, в которые он обратился, подыскивая опытную няньку ей на замену, ничем не смогли ему помочь; но через несколько дней после ухода Клодины раздался звонок, и, открыв дверь, он увидел на лестничной площадке совсем молоденькую девушку с чемоданом, которая предложила свои услуги.
«Я отзываюсь, – забавно сказала она, – на имя Мариетта».
Она служила горничной и натурщицей в доме одного известного художника, который жил в квартире номер 30, прямо над Кругом; ему, однако, пришлось переехать вместе с женой и двумя другими художниками в намного менее комфортабельный лагерь для политических заключенных в отдаленной провинции. Мариетта принесла второй чемодан и тихо поселилась в комнате рядом с детской. Она обладала хорошими рекомендациями Департамента здравоохранения, стройными ногами, бледным, изящно очерченным, не особенно красивым, но привлекательным детским личиком с пересохшими губами, всегда приоткрытыми, и странно матовыми темными глазами; зрачок почти сливался по тону с радужкой, которая располагалась несколько выше обычного и была наклонно оттенена саржевыми ресницами. Ни румяна, ни пудра не касались ее удивительно бескровных, ровно просвечивающих щек. Она носила длинные волосы. У Круга возникло смутное ощущение, что он ее уже где-то видел, возможно, на лестнице. Золушка, маленькая неряха, проходящая и вытирающая пыль во сне, всегда бледная, как слоновая кость, и несказанно утомленная после вчерашнего полуночного бала. В целом в ней было что-то довольно неприятное, и от ее волнистых рыжевато-русых волос сильно пахло конским каштаном; но Давиду она понравилась, так что, в конце концов, она, пожалуй, могла подойти.
11
В свой день рождения Круг был извещен по телефону, что глава государства желает удостоить его интервью, и едва рассерженный философ положил трубку, как дверь распахнулась: щеголеватый адъютант – совсем как один из тех театральных лакеев, которые чинно входят за полсекунды до того, как их фиктивный хозяин (оскорбляемый и, возможно, побиваемый ими в перерывах между актами) хлопнет в ладоши – щелкнул каблуками и отдал с порога честь. К тому времени, когда дворцовый автомобиль, огромный черный лимузин, наводивший на мысли о роскошных похоронах в алебастровых городах, прибыл к месту назначения, раздражение Круга уступило место своего рода мрачному любопытству. Хотя в остальном полностью одетый, он оставался в ночных туфлях без задников, и двое здоровенных привратников, унаследованных Падуком вместе с несчастными кариатидами, подпирающими балконы, уставились на его беззаботные ступни, когда он прошаркал вверх по мраморным ступеням. Затем его обступили какие-то негодяи в форме и стали молча направлять его в ту или иную сторону – скорее бестелесным эластичным напором, чем определенными жестами или словами. Его отвели в приемную, где вместо обычных журналов предлагались различные головоломки, как, например, стеклянные безделушки, внутри которых перекатывались маленькие и яркие, безнадежно подвижные шарики, которые требовалось залучать в пустые глазницы клоунов. Вскоре пришли двое в масках и тщательно его обыскали. Затем один из них скрылся за ширмой, в то время как другой извлек пузырек с надписью H2SO4 и спрятал его под левой подмышкой Круга. Заставив Круга принять «непринужденную позу», он позвал своего напарника, который подошел с улыбкой нетерпения на лице и немедленно отыскал предмет, за что был обвинен в подглядывании через kwazinku [щель между створок складной ширмы]. Вспыхнувшую перебранку пресекло появление zemberl’a [камергера]. Этот чопорный старик тут же заметил, что Круг обут неподобающим образом; последовали лихорадочные поиски в гнетущих дворцовых просторах. К ногам Круга начала прибывать небольшая башмачная коллекция – несколько изношенных «лодочек», крошечная туфелька, отороченная изъеденным молью беличьим мехом, какие-то забрызганные кровью теплые боты, коричневые туфли, черные туфли и даже пара полусапожек с привинченными коньками. Только эти последние и оказались Кругу впору, и прошло еще немало времени, прежде чем нашлись подходящие руки и инструменты, лишившие подошвы их заржавевшей, но изящно изогнутой оснастки.
