Текст книги "Под знаком незаконнорожденных"
Автор книги: Владимир Набоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)
Под этими доступными взору покровами шелковая рубашка обтягивала его крепкий торс и усталые бедра. Она была глубоко заправлена в его длинные подштанники, которые, в свою очередь, были заправлены в носки: он знал, что ходят слухи, будто он не носит носков (отсюда гетры), но то были враки, – на самом деле носки он носил, изысканные и дорогие, бледно-лилового шелка.
Под этим была теплая белая кожа. Муравьиная дорожка, узкий капиллярный караван, тянулась из темноты посередине его живота и доходила до края его пупка; более черная и густая шерсть на груди ширилась двукрылым трофеем.
Под этим были мертвая жена и спящий ребенок.
Президент склонился над бюро из розового дерева, поставленное его помощником на видное место. Он одной рукой нацепил очки, потряхивая серебристой головой, чтобы дужки легли на место, и принялся складывать, подравнивая и постукивая, пересчитываемые им листы бумаги. Д-р Александер на цыпочках отошел в дальний угол, где сел на приготовленный для него стул. Президент отложил толстую ровную стопку машинописных страниц, отцепил очки и, отведя их от правого уха, начал вступительную речь. Вскоре Круг осознал, что является своего рода фокусным центром по отношению к арусоглазой зале. Он знал, что кроме двух человек, Гедрона и, возможно, Орлика, никому из собравшихся он по-настоящему не был по душе. Каждому или о каждом из своих коллег он в то или иное время сказал что-то… что-то, что невозможно вспомнить при случае и трудно определить общеупотребительным образом, – какую-нибудь небрежную яркую колкость, задевшую участок саднящей плоти. Беспрепятственный и незваный, пухлый и бледный прыщавый подросток вошел в полутемную классную комнату и взглянул на Адама, который отвернулся.
«Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам о некоторых весьма серьезных обстоятельствах, обстоятельствах, игнорировать которые было бы безрассудно. Как вы знаете, наш университет практически закрыт с конца прошлого месяца. Теперь мне дали понять, что если наши намерения, наша программа и наша линия поведения не будут со всей ясностью доведены до Правителя, то этот организм, этот старый и любимый организм совсем перестанет функционировать, и вместо него будет создано какое-то иное учреждение с другим штатом сотрудников. Иными словами, великолепное здание, которое эти каменщики, Наука и Администрация, по кирпичику возводили на протяжении веков, падет… Оно падет потому, что нам не хватило инициативы и такта. В самый последний момент была определена стратегия, которая, я надеюсь, позволит предотвратить катастрофу. Завтра могло бы быть уже слишком поздно.
Вы все знаете, насколько мне претит дух компромисса. Но я не считаю, что отважные усилия, которые всех нас объединят, можно заклеймить этим позорным термином. Господа! Когда мужчина теряет любимую жену, когда эмир теряет плот среди кочующих морей, когда выдающийся руководитель видит, что дело всей его жизни разбито вдребезги – он крепко сожалеет. Он сожалеет слишком поздно. Так давайте не будем по собственной оплошности ставить себя в положение скорбящего возлюбленного, адмирала, потерявшего флот среди бушующих волн, выброшенного на улицу администратора – давайте возьмем нашу судьбу, как пылающий факел, обеими руками.
Прежде всего я зачитаю вам короткий меморандум – своего рода манифест, если угодно, – который должен быть представлен правительству и обычным порядком обнародован… И здесь возникает второй вопрос, который я хотел бы затронуть, – вопрос, о котором некоторые из вас уже догадались. Среди нас есть человек… великий человек, позвольте мне добавить, который по удивительному стечению обстоятельств в прежние времена был школьным товарищем другого великого человека, человека, руководящего нашей страной. Каких бы политических взглядов мы ни придерживались – а я за свою долгую жизнь разделял большинство из них, – нельзя отрицать, что правительство есть правительство, и потому не стоит ожидать, что оно станет терпеть бестактное проявление неспровоцированного противления или равнодушия. То, что казалось нам сущим пустяком, простым снежным комом преходящего политического убеждения, не обрастающего мхом, приобрело громадные размеры, превратилось в пламенеющее знамя, пока мы блаженно и покойно дремали в наших обширных библиотеках и дорогостоящих лабораториях. Теперь мы пробудились. Пробуждение, признаю, было резким, но, возможно, виной тому не только горнист. Верю, что деликатная задача по формулированию этого… этого составленного… этого исторического документа, который мы все незамедлительно подпишем, была выполнена с глубоким осознанием ее огромной важности. Я также верю, что Адам Круг вспомнит свои счастливые школьные годы и согласится лично подать этот документ Правителю, который, я уверен, высоко оценит визит любимого и всемирно известного старого товарища по играм, благодаря чему отнесется к нашему печальному положению и добрым намерениям с большей благосклонностью, чем отнесся бы в том случае, если бы это чудесное стечение обстоятельств не было даровано нам. Адам Круг, готовы ли вы спасти нас?»
Слезы стояли в глазах старика и голос его дрожал, когда он произносил свое драматическое воззвание. Лист писчей бумаги соскользнул со стола и мягко опустился на зеленые розы ковра. Бесшумно подошел д-р Александер и вернул его на стол. Орлик, старик-зоолог, раскрыл книжечку, лежавшую рядом с ним, и обнаружил, что это пустая коробка с одиноким розовым мятным леденцом на дне.
«Вы жертва сентиментального заблуждения, мой дорогой Азуреус, – сказал Круг. – Все, что мы с Жабой храним en fait de souvenirs d’enfance[19], так это мою привычку сидеть на его лице».
Раздался внезапный удар дерева о дерево. Зоолог поднял глаза и в то же время с чрезмерным усилием поставил на стол Buxum biblioformis[20]. Последовала тишина. Д-р Азуреус медленно сел и сказал изменившимся голосом:
«Я не совсем понимаю вас, профессор. Я не знаю, кто этот… к кому относится слово или имя, которое вы произнесли, и что вы имели в виду, вспоминая эту необычную игру, – вероятно, какую-то детскую потасовку… лоун-теннис или что-нибудь в этом роде».
«Жаба – его школьное прозвище, – сказал Круг. – И я не думаю, что это можно было бы назвать лоун-теннисом – или даже чехардой, если уж на то пошло. Он бы так не сказал. Боюсь, я был тот еще задира и обычно сбивал его с ног подсечкой, после чего садился ему на лицо – своего рода лечение покоем».
«Прошу вас, мой дорогой Круг, прошу вас, – сказал президент, морщась. – Все это крайне сомнительно с точки зрения хорошего тона. Вы были мальчишками в школе, а мальчишки есть мальчишки, и я уверен, что у вас найдется немало приятных общих воспоминаний – обсуждения уроков или разговоры о грандиозных планах на будущее, как это обычно бывает у мальчиков…»
«Я сидел на его лице, – невозмутимо сказал Круг, – каждый божий день около пяти школьных лет, – что составляет, полагаю, примерно тысячу таких сеансов».
Одни рассматривали свои ноги, другие – руки, третьи снова занялись папиросами. Проявив мимолетный интерес к происходящему, зоолог отвернулся к новому книжному шкафу. Д-р Александер невежливо избегал бегающего взгляда старика Азуреуса, очевидно искавшего помощи с такой неожиданной стороны.
«Подробности ритуала – », – продолжил было Круг, но его прервал звон коровьего колокольчика, швейцарской безделушки, которую отчаянная рука старика нашла в бюро.
«Все это совершенно не имеет отношения к делу! – вскричал президент. – Я просто обязан призвать вас к порядку, мой дорогой коллега! Мы отклонились от главного —»
«Но постойте, – сказал Круг. – Право, я ведь не сказал ничего ужасного, не так ли? Я, например, вовсе не утверждаю, что теперешняя физиономия Жабы по прошествии двадцати пяти лет сохраняет бессмертный отпечаток моей тяжести. В те дни, хотя я и был худее, чем сейчас —»
Президент соскользнул со своего стула и буквально подбежал к Кругу.
«Я вспомнил, – сказал он прерывистым голосом, – что хотел вам сказать – крайне важно – sub rosa[21] – не могли бы вы, пожалуйста, пройти со мной на минуту в соседнюю комнату?»
«Хорошо», – сказал Круг, с трудом поднимаясь с кресла.
Соседней комнатой был кабинет президента. Напольные часы остановились на четверти седьмого. Круг быстро подсчитал, и чернота внутри него поглотила его сердце. Зачем я здесь? Уйти домой? Остаться?
«…Мой дорогой друг, вы хорошо знаете, с каким уважением я к вам отношусь. Но вы мечтатель, мыслитель. Вы не осознаете сложившегося положения. Вы говорите невозможные, немыслимые вещи. Что бы мы ни думали о… об этом человеке, мы должны держать это при себе. Мы в смертельной опасности. Вы ставите под угрозу всё…»
Д-р Александер, любезность, отзывчивость и savoir vivre[22] которого были выше всяческих похвал, тихо проскользнул в комнату с пепельницей и поставил ее у локтя Круга.
«В таком случае, – сказал Круг, не обращая внимания на лишний предмет, – вынужден с сожалением отметить, что упомянутый вами такт – всего лишь его беспомощная тень, то есть нечто вторичное. Знаете, вам следовало предупредить меня, что по причинам, которые я до сих пор не могу взять в толк, вы намереваетесь просить меня посетить —»
«Да, посетить Правителя, – поспешно вставил Азуреус. – Я уверен, что когда вы ознакомитесь с манифестом, чтение которого было так неожиданно отложено —»
Часы начали бить. Ибо д-р Александер, который знал толк в таких вещах и был человеком методичным, не смог обуздать инстинкта заядлого починщика и теперь стоял на стуле, ощупывая свисающие гири и обнаженный циферблат. Его ухо и динамичный профиль отражались розовой пастелью в открытой стеклянной дверце часов.
«Пожалуй, я предпочитаю вернуться домой», – сказал Круг.
«Останьтесь, умоляю вас. Сейчас мы быстро прочитаем и подпишем этот действительно исторический документ. И вы должны согласиться, вы должны стать посыльным, вы должны стать голубем —»
«Чорт бы побрал эти часы, – сказал Круг. – Не могли бы вы остановить этот звон, любезный? Вы, кажется, путаете оливковую ветвь с фиговым листком, – продолжил он, снова поворачиваясь к президенту. – Но это не важно, поскольку, хоть убейте —»
«Я лишь прошу вас все хорошенько обдумать, чтобы избежать каких-либо опрометчивых решений. Эти школьные воспоминания восхитительны per se[23] – небольшие разногласия, безобидные прозвища, – но сейчас нам следует быть очень серьезными. Ну же, давайте вернемся к нашим коллегам и исполним свой долг».
Д-р Азуреус, чей ораторский пыл, казалось, угас, коротко проинформировал свою аудиторию о том, что декларация, которую всем предстояло прочитать и подписать, отпечатана в количестве экземпляров, равном числу подписантов. По его словам, ему дали понять, что это придаст индивидуальный характер каждому экземпляру. Какова была истинная цель такого устроения, он не объяснил и, будем надеется, не ведал, но Кругу подумалось, что он распознал в явной идиотичности процедуры жутковатые повадки Жабы. Дражайшие доктора, Азуреус и Александер, раздали листы с живостью фокусника и его ассистента, передающих для осмотра предметы, которые не следует изучать слишком пристально.
«Вы тоже возьмите», – сказал старший доктор младшему.
«Нет, как можно, – воскликнул д-р Александер, и все могли видеть возникшее на его красивом лице розовое замешательство. – Что вы, нет. Я не смею. Мое скромное имя не может якшаться с именами этого благородного собрания. Я – ничто».
«Вот – ваш экземпляр», – в порыве странного раздражения сказал д-р Азуреус.
Зоолог не стал себя утруждать чтением, подписал бумагу одолженным ему пером, через плечо вернул его и снова погрузился в единственную достойную рассмотрения вещь, которую ему удалось найти, – старый Бедекер с видами Египта и силуэтами кораблей пустыни. В целом бедная местность для сбора, привлекательная разве что для ортоптеристов.
Д-р Александер сел за стол розового дерева, расстегнул пиджак, выпростал манжеты, придвинул стул поближе, проверил его положение, как это делают пианисты; затем извлек из жилетного кармана красивый сверкающий инструмент из хрусталя и золота; осмотрел его кончик; испробовал его на клочке бумаги и, затаив дыхание, медленно развернул завитки своего имени. Закончив украшать его сложный хвост, он отнял перо и оглядел свое очаровательное произведение. К несчастью, в этот драгоценный миг его золотая волшебная палочка (быть может, в отместку за тряску, которой ее подвергли различные усилия хозяина в течение всего вечера) пролила большую черную слезу на высоковажный документ.
На этот раз действительно покраснев, со вздувшейся на лбу ижицей вены, д-р Александер приложил пиявку. Когда уголок промокательной бумаги насытился, не коснувшись дна, злополучный доктор осторожно промокнул остатки. Со своей близко расположенной выгодной позиции Адам Круг видел эти бледно-синие отметины: причудливый след ноги или продолговато-округлые очертания лужи.
Глиман дважды перечитал бумагу, дважды нахмурился, вспомнил дотацию, и витраж на фронтисписе, и выбранный им особенный шрифт, и сноску на странице 306, которая опровергала соперничающую теорию относительно точного возраста разрушенной стены, – и поставил свою изящную, но странно неразборчивую подпись.
Бёре, которого бесцеремонно разбудили от приятный дремы в экранированным кресле, прочитал, высморкался, проклял тот день, когда сменил гражданство, – затем сказал себе, что, в конце концов, не его дело бороться с экзотической политикой, сложил носовой платок и, видя, что другие подписывают, – подписал.
Экономика и История провели краткое совещание, во время которого на лице последнего появилась скептическая, но несколько деланная улыбка. Они поставили подписи разом, а затем с тревогой обнаружили, что, сравнивая тексты, каким-то образом обменялись копиями, поскольку в левом углу каждого экземпляра были напечатаны имя и адрес потенциального подписанта.
Остальные вздохнули и подмахнули, или не вздохнули и подмахнули, или подмахнули – а потом уже вздохнули, или не сделали ни того ни другого, но потом еще раз подумали и подписали. Адам Круг тоже, он тоже, он тоже выщелкнул свое порыжевшее шаткое вечное перо. В примыкающем к залу кабинете зазвонил телефон.
Д-р Азуреус лично вручил ему документ и прохаживался поблизости, в то время как Круг неторопливо надел очки и начал читать, откинув голову так, чтобы она покоилась на антимакассаре, и держа листы довольно высоко в слегка дрожащих толстых пальцах. Дрожали они сильнее обычного, потому что уже было за полночь, и он несказанно устал. Д-р Азуреус перестал ходить взад-вперед и почувствовал, как его старое сердце споткнулось, поднимаясь наверх (метафорически) со своей оплывшей свечой, когда Круг, приближаясь к концу манифеста (три с половиной страницы текста, скрепленные вместе), потянулся за перьевой ручкой в грудном кармашке. Упоительная аура глубокого облегчения заставила свечу снова вспыхнуть, когда старик Азуреус увидел, как Круг расстелил последнюю страницу на плоском деревянном подлокотнике своего кретонового кресла и отвинтил наконечник ручки, превратив его в колпачок.
Быстрым, изящно точным движением, совершенно не вязавшимся с его дородностью, Круг вставил в четвертой строке запятую. Затем (чмок) он вновь навинтил наконечник пера, защелкнул зажимную скобу (чмок) и отдал документ остолбеневшему президенту.
«Подпишите это», – сказал президент смешным автоматическим голосом.
«За исключением юридических бумаг, – ответил Круг, – да и то не всех, я никогда не подписывал и никогда не подпишу ничего, что не было составлено мною самим».
Д-р Азуреус обозрел зал, его руки медленно поднялись. Почему-то никто не смотрел в его сторону, кроме математика Гедрона, костлявого человека с так называемыми британскими усами и трубкой в руке. Д-р Александер находился в соседней комнате и отвечал на звонки. Кошка спала в душной комнате дочки президента, которой снилось, что она никак не может отыскать определенную баночку яблочного желе, которая, как она знала, была кораблем, виденным ею однажды в Бервоке, и моряк наклонялся и сплевывал за борт, глядя, как его слюна падает, падает, падает в яблочное желе трагического моря, поскольку ее сон отливал золотисто-желтым, так как она не погасила лампы, намереваясь бодрствовать до тех пор, пока гости ее старого отца не уйдут.
«К тому же, – сказал Круг, – все метафоры полукровки, тогда как предложение о готовности добавить в программу те предметы, которые необходимы для содействия политической сознательности, и сделать все от нас зависящее грамматически настолько беспомощно, что его не спасет даже моя запятая. А теперь я хочу вернуться домой».
«Prakhtata meta! – вскричал бедный д-р Азуреус, обращаясь к гробовой тишине собрания. – Prakhta tuen vadust, mohen kern! Profsar Krug malarma ne donje… Prakhtata!»
Д-р Александер, слегка похожий на исчезающего моряка, появился вновь и подал знак, затем позвал президента, который, все еще сжимая неподписанную бумагу, с причитаньями бросился к своему верному помощнику.
«Брось, дружище, не глупи. Подпиши эту треклятую бумажку, – сказал Гедрон, склонившись над Кругом и положив кулак с трубкой ему на плечо. – Какое, чорт возьми, это имеет значение? Поставь свой коммерчески ценный росчерк. Ну же! Никто не тронет наших кругов – но у нас должно быть место, чтобы их рисовать».
«Не в грязи, сударь, не в грязи», – сказал Круг, впервые за вечер улыбнувшись.
«Ох, не будь напыщенным педантом, – сказал Гедрон. – Почему ты хочешь, чтобы я чувствовал себя так неловко? Я подписал – и мои боги не шелохнулись».
Круг, не глядя на него, поднял руку и коснулся твидового рукава Гедрона.
«Все в порядке, – сказал он. – Мне плевать на твою мораль, пока ты рисуешь круги и показываешь фокусы моему сыну».
На один опасный миг он снова ощутил горячую черную волну горя, и комната почти расплылась… но д-р Азуреус уже спешил обратно.
«Мой бедный друг, – сказал президент с большим смаком. – Вы герой, что пришли сюда. Почему же вы мне не сказали? Теперь я все понимаю! Разумеется, вы не могли уделить должного внимания – ваше решение и подпись могут быть отложены, – и я уверен, что нам всем глубоко совестно за то, что мы потревожили вас в такой момент».
«Продолжайте говорить, – сказал Круг, – продолжайте. Ваши слова для меня загадка, но пусть это вас не останавливает».
С ужасным чувством, что он сбит с толку какой-то дикой дезинформацией, Азуреус уставился на него, затем пробормотал:
«Надеюсь… я не… я хочу сказать, я надеюсь, что я… я имею в виду, разве вы… разве в вашей семье не случилось горе?»
«Если и случилось, то это не ваше дело, – сказал Круг. – Я хочу домой, – добавил он, внезапно грянув тем ужасным голосом, который раздавался подобно удару грома, когда он подходил к кульминации лекции. – Этот человек, – как там его зовут – он отвезет меня обратно?»
Д-р Александер издалека кивнул д-ру Азуреусу.
Нищего сменили. Двое солдат, скорчившись, сидели на подножке автомобиля, предположительно охраняя его. Круг, стремясь избежать разговора с д-ром Александером, проворно забрался на заднее сиденье. Однако, к его большому неудовольствию, д-р Александер, вместо того чтобы сесть на место водителя, присоединился к нему. Когда один из солдат взялся за руль, а другой удобно выставил локоть, машина всхрапнула, прочистила горло и заурчала по темным улицам.
«Быть может, вы хотели бы…» – сказал д-р Александер и, пошарив на полу, попытался натянуть плед так, чтобы накрыть им собственные ноги и ноги своего компаньона. Круг заворчал и пинком сбросил плед. Д-р Александер натянул его, поерзал, подоткнул его под одного себя и затем откинулся, томно вложив руку в стенную петлю со своей стороны автомобиля. Случайный уличный луч нашел и куда-то задевал его опал.
«Должен признаться, я восхищался вами, профессор. Бесспорно, вы были единственным настоящим мужчиной среди этих несчастных дрожащих окаменелостей. Догадываюсь, что вы нечасто видитесь со своими коллегами, не так ли? О, вы, должно быть, чувствовали себя не в своей тарелке —»
«Опять ошибаетесь, – сказал Круг, нарушая обет хранить молчание. – Я уважаю своих коллег так же, как и себя. Я уважаю их за две вещи: за то, что они способны находить истинное блаженство в специальных знаниях, и за то, что они не склонны к физическому убийству».
Д-р Александер принял сказанное за одну из тех темных острот, которые, как ему говорили, Адам Круг нередко позволял себе, и осторожно рассмеялся.
Круг взглянул на него сквозь бегущую тьму и навсегда отвернулся.
«И вы знаете, – продолжал молодой биодинамик, – у меня странное ощущение, что, как бы там ни было, а многочисленные овцы ценятся меньше одинокого волка. Любопытно, что будет дальше. Любопытно, к примеру, знать, что бы вы сделали, если бы наше капризное правительство с очевидной непоследовательностью пренебрегло овцами, но предложило бы волку должность с такими замечательными условиями, о каких можно только мечтать. Конечно, это всего лишь мимолетная мысль, и вы можете посмеяться над парадоксом (оратор коротко продемонстрировал, как это делается), но эта и другие перспективы, – возможно, совершенно иного рода – невольно приходят на ум. Знаете, когда я был студентом и жил на чердаке, моя квартирная хозяйка, жена бакалейщика снизу, твердила, что я в конце концов сожгу дом, – так много свечей я изводил каждую ночь, корпя над страницами вашей во всех отношениях замечательной —»
«Заткнитесь-ка, ладно?» – сказал Круг, внезапно проявив странную черту вульгарности и даже жестокости, ибо ничто в невинной и благонамеренной, пусть и не слишком умной болтовне молодого ученого (который, совершенно очевидно, превратился в болтуна вследствие застенчивости, свойственной взвинченным и, возможно, недоедающим молодым людям, жертвам капитализма, коммунизма и онанизма, когда они оказываются в обществе действительно значительных людей, к примеру, таких, о которых им известно, что это личный друг начальника, или сам президент фирмы, или даже шурин президента Гоголевич и т. д.) не могло оправдать грубости выражения; каковое выражение, однако, обеспечило полную тишину до конца поездки.
Только когда несколько небрежно ведомая машина свернула в переулок Перегольм, безобидный молодой мужчина, без сомнения понимавший смятенное состояние души вдовца, снова открыл рот.
«Вот мы и приехали, – благодушно сказал он. – Надеюсь, ваша сезамка [ключ от английского замка] при вас. Мы же, боюсь, должны спешить обратно. Доброй ночи! Приятных снов! Прощеванце [шутливое “адью”]!»
Автомобиль исчез, а квадратное эхо его захлопнутой дверцы все еще висело в воздухе, как пустая картинная рама из черного дерева. Но Круг был не один: предмет, похожий на шлем, скатился по ступеням крыльца к его ногам.
Крупным планом, крупным планом! В прощальных тенях крыльца юноша, одетый как игрок в американский футбол, лунно-белое, чудовищно преувеличенное накладкой плечо которого трогательно дисгармонировало с тонкой шеей, стоял в последнем безвыходном положении со схематической маленькой Кармен – и даже их суммарный возраст по крайней мере на десять лет был меньше возраста зрителя. Ее короткая черная юбка, наводящая на мысль о гагате и лепестке, наполовину скрывала причудливое одеяние, покрывавшее конечности ее возлюбленного. Украшенная блестками шаль спускалась с ее левой безвольной руки, внутренняя сторона которой просвечивала сквозь черную кисею. Другой рукой она обвила шею юноши, ее напряженные пальцы впились сзади в его темные волосы; да, все можно было рассмотреть – даже короткие, неумело покрытые лаком ногти, грубоватые костяшки пальцев школьницы. Он, таклер, удерживал Лаокоона, и хрупкую лопатку, и маленькое ритмичное бедро в своих пульсирующих кольцах, по которым тайно циркулировали горячие глобулы, и ее глаза были закрыты.
«Мне очень жаль, – сказал Круг, – но мне нужно пройти. Donje te zankoriv [извините меня, пожалуйста]».
Они разделились, и он успел заметить ее бледное, темноглазое, не очень хорошенькое личико с блестящими губами, когда она проскользнула под его рукой, придерживающей дверь, и, бросив один взгляд назад с первой лестничной площадки, побежала наверх, волоча за собой шаль со всеми ее созвездиями – Цефеем и Кассиопеей в их вечном блаженстве, и сверкающей слезой Капеллы, и Полярной звездой – снежинкой на гризлевом меху Медвежонка, и обморочными галактиками – этими зеркалами бесконечного пространства, qui m’effrayent, Blaise[24], как они пугали и тебя, и где Ольги нет, но где мифология растягивает прочные цирковые сети, дабы мысль в своем плохо сидящем трико не сломала свою старую шею, а отскочила с гип-гип и оп-ля – вновь спрыгивая на этот пропитанный мочой прах, чтобы совершить короткую пробежку с полупируэтом посередине и показать крайнюю простоту небес в амфифорическом жесте акробата, откровенно раскрытых ладонях, которые зачинают короткий шквал аплодисментов, пока он отходит назад, а затем, возвращаясь к мужественным манерам, ловит синий платочек, который его мускулистая партнерша по полету извлекает после собственных кульбитов из вздымающейся горячей груди – вздымающейся сильнее, чем предполагает ее улыбка, – и бросает ему, чтобы он мог вытереть ладони своих ноющих и слабеющих рук.
5
Он изобиловал фарсовыми анахронизмами; он был пронизан ощущением грубой зрелости (как кладбищенская сцена в «Гамлете»); его несколько скудная обстановка была дополнена всякой всячиной из других (более поздних) пьес; но все же этот повторный сон, всем нам знакомый (оказаться в своем старом классе с уроком, не выученным из-за того, что мы невольно пропустили десять тысяч школьных дней), в случае Круга точно воспроизводил атмосферу исходной версии. Разумеется, сценарий дневных воспоминаний гораздо искуснее в отношении фактических деталей, поскольку постановщикам сновидений (обычно их несколько, – большей частью невежественных, принадлежащих к среднему классу, стесненных во времени) приходится многое сокращать и подравнивать и еще проводить традиционную рекомбинацию; но зрелище есть зрелище, и обескураживающее возвращение к своему прежнему существованию (с прошедшими за сценой годами, переводимыми в термины забывчивости, прогулов, бездействия) почему-то лучше разыгрывается популярным сном, чем научной точностью памяти.
Но таким ли уж топорным все это было? Кто стоит за робкими режиссерами? Конечно, этот письменный стол, за которым оказался Круг, был явно впопыхах позаимствован из другой обстановки и больше походил на оборудование общего пользования университетской аудитории, чем на индивидуальную парту из его детства, с ее пахучим (чернослив, ржавчина) отверстием для чернил, и шрамами от перочинного ножа на крышке (которой можно было громко хлопать), и тем особым чернильным пятном в форме озера Малёр. Нет сомнений и в том, что дверь расположена как-то странно и что некоторых из соучеников Круга, безликих статистов (сегодня – датчане, завтра – римляне), набрали наспех отовсюду, дабы заполнить пробелы, оставленные теми из его одноклассников, которые оказались менее мнемогеничными, чем другие. Но среди постановщиков или рабочих сцены, ответственных за костюмы и декорации, был один… это трудно выразить… безымянный, таинственный гений, который воспользовался сном, чтобы передать свое необычное зашифрованное послание, не имеющее отношения к школьным годам или вообще к какому-либо аспекту физического существования Круга, но каким-то образом связывающее его с непостижимой формой бытия, быть может, ужасной, быть может, блаженной, а быть может, ни той ни другой, – своего рода трансцендентальным безумием, которое скрывается за краем сознания и которое невозможно определить точнее, как бы Круг ни напрягал свой мозг. О да – освещение неважное и поле зрения странно сужено, как будто память о закрытых вéках естественным образом сохраняется в сепиевом оттенке сна, и оркестр чувств ограничивается несколькими местными инструментами, и Круг во сне рассуждает хуже пьяного дурня; но более пристальное рассмотрение (проводимое, когда «я» сновидения умирает в десятитысячный раз, а «я» пробуждения в десятитысячный раз наследуют все эти пыльные безделушки, и долги, и пачки неразборчиво написанных писем) обнаруживает присутствие кого-то, кто знает. Какой-то незваный гость побывал там, поднялся на цыпочках наверх, открыл шкафы и совсем немного нарушил порядок вещей. Затем сморщенная, покрытая меловой пылью, почти невесомая и невозможно сухая губка впитывает воду, пока не становится сочной, как фрукт; она оставляет глянцевитые черные дуги по всей сероватой доске, сметая мертвые белые символы; и вот мы сызнова принимаемся комбинировать смутные сны с научной точностью памяти.
Вы вошли в своего рода туннель; он идет в толще какого-то здания и выводит вас во внутренний двор, покрытый старым серым песком, который становится грязью при первых же брызгах дождя. Здесь играли в футбол в ветреный пасмурный промежуток между двух серий уроков. Зев туннеля и дверь школы, расположенные на противоположных концах двора, стали футбольными воротами примерно так же, как в животном мире обычный орган одного вида резко видоизменяется у другого благодаря новой функции.
Время от времени тайком приносили и осторожно водили в углу настоящий футбольный мяч, с его красной печенью, туго заправленной под кожаный корсет, и с именем английского производителя, бегущим по почти аппетитным участкам его твердой звенящей округлости; однако во дворе, ограниченном хрупкими окнами, то был запрещенный предмет.
Но вот простой мяч, одобренный властями гладкий мяч из млечной резины, внезапно оказывается в витрине, вроде музейного экспоната: собственно, не один, а три мяча в трех витринах, поскольку нам явлены все его стадии: сначала новый, такой чистый, что почти белый – белизна акульего брюха; затем грязно-серая взрослая особь с крупинками гравия, прилипшими к его обветренной щеке; а затем дряблый и бесформенный труп. Звенит колокольчик. В музее снова становится темно и пусто.
Дай-ка пас, Адамка! Удар мимо цели или осмотрительный удар с рук редко кончался звоном разбитого стекла; нет, прокол обычно случался из-за столкновения с определенным злонамеренным выступом, образованным углом крытого крыльца. При этом гибельное ранение мяча обнаруживалось не сразу. Только при следующем сильном пинке из него потихоньку начинал выходить воздух жизни, и вскоре он уже шлепал, как старая калоша, прежде чем замереть, – жалкая медуза измаранной резины на грязной земле, где жестоко разочарованные ботинки наконец разносили его на куски. Окончание ballona [бала]. Она перед зеркалом снимает свою бриллиантовую диадему.
