Текст книги "Под знаком незаконнорожденных"
Автор книги: Владимир Набоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
«Что ж, – сказал Квист, – я определенно рад с вами познакомиться».
Последовало рукопожатие.
«Ваш адрес я получил от Турока, – сказал добродушный антиквар, когда они с Кругом устроились в креслах в глубине магазина. – Прежде чем мы придем к какому-либо соглашению, я хочу со всей откровенностью сообщить вам следующее: я всю жизнь занимаюсь контрабандой – наркотики, бриллианты, старые мастера… А теперь – люди. Я делаю это исключительно ради того, чтобы иметь возможность оплачивать свои личные прихоти и похоти, но работаю на совесть».
«Да, – сказал Круг, – да, понимаю. Некоторое время тому назад я пытался разыскать Турока, но он уезжал по делам».
«Ну, он получил ваше красноречивое письмо как раз перед арестом».
«Да, – сказал Круг, – да. Так его арестовали. Этого я не знал».
«Я поддерживаю связь со всей группой», – пояснил Квист с легким поклоном.
«Скажите, – спросил Круг, – а нет ли у вас каких-либо сведений о моих друзьях – Максимовых, Эмбере, Гедроне?»
«Никаких, хотя мне легко себе представить, сколь ужасными должны им казаться тюремные порядки. Позвольте мне обнять вас, профессор».
Он наклонился вперед и по старомодному обычаю поцеловал Круга в левое плечо. На глазах у Круга выступили слезы. Квист смущенно кашлянул и продолжил:
«Однако не будем забывать, что я черствый делец и, стало быть, выше этих… излишних эмоций. Конечно, я хочу спасти вас, но еще я хочу получить за это деньги. Вам придется заплатить мне две тысячи крун».
«Не так и много», – сказал Круг.
«В любом случае, – сухо заметил Квист, – этого достаточно, чтоб нанять храбрецов, которые переправляют моих дрожащих от страха клиентов через границу».
Он поднялся, взял коробочку турецких папирос, предложил одну Кругу (тот отказался), закурил и аккуратно устроил горящую спичку в розово-лиловой морской раковине, служившей пепельницей, – так, чтобы она продолжала гореть. Ее кончик скрючился, почернел.
«Простите мне, что я поддался порыву симпатии и душевной экзальтации, – сказал он. – Видите этот шрам?»
Он показал тыльную сторону ладони.
«Я получил его, – сказал он, – на дуэли в Венгрии четыре года тому назад. Мы дрались на саблях. Несмотря на несколько полученных мною ран, я все же прикончил противника. Выдающийся был человек – блестящий ум, нежное сердце, – но он имел несчастье в шутку отозваться о моей младшей сестре как о “cette petite Phryné qui se croit Ophélie”[75]. Видите ли, романтичная малышка пыталась утопиться в его бассейне».
В молчании он затянулся и выпустил дым.
«Неужели нет никакого способа вытащить их оттуда?» – спросил Круг.
«Откуда? Ах да, конечно. Нет. Моя организация другого рода. На нашем профессиональном жаргоне мы зовемся fruntgenz [пограничные гуси], а не turmbrokhen [беглые колодники]. Вы все еще готовы заплатить мне столько, сколько я скажу? Bene[76]. А были бы готовы, запроси я все ваши деньги?»
«Конечно, – сказал Круг. – Любой заграничный университет возместит мне эти расходы».
Квист рассмеялся и несколько застенчиво принялся выуживать кусочек ваты из пузырька с какими-то таблетками.
«Знаете что? – сказал он с ухмылкой. – Будь я agent provocateur[77], кем я, разумеется, не являюсь, я бы сделал следующее умозаключение: Мадамка (предположим, что это ваше прозвище в тайном отделении) горит желанием покинуть страну, чего бы это ему ни стоило».
«И, ей-богу, были бы правы», – сказал Круг.
«Вам, кроме того, придется сделать мне особенный подарок, – продолжил Квист. – А именно вашу библиотеку, ваши рукописи, каждый клочок бумаги. Покидая страну, вы должны быть голым, как дождевой червь».
«Отлично, – сказал Круг. – Я сохраню для вас содержимое моей мусорной корзины».
«Что ж, – сказал Квист. – Коли так, то, пожалуй, на этом все».
«Когда вы сможете это устроить?» – спросил Круг.
«Устроить что?»
«Мой побег».
«Ах, это. Что ж – А вы спешите?»
«Да. Ужасно спешу. Хочу поскорее вывезти отсюда моего ребенка».
«Ребенка?»
«Да, сына, ему восемь».
Последовало странное молчание. Лицо Квиста медленно залилось тусклым румянцем. Он опустил глаза. Своими мягкими когтями он пощипал и подергал себя за рот и щеки. Какими же олухами они были! Теперь-то повышение по службе ему обеспечено.
«Мои клиенты, – сказал Квист, – вынуждены проходить по двадцать миль через заросли черники и клюквенные болота. Остальное время они лежат на дне грузовиков, ощущая каждый толчок. Еда скудная, грубая. Чтобы справить нужду, приходится терпеть часов по десять, а то и дольше. Вы человек крепкий, выдержите. Но о том, чтобы взять с собой ребенка, конечно, не может быть и речи».
«О, я думаю, он будет тих как мышь, – сказал Круг. – И я смогу нести его столько, сколько смогу идти сам».
«Однажды, – пробормотал Квист, – вы не смогли пронести его и две мили до станции».
«Прошу прощения?»
«Я сказал: однажды вы не сможете пронести его даже отсюда до станции. Впрочем, не это главное. Сознаете ли вы степень опасности?»
«Отчасти. Но я не в силах оставить своего ребенка здесь».
Последовало новое молчание. Квист намотал кусочек ваты на спичечную головку и принялся исследовать внутренние углубления левого уха. Он с удовольствием осмотрел добытое золото.
«Хорошо, – сказал он, – я подумаю, что можно сделать. Само собой, мы должны поддерживать связь».
«Не следует ли нам условиться о встрече? – предложил Круг, поднимаясь с кресла и оглядываясь в поисках шляпы. – Я имею в виду, что вам, возможно, понадобится задаток. Да, вижу. Она под столом. Спасибо».
«Пожалуйста, – сказал Квист. – Быть может, в один из дней на будущей неделе? Вторник подойдет? Часов в пять пополудни?»
«Это было бы идеально».
«Могли бы мы встретиться на мосту Нептуна? Скажем, возле двадцатого фонаря?»
«С удовольствием».
«К вашим услугам. Признаюсь, наш короткий разговор замечательным образом прояснил всю картину. Жаль, что вы не можете остаться подольше».
«Я с содроганием думаю о долгом пути домой, – сказал Круг. – Мне потребуется целая вечность, чтобы вернуться».
«Ах, вот что. Но я могу показать вам путь покороче, – сказал Квист. – Погодите минутку. Очень короткий и приятный прямой путь».
Он подошел к винтовой лестнице и, глядя вверх, позвал:
«Мак!»
Ответа не последовало. Он подождал, то обращая лицо кверху, то поворачиваясь к Кругу, – на самом деле не глядя на Круга, – моргая и прислушиваясь.
«Мак!»
Ответа снова не последовало, и, еще немного подождав, Квист решил сам подняться наверх и взять то, что ему было нужно.
Круг осмотрел несколько жалких вещей на полке: старый заржавевший велосипедный звонок, бурую теннисную ракету, держатель перьевой ручки из слоновой кости с крошечным хрустальным глазком. Он поглядел в него, прикрыв один глаз; увидел киноварный закат и черный мост. Gruss aus Padukbad[78].
Напевая и подскакивая, Квист спустился вниз со связкой ключей в руке. Он выбрал самый блестящий из них и отпер потайную дверцу под лестницей. Молча указал на длинный проход. Вдоль тусклыми лампами освещенных стен тянулись коленчатые водопроводные трубы и висели старые афиши.
«Ну и ну, очень вам признателен», – сказал Круг.
Но Квист уже закрыл за ним дверь. Круг двинулся по проходу, пальто расстегнуто, руки в карманах брюк. Его тень сопровождала его, как чернокожий носильщик, несущий слишком много чемоданов.
Вскоре он дошел до другой двери, сделанной из грубо сколоченных досок. Он толкнул ее и оказался на заднем дворе собственного дома. Утром следующего дня он спустился вниз, чтобы осмотреть этот выход с точки зрения входа. Однако теперь он был искусно замаскирован, частично сливаясь с досками, прислоненными к дворовой стене, а частично – с дверью пролетарской уборной. Приставленный к его дому скорбного вида сыщик и нечто вроде шарманщика, сидя неподалеку на куче кирпичей, играли в железку; у их ног на усыпанной пеплом земле валялась грязная девятка пик, и, озаренный нетерпеливой мечтой, он отчетливо представил себе перрон и посмотрел на игральную карту и кусочки апельсиновой кожуры, оживлявшие угольную пыль между рельсами под пульмановским вагоном, который все еще ждал его в смеси лета и дыма, но через минуту уже должен был катить со станции прочь, далеко, далеко, в светлую мглу немыслимых Каролин. И, следуя за ним вдоль тонущих в сумраке болот, преданно вися в вечернем эфире, скользя по телеграфным проводам, столь же непорочный, как водяной знак на бумаге верже, и столь же мягко движущийся, как спутанный клубок клеток, поперечно плывущих в утомленных глазах, – лимонно-палевый двойник светильника, горящего над пассажиром, пустится в таинственное странствие по бирюзовому ландшафту в окне.
16
Три стула поставлены друг за другом. Идея та же.
«Что это?»
«Путеочиститель».
Путеочиститель изображался доской для игры в китайские шашки, прислоненной к ножкам первого стула. Последний стул представлял собой экскурсионный вагон, в котором пассажиры обозревают виды.
«Вот оно что. А теперь машинисту пора в постель».
«Поторопись, папочка! Садись же! Поезд отправляется!»
«Послушай, мой милый —»
«Ну пожалуйста, сядь хотя бы на минуту».
«Нет, мой милый – я тебе уже сказал».
«Но это только на одну минуту. Ах, папочка! Мариетта отказалась, ты отказался. Никто не хочет путешествовать со мной в моем суперпоезде».
«Не сейчас. Уже, правда, время —»
Ложиться спать, идти в школу – время спать, время обедать, время умываться, никогда не просто «время»; время вставать, время идти, время возвращаться домой; время гасить свет, время умирать.
Что за пытка, думал Круг, мыслитель, столь неистово любить маленькое созданье, каким-то таинственным образом (еще более таинственным для нас, чем для самых первых мудрецов в их бледно-оливковых рощах) сотворенное слиянием двух таинств, или, скорее, двух наборов из триллиона таинств каждый; образованное слиянием, которое в одно и то же время есть следствие выбора, и следствие случая, и следствие чистого волшебства; образованное таким образом и пущенное накапливать триллионы собственных тайн; а все вместе исполнено сознания, которое является единственной реальностью в мире и величайшей тайной из всех.
Он увидел Давида, ставшего на год-два старше и присевшего на пестро-ярлычный дорожный сундук у здания таможни на причале.
Он увидел его, катящего на велосипеде между удивительно ярких кустов форзиции и тонких голубых березок по дорожке с табличкой «No bicycles»[79]. Он увидел его на краю плавательного бассейна, лежащим на животе в мокрых черных шортах, одна лопатка резко торчит, вытянутая рука вытряхивает радужную воду, затопившую игрушечный эсминец. Увидел его в одном из тех сказочных угловых «аптекарских магазинов», где с одной стороны продаются кремы для лица, а с другой – сладкие замороженные кремы, сидящим там на высоком вращающемся табурете у стойки молочного бара и тянущим шею к сиропным помпам. Увидел, как он бросает мяч особым стряхивающим движением запястья, неизвестным на его европейской родине. Увидел его юношей, пересекающим «техниколоровых» оттенков университетский двор. Увидел его в причудливом облачении (напоминающем жокейское, за исключением ботинок и чулок), которым щеголяют спортсмены в американских играх с мячом. Увидел, как он учится летать. Увидел его двухлетним, сидящим на ночном горшке, ерзающим, лепечущим что-то, рывками передвигающимся на этом горшке, скрипящем по полу детской. Он увидел его сорокалетним мужчиной.
Накануне назначенного Квистом дня он пришел на мост для разведки, поскольку ему подумалось, что место встречи может быть опасным из-за солдат; однако солдаты давно исчезли и мост пустовал – Квисту ничего не мешало прийти в любое время. У Круга была лишь одна перчатка, и он забыл очки, и потому не мог перечитать детальной записки, которую дал ему Квист, со всеми паролями и адресами, схематической картой и ключом к шифру всей жизни Круга. Впрочем, это не имело большого значения. Небо прямо над его головой было подбито лиловым и рыхлым окоемом толстой тучи; очень крупные, сероватые, полупрозрачные снежинки неправильной формы медленно и строго отвесно опускались вниз, – и когда касались темной поверхности Кура, то – странное дело – плавали на воде, вместо того чтобы сразу же истаять. Дальше, за краем тучи, внезапная нагота неба и реки улыбнулась ограниченному мостом наблюдателю, и перламутровое сияние озарило изгибы далеких гор, откуда это сияние по-разному перенималось рекой, и улыбающейся печалью, и первыми вечерними огнями в окнах прибрежных домов. Следя за снежинками на темной и прекрасной воде, Круг пришел к выводу, что либо хлопья были настоящими, а вода – нет, либо вода была настоящей, а хлопья были сделаны из какого-то особого нерастворимого материала. Чтобы это проверить, он уронил с моста свою вдовую перчатку; однако ничего необычного не произошло: перчатка попросту вонзилась в рифленую поверхность воды вытянутым указательным пальцем, погрузилась и пропала.
На южном берегу (с которого он пришел) он мог обозревать, выше по течению, розовый дворец Падука, бронзовый купол собора и голые деревья городского сада. На другой стороне реки тянулись ряды старых доходных домов, за которыми (невидимый, но душераздирающе присутствующий) стоял госпиталь, где она умерла. Пока он размышлял таким образом, сидя бочком на каменной скамье и глядя на реку, вдали появился буксир, волокущий баржу, и в тот же миг одна из последних снежинок (туча над головой, казалось, растворялась в щедро зарумянившемся небе) задела его нижнюю губу – обычное, мягкое и влажное снежное перышко, отметил он, хотя, возможно, те, что падали на саму воду, были другими. Буксир неуклонно приближался. Когда он уже готов был поднырнуть под мост, двое мужчин, оскалясь от напряжения и ухватившись за веревку, оттянули назад и вниз громадную черную дымовую трубу, дважды опоясанную кольцами багрового цвета; один из них был китайцем, как и большинство речников и прачников города. На шедшей за буксиром барже сушилось с полдюжины ярких рубах, на корме виднелось несколько горшков с геранью, и очень толстая Ольга в желтой кофте, которой он не любил, уперев руки в бока, глядела вверх на Круга, пока баржу в свой черед гладко заглатывала арка моста.
Он проснулся (неудобно лежащий в своем кожаном кресле) и тотчас понял, что случилось нечто необыкновенное. Это не имело никакого отношения ни к сновидению, ни к совершенно беспричинному и довольно нелепому физическому неудобству, которое он испытывал (локальная конгестия), ни к чему-либо еще, что он вспомнил, увидев свою комнату (неряшливую и пыльную в неряшливом и пыльном освещении), ни ко времени (четверть девятого вечера – он заснул после раннего ужина). А случилось вот что: к нему, как он осознал, вернулась способность сочинять.
Он пошел в ванную, принял, как славный маленький бойскаут, холодный душ и, весь дрожа от нетерпения и чувствуя себя очень уютно в чистой пижамной паре и халате, дал своему вечному перу вдоволь напиться из чернильницы, но тут вспомнил, что Давид в это время ложится спать, и решил покончить с этим немедля, чтобы потом не отвлекаться на зовы из детской. В коридоре по-прежнему один за другим стояли три стула. Давид лежал в постели и, очень быстро вперед-назад двигая графитовым карандашом, равномерно заштриховывал часть бумажного листа, положенного на волокнистую мелкозернистую обложку большой книги. Движения производили довольно приятный для слуха звук, одновременно шаркающий и шелковистый, с чем-то вроде нарастающей жужжащей вибрации, сопровождающей скоропись. Точечная фактура обложки постепенно проявлялась на бумаге в виде серой решетки, а затем с волшебной точностью и совершенно независимо от (непреднамеренно косого) направления карандашных штрихов высокими и узкими белыми буквами возникло оттиснутое слово АТЛАС. Любопытно, а что, если, таким же манером штрихуя свою жизнь —
Карандаш треснул. Давид попытался выровнять шатающийся кончик в сосновом гнезде и использовать карандаш таким образом, чтобы более длинный выступ дерева служил опорой, но грифель обломился непоправимо.
«Ничего, – сказал Круг, желавший поскорее вернуться к собственным писаниям, – все равно уже время гасить свет».
«Сперва рассказ о путешествии», – сказал Давид.
Круг несколько вечеров подряд развивал многосоставную историю о приключениях, ожидающих Давида на пути в далекую страну (мы остановились на том, как мы, затаив дыхание, дыша очень-очень тихо под овчинными одеялами и пустыми картофельными мешками, скорчились на дне саней).
«Нет, не сегодня, – сказал Круг. – Уже очень поздно, я занят».
«Еще совсем не поздно!» – воскликнул Давид, вдруг с горящими глазами садясь в постели и ударяя кулачком по атласу.
Круг убрал книгу и склонился над сыном, чтобы поцеловать его на ночь. Давид резко отвернулся к стене.
«Как знаешь, – сказал Круг, – но лучше пожелай мне покойной ночи, потому что я больше не приду».
Давид, дуясь, натянул одеяло на голову. Круг, кашлянув, выпрямился и погасил лампу.
«И не подумаю уснуть», – глухо сказал Давид.
«Тебе решать», – сказал Круг, стараясь подражать мягкому педагогическому тону Ольги.
В темноте наступило молчание.
«Покойной ночи, dushka [animula[80]]», – сказал Круг с порога.
Молчание. Не без раздражения он подумал, что ему придется вернуться через десять минут и повторить процедуру во всех деталях. Как нередко случалось, это был лишь первый черновой набросок ритуального пожелания спокойной ночи. С другой стороны, и сон, конечно, мог уладить дело. Он закрыл дверь и, завернув за угол коридора, столкнулся с Мариеттой: «Смотри, куда идешь, девочка», – резко сказал он и ударился коленом об один из стульев, оставленных Давидом.
В этом предварительном отчете о бесконечном сознании некоторая расплывчатость основных положений неизбежна. Мы должны обсуждать зрение, не имея возможности видеть. Приобретенное в ходе подобного обсуждения знание неминуемо будет находиться в таком же отношении к истине, в каком черное павлинье перо, интраокулярно возникающее при нажатии на глазное яблоко, находится по отношению к садовой дорожке, испещренной настоящим солнечным светом.
Ну конечно, скажет читатель со вздохом, – белок проблемы вместо ее желтка; connu, mon vieux![81] Все та же старая бесплодная софистика, все те же старые, покрытые пылью алембики – и мысль несется вперед, как ведьма на метле! Но ты ошибаешься, придирчивый болван.
Не обращай внимания на мой резкий выпад (хотелось тебя растормошить) и обдумай следующий пункт: можем ли мы довести себя до состояния панического ужаса, пытаясь вообразить бесконечное число лет, бесконечные складки темного бархата (заполните их сухостью свой рот), одним словом, бесконечное прошлое, предшествующее дню нашего рождения? Нет, не можем. Отчего? По той простой причине, что мы уже прошли через вечность, уже однажды не существовали и обнаружили, что этот néant[82] никаких ужасов не содержит. То, что мы безуспешно пытаемся сделать, это наполнить благополучно пройденную нами бездну ужасами, позаимствованными из бездны, лежащей впереди, причем сама эта бездна заимствована из бесконечного прошлого. Таким образом, мы живем в чулке, который постоянно выворачивается наизнанку, и мы даже не знаем наверняка, какой фазе этого процесса соответствует наш момент сознания.
Начав работать, он продолжал писать с несколько даже трогательным (если посмотреть со стороны) жаром. Да, он был ранен, да, что-то в нем надломилось, но пока что прилив второсортного вдохновения и несколько вычурная образность поддерживали этот порыв. Через час или около того он остановился и перечитал исписанные им четыре с половиной страницы. Теперь путь был расчищен. Он, между прочим, в одном емком предложении упомянул несколько религий (не забыв и «ту чудесную еврейскую секту, чья греза о кротком молодом раввине, умирающем на римском crux[83], распространилась по всем северным землям») и отбросил их вместе с призраками и кобольдами. Перед ним расстилались бледные звездные небеса ничем не стесненной философии, но он подумал, что не прочь выпить. Все еще держа в руке оголенное перо, он побрел в столовую. Снова она.
«Давид спит?» – спросил он в форме какого-то лишенного интонации брюзжанья и не поворачивая головы, пока, склонившись, искал бренди в нижнем отделении буфета.
«Должно быть», – ответила она.
Он откупорил бутылку и вылил часть ее содержимого в зеленый бокал.
«Спасибо», – сказала она.
Он не мог не посмотреть на нее. Она, сидя за столом, штопала чулок, ее голая шея и лодыжки казались необычайно белыми на фоне черного платья и черных туфелек.
Она оторвала глаза от работы, склонив голову набок; на лбу появились мягкие морщины.
«Что скажете?» – спросила она.
«Никакого спиртного, – ответил он. – Рутбир, если хотите. Кажется, есть в холодильнике».
«Какой вы гадкий, – сказала она, опуская свои неряшливые ресницы и иначе скрещивая ноги. – Вы ужасный человек. Сегодня вечером я чувствую себя весьма».
«Весьма что?» – спросил он, хлопнув дверцей буфета.
«Просто весьма. Весьма во всех отношениях».
«Покойной ночи, – сказал он. – Не засиживайтесь допоздна».
«Можно я побуду у вас в комнате, пока вы пишете?»
«Разумеется, нет».
Он повернулся, чтобы уйти, но она позвала его обратно:
«Вы забыли самописку на буфете».
Застонав, он, со стаканом в руке, вернулся и взял перо.
«Когда я остаюсь одна, – сказала она, – я сижу и делаю вот так, как сверчок. Послушайте, пожалуйста».
«Послушать что?»
«А вы разве не слышите?»
Она сидела, приоткрыв губы, слегка двигая плотно скрещенными ляжками, издавая крохотный звук, мягкий, лабиальный, с чередующимся стрекотом, как будто потирая ладошки, которые, однако, лежали неподвижно.
«Стрекочу, как бедный одинокий сверчок», – сказала она.
«Я несколько глуховат», – заметил на это Круг и снова побрел к себе.
Он подумал, что ему следовало бы пойти посмотреть, уснул ли Давид. Ох, наверняка уснул, иначе он бы услышал отцовские шаги и позвал бы его. Кругу не хотелось снова проходить мимо открытой двери столовой, и потому он сказал себе, что Давид, верно, как раз засыпает и, вероятно, вторжение, каким бы благонамеренным оно ни было, его разбудит. Не вполне ясно, почему он предавался всем этим аскетическим ограничениям, когда с таким наслаждением мог бы избавиться от своего вполне естественного напряжения и неудобства с помощью этой пылкой puella[84] (за чей гибкий животик римляне помоложе, чем он, заплатили бы сирийским работорговцам не меньше двадцати тысяч денариев). Быть может, его удерживали какие-то острые сверхматримониальные угрызения совести или мрачная печаль всего происходящего. К сожалению, его писательский порыв внезапно угас, и он не знал, чем себя занять. Спать не хотелось, поскольку он выспался после ужина. Бренди только усилило чувство досады. Он был крупным грузным мужчиной густоволосого типа с несколько бетховенскими чертами лица. Он овдовел в ноябре. Он преподавал философию. Он обладал редкой мужской силой. Его звали Адам Круг.
Он перечитал написанное и вычеркнул ведьму на метле, после чего принялся ходить по комнате, засунув руки в карманы халата. Из-под кресла на него таращился грегуар. Урчал радиатор. Улица за плотными синими шторами была тиха. Мало-помалу его мысли вернулись в прежнее таинственное русло. Щелкунчик, раскалывавший одну полую секунду за другой, вновь набрел на секунду, обильную содержанием. Появление нового фантома сопровождалось неясным звуком, похожим на эхо далекой овации.
Ноготок поскреб, постучал.
«В чем дело? Что вам нужно?»
Ответа не последовало. Гладкая тишина. Затем отчетливо слышимая рябь. Затем снова тишина.
Он открыл дверь. Там стояла она в ночной рубашке. Медленный перемиг скрыл и вновь обнаружил странную пристальность ее темных матовых глаз. Под мышкой она держала подушку, а в руке будильник. Она глубоко вздохнула.
«Прошу, впустите меня, – сказала она, и ее маленькое белое личико с чем-то лемурьим в очерке умоляюще сморщилось. – Мне страшно, я просто не могу оставаться одна. Я чувствую, что скоро случится что-то ужасное. Можно я переночую здесь? Пожалуйста!»
Она на цыпочках пересекла комнату и с величайшей осторожностью поставила круглый будильник на ночной столик. В пронизывающем свете лампы за легкой тканью ее облачения проявился персиковый силуэт ее тела.
«Вы не против? – шепнула она. – Я свернусь клубочком, вы и не заметите».
Круг отвернулся и, стоя перед книжным шкапом, прижал и снова отпустил оторванный край телячьей кожи на корешке старого латинского поэта. Brevis lux. Da mi basia mille[85]. Замедленным движением он стукнул кулаком по книге.
Когда он снова посмотрел на нее, она, засунув спереди под ночную рубашку подушку, тряслась от немого смеха. Похлопала себя по бутафорской беременности. Но Круг не рассмеялся.
Она нахмурилась, подушка и несколько персиковых лепестков упали на пол между ее лодыжек.
«Я вам совсем-совсем не нравлюсь?» – сказала она [inquit[86]].
Если бы мое сердце, подумал он, можно было слышать, как сердце Падука, то его громовое биенье пробудило бы даже мертвых. Но пусть мертвые спят.
Продолжая паясничать, она пала на постланную софу и легла ничком, ее густые каштановые волосы и краешек горящего уха ярко освещала лампа. Ее палево-бледные юные ножки манили шарящую ладонь старика.
Он сел рядом с ней; угрюмо, сжав зубы, принял банальное приглашение, но едва лишь коснулся ее, как она встала и, подняв и запрокинув свои тонкие, белые, пахнущие каштаном голые руки, зевнула.
«Пожалуй, я пойду к себе», – сказала она.
Круг не ответил, бедняжка Круг сидел на софе, мрачный и тяжелый, распираемый спелым, как виноградная гроздь, желанием.
Она вздохнула, уперлась коленом в одеяло и, оголив плечо, осмотрела отметины, оставленные на прозрачной коже зубами какого-то товарища по играм возле маленькой, очень темной родинки.
«Хотите, чтобы я ушла?» – спросила она.
Он покачал головой.
«А если я останусь, мы станем делать это?»
Он сжал ее хрупкие бедра, как если бы снимал ее с дерева.
«Ты либо совершенно невинна, либо чересчур уж опытна, – сказал он. – Если невинна, то беги, запрись, никогда не приближайся ко мне, потому что это будет звериный взрыв, он может тебя увечить. Предупреждаю тебя. Я почти втрое старше, и я громадный грустный боров. И я тебя не люблю».
Она сверху вниз посмотрела на муки его чувств. Весело прыснула.
«Ах, значит, не любишь?»
Mea puella, puella mea[87]. Моя горячая, вульгарная, божественно нежная маленькая puella. Это полупрозрачная амфора, которую я медленно опускаю, держа за ручки. Это розовый мотылек, прильнувший —
Оглушительный звон (дверной звонок, громкий стук) прервал эти антологические преамбулы.
«Ах, пожалуйста, – бормотала она, корчась верхом на нем, – давай продолжим, мы как раз успеем, пока они выбьют дверь, пожалуйста!»
Он яростно оттолкнул ее и схватил с пола свой халат.
«Это твой последний ша-анс», – пропела она на той особой восходящей ноте, которая порождает как бы легкое вопрошающее журчанье, текучее отраженье вопросительного знака.
Ловя и торопливо завязывая концы коричневой тесьмы своего несколько монашеского одеяния, он мерным шагом в сопровождении Мариетты прошел по коридору и, снова сделавшись горбуном, отпер нетерпеливо сотрясаемую дверь.
Молодая женщина с пистолетом в обтянутой перчаткой руке; двое неотесанных юнцов из БШ (Бригада Школьников): отвратительные участки небритой кожи и прыщи, клетчатые шерстяные рубашки навыпуск с болтающимися полами.
«Салют, Линда», – сказала Мариетта.
«Салют, Марихен», – сказала женщина. На ней была шинель солдата-эквилиста, небрежно наброшенная на плечи, а на искусно завитых медового цвета волосах лихо сидела заломленная фуражка. Круг ее сразу узнал.
«Мой жених ждет снаружи в автомобиле, – с улыбкой на губах поцеловав Мариетту, объяснила она. – Профессор может не переодеваться. Там, куда мы его отвезем, он получит отличную стерилизованную обновку, такую же, как у всех».
«Что, и до меня дошла очередь?» – спросил Круг.
«Как настроение, Марихен? После того, как отвезем профессора, двинем на вечеринку. Ты за?»
«Само собой, – сказала Мариетта, и, понизив голос, спросила: – А можно я поиграю с этими милыми мальчиками?»
«Брось, лапочка, ты достойна лучшего. Вообще-то у меня для тебя большой сюрприз. А вы, ребятки, займитесь делом. Детская прямо по коридору».
«Нет, не пущу», – сказал Круг, преграждая путь.
«Дайте им пройти, профессор, они исполняют приказ. И они не украдут даже булавки».
«В сторону, док, у нас приказ».
В неплотно закрытую дверь передней деловито постучали костяшками пальцев, и когда Линда, в спину которой дверь мягко врезалась, настежь ее распахнула, звучной поступью борца-тяжеловеса вошел высокий широкоплечий человек в элегантной полуполицейской форме. У него были густые черные брови, тяжелая квадратная челюсть и белоснежные зубы.
«Мак, – сказала Линда, – это моя младшая сестра. Сбежала из школы-интерната во время пожара. Мариетта, это лучший друг моего жениха. Надеюсь, вы поладите».
«Я уж точно надеюсь, что так и будет», – сказал здоровяк Мак глубоким сочным голосом. Обнажив белые зубы, он протянул ладонь размером с бифштекс на пять персон.
«А я уж точно рада познакомиться с другом Густава», – с притворной скромностью сказала Мариетта.
Мак и Линда обменялись сияющими улыбками.
«Боюсь, мы не объясняли как следует, лапочка. Упомянутый жених, – это не Густав. Определенно не он. Бедняжка Густав уже превратился в абстракцию».
(«Я вас не пущу!» – гремел Круг, сдерживая двух молодчиков.)
«Что же случилось?» – спросила Мариетта.
«Ну, им пришлось свернуть ему шею. Он, знаешь, был schlapp’ом [неудачником]».
«Schlapp, произведший за свою короткую жизнь множество отличных арестов», – заметил Мак со свойственным ему великодушием и широтой взглядов.
«Это принадлежало ему», – доверительным тоном сообщила Линда, показывая сестре пистолет.
«Фонарик тоже?»
«Нет, это Мака».
«Ого!» – воскликнула Мариетта, уважительно потрогав толстую кожистую штуковину.
Один из отброшенных Кругом юнцов врезался в подставку для зонтиков.
«Ну-ну, ради Бога, прекратите эту неприличную возню», – сказал Мак, оттаскивая Круга назад (бедный Круг исполнил кекуок). Юнцы тут же устремились в детскую.
«Они его испугают, – сдавленным голосом, задыхаясь, сказал Круг, пытаясь вырваться из Маковой хватки. – Сейчас же отпустите меня! Мариетта, сделай милость…»: он отчаянно показывал ей, беги, беги, мол, в детскую и проследи, чтобы мой сын, мой сын, мой сын —
Мариетта посмотрела на сестру и хихикнула. С поразительной профессиональной точностью и savoir-faire[88] Мак внезапно нанес Кругу резкий удар наотмашь ребром своей чугунной лапы: удар пришелся точно по внутренней стороне правой руки Круга и мгновенно парализовал ее; тем же образом Мак обработал Кругу и левую руку. Согнувшись пополам и держа свои мертвые руки в мертвых ладонях, Круг опустился на один из трех стульев (теперь косо сдвинутых и утративших свое назначение) в коридоре.
