Текст книги "Под знаком незаконнорожденных"
Автор книги: Владимир Набоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)
6
«Мы познакомились вчера, – сказала комната. – Я – гостевая спальня на даче Максимовых. Это ветряные мельницы на обоях».
«Верно», – ответил Круг.
Где-то в тонкостенном, сосной пахнущем доме уютно потрескивала печка и Давид звонко отвечал кому-то, – вероятно Анне Петровне, вероятно завтракая с ней в соседней комнате.
Теоретически не существует неопровержимого доказательства того, что утреннее пробуждение (когда обнаруживаешь, что снова сидишь в седле своей личности) на самом деле не является совершенно беспрецедентным событием, первородным появлением на свет. Как-то раз они с Эмбером обсуждали возможность стать создателями всех произведений Уильяма Шекспира, потратив баснословные деньги на мистификацию, взятками заткнув рты бесчисленным издателям, библиотекарям, жителям Стратфорда-на-Эйвоне, поскольку для того, чтобы отвечать за все упоминания поэта в течение трех столетий цивилизации, эти самые упоминания должны были считаться ложными интерполяциями, внесенными мистификаторами в реальные труды, каковые они отредактировали заново; тут все еще оставалась какая-то прореха, досадный изъян, но, вероятно, и его можно было бы устранить – как наспех состряпанную шахматную задачу можно исправить добавлением пассивной пешки.
Та же идея применима и в отношении личного существования человека, как оно ретроспективно воспринимается после пробуждения: ретроспективность сама по себе есть довольно простая иллюзия, мало чем отличающаяся от изобразительных значений глубины и отдаленности, творимых кистью на плоской поверхности; однако для создания ощущения компактной реальности, укорененной в правдоподобном прошлом, логической преемственности, возможности подхватить нить жизни именно в том месте, где она прервалась, требуется кое-что получше, чем кисть. Тонкость этого трюка поистине удивительна, принимая во внимание бесчисленные детали, которые необходимо учесть и расположить таким образом, чтобы навести на мысль о действии памяти. Круг немедленно осознал, что его жена умерла; что он поспешно уехал за город со своим маленьким сыном, и что вид, обрамленный окном (мокрые голые деревья, бурая земля, белесое небо, а вдалеке – холм с фермерским домом), представлял собой не только шаблонную картину местных художников, но к тому же занимал свое место, чтобы сообщить ему, что Давид поднял штору и покинул комнату, не разбудив его; после чего, почти с подобострастным «кстати», кушетка в другом конце комнаты посредством немых жестов – поглядите на это и на это – показала все, что требовалось, чтобы убедить его в том, что на ней спал ребенок.
Наутро после ее смерти приехали ее родственники. Эмбер оповестил их накануне вечером. Заметьте, как гладко работает ретроспективный механизм: все детали точно сочетаются друг с другом. Вот они (переключаясь на более медленную передачу, подходящую для описания прошлого) прибыли, вот вторглись в квартиру Круга. Давид доедал свою геркулеску. Они нагрянули в полном составе: ее сестра Виола, гнусный муж Виолы, что-то вроде сводного брата с женой, две дальние кузины, едва различимые во мгле, и какой-то неопределенный старикан, которого Круг видел впервые в жизни. Усилить суету в иллюзорной глубине. Виола никогда не любила сестру; последние двенадцать лет они виделись редко. На ней была короткая, густо усеянная мушками вуаль, которая спускалась до переносицы ее веснушчатого носа, не дальше, и за ее черными фиалками можно было различить сияние, одновременно чувственное и жесткое. Светлобородый муж деликатно ее поддерживал, хотя на самом деле та забота, которой надутый мерзавец окружал ее острый локоть, только мешала быстрым и властным движениям этой женщины. Вскоре она стряхнула его с себя. Замеченный в последний раз, он в горделивом молчании рассматривал из окна два черных лимузина, ожидавших у обочины. Господин в черном, с напудренной синеватой челюстью, представитель испепеляющей фирмы, пришел сказать, что самое время начинать. И вот тут Круг сбежал с Давидом через черный ход.
Неся чемодан, все еще мокрый от слез Клодины, он повел сына к ближайшей трамвайной остановке и с группой сонных солдат, возвращавшихся в казармы, приехал на вокзал. Прежде чем ему позволили сесть в поезд, следующий к Озерам, правительственные агенты изучили его документы и зеницы Давида. Озерный отель оказался закрыт, и после того, как они немного побродили по окрестностям, жовиальный почтальон в своем желтом автомобиле отвез их (и письмо Эмбера) к Максимовым. На этом реконструкция завершается.
Единственная негостеприимная часть этого дружелюбного дома – общая ванная комната, особенно когда вода течет сперва едва теплая, а потом – холодная как лед. Длинный седой волос влепился в кусок дешевого миндального мыла. Туалетную бумагу в последнее время нелегко было раздобыть, ее заменили обрывки газеты, насаженные на крюк. На дне клозетовой чаши плавал конвертик от безопасной бритвы с лицом и подписью доктора З. Фрейда. Если я останусь здесь на неделю, думал он, эти чужеродные деревянные стены постепенно приручатся и пройдут обряд очищения посредством повторяющихся соприкосновений с моей настороженной плотью. Он осмотрительно ополоснул ванну. Резиновая трубка душа с хлопком вылетела из крана. Два чистых полотенца висели на веревке вместе с черными чулками – выстиранными или еще только ждущими стирки. Полупустая бутылка минерального масла и серый картонный цилиндр – сердцевина рулона туалетной бумаги – стояли бок о бок на полке. На ней, кроме того, покоились два популярных романа («Брошенные розы» и «На Тихом Дону без перемен»). Зубная щетка Давида одарила его улыбкой узнавания. Он уронил мыло для бритья на пол и, подняв его, заметил, что к нему прилип серебристый волос.
В столовой никого кроме Максимова не было. Дородный пожилой джентльмен быстро вложил в книгу закладку, с радушной резвостью встал и энергично пожал Кругу руку, как если бы ночной сон был долгим и опасным путешествием.
«Как почивали?» – спросил он, а затем, озабоченно нахмурившись, проверил температуру кофейника под его щеголеватым стеганым чехлом. Его блестящее розовое лицо было гладко выбрито, как у актера (старомодное сравнение); совершенно лысую голову оберегала украшенная кисточкой ермолка; на нем была теплая куртка с деревянными пуговицами.
«Рекомендую, – сказал он, указывая мизинцем. – Я нахожу, что это единственный в своем роде сыр, который не засоряет кишечник».
Он был одним из тех людей, которых любят не за какую-то яркую черту таланта (этот отошедший от дел коммерсант им не обладал), а потому, что каждое мгновение, проведенное с ним, точно соответствует колее твоей жизни. Бывают дружеские отношения, которые как амфитеатры, водопады, библиотеки; бывают и другие, сравнимые со старыми халатами. Если разбирать по статям, ничего особенно привлекательного в уме Максимова не было: его взгляды были консервативны, вкусы ординарны, но все эти скучные составляющие так или иначе образовывали удивительно уютное и гармоничное целое. Утонченность мысли не запятнала его искренности, он был надежен, как сталь и дуб, и когда Круг однажды заметил, что слово «лояльность» фонетически и визуально напоминает ему золотую вилку, лежащую в солнечных лучах на гладком бледно-желтом шелке, Максимов довольно сухо ответил, что для него «лояльность» ограничивается словарным значением. Здравый смысл был у него избавлен от самодовольной пошлости струящейся в нем эмоциональной утонченностью, а голую и лишенную птиц симметрию его разветвленных убеждений лишь слегка колебал сырой ветер, дующий из тех областей, коих, как он наивно полагал, не существовало. Несчастья других заботили его больше собственных бед, и если бы он был старым морским капитаном, то доблестно пошел бы ко дну вместе со своим кораблем, а не спрыгнул бы с виноватым видом в последнюю спасательную шлюпку. Сейчас он собирался с духом, чтобы высказать Кругу свое мнение, и тянул время, обсуждая политику.
«Нынче утром молочник сказал мне, – говорил Максимов, – что по всей деревне расклеены листки, призывающие жителей стихийно праздновать восстановление полного порядка. Предусмотрен и регламент празднества. Предполагается, что мы соберемся в наших обычных местах для торжеств и увеселений – в кафе, в клубах, в залах наших корпораций – и станем хором петь песни, славящие правительство. В каждом округе уже избраны распорядители гражданских ballonas. Конечно, возникает вопрос, что делать тем, кто не умеет петь и не состоит ни в какой корпорации».
«Он мне приснился, – сказал Круг. – Видимо, теперь это единственный способ, которым мой бывший одноклассник все еще надеется снестись со мной».
«Верно ли я понимаю, что в школе вы не особенно любили друг друга?»
«Ну, это как сказать. Я, конечно, ненавидел его, но вопрос в том – было ли это взаимно? Я помню один странный случай. Внезапно погас свет – короткое замыкание или что-то еще».
«Порой такое случается. Попробуй это варенье. Твоему сыну оно пришлось по вкусу».
«Я читал, сидя в классе, – продолжил Круг. – Хоть убей, не помню, почему дело было вечером. Жаба проскользнул внутрь и принялся копаться в своей парте – он в ней держал конфеты. И тут погас свет. Откинувшись назад, я ожидал в полной тьме, когда он загорится снова. Внезапно я почувствовал что-то влажное и мягкое на тыльной стороне ладони. То был Поцелуй Жабы. Он успел сбежать прежде, чем я его схватил».
«Довольно сентиментально, должен сказать», – заметил Максимов.
«И омерзительно», – добавил Круг.
Он намазал сайку маслом и стал пересказывать подробности собрания в доме президента университета. Максимов тоже сел, на миг задумался, затем потянулся через стол к корзинке с кнакербродом, подтащил ее поближе к тарелке Круга и начал:
«Я хочу тебе кое-что сказать. Услышав это, ты, возможно, рассердишься и назовешь меня человеком, который суется не в свое дело, но я все же рискну навлечь на себя твое недовольство, потому что положение действительно крайне серьезное, и мне все равно, будешь ли ты ворчать или нет. Я, собственно, уже вчера хотел, но Анна подумала, что ты слишком устал. Было бы опрометчиво отсрочивать этот разговор даже на день».
«Выкладывай», – сказал Круг, откусывая кусочек и наклоняясь вперед, потому что варенье едва не капнуло.
«Я прекрасно понимаю твой отказ иметь дело с этими людьми. Думаю, я поступил бы так же. Они предпримут еще одну попытку заставить тебя подписать бумаги, и ты снова им откажешь. Этот вопрос решен».
«Верно», – сказал Круг.
«Хорошо. Теперь, поскольку этот вопрос решен, отсюда следует, что решено и кое-что еще. А именно – твое положение при новом режиме. Оно приобретает особый характер, и на что я хочу обратить внимание, так это на то, что ты, похоже, не осознаешь его опасности. Иными словами, как только эквилисты утратят надежду заручиться твоим сотрудничеством, они тебя арестуют».
«Че-пу-ха», – раздельно сказал Круг.
«Именно. Давай назовем это гипотетическое происшествие полнейшей чепухой. Но полнейшая чепуха – это естественная и логичная часть правления Падука. Ты должен это учитывать, друг мой, ты должен принять какие-то защитные меры, сколь бы маловероятной ни казалась опасность».
«Yer un dah [вздор], – сказал Круг. – Он так и будет лизать мою руку в темноте. Я несокрушим. Несокрушим – морская волна, с грохотом перекатывающая груду руды, отливая назад. Ничего не случится с Кругом-Скалой. Две или три сытые нации (одна окрашена синим цветом на карте, другая – красновато-желтым), от которых моя Жаба жаждет признания, займов и всего того, что изрешеченная пулями страна может желать от холеного соседа, – эти нации просто отвергнут его вместе с его правительством, если он… станет меня домогаться. Такого рода ворчание ты ожидал услышать?»
«Ты заблуждаешься. Твое представление о практической политике – романтическое и детское, и в целом ложное. Мы можем себе представить, что он простит тебе мысли, высказанные в твоих прежних книгах. Еще мы можем представить, как он страдает от того, что такой выдающийся ум возвышается посреди нации, которая по его собственным законам должна быть столь же неприметной, как ее самый неприметный гражданин. Но для того, чтобы представить себе все это, мы вынуждены постулировать попытку с его стороны использовать тебя каким-то особым образом. Если из этого ничего не выйдет – его перестанет волновать общественное мнение за рубежом, а с другой стороны, ни единое государство не будет тревожиться о твоей судьбе, если найдет какую-то выгоду в отношениях с нашей страной».
«Вступятся иностранные академии. Они предложат баснословные суммы, мой вес в Ra, чтобы купить мою свободу».
«Ты можешь шутить, сколько угодно, но все же я хочу знать – послушай, Адам, что ты собираешься делать? Я имею в виду, что ты, конечно, не можешь надеяться, что тебе позволят читать лекции, или публиковать свои работы, или поддерживать связи с иностранными учеными и печатниками. Или все же надеешься?»
«Нет. Je resterai coi»[30].
«Мой французский ограничен», – сухо сказал Максимов.
«Я затаюсь, – сказал Круг, начиная испытывать смертельную скуку. – Придет время, и из тех мыслей, которые у меня еще остались, сложится какая-нибудь неторопливая книга. Сказать по правде, мне наплевать на этот или любой другой университет. Давид что, ушел на прогулку?»
«Но, мой дорогой друг, они не дадут тебе покоя! В этом суть дела. Я или любой другой обычный гражданин может и должен затаиться, но не ты. Ты одна из очень немногих знаменитостей, которых наша страна произвела в новейшее время и —»
«А кто другие звезды этого таинственного созвездия?» – поинтересовался Круг, скрестив ноги и удобно просунув руку между бедром и коленом.
«Хорошо, ты единственный. И по этой причине они захотят, чтобы ты действовал, причем изо всех сил. Они сделают все, чтобы заставить тебя рекламировать их принципы. Стиль, begonia [блеск] останутся, конечно, твоими. Падука устроило бы простое согласование пунктов».
«А я буду глух и нем. Право, дорогой мой, все это журналистика с твоей стороны. Я хочу лишь, чтобы меня предоставили самому себе».
«Самому себе – какая ошибка! – покраснев, воскликнул Максимов. – Ты не сам по себе! У тебя ребенок».
«Ну будет, будет, – сказал Круг. – Давай-ка, пожалуйста —»
«Нет, не давай-ка. Я предупредил, что не стану обращать внимания на твое недовольство».
«Хорошо, и что же ты хочешь, чтобы я сделал?» – со вздохом спросил Круг и налил себе еще одну чашку чуть теплого кофе.
«Немедленно покинь страну».
Тихо потрескивала печь, и квадратные часы, с двумя нарисованными васильками на белом деревянном циферблате без стекла, отстукивали секунды крупного шрифта цицеро. Окно попыталось улыбнуться. Слабый солнечный свет разливался по далекому холму, с какой-то бессмысленной отчетливостью выделяя маленькую ферму и три ее сосны на противоположном склоне, которые, казалось, продвигались вперед и затем снова отступали, когда тусклое солнце впадало в забытье.
«Не вижу нужды уезжать прямо сейчас, – сказал Круг. – Если они станут донимать меня слишком настойчиво, я, вероятно, так и поступлю, – пока же единственный ход, который мне хочется сделать, это отвести моего короля подальше длинной рокировкой».
Максимов встал и пересел на другой стул.
«Что ж, заставить тебя осознать свое положение – задача не из легких. Послушай, Адам, сам посуди: ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо еще Падук не позволит тебе выехать за границу. Но сегодня ты еще можешь сбежать, как сбежали Беренц, Марбел и другие; завтра это будет невозможно – границы смыкаются все плотнее, и к тому времени, когда ты примешь решение, не останется ни малейшей щели».
«Допустим, но отчего в таком случае ты сам не бежишь?» – проворчал Круг.
«Мое положение несколько иное, – спокойно ответил Максимов. – Притом тебе это известно. Мы с Анной слишком стары – да, кроме того, я идеальный образец среднего человека и не представляю никакой угрозы для властей. А ты здоров как бык, и все в тебе преступно».
«Даже если бы я счел разумным уехать из страны, я не имею ни малейшего понятия, как это сделать».
«Иди к Туроку – он имеет, он сведет тебя с нужными людьми. Это будет стоить тебе немалых денег, но ты сможешь их раздобыть. Я тоже не знаю, как это делается, однако знаю, что это осуществимо, и уже делалось. Подумай о спокойной жизни в цивилизованной стране, о возможности работать, о школе, двери которой откроются для твоего сына. В твоих нынешних обстоятельствах —»
Он осекся. После ужасно неловкого ужина накануне вечером он сказал себе, что больше не будет касаться темы, которой этот странный вдовец, казалось, так стоически избегал.
«Нет, – сказал Круг. – Нет. Мне сейчас не до того. Ты очень трогательно беспокоишься обо мне, но, право, ты преувеличиваешь опасность. Я, конечно, приму во внимание твой совет. Давай не будем больше говорить об этом. Что делает Давид?»
«Что ж, по крайней мере, ты знаешь, что я думаю, – сказал Максимов, беря исторический роман, который читал, когда вошел Круг. – Но мы еще не закончили. Я попрошу Анну тоже поговорить с тобой, нравится тебе это или нет. Возможно, ей повезет больше. Я думаю, Давид с ней в огороде. Мы обедаем в час».
Ночь выдалась ненастной, она металась и задыхалась жестокими потоками дождя, и в стылости холодного тихого утра мокрые бурые астры пребывали в полном смятении, а остро пахнущие лиловые листья капусты, между грубыми прожилками которых личинки наделали отвратительных дыр, были запятнаны ртутью. Давид с мечтательным выражением сидел в тачке, а маленькая пожилая дама пыталась толкать ее по грязной глинистой дорожке.
«Не могу!» – воскликнула она со смехом и откинула с виска прядь тонких серебристых волос.
Давид выбрался из тачки. Круг, не глядя на Анну Петровну, сказал, что ему подумалось, не слишком ли холодно мальчику без пальто, на что она ответила, что белый свитер, который был на нем, достаточно плотный и удобный. Ольге почему-то никогда особенно не нравилась Анна Петровна и ее приторная праведность.
«Хочу взять его с собой на длинную прогулку, – сказал Круг. – Должно быть, он вам уже порядком надоел. Обед в час, верно?»
Что он говорил, какими словами пользовался, – не имело значения; он продолжал избегать ее прямого доброжелательного взгляда, на который, как ему казалось, он не мог ответить тем же, и прислушивался к собственному голосу, нижущему тривиальные звуки в тишине съежившегося мира.
Стоя на том же месте, она проводила взглядом отца и сына, рука об руку идущих к дороге. Совершенно неподвижная, перебирающая связку ключей и наперсток в оттопыренных карманах черной кофты.
По шоколадно-коричневой дороге были разбросаны кораллы разбитых кистей рябины. Ягоды сморщились и запылились, но даже если бы они были сочными и чистыми, ты, конечно, не мог бы их отведать. Варенье – другое дело. Нет, я сказал: нет. Попробовать – все равно что съесть. Несколько кленов в тихом сыром лесу, через который шла дорога, сохранили свои крашеные листья, но березы были совсем голые. Давид поскользнулся и с большим самообладанием продлил скольжение, чтобы получить удовольствие от сидения на липкой земле. Вставай, вставай. Но он еще посидел немного, в притворном изумлении глядя вверх смеющимися глазами. Его волосы были влажными и горячими. Вставай. Конечно, это сон, думал Круг, эта тишь, глубокая ирония поздней осени, далеко от дома. Почему мы оказались именно здесь? Хилое солнце вновь попыталось оживить белесое небо: миг-другой две колеблющиеся тени, призрак К и призрак Д, шествовали на теневых ходулях, подражая человеческой походке, а затем пропали. Пустая бутылка.
«Хочешь, – сказал он, – возьми эту скотомскую бутылку и жахни ею о ствол. Она взорвется с дивным треском».
Но она отлетела в ржавые волны папоротника-орляка целой и невредимой, и ему пришлось самому лезть за ней вброд, потому что место было слишком сырым для неподходящей пары обуви, надетой Давидом.
«Попробуй еще раз».
Она отказывалась разлетаться на куски.
«Ладно, давай я».
Поблизости торчал столб с надписью: «Охота запрещена». В него он и швырнул с яростью зеленую водочную бутылку. Он был крупным, тяжелым мужчиной. Давид отступил назад. Бутылка взорвалась, как звезда.
Вскоре они вышли на открытую местность. Кто сей, праздно рассевшийся на ограде? На нем были высокие сапоги и картуз, но он не походил на крестьянина. Незнакомец улыбнулся и сказал:
«Доброе утро, профессор!»
«И вам доброго утра», – ответил Круг, не останавливаясь. Вероятно, один из тех, кто снабжает Максимовых дичью и ягодами.
Дачи справа от дороги по большей части пустовали. Кое-где, однако, дачная жизнь еще теплилась. Перед крыльцом одного из домов черный сундук с медными уголками, два-три узла и беспомощного вида велосипед с обмотанными педалями – стоял, валялись и лежал, дожидаясь какого-нибудь средства передвижения, и ребенок в городской одежде в последний раз качался на печальных качелях, подвешенных между двух сосен, знававших лучшие времена. Чуть дальше две пожилые женщины с заплаканными лицами хоронили убитую из милосердия собаку вместе со старым крокетным шаром, на котором виднелись следы ее веселых молодых зубов. В другом саду седобородый человек, похожий на Уолта Уитмена и одетый в костюм егеря, сидел перед мольбертом, и, хотя было без четверти одиннадцать ничем не примечательного утра, на его холсте ширился пепельно-красный закат; он же работал над деревьями и некоторыми другими деталями, которые накануне ему не дали закончить наступившие сумерки. Слева, в сосновой роще, очень прямо сидевшая на скамейке девушка с резкими жестами недоумения и тревоги быстро говорила («возмездие… бомбы… трусы… о, Фокус, будь я мужчиной…»), обращаясь к студенту в синей шапочке, сидевшему со склоненной головой и тыкавшему концом тонкого, туго свернутого зонтика, принадлежавшего его бледной подруге, в обрывки бумаги, автобусные билеты, сосновые иглы, кукольные или рыбьи глаза и мягкую землю. Но в остальном некогда беззаботное курортное местечко опустело, ставни были закрыты, ободранная детская коляска лежала в канаве колесами кверху, и телеграфные столбы, эти безрукие увальни, скорбно гудели в унисон с пульсирующей в голове кровью.
Дорога пошла под небольшой уклон, и затем показалась деревня с туманной пустошью с одной стороны и озером Малёр с другой. Упомянутые молочником плакаты придавали приятный оттенок цивилизованности и гражданской зрелости скромной деревушке, ютящейся под низкими замшелыми крышами. Несколько костлявых крестьянок и их тугопузые дети собрались перед деревенской ратушей, красиво украшенной к предстоящим празднествам; а из окон почтового отделения слева и из окон полицейского участка справа служащие в форме жадными пытливыми глазами, полными приятного предвкушения, следили за ходом работы, которая несомненно спорилась. Вдруг, со звуком, похожим на крик новорожденного, только что установленный громкоговоритель ожил, после чего столь же внезапно заглох.
«Там есть игрушки», – сказал Давид, указывая через дорогу на эклектичный магазинчик, торговавший всякой всячиной – от бакалеи до русских валенок.
«Ладно, – сказал Круг, – давай посмотрим, что там».
Но едва нетерпеливый ребенок первым начал переходить дорогу, со стороны окружного шоссе на полной скорости выскочил большой черный автомобиль, и Круг, рванувшись вперед, резко оттащил Давида назад, когда машина с грохотом пронеслась мимо, оставив после себя звон в ушах и раздавленную тушку курицы.
«Мне больно», – сказал Давид.
Круг почувствовал слабость в коленях и велел Давиду поторопиться, чтобы он не успел заметить мертвую птицу.
«Сколько же раз…» – сказал Круг.
Ручная копия смертоносной машины (вибрации которой все еще отдавались у Круга в солнечном сплетении, хотя к тому времени она, должна быть, уже достигла или даже миновала то место, где соседский бездельник сидел на ограде) была немедленно найдена Давидом среди дешевых кукол и консервных банок. Хотя игрушка и была запыленной и слегка поцарапанной, у нее имелись съемные шины, которые Давид одобрил, и она была особенно ценна тем, что нашлась так далеко от дома. Круг спросил у молодого румяного бакалейщика карманную фляжку бренди (Максимовы были трезвенниками), и когда он платил за нее и за автомобильчик, который Давид любовно катал взад-вперед по прилавку, снаружи донесся чудовищно усиленный гнусавый голос Жабы. Бакалейщик вытянулся по стойке смирно, с гражданским рвением уставившись на украшавшие ратушу флаги, которые вместе с полоской белого неба виднелись в дверном проеме.
«…и тем, кто доверяет мне, как самим себе», – проревел громкоговоритель, заканчивая фразу.
Вызванный этими словами шквал аплодисментов был прерван, по-видимому, жестом ораторской руки.
«Отныне, – продолжал чудовищно раздутый Тираннозавр, – путь к всеобщему наслаждению открыт. Вы достигнете его, братья, посредством пылкого взаимодействия друг с другом, уподобляясь счастливым мальчикам в шепчущем дормитории, приспосабливая свои идеи и эмоции к идеям гармоничного большинства; вы достигнете этого, сограждане, отметая все те высокомерные представления, которых не разделяет и не должно разделять наше общество; вы достигнете этого, юноши, позволив своей личности раствориться в мужественном единстве государства; тогда, и только тогда мы добьемся цели. Ваши блуждающие индивидуальности станут взаимозаменяемыми, и, вместо того, чтобы пресмыкаться в тюремной камере нелегального эго, обнаженная душа соприкоснется с душой любого другого человека на земле; нет, более того, каждый из вас получит возможность обрести пристанище в эластичном внутреннем “я” любого другого гражданина и сможет перепархивать от одного к другому, пока ты не перестанешь понимать, Петр ты или Иоанн, – так тесно ты будешь заключен в объятия государства, так радостно ты будешь крум карум —»
На этом клекоте речь оборвалась. Воцарилась своего рода ошеломленная тишина: деревенское радио, очевидно, еще не достигло идеального рабочего состояния.
«Модуляции этого дивного голоса хоть на хлеб намазывай», – заметил Круг.
За этим последовало то, что менее всего ожидалось: бакалейщик ему подмигнул.
«Боже милостивый, – сказал Круг, – луч света в темном царстве!»
Подмигивание, однако, имело определенный смысл. Круг обернулся. Прямо за его спиной стоял солдат-эквилист.
Впрочем, он хотел лишь купить фунт семечек. Круг и Давид осмотрели картонный домик, стоявший на полу в углу. Давид присел на корточки, чтобы заглянуть внутрь через оконца. Но они оказались просто нарисованными на стенке. Он медленно выпрямился, все еще глядя на домик, и машинально вложил свою ладошку в руку Круга.
Они вышли из магазина и, чтобы скрасить монотонность возвратного пути, решили обогнуть озеро, а затем пойти по тропинке, которая, обходя лес, петляла по лугам и вела обратно к даче Максимовых.
Этот дурак пытался меня спасти? От чего? От кого? Простите, я несокрушим. Собственно, ненамного глупее совета отрастить бороду и перейти границу.
Предстояло еще уладить уйму дел, прежде чем озаботиться политическими вопросами – если, конечно, эту чушь можно назвать политическими вопросами. И если, сверх того, недели через две какой-нибудь нетерпеливый поклонник не укокошит Падука. Недоразумение, – так сказать, следствие того духовного каннибализма, которое пропагандировал бедолага. Хотелось бы также знать (по крайней мере, кто-то мог бы полюбопытствовать – этот вопрос не представлял большого интереса), чтó деревенские жители вынесли из всего этого красноречия? Вероятно, оно смутно напомнило им церковь. Прежде всего я должен подыскать ему хорошую няньку – няньку из книжки с картинками, добрую, мудрую и безупречно чистоплотную. Затем я должен решить, как быть с тобой, любовь моя. Мы вообразили, что белый больничный поезд, ведомый белым дизельным локомотивом, доставил тебя через множество туннелей в горную приморскую страну. Там ты поправляешься. Но ты не можешь писать, потому что твои пальцы так бесконечно слабы. Лунные лучи не в силах удержать даже белый карандаш. Картина красивая, вопрос лишь в том, как долго она сможет оставаться на экране? Мы ждем следующей пластинки, но оператор волшебного фонаря больше ничего не припас. Позволим ли мы теме долгой разлуки шириться до тех пор, пока она не прольется слезами? Стоит ли нам говорить (изысканно манипулируя стерилизованными белыми символами), что поезд – это Смерть, а частная клиника – Рай? Или дать картинке потухнуть самостоятельно, смешаться с другими исчезающими впечатлениями? Но мы хотим писать тебе письма, даже если ты не можешь на них ответить. Вынесем ли мы вида этих медленных неуверенных каракулей (мы можем написать свое имя и два-три приветственных слова), старательно и впустую выводящихся на открытке, которая никогда не будет послана? Не потому ли эти задачи так трудно решить, что мой собственный рассудок еще не смирился с твоей смертью? Мой разум не приемлет превращения физической прерывности в постоянную непрерывность нефизического элемента, ускользающего от закона очевидности, равно как не может принять бессмысленности накопления неисчислимых сокровищ мыслей и ощущений, и мыслей-за-мыслью и ощущений-за-ощущениями, одним махом и навсегда теряемых в припадке черной тошноты, за которым следует бесконечное ничто. Конец цитаты.
«Поглядим, сможешь ли ты забраться на вершину того валуна. Я думаю, не сможешь».
Давид рысцой побежал по мертвому лугу к овцеподобному валуну (отбившемуся от какого-то беспечного ледника). Бренди оказался паршивым, но ничего, сойдет. Ему вдруг вспомнился один летний день, когда он гулял по этим самым полям с высокой черноволосой девушкой, у которой были пухлые губы и покрытые пушком руки; он ухаживал за ней незадолго перед тем, как встретил Ольгу.
«Да, я смотрю. Превосходно. А теперь постарайся слезть».
Но Давид не мог. Круг подошел и нежно снял его с валуна. Это маленькое тело. Они посидели на овечьем валуне, созерцая бесконечный товарный состав, пыхтящий за полями в сторону расположенной у озера станции. Мимо тяжело пролетела ворона, от медленных взмахов ее крыльев гниющие луга и бесцветное небо казались еще печальнее, чем они были на самом деле.
«Так ты его потеряешь. Я лучше положу его себе в карман».
Они снова двинулись в путь, и Давид спросил, долго ли еще идти. Теперь уже недолго. Они прошли опушку леса, а затем свернули на очень грязную дорогу, которая привела к тому, что на время было их домом.
Перед ним стояла телега. Старая белая лошадь посмотрела на них через плечо. На пороге крыльца, тесно прижавшись, сидели двое: фермер, живший на холме, и его жена, хлопотавшая у Максимовых по хозяйству.
