Текст книги "Под знаком незаконнорожденных"
Автор книги: Владимир Набоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
Теперь мы берем все это, сжимаем в шарик и помещаем его в центр мозга Круга, где он плавно расширяется.
Поездка была долгой. Где-то в суровом горном краю на высоте четырех-пяти тысяч футов над уровнем моря они остановились: солдаты хотели съесть свой frishtik [легкий завтрак] и были не прочь устроить из этого скромный пикник в столь диком и живописном месте. Автомобиль, слегка накренившись, стоял с заглушенным двигателем среди темных скал и лоскутов мертвого белого снега. Они достали хлеб, огурцы и полковые термосы и угрюмо жевали, сгорбившись на подножке или прямо на жухлой и клочковатой жесткой траве у шоссе. Королевское Ущелье, одно из чудес природы, за несколько геологических эр прорезанное насыщенными песком водами бурной реки Сакры, являло сцены величия и неземной красоты. На нашем ранчо «Невестина фата» мы всеми силами стараемся понять и учесть то умонастроение, с которым многочисленные наши гости приезжают к нам, оставив свои городские дома и дела, и по этой причине мы стремимся к тому, чтобы наши гости развлекались, занимались спортом и отдыхали именно так, как им хочется.
Кругу разрешили ненадолго выйти из автомобиля. Кристалсен, лишенный чувства прекрасного, остался внутри, грызя яблоко и просматривая длинное частное письмо, полученное накануне, но так и не дочитанное (даже у этих стальных людей случаются семейные неприятности). Круг стоял спиной к солдатам перед скалой. Это продолжалось так долго, что наконец один из солдат со смехом заметил:
«Podi galonishcha dva vysvistal za-noch» [Поди, галлонища два высвистал за ночь].
Здесь она попала в аварию. Круг вернулся и медленно, мучительно забрался в автомобиль, сев рядом с Кристалсеном, все еще читавшим письмо.
«Доброе утро», – пробормотал тот, отставляя ногу. Затем он поднял голову, поспешно засунул письмо в карман и позвал солдат.
Шоссе № 76 вывело их в другую часть долины, и очень скоро они увидели дымящиеся трубы фабричного городка, по соседству с которым располагалась знаменитая экспериментальная станция. Заведовал ею д-р Хаммеке: приземистый, плотный, с густыми желтовато-белыми усами, с глазами навыкате и короткими толстыми ногами. Он, его помощники и фельдшерицы находились в состоянии экзальтации, граничащей с обычной паникой. Кристалсен сообщил им, что пока не знает, будут ли они ликвидированы или нет; он сказал, что ожидает в скором времени (он посмотрел на часы) соответствующих деструкций (фрунеризм от «инструкций») по телефону. Они всем скопом пресмыкались перед Кругом и просто исходили подобострастием, предлагая ему душ, услуги хорошенькой массажистки, губную гармошку, конфискованную у «воспитуемого», кружку пива, рюмку бренди, завтрак, утреннюю газету, бритье, партию бриджа, мужской костюм, что пожелаете. Они явно тянули время. Наконец Круга провели в проекционный зал. Они сказали, что через несколько минут отведут его к ребенку (мальчик еще спит, сказали они), а пока не угодно ли ему посмотреть фильм, снятый всего несколько часов тому назад? Вы увидите, сказали они, каким здоровеньким и счастливым был ребенок.
Он сел. Он принял фляжку бренди, которую одна из дрожащих и улыбающихся фельдшериц сунула ему прямо в лицо (она была так напугана, что сначала сама попыталась напоить его, как младенца). Д-р Хаммеке, у которого вставные зубы стучали во рту, как игральные кости в стакане, распорядился начать представление. Молодой китаец принес отороченное мехом пальтишко Давида (да, я узнаю его, это его пальто) и быстрыми движениями иллюзиониста повернул его внутренней и внешней сторонами (только что из чистки, а дырочки все зашиты, видите?), чтобы продемонстрировать, что никакого обмана нет: ребенок действительно найден. После этого, издав от волнения возглас, он вытащил из кармашка пальто игрушечный автомобиль (да, мы вместе его купили) и детское серебряное колечко с почти совсем сошедшей эмалью (да). Затем он поклонился и удалился. Кристалсен, сидевший рядом с Кругом в первом ряду, выглядел хмурым и подозрительным; его руки были скрещены. «Трюк, чортов трюк», – бормотал он.
Свет погас, на экране засиял мерцающий квадрат. Однако жужжание аппарата сразу прервалось (оператор поддался всеобщей нервозности). В темноте д-р Хаммеке наклонился к Кругу и понес густым потоком тревоги и дурного запаха изо рта следующее:
«Мы так рады, что вы здесь, с нами. Мы надеемся, что фильм вам понравится. В интересах ануки. Замолвите за нас словечко. Старались, как могли».
Стрекот возобновился, появилась перевернутая надпись, и аппарат опять заглох.
У одной из фельдшериц вырвался смешок.
«А ну-ка потише, пожалуйста!» – сказал доктор.
Кристалсен, которому все это надоело, быстро покинул свое место; несчастный Хаммеке пытался его удержать, но сердитый чиновник молча стряхнул его.
На экране возникла дрожащая надпись: «Тест 656». Она растворилась в изящный подзаголовок: «Ночное развлеченье на лужайке». Появились вооруженные фельдшерицы, отпирающие двери. Воспитуемые, толпясь и моргая, вышли наружу. Следующая надпись гласила: «Фрау доктор фон Витвиль, руководитель эксперимента (пожалуйста, воздержитесь от свиста!)». Даже несмотря на свое ужасное положение, д-р Хаммеке не мог не испустить одобрительного «ха-ха». Госпожа Витвиль, статная блондинка, с хлыстом в одной руке и хронометром в другой, надменно проплыла по экрану. «Оцените эти линии»: появляется изображенная на школьной доске темпераментная кривая; рука в резиновой перчатке указкой отмечает кульминационные точки и другие интересные моменты яровизации эго.
«Пациенты выстроены у Розариевого входа во двор. Их обыскивают на предмет спрятанного оружия». Один из докторов вытаскивает из рукава самого толстого мальчика пилу лесоруба. «Не повезло, жирняга!» Крупный план лотка с коллекцией маркированных инструментов: уже показанная пила, обломок свинцовой трубы, губная гармошка, кусок веревки, один из тех складных перочинных ножей с двадцатью четырьмя лезвиями и разными штуковинами, игрушечный горохострел, нешуточный самострел, шила, сверла, граммофонные иглы, старинный боевой топор. «Затаившись в засаде». Они затаились в засаде. «Появляется человечек».
Он сходит по освещенным прожектором мраморным ступеням, ведущим в сад. Сопровождает его фельдшерица в белом, которая останавливается и побуждает мальчика спуститься вниз в одиночестве. На Давиде – его самое теплое пальто, но на босых ногах только домашние тапочки. Все это длилось одно мгновенье: он поднял лицо к фельдшерице, его ресницы дрогнули, по волосам скользнул яркий свет; затем он огляделся, встретился взглядом с Кругом, не подал виду, что узнал его, и робко сошел вниз по нескольким оставшимся ступенькам. Его лицо увеличилось, стало размытым и исчезло, соприкоснувшись с моим. Фельдшерица осталась стоять на ступенях, легкая, не лишенная нежности улыбка, играла на ее темных губах. «Какое удовольствие для человечка, – сообщила новая надпись, – погулять среди ночи!», а затем: «Ой-ой. Это еще кто?»
Д-р Хаммеке громко кашлянул, и треск аппарата оборвался. Снова зажегся свет.
Я хочу проснуться. Где же он? Я умру, если не проснусь.
Он отверг закуски, отказался расписаться в книге выдающихся посетителей и прошел сквозь людей, преграждавших ему путь, как сквозь паутину. Д-р Хаммеке, вращая глазами, тяжело дыша, прижимая руку к больному сердцу, жестом велел старшей сестре проводить Круга в лазарет.
Остается прибавить немногое. В коридоре Кристалсен с толстой сигарой во рту был занят тем, что записывал всю историю в блокнотик, который он прижимал к желтой стене на уровне лба. Он резким движением большого пальца указал в сторону двери А-1. Круг вошел. Фрау д-р фон Витвиль, урожденная Баховен (третья, старшая сестра), нежно, почти мечтательно встряхивала градусник, глядя вниз на кровать, подле которой она стояла в дальнем углу комнаты. Затем она повернулась к Кругу и подошла к нему.
«Крепитесь, – тихо сказала она. – Произошел несчастный случай. Мы сделали все возможное —»
Круг с такой силой оттолкнул ее, что она врезалась в белые медицинские весы и разбила градусник, все еще бывший у нее в руке.
«Ах!» – вскрикнула она.
Голову убитого ребенка покрывал багряно-золотой тюрбан; лицо его было искусно подкрашено и напудрено: лиловое одеяло, изысканно-гладкое, доходило до подбородка. Что-то вроде пушистой пегой собачонки было со вкусом положено в изножье кровати. Прежде чем выбежать из палаты, Круг сшиб этот предмет с одеяла, из-за чего ожившее существо взрычало от боли и щелкнуло челюстями, едва не цапнув его за руку.
Круга на ходу ухватил благодушный солдат.
«Yablochko, kuda-zh ty tak kotishsa? [Яблочко, куда ж ты так котишься?] – спросил он и добавил: – A po zhabram, mila, khochesh? [А по жабрам, милай, хочешь?]»
Tut pocherk zhizni stanovitsa krane nerazborchivym [Тут почерк жизни становится крайне неразборчивым]. Ochevidtzy, sredi kotorykh byl i evo vnutrenni sogliadata [Очевидцы, среди которых был и его собственный кто-то («внутренний шпион»? «частный сыщик»? Смысл до конца не ясен)], potom govorili [потом говорили], shto evo prishlos’ sviazat’ [что его пришлось связать]. Mezhdu tem [среди тем? (Возможно: среди тем его зачарованного состояния)] Kristalsen, nevozmutimo dymia sigaro [Кристалсен, невозмутимо дымя сигарой], sobral ves’ shtat v aktovom zale [собрал весь штат в актовом зале] и сообщил им [i soobshchil im], что он только что получил телефонограмму, согласно которой они предстанут перед военным трибуналом за убийство единственного сына профессора Круга, знаменитого философа, президента университета, вице-президента Медицинской академии. Малодушный Хаммеке сполз со стула, продолжил скольжение, быстро съезжая по извилистым склонам, и, плавно бухнувшись в обморок, наконец остановился, как брошенные сани в девственных снегах безымянной смерти. Госпожа Витвиль, не теряя самообладания, проглотила капсулу с ядом. Допросив и сбросив в яму остальных сотрудников и подпалив здание с запертыми в нем гудящими пациентами, солдаты перетащили Круга в автомобиль.
Путь обратно в столицу лежал через дикие горы. За перевалом Лагодан на долины уже пала вечерняя мгла. Среди громадных елей у знаменитого Водопада воцарилась ночь. За рулем была Ольга, Круг, не умевший управлять автомобилем, сидел рядом с ней, положив руки в перчатках на колени; сзади покачивались Эмбер и американский профессор философии, сухопарый седой человек с впалыми щеками, который проделал долгий путь из своей далекой страны, чтобы обсудить с Кругом иллюзорность субстанции. Пресытившись видами и обильной местной едой (пирóжками с неверным ударением и штчами с неверными звуками, и еще одним непроизносимым блюдом, за которым последовал горячий, покрытый крестообразной корочкой вишневый пирог), кроткий ученый муж уснул. Эмбер все пытался вспомнить американское название похожего вида пихты, растущей в Скалистых горах. Две вещи произошли разом: Эмбер сказал «Дуглас» и ослепленная лань бросилась в яркий свет наших фар.
18
«Этого ни при каких обстоятельствах не должно было случиться. Мы глубоко сожалеем. Вашему ребенку будут устроены самые блистательные похороны, о каких только может мечтать дитя европейца; но все же мы прекрасно понимаем, что для тех, кто продолжает жить, это – (два слова неразборчивы). Мы испытываем нечто большее, чем сожаление. Собственно говоря, можно с уверенностью утверждать, что никогда в истории нашей великой страны партия, правительство или правитель не были так огорчены, как мы сегодня».
(Круга привели в просторный зал Министерства юстиции, впечатляющий мегаподовыми фресками. Самим зданием, каким оно было задумано, но еще не построено, – вследствие пожаров Юстиция и Образование делили отель «Астория» – можно было полюбоваться на картине, изображавшей белый небоскреб, врезающийся, словно собор альбиносов, в морфяно-голубые небеса. Голос, принадлежавший одному из членов Совета старейшин, собравшегося на экстренное заседание во Дворце в двух кварталах отсюда, лился из элегантного комода орехового дерева. В другой части зала Кристалсен шептался с несколькими мелкими служащими.)
«Однако мы исходим из того, – продолжал ореховый голос, – что наши отношения, узы, договоренности, о которых вы, Адам Круг, столь торжественно заявили перед тем, как произошла эта трагедия, остаются нерушимыми. Жизнь отдельного человека хрупка; но мы гарантируем бессмертие государства. Граждане умирают, чтобы Град продолжал жить. Мы не допускаем мысли, что какая-либо личная утрата может встать между вами и нашим Правителем. Со всем тем, наша готовность к воздаянию практически безгранична. Прежде всего, наше лучшее похоронное бюро согласилось предоставить бронзовый погребальный ларь с гранатово-бирюзовой инкрустацией. В нем упокоится ваш маленький Арвид, держа в руках любимую игрушку – коробочку оловянных солдатиков, которых в это самое время группа экспертов Военного министерства тщательно проверяет на предмет соответствия амуниции и вооружения. Далее, шестеро главных виновников будут казнены неопытным палачом в вашем присутствии. Это неслыханное предложение».
(Несколькими минутами ранее Кругу показали этих людей в их камерах смертников. Двое смуглых прыщавых юнцов строили из себя бесстрашных героев – главным образом в силу недостатка воображения – перед католическим священником, пришедшим их исповедать. Мариетта сидела с закрытыми глазами в обморочном оцепенении, тихо истекая кровью. Относительно трех других чем меньше будет сказано, тем лучше.)
«Безусловно, вы оцените, – сказал орехово-кремовый голос, – те усилия, которые мы прилагаем, чтобы загладить самую грубую ошибку, которую только можно было допустить в данных обстоятельствах. Мы готовы смотреть сквозь пальцы на многие вещи, включая убийство, но есть одно преступление, которое ни в коем случае не подлежит прощению, и это – небрежность при исполнении служебных обязанностей. Мы также исходим из того, что, оговорив только что перечисленные щедрые возмещения, мы покончили со всем этим прискорбным делом и больше не станем к нему возвращаться. Вам будет приятно узнать, что мы готовы обсудить с вами различные детали вашего нового назначения».
Кристалсен приблизился к тому месту, где сидел Круг (все еще в домашнем халате, подпирающий щетинистую щеку ободранными костяшками пальцев), и разложил перед ним на львинолапом столе, на край которого опирался локоть Круга, несколько бумаг. Двуцветным красно-синим карандашом синеглазый и краснолицый чиновник тут и там крестиками отметил места, показывая Кругу, где нужно подписать.
Круг молча взял бумаги, медленно смял их и разорвал своими большими волосатыми руками. Один из служащих, тощий и нервный молодой человек, знавший, сколько душевных сил и трудов потребовала печать этих документов (на драгоценной эдельвейсовой бумаге!), схватился за голову и выпустил стон неподдельного страдания. Круг, не поднимаясь с места, схватил молодого человека за полу сюртука и такими же неуклюжими, сокрушающими и медленными движениями принялся душить свою жертву, но его обуздали.
Кристалсен, единственный в зале, кто сохранял полнейшее спокойствие, сообщил в микрофон следующее:
«Вы только что слышали, господа, как Адам Круг порвал бумаги, которые он обещал подписать прошлой ночью. Кроме того, он совершил попытку задушить одного из моих помощников».
Воцарилось молчание. Кристалсен сел и принялся чистить ногти стальным крючком для застегивания штиблеточных пуговиц, содержавшимся вместе с двадцатью тремя другими инструментами в толстеньком карманном ноже, который он где-то стащил в течение дня. Ползая по полу, служащие собирали и разглаживали то, что осталось от документов.
Старейшины, по-видимому, совещались. Затем голос произнес:
«Мы готовы пойти еще дальше. Мы предлагаем вам, Адам Круг, собственноручно расправиться с виновными. Это необыкновенное, особое предложение, которое вряд ли когда-либо повторится».
«Итак?» – спросил Кристалсен, не поднимая глаз.
«Идите вы – (три неразборчивых слова)», – сказал Круг.
Последовало новое молчание. («Он не в себе… совершенно не в себе, – прошептал один женоподобный клерк другому. – Отвергнуть такое предложение! Невероятно! Никогда о таком не слыхал». – «Я тоже». – «Интересно, где это шеф обзавелся таким ножом?»)
Старейшины пришли к определенному решению, но, прежде чем огласить его, самые добросовестные из них потребовали прослушать запись с начала. Они услышали молчание Круга, осматривающего заключенных. Они услышали тиканье часов на руке у одного из юнцов и негромкое печальное бульканье в животе оставшегося без ужина священника. Они услышали, как на пол капнула кровь. Они услышали, как сорок удовлетворенных солдат обмениваются плотскими впечатлениями в смежной караульной казарме. Они услышали, как Круга повели в зал, оснащенный радиостанцией. Они услышали голос одного из них, говорившего о том, как всем им жаль и как они готовы загладить вину: радующая глаз гробница для жертвы небрежности, суровое возмездие для нерадивых. Они услышали, как Кристалсен раскладывал бумаги, а Круг их рвал. Они услышали стон впечатлительного молодого служащего, звуки борьбы, а затем резкий голос Кристалсена. Они услышали, как крепкие ногти Кристалсена скрипнули на одной из двадцати четырех частей тугого складного ножа. Они услышали голос одного из них, передающий их щедрое предложение, и вульгарный ответ Круга. Они услышали, как Кристалсен щелчком сложил нож и как зашептали служащие. Они услышали, как сами слушают все это.
Ореховый комод облизнул губы:
«Проводите его до постели», – сказал он.
Сказано – сделано. В тюрьме ему отвели просторную камеру, настолько просторную и приятную, что директор не раз предоставлял ее бедным родственникам жены, когда они приезжали в город. На втором соломенном тюфяке, брошенном прямо на пол, лицом к стене лежал человек, дрожавший всем телом. Его голову скрывал пышный каштановой парик с длинными кудрями. На нем был костюм старинного вагабунда. Он, надо думать, совершил какое-то действительно страшное злодеяние. Едва дверь закрылась и Круг тяжело опустился на собственный участок соломы и мешковины, дрожь его сокамерника перестала быть видимой, но сразу же стала слышимой – в виде гнусавого и прерывистого, умело измененного голоса:
«Не выведывай, кто я такой. Мой лик будет обращен к стене. К стене обращен будет лик мой. Ныне и присно к стене обращен будет лик мой. Ты, безумец. Горда и черна душа твоя, как сырой макадам в ночи. Горе! Горе! Попытай преступленье свое – ты узришь бездну вины своей. Тучи темны и становятся гуще и гуще. Скачет Ловец на страшном коне. Хо-йо-то-хо! Хо-йо-то-хо!»
(Сказать, чтоб прекратил? – подумал Круг. – Да что проку? В аду полным-полно таких паяцев.)
«Хо-йо-то-хо! А теперь слушай, друг. Внимай, Гурдамак. Мы собираемся сделать тебе последнее предложение. У тебя было четыре близких друга, четыре стойких и преданных друга. Глубоко в темнице томятся и стонут они. Послушай, Друг, послушай, Камерад, я готов подарить им и еще двадцати другим liberalishkam [либералишкам] свободу, если ты согласишься на то, на что уже практически согласился вчера. Такой пустяк! Жизнь двадцати четырех человек в твоих руках. Скажешь “нет” – и их уничтожат, скажешь “да” – и они живут. Подумай только, какая дивная власть! Напиши свое имя – и двадцать четыре человека, среди которых две женщины, гурьбой выйдут к солнечным лучам. Это твой последний шанс. Скажи “да”, Мадамка!»
«Иди к чорту, ты, грязная Жаба!» – устало сказал Круг.
Человек гневно взвизгнул и, выхватив из-под тюфяка бронзовый пастуший колокольчик, яростно затряс им. В камеру ворвались стражники в масках, с японскими фонариками и копьями, и почтительно помогли ему подняться. Прикрывая лицо погаными локонами своего рыжевато-русого парика, он прошел мимо Круга, едва его не задев. Его ботфорты попахивали навозом и блестели бесчисленными слезинками. В камере снова стало темно. Донесся хруст спинных позвонков директора тюрьмы и его голос, расписывающий Жабе, какой он превосходный актер, и какое великолепное представление, и что за наслажденье. Гулкие шаги удалились. Тишина. Теперь, наконец, ты можешь подумать.
Но из-за обморока или дремы он впал в беспамятство прежде, чем смог как следует схватиться со своим горем. Все, что он чувствовал, это медленное погружение, сгущение тьмы и нежности, постепенное нарастание мягкого тепла. Две их головы, его и Ольги, щека к щеке, две головы, соединенные вместе парой маленьких пытливых ладоней, протянутых вверх из темной постели, к которой их головы (или их голова – ибо они образовали единство) опускались все ниже и ниже – к третьей точке, к безмолвно смеющемуся лицу. Как только его и ее губы дотянулись до прохладного лба и горячей щеки ребенка, раздался тихий ликующий смех, но спуск на этом не закончился, и Круг продолжил погружаться в душераздирающую доброту и мягкость, в черные слепящие глубины запоздалой, но – не беда – вечной ласки.
Посреди ночи в его сне произошло что-то такое, из-за чего он выпал из сна в то, что на самом деле было тюремной камерой со световой решеткой (и отдельным бледным отблеском, похожим на след ноги какого-то фосфоресцирующего островитянина), прорывавшей тьму. Поначалу, как иногда бывает, обстановка его пробуждения не соответствовала ни одной возможной форме реальности. Увиденный им световой узор, несмотря на свое скромное происхождение (конус неусыпного прожектора, мертвенно-бледный угол тюремного двора, косой луч, льющийся сквозь какую-то щель или пулевое отверстие в запертых на засов и на висячий замок ставнях), приобрел странное, возможно, роковое значение, ключ к которому был полускрыт створкой темного сознания на мерцающем полу полузабытого кошмара. Казалось, что какое-то обещание нарушено, какой-то замысел сорван, какая-то возможность упущена – или же использована с такой грубостью и чрезмерностью, что оставила ореол чего-то греховного и стыдного. Световой узор каким-то образом был следствием некоего крадущегося, условно-мстительного, шарящего, вторгающегося движения, происходившего во сне или за сном, в спутанном клубке незапамятных козней, ныне лишенных формы и цели. Представьте себе знак, который предупреждает вас о взрыве таким тайным или детским языком, что вы задаетесь вопросом, а не было ли все это – и знак, и замерший под оконным карнизом взрыв, и сама ваша трепещущая душа – устроено искусственно, здесь и сейчас, по особой зазеркальной договоренности с сознанием.
Именно в эту минуту, сразу после того, как Круг провалился сквозь дно своего бессвязного сна и, хватая воздух, сел на солому, – за миг до того, как его страшная явь с неискоренимым из памяти ужасным горем едва не бросилась на него, – именно тогда я почувствовал укол жалости к Адаму и скользнул к нему по наклонному лучу бледного света, вызвав мгновенное помешательство, но, по крайности, избавив его от бессмысленной агонии его рациональной участи.
С улыбкой бесконечного облегчения на заплаканном лице Круг откинулся на солому. Он лежал в ясной темноте, изумленный и счастливый, прислушиваясь к обычным ночным звукам большой тюрьмы: редкие зевки надзирателя (ах-ха-ха-аха), старательное бормотанье пожилых заключенных, скрашивающих бессонницу изучением английских пособий («My aunt has a visa. Uncle Saul wants to see Uncle Samuel. The child is bold»[94]), сердцебиение мужчин помоложе, бесшумно роющих подземный ход к свободе и новому аресту, легкий ритмичный стук excrementa[95] летучих мышей, осторожный треск жестоко смятой и брошенной в мусорную корзину страницы, предпринявшей трогательную попытку расправиться и пожить еще немного.
Когда на рассвете четверо элегантных офицеров (три графа и грузинский князь) явились за ним, чтобы отвезти на чрезвычайно важную встречу с друзьями, он отказался пошевелиться и продолжал лежать, улыбаясь им и пытаясь игриво потрепать их за шейку босыми пальцами ног. Заставить его одеться не удалось, и после торопливого совещания четверо молодых гвардейцев, бранясь на устаревшем французском, отнесли его, как есть, то есть в одной (белой) пижаме, в тот же самый автомобиль, которым некогда так ловко управлял покойный д-р Александер.
Ему сунули программу церемонии очной ставки и провели через некое подобие туннеля в центральный двор.
Пока он осматривал очертания двора, выступающий козырек вон того крыльца, зияющую арку туннелеобразного прохода, приведшего его сюда, Круга с какой-то легкомысленной точностью, которую трудно выразить, осенило, что это двор его школы; но само здание изменилось, окна стали больше, и за ними виднелась стайка наемных лакеев из «Астории», накрывающих стол для сказочного пира.
Так он стоял в своей белой пижаме, с непокрытой головой, босой, моргая и глядя по сторонам. Он заметил множество неожиданных людей: у грязноватой стены, отделяющей двор от мастерской угрюмого старика-соседа, который никогда не перебрасывал мяч обратно, скучала молчаливая и чопорная кучка охранников вместе с увешанными медалями вельможами, и среди них, скрестив руки на груди, постукивая каблуком по стене, стоял Падук. В другой, более темной части двора, несколько бедно одетых мужчин и две женщины «представляли заложников», как сообщала данная Кругу программка. Его свояченица сидела на качелях, стараясь достать ногами до земли, и ее светлобородый муж как раз потянул за одну из веревок, когда она огрызнулась на него, чтобы он прекратил раскачивать, неловко соскочила и помахала Кругу. Чуть в стороне стояли Гедрон, Эмбер, Руфель и какой-то человек, которого он не мог точно определить, а также Максимов с женой. Всем хотелось поговорить с сияющим философом (поскольку они не знали, что его ребенок мертв, а сам он безумен), но солдаты действовали согласно приказу и разрешали просителям приближаться только по двое.
Один из старейшин, человек по имени Шамм, склонил к Падуку украшенную плюмажем голову и, полууказывая боязливо-нервным перстом, как бы беря назад каждый сделанный им резкий тычок и используя другой палец для повторения жеста, вполголоса пояснил, что происходит. Падук кивнул, уставился в пространство и снова кивнул.
Профессор Руфель, вскидчивый, угловатый, необыкновенно лохматый маленький человек с ввалившимися щеками и желтыми зубами, подошел к Кругу вместе с —
«Боже мой, Шимпффер! – воскликнул Круг. – Вот так встреча, здесь, после стольких лет – дай-ка подумать —»
«Четверть века», – низким голосом сказал Шимпффер.
«Ну и ну, прямо как в старые времена, – продолжал Круг со смехом. – А что до Жабы вон там —»
Порыв ветра опрокинул пустую звонкую урну; по двору пронесся небольшой вихрь пыли.
«Меня выбрали переговорщиком, – сказал Руфель. – Обстоятельства вам известны. Не стану вдаваться в детали – у нас мало времени. Знайте, что мы бы не хотели, чтобы наше тяжелое положение оказало на вас какое-либо влияние. Мы очень хотим жить, действительно очень, но мы не будем держать на вас зла, совсем —»
Он прочистил горло. Эмбер, все еще находившийся в отдалении, подскакивал и выпрямлялся, как балаганный Петрушка, стараясь углядеть Круга из-за спин и голов.
«Никакого зла, совсем нет, – скороговоркой продолжил Руфель. – Собственно, мы нисколько не удивимся, если вы откажетесь уступить – Vy ponimaete, o chom rech? Daite zhe mne znak, shto vy ponimaete – [Вы понимаете, о чем речь? Дайте же мне знак, что вы понимаете…]»
«Все в порядке, продолжайте, – сказал Круг. – Я просто пытался вспомнить. Вас арестовали – дайте-ка подумать – как раз перед тем, как кошка вышла из комнаты. Я полагаю – (Круг помахал Эмберу, чей крупный нос и красные уши то тут, то там появлялись между плечами пленников и стражников.) – Да, кажется, теперь вспомнил».
«Мы попросили профессора Руфеля переговорить с тобой от нашего имени», – сказал Шимпффер.
«Да, понимаю. Прекрасный оратор. Я помню, Руфель, как вы однажды выступали, в пору вашего расцвета, – с высокой трибуны, среди цветов и флагов. Отчего яркие цвета —»
«Друг мой, – сказал Руфель, – времени мало. Пожалуйста, позвольте мне продолжить. Мы не герои. Смерть отвратительна. Среди нас две женщины – им придется разделить нашу участь. Наша плоть затрепетала бы от неизъяснимого ликованья, если бы вы согласились спасти наши жизни, продав свою душу. Но мы не просим вас продавать свою душу. Мы лишь —»
Жестом остановив его, Круг скорчил ужасную гримасу. Толпа замерла, затаив дыхание. Круг разорвал тишину, оглушительно чихнув.
«Глупые вы люди, – сказал он, вытирая нос рукой. – Ну чего вы, скажите на милость, боитесь? Какое все это имеет значение? Смешно! Вроде тех детских забав – Ольга с мальчиком участвовала в каких-то дурацких спектаклях, она тонула, он терял жизнь или что-то такое в железнодорожной катастрофе. Да какое это имеет значение?»
«Ну, если это не имеет значения, – сказал Руфель, тяжело дыша, – тогда, чорт возьми, скажите им, что вы готовы сделать все от вас зависящее, и стойте на этом, и нас не расстреляют».
«Слушай, это какой-то кошмар, – сказал Шимпффер, который был обыкновенным смелым рыжеволосым мальчишкой, а теперь имел бледное одутловатое лицо с веснушками, виднеющимися сквозь редкие волосы. – Нам сказали, что если ты отвергнешь условия правительства, то это наш последний день. У меня большая фабрика спортивных товаров в Аст-Лагоде. Меня схватили посреди ночи и бросили в тюрьму. Я законопослушный гражданин и вообще не понимаю, кой чорт кому бы то ни было отвергать правительственные предложения, но я знаю, что ты человек исключительный и у тебя могут быть исключительные причины, и, поверь, мне бы вовсе не хотелось заставлять тебя делать что-то низкое или глупое».
«Круг, вы слушаете нас?» – вдруг резко спросил Руфель, и поскольку Круг продолжал смотреть на них с той же благожелательной улыбкой, застывшей на слегка обвислых губах, они с ужасом осознали, что обращаются к умалишенному.
«Khoroshen’koe polozhen’itze [красивое дело]», – сказал Руфель ошарашенному Шимпфферу.
Цветная фотография, снятая минуту или две спустя, запечатлела следующее: справа (если стать лицом к выходу), у серой стены, на только что принесенном для него из здания стуле, раздвинув бедра, сидит Падук. На нем крапчатая зелено-коричневая униформа одного из его любимых полков. Его лицо под непромокаемой фуражкой (изобретенной когда-то его отцом) как тускло-розовая клякса. Он щеголяет коричневыми гетрами бутылочной формы. Шамм, импозантная особа в медном нагруднике и широкополой шляпе черного бархата с белым плюмажем, что-то объясняя, склоняется к маленькому угрюмому диктатору. Трое других старейшин, закутанные в черные плащи, возвышаются рядом, как кипарисы или заговорщики. Несколько красивых юношей в оперных мундирах, вооруженные крапчатыми зелено-коричневыми пистолетами, защитным полукругом обступают эту группу. В кадр попало непристойное слово, мелом нацарапанное каким-то школьником на стене, – прямо над головой Падука; этот вопиющий недосмотр совершенно испортил правую часть снимка. Слева, посреди двора, с непокрытой головой и треплемыми ветром жесткими седовато-черными прядями, одетый в подпоясанную шелковым пояском просторную белую пару и босой, как древний святой, виднеется Круг. Охранники наставили винтовки на Руфеля и Шимпффера, которые пытаются им что-то втолковать. Ольгина сестра, чье лицо нервно подергивается, а глаза тщетно стараются глядеть беззаботно, понукает своего непутевого мужа сделать несколько шагов вперед и занять более выгодное положение, чтобы они могли добраться до Круга следующими. На заднем плане медицинская сестра делает Максимову инъекцию: старик потерял сознание, а его коленопреклоненная жена укрывает ему ноги своей черной шалью (с обоими жестоко обошлись в тюрьме). Гедрон, или, вернее, необыкновенно одаренный актер (поскольку настоящий Гедрон за несколько дней до этого покончил с собой), курит трубку Данхилл. Дрожащий (очертания размыты), несмотря на каракулевое пальто, Эмбер воспользовался перебранкой между охранниками и первой парой в очереди и оказался в шаге от Круга. Можете снова двигаться.
