Текст книги "Под знаком незаконнорожденных"
Автор книги: Владимир Набоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
Еще раз взглянув на часы (и даже прислушавшись к ним), он решил вывести свое беспокойство на прогулку. Золушку он нашел в детской: она прервала свои труды, чтобы взять одну из книг Давида о животных, и теперь была погружена в чтение, полусидя-полулежа поперек кровати, далеко вытянув одну ногу, положив голую лодыжку на спинку стула, уронив туфельку и шевеля пальчиками на ноге.
«Я сам заберу Давида», – сказал он, отводя взгляд от буровато-алых теней, которые она выставила напоказ.
«Что?» (Странное дитя не потрудилось изменить позу, а только перестало подергивать носком ноги и подняло свои матовые глаза.)
Он повторил сказанное.
«А, ладно», – ответила она, снова опустив глаза на раскрытую книгу.
«И, пожалуйста, оденьтесь», – добавил Круг, выходя из комнаты.
Надо подыскать кого-то другого, думал он, идя по улице; кого-то совершенно другого, пожилую даму, полностью одетую. Он понимал, что это было просто делом привычки, следствием постоянного позирования нагишом перед чернобородым художником из тридцатой квартиры. Вообще-то, рассказывала она, летом, находясь в квартире, никто из них ничего не надевал, ни он, ни она, ни жена художника (которая, судя по различным картинам, выставлявшимся до революции, обладала громадным телом со множеством пупков, одни хмурились, другие казались удивленными).
Детским садом, маленьким ярким заведением, ведала вместе со своим братом Мироном одна из его бывших учениц, Клара Зеркальски. Главным развлечением восьмерых детей, находившихся на их попечении, были хитро устроенные туннели с мягкой обивкой, такой высоты, чтобы по ним можно было проползти на четвереньках, а еще красочные картонные кубики, механическая железная дорога, книжки с картинками и настоящая лохматая собака по кличке Бассо. Это заведеньице Ольга подыскала год тому назад, и Давид уже стал великоват для него, хотя по-прежнему любил ползать по туннелям. Чтобы избежать необходимости обмениваться приветствиями с другими родителями, Круг остановился у калитки, за которой был палисадник (теперь состоявший главным образом из луж) со скамейками для посетителей. Давид первым выбежал из раскрашенного в веселые цвета деревянного дома.
«А почему Мариетта не пришла?»
«Вместо меня? Надень-ка шапку».
«Вы могли прийти вместе».
«У тебя что, не было галош?»
«Ага».
«Тогда дай руку. И если ты хоть раз ступишь в лужу…»
«А если я нечаянно?»
«Я прослежу за этим. Ну же, raduga moia [радуга моя], дай руку и пойдем».
«Билли сегодня принес кость. Представляешь – вот такую кость! Я тоже хочу принести».
«Это который, Билли, – смуглый мальчик или тот, в очках?»
«В очках. Он сказал, что моя мама умерла. Смотри, смотри, женщина-трубочист!»
(Они появились недавно из-за какого-то неясного смещения, или ущемления, или расщепления в экономике государства – и к большой радости детей.) Круг молчал. Давид все говорил.
«Это ты виноват, а не я. У меня левый ботинок промок насквозь. Папа!»
«Да?»
«У меня левый ботинок промок».
«Да. Прости. Пойдем немного быстрее. А что ты ответил?»
«Когда?»
«Когда Билли сказал эту чушь про маму».
«Ничего. А что я должен был сказать?»
«Но ты же понял, что это чушь?»
«Думаю, да».
«Потому что, даже если бы она умерла, то для тебя или меня она не была бы мертвой».
«Да, но она ведь не умерла, правда?»
«Не в нашем понимании. Кость ничего не значит для нас с тобой, но она много значит для Бассо».
«Папа, он рычал из-за нее. Он просто лежал и рычал, положив на нее лапу. Мисс Зи сказала, что нам нельзя его трогать или разговаривать с ним, пока она у него».
«Raduga moia!»
Они уже шли по переулку Перегольм. Бородатый человек, о котором Круг знал, что он соглядатай, и который являлся ровно в полдень, был на своем посту перед домом Круга. Иногда он торговал яблоками, а однажды пришел под видом почтальона. В особенно холодные дни он пытался изображать манекена в витрине портного, и Круг забавлялся тем, что подолгу смотрел в глаза бедняги, которому нельзя было моргнуть. Сегодня он инспектировал фасады домов и что-то записывал в блокнот.
«Считаете дождевые капли, инспектор?»
Человек отвернулся; шагнув вперед, он ушиб носок ноги о бордюр. Круг улыбнулся.
«Вчера, – сказал Давид, – когда мы проходили мимо, он подмигнул Мариетте».
Круг снова улыбнулся.
«Знаешь, папа, по-моему, она говорит с ним по телефону. Она всегда говорит по телефону, когда ты уходишь».
Круг рассмеялся. Эта странная девушка, думалось ему, наслаждалась шашнями с целой вереницей ухажеров. Дважды в неделю по вечерам она была свободна от домашних дел, и все это время, вероятно, посвящала фавнам, футболистам и матадорам. Кажется, я только об этом и думаю. Кто она – прислуга? Приемная дочь? Или что? Ничего. Я прекрасно знаю, думал Круг, отсмеявшись, что она просто ходит в кино с подружкой-толстушкой – так она говорит, – а у меня нет никаких оснований ей не верить; а если бы я действительно считал, что она та, кем она, безусловно, является, то мне следовало бы немедленно рассчитать ее – чтобы не занесла в детскую какой-нибудь заразы. Именно так поступила бы Ольга.
В прошлом месяце лифт полностью демонтировали. Пришли какие-то люди, опечатали дверь крошечного жилища несчастного барона и так, не открывая, утащили в фургон. Птичка внутри была слишком напугана, чтобы трепыхаться. Или он тоже был шпионом?
«Погоди, не звони, у меня есть ключ».
«Мариетта!» – крикнул Давид.
«Надо думать, ушла за покупками», – сказал Круг и направился в ванную.
Она стояла в ванне, дугообразными движениями намыливая спину или, по крайней мере, те участки своей узкой и блестящей, с ямочками в разных местах спины, до которых могла дотянуться, закинув руку за плечо. Ее волосы были высоко подобраны и туго подвязаны косынкой или чем-то еще. В зеркале отразились каштановая подмышка и бледный торчащий сосок.
«Буду готова через минуту», – пропела она.
Круг с подчеркнутым негодованием грохнул дверью. Он прошествовал в детскую и помог Давиду переобуться. Она все еще была в ванной, когда человек из «Английского клуба» принес мясной пирог, рисовый пудинг и ее подростковые ягодицы. Когда лакей удалился, она вышла, встряхивая волосами, и перебежала в свою комнату, где облачилась в простое черное платье, а минуту спустя снова выбежала и принялась накрывать на стол. К концу обеда принесли газеты и дневную почту. Что там могли быть за новости?
13
Правительство затеяло присылать ему множество различных печатных материалов с восхвалениями своих достижений и целей. Вместе с телефонным счетом и рождественской открыткой от дантиста он находил в почтовом ящике отпечатанный мимеографическим способом листок такого содержания:
Уважаемый гражданин,
согласно статье 521 нашей Конституции, народ обладает следующими четырьмя свободами:
а) свобода слова,
б) свобода печати,
в) свобода собраний и митингов,
г) свобода шествий.
Эти свободы обеспечиваются предоставлением в распоряжение граждан производительных печатных машин, достаточного количества бумаги, хорошо проветриваемых общественных зданий и широких улиц.
Что следует понимать под первыми двумя свободами? Для гражданина нашего государства газета – это коллективный организатор, призванный подготовить своих читателей к выполнению различных возложенных на них задач. Если в других странах газеты являются откровенно коммерческими предприятиями, фирмами, продающими свою печатную продукцию публике (и по этой причине делающими все возможное, чтобы привлечь внимание общественности броскими заголовками и пикантными историями), то главная цель нашей прессы – сообщать такую информацию, которая дала бы каждому гражданину ясное представление о ключевых проблемах общественной и международной жизни; следовательно, она направляет деятельность и чувства читателей в нужное русло.
В других странах мы наблюдаем множество конкурирующих органов. Каждая газета освещает события по-своему, и это ошеломляющее разнообразие тенденций приводит взгляды обывателя к полному замешательству; в нашей подлинно демократической стране единообразная пресса несет ответственность перед народом за верность проводимого ею политического просвещения. Статьи в наших газетах – это не плод воображения того или иного человека, а зрелое, тщательно выверенное послание читателю, который, в свою очередь, воспринимает его с такой же серьезностью и вдумчивостью.
Еще одной важной особенностью нашей прессы является добровольное сотрудничество местных корреспондентов – письма, предложения, обсуждение, критика и все прочее. Итак, мы видим, что наши граждане имеют свободный доступ к газетам, и такого положения дел более нигде нет. О да, в других странах много толкуют о свободе, но на самом деле нехватка средств не всем позволяет пользоваться печатным словом. Миллионер и рабочий явно не имеют равных возможностей.
Наша пресса является общественной собственностью нашего народа. Соответственно, она выпускается на некоммерческой основе. В капиталистической газете даже реклама способна влиять на ее политический курс; у нас это, конечно, совершенно невозможно.
Наши газеты издаются правительственными и общественными организациями и полностью независимы от личных, частных или коммерческих интересов. Независимость, в свою очередь, есть синоним свободы. Это ясно как день.
Наши газеты полностью и совершенно независимы от всякого влияния, не отвечающего интересам Народа, которому они принадлежат и которому служат, исключая всех других хозяев. Таким образом, наша страна пользуется свободой слова не в теории, а на деле. Опять же яснее ясного.
В конституциях других стран тоже упоминаются различные «свободы». Однако в действительности эти «свободы» крайне ограничены. Нехватка бумаги сужает свободу печати; неотапливаемые общественные залы не способствуют проведению свободных собраний; а под предлогом регулирования дорожного движения полиция разгоняет демонстрации и шествия.
Газеты в других странах, как правило, прислуживают капиталистам, которые либо владеют собственными печатными органами, либо приобретают колонки в других газетах. К примеру, недавно за несколько тысяч долларов один коммерсант продал другому журналиста по имени Игрок.
С другой стороны, когда более полумиллиона американских текстильщиков объявили забастовку, газеты писали о королях и королевах, кинокартинах и театрах. Самой популярной фотографией, появившейся во всех капиталистических газетах в то время, стало изображение двух редких бабочек, переливавшихся vsemi tzvetami radugi [всеми цветами радуги]. О забастовке же рабочих-текстильщиков ни слова!
Приведем сказанное нашим Вождем: «Рабочие знают, что “свобода слова” в так называемых демократических странах – это пустой звук». В нашей стране не может быть никакого расхождения между реальностью и правами, предоставленными гражданам Падуковской Конституцией, поскольку у нас имеются достаточные запасы бумаги, множество отличных печатных станков, просторные и теплые общественные здания, а также великолепные аллеи и парки.
Мы открыты для вопросов и предложений. Фотографии и подробные буклеты высылаются бесплатно по запросу.
(Я сберегу этот листок, подумал Круг, я подвергну его какой-нибудь специальной обработке, которая позволит ему сохраниться в далеком будущем, к вечному удовольствию свободных юмористов. О да, я сберегу его.)
Что касается новостей, то их почти не было ни в «Эквилисте», ни в «Вечернем звоне», ни в других ежедневных газетах, контролируемых правительством. Передовицы, однако, били наповал:
Мы убеждены, что единственным подлинным Искусством является Искусство Дисциплины. Все остальные виды искусств в нашем Идеальном Граде – всего лишь покорные вариации высшего Трубного Зова. Мы любим организацию, к которой принадлежим, больше самих себя, а еще больше мы любим Правителя, который олицетворяет эту организацию с точки зрения нашей эпохи. Мы выступаем за идеальное сотрудничество, сочетающее и уравновешивающее тройственность начал государственного устройства: производительного, исполнительного и созерцательного. Мы за совершенную общность интересов среди граждан. Мы за мужественную гармонию между любящим и возлюбленным.
(Читая это, Круг испытал смутное «лакедемонское» ощущение: кнуты и розги; музыка; и странные ночные ужасы. Он немного знал автора статьи – гнусного старикашку, который под псевдонимом Панкрат Цикутин много лет тому назад редактировал погромистический журнал.)
И еще одна глубокомысленная статья – просто удивительно, до чего строгими сделались газеты.
Человек, никогда не состоявший в масонской ложе или в братстве, клубе, союзе и тому подобном, – ненормален и опасен. Конечно, некоторые объединения были вредны и ныне запрещены, но все же лучше состоять в политически незрелой организации, чем вообще не состоять ни в какой. В качестве примера, искренне восхищаться и следовать которому должен каждый гражданин, мы хотели бы упомянуть нашего соседа, который признается, что ничто на свете, даже самая захватывающая детективная история, даже пухлые прелести его молодой жены, даже мечты каждого молодого мужчины в один прекрасный день стать начальником не могут соперничать с еженедельным наслаждением от слияния со своими товарищами и пения хором в атмосфере доброго веселья и, позвольте добавить, доброго прибытка.
Много внимания в последнее время уделялось выборам в Совет старейшин. Список, включающий тридцать кандидатов и составленный специальной комиссией под председательством Падука, распространялся по всей стране; из тридцати человек избирателям предстояло выбрать одиннадцать. Та же комиссия назначила отряды сторонников («backergrupps»), то есть часть лиц из списка получила поддержку специальных агентов, называемых мегафонщиками; они пропагандировали общественные добродетели своих кандидатов на уличных перекрестках, создавая тем самым иллюзию напряженной предвыборной схватки. Вся эта затея была крайне запутанной, да и не имело ни малейшего значения, кто победит, кто проиграет, однако, несмотря на это, газеты дошли до состояния безумного возбуждения, ежедневно, а затем ежечасно в специальных выпусках сообщая результаты борьбы в том или ином округе. Интересной особенностью было то, что в самые напряженные моменты коллективы аграриев или рабочих, подобно насекомым, побуждаемым к совокуплению какими-то необычными атмосферными условиями, внезапно бросали вызов другим таким же коллективам, заявляя о своем желании сразиться с ними в «производственном соревновании» в честь выборов. Как следствие, конечным результатом этих выборов стали не какие-то значимые изменения в составе Совета, а небывалый, хотя и несколько изнурительный энтузиазм «взрывного роста» производства жатвенных машин, сливочных тянучек (в ярких обертках, с рисунками обнаженных девиц, намыливающих лопатки), kolbendeckelschrauben’ов [болт крепления толкателя поршня к головке поршня], nietwippen’ов [рычажные тележки], blechtafel’ов [тонкое листовое железо], krakhmalchik’ов [крахмальные воротнички для мужчин и мальчиков], glockenmetall [bronzo da campane][67], geschützbronze [bronzo da canoni][68], blasebalgen’ов [воздуходувные меха] и других полезных изделий.
Подробные отчеты о различных собраниях фабричных рабочих или коллективных огородников, придирчивые статьи, освещающие недочеты в области счетоводства, разоблачения, известия о деятельности бесчисленных профессиональных союзов и резкие акценты в напечатанных en escalier[69] стихах (что, между прочим, утраивало построчный гонорар), посвященных Падуку, полностью заменили уютные убийства, бракосочетания и боксерские поединки более счастливых и легкомысленных времен. Как если бы одну сторону земного шара разбил паралич, а другая продолжала улыбаться скептической – и слегка глуповатой – улыбкой.
14
Его никогда не занимали поиски Истинной Субстанции, Единого, Абсолюта, Бриллианта, подвешенного на рождественской елке вселенной. То, что конечный разум способен вглядываться в переливы невидимого сквозь тюремную решетку целых чисел, всегда казалось ему несколько комичным. И даже если бы Вещь можно было постичь, с какой стати он или кто-либо другой, если уж на то пошло, должен желать, чтобы феномен утратил свои локоны, свою маску, свое зеркало и стал лысым ноуменом?
С другой стороны, если (как полагают некоторые неоматематики из тех, кто помудрее) позволительно сказать, что физический мир состоит из измеряемых групп (клубков напряжений, закатных роев электрических мошек), движущихся подобно mouches volantes[70] на темном фоне, лежащем за рамками физики, то, конечно, смиренное ограничение своих интересов измерением измеримого отдает самой унизительной бесплодностью. Убирайтесь вы прочь, со своей линейкой и весами! Ибо без ваших правил, в незапланированном событии, отличном от пэпер-чэс науки, босоногая Материя все-таки догоняет Свет.
Затем мы представим себе призму или камеру, где радуги – это всего лишь октавы эфирных вибраций и где космогонисты с прозрачными головами непрерывно входят друг в друга и проходят сквозь вибрирующие пустоты друг друга, в то время как повсюду различные системы отчета пульсируют Фицджеральдовыми сокращениями. Затем хорошенько встряхнем телескопоидный калейдоскоп (ибо что такое ваш космос, как не прибор, содержащий кусочки цветного стекла, которые благодаря расположению зеркал принимают при вращении различные симметричные формы – заметьте: при вращении) и зашвырнем эту чортову штуку подальше.
Сколь многие из нас брались строить заново – или полагали, что строят заново! Потом они обозрели свои построения. И глядите-ка: Гераклит Плакучая Ива серебрился у двери, а Парменид Дымный валил из трубы, и Пифагор (уже внутри) рисовал тени оконных рам на сверкающем вощеном полу, где резвились мухи (я сажжусь, а ты пролетаешь мимо; потом я вззлетаю, а ты садишься; потом вздрог-дрог-дрог; потом мы вместе вззлетаем).
Долгие летние дни. Ольга играет на рояле. Музыка, порядок.
Неудача Круга, думал Круг, заключается в том, что лето за летом и с небывалым успехом он очень тонко препарировал чужие системы, благодаря чему приобрел репутацию ученого с озорным чувством юмора и дивным здравым смыслом, тогда как на самом деле он был громадным грустным боровом, а все это «здравомыслие» обернулось градуальным, слой за слоем, рытьем ямы, пригодной для чистой воды улыбающегося безумия.
Его обычно называли одним из самых выдающихся философов своего времени, но он знал, что на деле никто не мог определить, какие такие особенные черты отличают его философию, или что значит «выдающийся», или что именно подразумевается под «его временем», или кто те другие выдающиеся особы. Если каких-нибудь иностранных писателей называли его учениками, ему не удавалось найти в их сочинениях ничего, что хотя бы отдаленно напоминало тот стиль или образ мыслей, которые без его согласия ему приписывали критики, так что в конце концов он стал относиться к самому себе (крупному грубому Кругу) как к иллюзии или скорее как к совладельцу иллюзии, высоко оцененной множеством культурных людей (с щедрой примесью полукультурных). Его положение во многом походило на то, что обычно случается в романах, когда автор и его поддакивающие персонажи утверждают, что герой – «великий художник» или «большой поэт», не приводя, однако, никаких доказательств (репродукций картин, образцов поэзии); на самом деле даже избегая приводить такие подтверждения, поскольку любой образчик наверняка не оправдает читательских ожиданий и фантазии. Гадая, кто его так превознес, кто вывел его на экран славы, Круг не мог отделаться от ощущения, что каким-то странным образом он действительно заслужил все это, что он на самом деле крупнее и умнее большинства окружающих его людей; но он также знал, что то, что люди видели в нем, возможно, сами того не осознавая, было не замечательным расширением положительной материи, а своего рода беззвучным застывшим взрывом (как если бы катушка была остановлена в момент детонации бомбы) с какими-то осколками, изящно повисшими в воздухе.
Когда этот тип ума, столь искушенного в «созидательном разрушении», говорит себе, как мог бы сказать любой несчастный, сбитый с толку философ (о, это тесное и неудобное «я», этот шахматный Мефисто, сокрытый в cogito[71]!): «Итак, я расчистил почву, теперь я начну строить, и мир станет лучше, и боги древней философии не должны вмешиваться», – в конечном счете обычно остается холодная кучка трюизмов, выуженных из искусственного озера, в которое они были намеренно помещены с этой целью. Круг же надеялся выудить нечто, принадлежащее не только к неописанному виду, роду, семейству или отряду, но представляющее совершенно новый класс.
Теперь внесем полную ясность. Что важнее разрешить: внешнюю проблему (пространство, время, материя, неизведанное вовне) или внутреннюю (жизнь, сознание, любовь, неизведанное внутри) или, опять же, точку их соприкосновения (смерть)? Ведь мы согласны, правда же, что проблемы как таковые действительно существуют, даже если мир представляет собой нечто, состоящее из ничего внутри ничто, состоящего из чего-то. Или «внешнее» и «внутреннее» тоже иллюзии, так что о высокой горе можно сказать, что она возвышается на тысячу снов, а надежду и ужас столь же легко можно нанести на карту, как мысы и заливы, названные этими словами?
Отвечай! О что за восхитительное зрелище: осторожный логик, пробирающийся среди колючих кустов и волчьих ям мысли, помечающий дерево или утес (здесь я прошел, этот Нил раскрыт), оглядывающийся назад («другими словами – »), опасливо пробующий топкую поверхность («теперь давайте обратимся – »), останавливающий свой вагон с туристами у подножия метафоры или Простого Примера («предположим, что лифт – »), продвигающийся вперед, одолевающий все препятствия и наконец с триумфом достигающий самого первого помеченного им дерева!
А кроме того, думал Круг, я, вдобавок ко всему, раб образов. Мы говорим о вещи по сходству с другой вещью, тогда как на самом деле мы жаждем описать что-то, что не похоже ни на что. Некоторые мысленные образы настолько искажены понятием «время», что мы начинаем верить в реальное существование постоянно движущейся яркой щели (точки восприятия) между нашей ретроспективной вечностью, которой мы не можем вспомнить, и будущей вечностью, которой мы не можем знать. На деле же мы не в состоянии измерить время, поскольку никакая золотая секунда не хранится в ящичке в Париже, но, положа руку на сердце, разве вы не представляете себе протяженность в несколько часов более точно, чем протяженность в несколько миль?
А теперь, дамы и господа, мы переходим к вопросу смерти. С той долей достоверности, которая фактически доступна, можно сказать, что стремление к совершенному знанию – это попытка точки в пространстве и времени отождествить себя со всеми другими точками; смерть – это либо мгновенное обретение абсолютного знания (сравнимое, скажем, с мгновенным распадом камня и плюща, составляющих круглую башню, в которой заключенному до сего момента оставалось довольствоваться двумя маленькими отверстиями, оптически сливающимися в одно, а теперь, с исчезновением всех стен, он может обозревать всю круговую панораму), либо абсолютное небытие, nichto.
И это, фыркнул Круг, вы называете совершенно новым типом мышления! Скудный улов.
Кто бы мог подумать, что его мощный мозг станет таким рассеянным? В прежние времена, стоило ему взять в руку книгу, как подчеркнутые места и молнии его заметок на полях почти автоматически соединялись в целое, и возникало новое эссе, новая глава, – а теперь он едва мог поднять тяжелый карандаш с толстого пыльного ковра, на который тот выпал из его слабой руки.
15
Четвертого он покопался в старых бумагах и нашел перепечатку лекции о Генри Дойле, с которой выступал перед Философским обществом Вашингтона. Он перечитал отрывок, полемически приведенный им по отношению к идее субстанции: «Когда все тело сладкое и белое, движения белизны и сладости повторяются в разных местах и смешиваются…» [Da mi basia mille[72].]
Пятого он пешком отправился в Министерство юстиции и потребовал аудиенции в связи с арестом его друзей, но постепенно выяснилось, что учреждение превращено в гостиницу и что человек, принятый им за высокопоставленного чиновника, был всего лишь метрдотелем.
Восьмого, когда он показывал Давиду, как нужно коснуться хлебного катышка кончиками двух скрещенных пальцев, чтобы возник своего рода зеркальный эффект в терминах осязания (ощущение второго катышка), Мариетта облокотилась голой рукой о его плечо и с интересом смотрела, все время ерзая, щекоча ему висок каштановыми волосами и почесывая себе бедро вязальной спицей.
Десятого студент по имени Фокус предпринял попытку увидеться с ним, но допущен не был, отчасти потому, что Круг никогда не позволял каким-либо учебным вопросам беспокоить его за пределами его (в данный момент не существующего) университетского кабинета, а главным образом потому, что имелись основания полагать, что этот Фокус может быть правительственным шпионом.
В ночь на двенадцатое ему приснилось, что он тайком наслаждается Мариеттой, пока она, слегка морщась, сидит у него на коленях во время репетиции пьесы, в которой она должна была играть его дочь.
В ночь на тринадцатое он напился.
Пятнадцатого незнакомый голос по телефону сообщил ему, что Бланш Гедрон, сестру его друга, тайно вывезли за границу, и что теперь она в безопасности в Будафоке, местечке, расположенном, по-видимому, где-то в Центральной Европе.
Семнадцатого он получил престранное письмо:
Состоятельный господин,
двое ваших друзей, господа Беренц и Марбел, сообщили моему агенту за границей, что вы хотели бы приобрести репродукцию шедевра Турока «Побег». Если вы соблаговолите посетить мой магазин («Брик-а-брак», ул. Тусклофонарная, 14) около пяти часов пополудни в понедельник, вторник или пятницу, я буду счастлив обсудить возможность вашего —
Конец предложения скрыла большая клякса. Подпись гласила: «Питер Квист, антиквариат».
После продолжительного изучения карты города Круг нашел эту улицу в его северо-западном углу. Он отложил увеличительное стекло и снял очки. Издавая те негромкие, клейкие звуки, которые обычно издавал в таких случаях, он снова надел очки и взял увеличительные стекло, чтобы выяснить, каким из автобусных маршрутов (отмеченных красным) можно туда добраться, если туда вообще ходят автобусы. Да, ходят. Вдруг, безо всякой причины, он вспомнил, как Ольга приподнимала левую бровь, когда смотрелась в зеркало.
У всех ли случается такое? Лицо, фраза, пейзаж, воздушный пузырек из прошлого внезапно всплывает, словно выпущенный дитятей главного надзирателя из какой-то клетки мозга, пока сознание занято чем-то совершенно другим? Нечто подобное происходит на грани сна, когда то, что, как тебе кажется, ты думаешь – вовсе не то, что ты думаешь. Или два параллельно идущих состава мыслей, один из которых обгоняет другой.
Он вышел из дома, грубоватые кромки воздуха попахивали весной, хотя год только начался.
Новый диковинный закон требовал, чтобы каждый, кто садится в автобус, не только предъявлял паспорт, но и передавал кондуктору свою фотокарточку с номером и подписью. Проверка соответствия портрета, номера и подписи паспортным данным отнимала массу времени. Постановление, кроме того, предписывало, что в случае, если пассажир не располагает точной суммой для оплаты поездки (17 цента за милю), то все, что он заплатит сверх этого, ему будет возвращено в окраинном почтовом отделении, при условии, что он займет свое место в очереди не позднее чем через тридцать три часа после того, как покинет автобус. Выписыванье и штемпелеванье измученным кондуктором квитанций вызывало дополнительные задержки, а поскольку, согласно тому же постановлению, автобус останавливался лишь на тех остановках, на которых желали сойти не менее трех пассажиров, к проволочкам добавлялась немалая путаница. И несмотря на все эти меры, автобусы в те дни были на редкость переполнены.
Кругу все же удалось добраться до цели: вместе с двумя юношами, коих он подкупил (заплатив каждому по десять крун), дабы они согласились составить с ним необходимое трио, он сошел именно там, где намеревался. Его спутники, честно признавшись, что зарабатывают этим на жизнь, тут же вскочили в проходивший трамвай (где правила передвижения были еще сложнее).
Пока он ехал, наступили сумерки, и кривая улочка полностью оправдывала свое название. Он испытывал нервозное возбуждение, неуверенность, тревогу. Он рассматривал возможность побега из Падукграда в другую страну как своего рода возвращение в собственное прошлое, потому что в прошлом его страна была свободной. Если предположить, что пространство и время едины, то бегство и возвращение становятся взаимозаменяемыми. Отличительные черты прошлого (недооцененное в свое время блаженство, ее огненные волосы, ее голос, читающий сыну о милых очеловеченных зверушках) представлялись такими, как будто их можно было заменить или, по крайней мере, имитировать чертами страны, где его ребенок мог расти в безопасности, на воле, в мире и покое (длинный-предлинный пляж, усеянный телами, сияющая милашка и ее атласный атлет – реклама каких-то американских товаров, где-то увиденная, почему-то запавшая в память). Боже мой, подумал он, que j’ai été veule[73], этим следовало заняться еще несколько месяцев тому назад – мой дорогой бедный друг был прав. На улице, казалось, теснились одни книжные лавки и маленькие темные рюмочные. Вот и пришли. Рисунки с птицами и цветами, старые книги, фарфоровый кот в горошек. Круг открыл дверь.
Владелец магазина, Питер Квист, был человеком средних лет, со смуглым лицом, приплюснутым носом, черными подстриженными усиками и черными вьющимися волосами. На нем был летний костюм в сине-белую полоску, из тех, что можно стирать, – безыскусный, но опрятный. Когда Круг вошел, он прощался с пожилой дамой, шею которой обвивало старомодное пушисто-серое боа. Прежде чем опустить вуаль и удалиться, она пристально посмотрела на Круга.
«Знаете, кто это был?» – спросил Квист.
Круг покачал головой.
«Доводилось ли вам видеть вдову покойного президента?»
«Да, доводилось».
«А его сестру – доводилось?»
«Не думаю».
«Что ж, это была его сестра», – небрежно сказал Квист.
Круг высморкался и, вытирая нос, скользнул взглядом по содержимому магазина: книги по большей части. В углу гнила груда «Librairie Hachette»[74] (Мольер и все такое) – отвратительная бумага, оторванные корешки. Дивный эстамп из какой-то книги про насекомых, относящейся к началу XIX века, изображал глазчатого бражника и его шагреневую гусеницу, льнущую к ветке и выгибающую шею. Одна из панелей была украшена большой выцветшей фотографией (1894 года) с дюжиной одетых в трико усатых мужчин с искусственными конечностями (у некоторых – обе руки и нога) и многокрасочной картиной с плоскодонкой на Миссисипи.
