Текст книги "Под знаком незаконнорожденных"

Автор книги: Владимир Набоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Заведовал ею д-р Хаммеке, приземистый, плотный, с густыми желтовато-белыми усами, с глазами навыкате и короткими толстыми ногами. – В «Даре» это же имя (Hammecke), но несколько иначе написанное, носит Хамекке, в прошлом фельдфебель, заведующий берлинской адвокатской конторой «Траум, Баум и Кэзебир» – «толстое, грубое животное, с вонючими ногами и вечно сочившимся фурункулом на затылке» (Набоков В. Дар. С. 254). В рукописи, как было сказано выше, этот персонаж назван д-р Галлон; замена была продиктована желанием Набокова связать его с тенденциозным шекспироведом проф. Хаммом (Hamm), автором труда «Истинный сюжет “Гамлета”» (гл. 7). О набоковской игре в романе с Hamm, Hamburger, ham/bacon, Hamlet и ham actor (плохой актер) см. коммент. к с. 170.

Фрунеризм. – В письме к Э. Уилсону от 9 февраля 1947 г. Набоков пояснил, что это слово – «сочетание фрейдового lapsus linguae [речевой ошибки, оговорки] и “спунеризма”» (Dear Bunny, Dear Volodya. The Nabokov – Wilson Letters, 1940–1971. P. 212). Под фрейдистским термином он, очевидно, подразумевал англ. frustration (фрустрацию), одно из ключевых понятий психоанализа.

С. 321. Молодой китаец принес отороченное мехом пальтишко Давида… – Китайское происхождение этого ассистента, немецкий персонал «экспериментальной станции» (на самом деле пыточного лагеря нацистского типа) и русскоязычные солдаты-эквилисты, прибывшие туда вместе с Кругом, у Набокова указывают на три диктаторских режима того времени – гитлеровскую Германию, сталинскую Россию и Китай под властью Чан Кайши.

С. 322. В интересах ануки. <…> А ну-ка потише… – Отмеченные в Предисловии Набокова спунеризмы; в оригинале: «In the interest of silence» – «В интересах молчания» (вместо «In the interest of science» – «В интересах науки») и «Science, please!» – «Наука, пожалуйста!» (вместо «Silence, please!» – «Прошу тишины!»).

С. 323. …моменты яровизации эго. – Абсурдное совмещение понятий биологии и психоанализа. Яровизация (западный термин – вернализация) – понятие Т. Д. Лысенко (1898–1976), советского агронома и биолога, основателя псевдонаучного направления в биологии – мичуринской агробиологии, рассмотренное им в статье «Теоретические основы яровизации» (1935). Здесь использовано в значении: процесс перехода проросших семян озимых культур под влиянием холода в состояние развития. Эго же в психоанализе – это собственное «я», направленность на собственное «я»; «яровизация эго» в контексте сцены и по аналогии с реакцией растений на охлаждение при яровизации, приводящей к цветению и образованию семян, по всей видимости, означает плодотворный выход за пределы собственного «я» и образование групп, к чему стремятся сотрудники станции, поборники коллективизма и уравнительной психологии.

…старинный боевой топор. – По сновидческой логике повествования «научный» фильм совмещается с изложенным в шекспировской главе замыслом экранизации «Гамлета», включающим сцену, в которой «могучий старый король Гамлет разит боевым топором поляков».

С. 325. «Yablochko, kuda-zh ty tak kotishsa? [Яблочко, куда ж ты так котишься?]»… – Народные куплеты «Яблочка» в годы Гражданской войны пелись и красноармейцами, и белогвардейцами в различных вариантах, среди которых, например: «Эх, яблочко, / Куда котишься? / В ВЧКа [или ГубЧК] попадешь, – / Не воротишься» (строчка вновь возникнет в романе «Взгляни на арлекинов!»).

С. 327. …американское название похожего вида пихты, растущей в Скалистых горах. <…> «Дуглас»… – Дугласова пихта (Pseudotsuga menziesii), названная в честь шотландского биолога и ботаника Дэвида Дугласа (что завершает главу намеком на сына Круга Давида).

18

С. 328. Самим зданием, каким оно было задумано, но еще не построено <…> белый небоскреб, врезающийся, словно собор альбиносов, в морфяно-голубые небеса. – Вероятный намек на известный утопический проект здания Дворца Советов, высотой в 415 метров и со 100-метровой статуей Ленина, постройка которого велась в Москве в 1931–1941 гг. на месте взорванного храма Христа Спасителя.

…вследствие пожаров Юстиция и Образование делили отель «Астория»… – Еще один знак авторского присутствия: гостиница «Астория» в Санкт-Петербурге, открытая в 1912 г., находилась рядом с домом Набоковых на Большой Морской улице. Набоков не раз упоминал ее в своих произведениях, охарактеризовав в романе «Взгляни на арлекинов!» как «безобразную громадину, построенную, кажется, перед Первой мировой войной» (Набоков В. Взгляни на арлекинов! / Пер., статья, коммент. А. Бабикова. М.: АСТ: Corpus, 2023. С. 305). Замечание о том, что министерства разместились в гостинице, отражает революционную практику в России: с сентября 1918 г. национализированная «Астория» была превращена в «1-й дом Петроградского Совета», в котором останавливался Ленин, проводились собрания Петроградского комитета РКП(б) (Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны / Ред. В. А. Шишкин. СПб., 2000. С. 274). Об этой же гостинице, очевидно, идет речь в упомянутой в гл. 15 романа обратной метаморфозе – превращении учреждения в гостиницу: «<…> отправился в Министерство юстиции и потребовал аудиенции в связи с арестом его друзей, но постепенно выяснилось, что учреждение превращено в гостиницу и что человек, принятый им за высокопоставленного чиновника, был всего лишь метрдотелем». Еще раньше, в гл. 2, остановивший Круга на мосту солдат напоминает ему «Пьетро, метрдотеля в Университетском Клубе».

…морфяно-голубые… – Т. е. цвета бабочки рода Морфо.

С. 329. В нем упокоится ваш маленький Арвид, держа в руках любимую игрушку – коробочку оловянных солдатиков… – Любимой игрушкой Давида, как мы помним, был опаловый стеклянный шарик, к которому даже Круг «не смел прикоснуться».

С. 329–330. …Кругу показали этих людей в их камерах смертников. <…> Мариетта сидела с закрытыми глазами в обморочном оцепенении… – Это место претерпело несколько стадий изменений в рукописи и сперва было изложено (на с. 264) так: «Жестоко избитый д-р Александер лежал на соломе, часто и тяжело дыша. Мак и Мариетта были арестованы в самый неловкий момент, и любовный замок заклинило. Поскольку их нельзя было разделить без хирургического вмешательства, их поспешно завернули в простыню, и так они и лежали, образовав единый сверток, с одними торчащими из него головами. Мак, с искаженным болью ртом, лежал с закрытыми глазами. Мариетта была без сознания в четвертый или пятый раз». Похожий скабрезный случай Набоков включил в «Аду», приписав его древнегреческому поэту Героду: «Но один мой здешний приятель показал мне фрагмент из новонайденной рукописи <…> о двух детях, брате и сестре, которые делали это так часто, что в конце концов померли спаренными, и сколько их ни пытались разделить, ничего не выходило <…>» (Набоков В. Ада, или Отрада. С. 383). Вычеркнув это описание приговоренных к смерти участников ареста Круга, Набоков на отдельном листе (без номера) составил иное (невычеркнутое) описание, которое, однако, тоже не вошло в окончательную редакцию романа: «Мисс Баховен <Линда, средняя сестра, невеста д-ра Александера> была так основательно накачана наркотиками, чтобы придать ей презентабельный вид, что выглядела не в фокусе, с несколькими дополнительными руками и ногами, выходящими из расплывчатой розовости ее нижнего белья. Чем меньше будет сказано о д-ре Александере, тем лучше. У Мака отсутствовали передние зубы. Мариетта с закрытыми глазами в обморочном оцепенении сидела на стуле с прямой спинкой, из-под ее сиденья сочилась кровь».

С. 332. «Идите вы – (три неразборчивых слова)»… – Здесь может подразумеваться русское выражение «к чортовой матери».

С. 333. …сырой макадам в ночи. – Макадам – щебеночное покрытие дороги.

С. 334. «Тучи темны и становятся гуще и гуще. Скачет Ловец на страшном коне. Хо-йо-то-хо! Хо-йо-то-хо!» – Воспроизведен воинственный клич валькирий в опере Р. Вагнера «Валькирия» (1870) из цикла «Кольцо Нибелунга». В скандинавской мифологии девы-воительницы валькирии скачут на крылатых конях над полем битвы, выбирая, кому из павших попасть в небесный чертог Вальгаллу. Любимица верховного бога Вотана (Одина, хозяина Вальгаллы) Брунгильда в начале второго акта оперы поет: «Ho-yo-to-ho! Ho-yo-to-ho! / Heiaha! heiaha!» (Wagner R. The Valkyrie. Die Walküre / Ed. N. John. Paris et al., 1993. P. 68). Тучи и всадник на страшном коне – описание иллюстрации 1910 г. Артура Рэкхема (1867–1939) к этой сцене оперы «Полет Валькирий»: валькирии на устрашающих конях с оскаленными мордами появляются из густых туч.

С. 337. …я почувствовал укол жалости к Адаму и скользнул к нему по наклонному лучу бледного света… – В оригинале «pale light» (бледный свет), что предвосхищает «Бледный огонь» («Pale Fire») Набокова, в котором тоже важна тема безумия героя (Кинбота / Боткина) и авторского присутствия. «Наклонный луч» повторяет геральдическую символику романа и его названия.

«The child is bold». – В Предисловии Набоков отметил, что это «обычная фраза, используемая для проверки способности претендента на американское гражданство читать», однако не сообщил, что столкнулся с ней, проходя экзамен на американское гражданство в 1945 г.: «12 июля Набоковы сдали экзамен на американское гражданство, их поручителями были Эми Келли и Михаил Карпович. Карпович предупреждал Набокова: “Послушай, я хочу тебя кое о чем попросить – не шути, пожалуйста, не шути с ними – это достаточно серьезно <…>”. Набоков согласился, но экзаменатор попросил его прочитать фразу “The child is bold” – “Ребенок смел”. Глупая фраза, подумал Набоков <…> и, представив себе безволосого младенца, прочитал “The child is bald” (“Ребенок лыс”). “Нет, тут не bald, а bold”. – “Да, но, согласитесь, у младенцев волос обычно негусто”. Экзаменатор – “очевидно, итальянского происхождения, судя по едва заметному акценту” – сразу же понял, что Набоков свободно владеет английским языком, и спросил его что-то по американской истории» (Бойд Б. Владимир Набоков. Американские годы. Биография. СПб., 2010. С. 106).

С. 342. Аст-Лагода. – Название реальной лыжной гостиницы «Альта-Лодж» («Alta Lodge»), где в 1943 г. останавливался Набоков (см. коммент. к с. 178), совмещено с вымышленными горами Лагодан (упомянуты в гл. 16 и гл. 17), название которых образовано от старинного русского топонима и гидронима Ладога.

«Khoroshen’koe polozhen’itze» [красивое дело] – см. заметку «Русский текст в романе» в наст. изд.

С. 344. трубка Данхилл. – Курительные трубки фирмы «Danhill» производились в Англии с 1910 г., имели особую форму и конструкцию (с внутренним алюминиевым стержнем), позволявшую курить в автомобиле с откидным верхом во время движения. Отличительным знаком трубок Данхилл была белая точка на черном мундштуке. Гедрон описывается в гл. 4 как «костлявый человек с так называемыми британскими усами и трубкой в руке».

С. 345. Это был котиковый бонет маменькиного сынка. – Бонет (или боне, от фр. bonnet – шапка, шапочка) – как мужская (в том числе военная), так и женская шапка, колпак, берет или чепец. В англоязычной литературе «sealskin bonnet» (котиковый бонет) преимущественно детский головной убор. См. также коммент. к с. 166.

С. 347. …за сетку, на ее ночной стороне, цеплялась мохнатыми лапками крупная ночница. Ее мрамористые крылья все еще подрагивали, глазки горели, как два миниатюрных уголька. Я только успел различить ее коричневато-розовое обтекаемое тельце и пару цветных пятнышек… – Бабочка уже была описана в гл. 9: «<…> ухватившись всеми своими шестью пушистыми лапками за подушечку твоего большого пальца, со слегка приподнятым кончиком мышино-серого тельца, короткими, красными, с голубыми глазкáми задними крылышками, странно выступающими из-под покатых передних – длинных, в мрамористых прожилках <…>». Затем, как заметил Д. Циммер, она возникает в гл. 15 в антикварной лавке Квиста: «Дивный эстамп из какой-то книги про насекомых, относящейся к началу XIX века, изображал глазчатого бражника [ocellated hawk moth] и его шагреневую гусеницу, льнущую к ветке и выгибающую шею». Она мелькает и в следующей главе в эротическом контексте во время близости Круга с Мариеттой: «Это полупрозрачная амфора, которую я медленно опускаю, держа за ручки. Это розовый мотылек, прильнувший —». В Предисловии Набоков отметил, что бабочка в конце романа – это «розовая душа Ольги, уже эмблематизированная в более ранней главе». Любопытно отметить, что глазчатый бражник (Smerinthus ocellatus, английское название eyed hawk-moth) широко распространен в Европе и особенно в Англии (действие романа происходит хотя и в вымышленной, но определенно европейской стране), но в США не встречается, что ставит под сомнение реалистичность финала, в котором Автор якобы находится в своей кембриджской квартире в штате Массачусетс.

С. 348. Покойная ночь для беспокойной ловитвы. – Заключительный каламбур романа «A good night for mothing» построен из соединения английского пожелания спокойной ночи, фразеологизма «good for nothing» (никчемный, ни на что не годный, бесполезный) с редким словом «mothing», представляющим собой старый энтомологический термин, означающий охоту или наблюдение за бабочками (moth-watching).

Русский текст в романе

Помимо написанных латиницей русских письменных или разговорных форм (например: «shto evo» вместо «chto ego»), сохраняющих, как позднее в «Аде», элементы дореволюционного правописания («za-noch», «kuda-zh»), в романе используются русские лексемы в гибридных словах и выражениях (например: «kwazinka» – «скважинка»; «sesamka» (сезамка); «vot est’ oprosen» – «вот есть вопрос») и неологизмы («Mirokonzepsia»). После русских слов и выражений Набоков, как правило, приводит их английский перевод в квадратных скобках, однако экспрессия и колорит разговорных и просторечных выражений не передаются, например: «mila» («милай») переведено как «friend»; «kotishsa» («котишься») – как «rolling»; «liberalishki» («либералишки») оставлено без перевода. Выражение «Khoroshen’koe polozhen’itze» («Хорошенькое положеньице») намеренно переведено неверно как «a pretty business» (т. е. «красивое дело» – по другому значению слова «хорошенький» – красивый).

Наиболее длинные и не искаженные гибридными формами русскоязычные фрагменты содержатся в гл. 7 (от слов «Tam nad ruch’om» и до слов «a, sudar’?») и в гл. 17 (от слов «Yablochko, kuda-zh ty tak kotishsa?» и до слов «i soobshchil im»).

Андрей Бабиков

Приложение

I

В. В. Набоков – Дональду Б. Элдеру ^[151]

Крейги-Сёркл, 8

Кембридж 38, Массачусетс

22 марта 1944 г.

Дорогой мистер Элдер,

наконец-то шлю вам краткое изложение оставшихся глав моего романа.

Содержание «Человека из Порлока»^[152] нелегко передать в двух словах. Если я скажу, что сочинение романа требует усердного обращения к критическим и оригинальным исследованиям в таких далеко отстоящих областях, как шекспироведение (главным образом «Гамлет») и некоторые аспекты естествознания, то это лишь смутно обозначит границы данного вопроса. В этой книге я намерен обрисовать некоторые тонкие достижения современного сознания на тускло-красном фоне кошмарных притеснений и преследований. Филолог, поэт, ученый и ребенок – жертвы и свидетели того опасного уклона, который принял мировой уклад несмотря на то, что его украшают филологи, поэты, ученые и дети. Боюсь, я выражаюсь слишком прямолинейно, поскольку вообще трудно дать краткий обзор того, в чем ритм и атмосфера важнее физической схемы. И трудность усугубляется тем обстоятельством, что идея книги значительно шире, чем страдание, испытываемое свободными умами на худших поворотах ухабистого века; ее идея, по сути, является чем-то принципиально новым и посему требует трактовки, несовместимой с простым описанием общей темы. Хотя я и не верю в миссию «подающих надежду» книг, цель которых состоит в решении более или менее преходящих проблем человечества, я все же полагаю, что некое совершенно особое качество этой книги само по себе является своего рода оправданием и искуплением, по крайней мере, в случае мне подобных.

Как было показано в общих чертах в первых главах, герой книги, профессор Круг, – человек гениальных способностей, и тоталитарное правительство его страны изо всех сил стремится привлечь его на свою сторону. Я особенно доволен сценой, описывающей его разговор с Падуком, правителем государства, – Падуком, который был его одноклассником (описанье их школьных лет дано в главе, следующей за уже представленной частью). Круг отказывается сотрудничать каким-либо образом, и следующим шагом правительства становится попытка выяснить, какими средствами его можно принудить к этому. В конце концов обнаруживается его слабое место, и это слабое место – его любовь к сыну. Мальчика у него забирают – и тот, кто раньше был отчужден и саркастичен в своих отношениях с властью, теперь соглашается подчинить свою философию и университетскую работу нуждам правительства. К несчастью (для правительства), ребенок по ошибке попадает в лагерь для дефективных детей (от которых государство стремится избавиться) и, будучи в это время больным, умирает^[153]. Поскольку теперь Кругу терять нечего, он отказывается сотрудничать.

Сейчас мне трудно продолжать этот бесцветный пересказ. Как бы там ни было, проблема, стоящая теперь перед проф. Кругом, как полагает читатель, – это проблема ответственности, поскольку правительство предпринимает попытку сломить Круга, предлагая, в случае его подчинения, освободить всех его многочисленных коллег и друзей, которые были брошены в тюрьму (и позволить им оставаться на свободе все то время, пока он будет подчиняться). Однако Круга, который через несколько месяцев после смерти жены начал работать над книгой о смерти и воскрешении^[154], тем временем посещает удивительное озарение (совпадающее с его заключением в тюрьму после смерти мальчика), озарение некоего великого понимания; это самая трудная для объяснения часть, но, грубо говоря, он внезапно осознает присутствие Автора всего происходящего, Творца, создавшего его самого, его жизнь и все жизни вокруг него, – Автора, которым являюсь я, человек, пишущий книгу своей жизни. Этот своеобразный апофеоз (еще не применявшийся в литературе прием) являет собой, если хотите, своего рода символ божественной власти. Я, Автор, возвращаю Круга в свое лоно, и ужасы жизни, которые он пережил, оказываются художественным вымыслом Автора.

Конечно, в книге есть еще много всего, и эти сухие заметки совершенно недостаточны и недостойны ее. Когда в самой драматичной главе диктатор Падук собирает Круга и его друзей в старой классной комнате давно прошедших времен и друзья Круга умоляют его уступить и тем самым спасти их от расстрела, он пытается объяснить им, какое открытие он только что совершил – мое присутствие и полное исчезновение всех бед. И когда, наконец, Круга ведут через виноградники на холм, чтобы застрелить, и, в соответствии с местными представлениями, расстреливают, я, Автор, вмешиваюсь^[155], – однако тот особый способ, которым я осуществляю это вмешательство, невозможно объяснить, не представив законченной рукописи книги, которая будет готова через несколько месяцев.

С искренним почтением,

В. Набоков

II

В. В. Набоков – М. А. Алданову ^[156]

8–XII–45

8, Craigie Circle

Cambridge, Mass.

Дорогой Марк Александрович,

благодарю вас за пересылку капланского^[157] письма. Я принял его предложение. Знаете ли вы, как добыть гонорар из Европы? Кстати: с конца тридцатых годов и я не получал ни пфен<н>ига, ни сантима, ни пенни, ни цента от моих русских книг. Продавались они не Бог весть в каком количестве, но довольно постоянно; по капельке, но постоянно. За последнее время, как ни странно, эти капельки увеличились и участились. Между тем издательства и представительства, имевшие отношение к этим книгам, оказались подобны тихим зелено-розовым пузырям, едва успевающим отразить в малом виде окно, прежде чем лопнуть: они исчезли, – но книги мои продаются, кто-то что-то от них получает, – но ктó, чтó, где? Где живут и работают мои (и, вероятно, ваши) агенты? Суммы всё пустяковые, но все-таки – с научной, с популярно-научной точки зрения – хотелось бы на них взглянуть одним ярким глазком. Хотелось бы отыскать застенчивых представителей моих и взять меж своих их добрые руки. Каков ваш опыт в этом смысле?

Еще одна вещь меня интересует. Моя жена писала об этом Зензинову^[158], но он не ответил. В Н.<овом> Р.<усском> Слове^[159] было сообщение, что книги и т. д., забранные немцами в Париже, постепенно возвращаются своим владельцам. На квартире Ильи Исидоровича^[160] я оставил сундук с книгами и манускриптами. Полагаю, что это было взято вместе с его библиотекой. Куда бы обратиться?

Мне совестно вас обременять этими вопросами. Живу в провинциальном уединении. С осени я в контакте с моими родными, живущими в Праге. Узнал от них, что брат мой Сергей был взят немцами и погиб в концентрационном лагере под Гамбургом. Говорят, живя в Берлине в 1943 году, он слишком откровенно выражался и был обвинен в англосаксонских симпатиях. Мне совершенно не приходило в голову, что он мог быть арестован (я полагал, что он спокойно живет в Париже или Австрии), но накануне получения известия о его гибели я в ужасном сне видел его лежащим на нарах и хватающим воздух в смертных содроганиях. Другой мой брат, Кирилл, служит переводчиком при американской армии оккупации в Германии.

Да, в Париже жутковато, судя по газеткам оттуда. Адамович^[161], вижу, употребляет всё те же свои кавычки и неуместные восклицательные знаки («Не в этом же дело!»). Прегадок Одинец^[162], и печальна сухая блевотина Бердяева^[163]. Мучительно думать о гибели стольких людей, которых я знавал, которых встречал на литературных собраниях (теперь поражающих – задним числом – какой-то небесной чистотой). Эмиграция в Париже похожа на приземистые и кривобокие остатки сливочной пасхи, которым в понедельник придается (без особого успеха) пирамидальная форма.

Занимаюсь тем же, чем занимался в прошлом году: энтомология, преподавание в Wellesley^[164]. Медленно, но ровно подвигается мой английский роман^[165]. Пишу его не то третий, не то четвертый год и перевалил недавно через срединный хребет. Бросил курить и чудовищно растолстел; особенно неожиданна молодая грудь. Не знаю, скоро ли посещу N. Y^[166].

Очень хотелось бы повидать вас, дорогой друг.

Крепко жму вашу руку, целую ручку Татьяне Марковне^[167].

Ваш В. Набоков

III

А. И. Назаров

Отзыв о романе для радиостанции «Голос Америки» (1947)^[168]

Сегодня я расскажу вам о романе Владимира Набокова «Под знаком незаконнорожденных», который был недавно выпущен издательством «Хенри Холт» в Нью-Йорке и встречен очень благоприятно американской критикой. Но, прежде чем заняться рассмотрением этого романа, я остановлюсь на творческом пути, пройденном его автором.

Владимир Набоков, которого не следует смешивать с нашим комментатором по вопросам музыки, Николаем Набоковым^[169], представляет собой чрезвычайно редкий, даже почти исключительный пример писателя-беллетриста, сменившего, так сказать, свою литературную национальность, то есть писавшего в течение многих лет на одном языке, а затем перешедшего на другой.

Набоков – русский по происхождению. Он начал свою литературную деятельность, более четверти века тому назад под литературным псевдонимом Сирин, именно как русский, то есть пишущий по-русски, беллетрист и поэт. В двадцатых и тридцатых годах, живя сначала в Германии, а затем, после прихода Гитлера к власти, во Франции, он достиг очень значительной известности. Его романы – особенно «Защита Лужина», «Камера обскура» и «Отчаянье» – не только читались русскими, жившими за пределами Советского Союза, но также были переведены на многие европейские языки и получили высокую оценку в общеевропейской критике.

Но в 1940 году нацистское нашествие на Францию заставило Сирина-Набокова, убежденного антифашиста, переселиться в Соединенные Штаты. Здесь и начался новый период его творчества: из писателя русского он обратился в писателя американского, пишущего по-английски.

Его первый роман, написанный по-английски, «Правда о жизни Себастьяна Найта», вышел уже в 1941 году. Затем Набоков выпустил критико-биографическую книгу о Гоголе и том переводов на английский язык – и при этом переводов очень выдающихся – лирических стихотворений Пушкина, Тютчева и Фета. Короткие рассказы и стихи Набокова появляются в различных передовых и важнейших, как «Нью-Йоркер», «Атлантик Монтли» и «Нью Републик», американских журналах. Теперь же, как я уже сказал, вышел его новый роман.

Дарование Владимира Набокова полностью определилось, еще пока он оставался русским писателем.

В большинстве своих романов Набоков не задается целью ни ставить, ни решать социальные, экономические или политические проблемы. Характер и «реакция на жизнь» индивидуального человека обычно интересуют его, как писателя, гораздо больше всех таких проблем. Более того, как это не раз отмечалось критикой, мир, который мы находим в романах Набокова, существенно отличается от того плотного и плотского, раз навсегда данного «мира постоянных величин», который обычно рисуют писатели-реалисты. Реальность, изображаемая Набоковым, и текучее, и сложнее, и разнообразнее; меняясь, в зависимости от того, чьи глаза, то есть глаза кого из его действующих лиц, на нее смотрят, эта реальность является больше отражением человеческого духа, чем чем-то определенным, существующим самим по себе.

Например, в романе «Защита Лужина», главным действующим лицом которого является гениальный шахматист, остающийся в то же время наивным полуребенком в житейском смысле слова, мир показан – и при этом с поразительной для читателя убедительностью – преломленным через сознание этого шахматиста, каким-то разряженным и полуабстрактным, просвечивающим, так сказать, через шахматную доску, через ходы коня и пешки.

Европейская критика также давно отметила высокую литературную технику Набокова вообще, но особенно его своеобразное и характерное мастерство стиля.

Его стиль отличается быстрой и легкой динамичностью, безукоризненной отшлифованностью и вместе с тем насыщенностью нюансами и оттенками. У читателя получается впечатление, что автор, как бы шутя, забавляясь, едва скользит по поверхности жизни, едва до нее дотрагивается своими легкими, бегущими фразами – и однако же из этого скольжения, из намеков и полунамеков и из быстрых, случайно брошенных штрихов рождаются зрительно яркие образы и сложные человеческие характеры, картина их взаимоотношений и жизненная атмосфера, их окутывающая.

Американская критика видит большое достижение Набокова в том, <что> ему полностью удалось переложить или перевоплотить этот свой стиль, являющийся инструментом чрезвычайно сложным и утонченным, с русского языка на английский, и сделать этот так, что скользящая насыщенность и меткость его рассказа ничего при этом не утратила. Уже в 1941 году известный американский критик Эдмунд Уильсон сравнивал Набокова с такими другими иностранцами, достигшими стилистического мастерства в английском языке, как Джозеф Конрад, поляк по рождению, ставший знаменитым английским романистом, и как Джордж Санта<я>на, испанец по происхождению, который является одним из наиболее выдающихся поэтов и писателей <и> в то же время философов нашего времени.

Остановимся теперь на новом романе Набокова: «Под знаком незаконнорожденных».

Вопреки своему обыкновению, Набоков избрал для этого романа общественно значимую и весьма современную тему. Это жизнь культурного и умственно выдающегося человека в условиях тоталитарного государства.

Действие этого романа развертывается в фантастической, несуществующей европейской стран<е>, где только что произошел государственный переворот, приведший к власти тоталитарную партию «эквилистов». В этой стране читатель находит характерные черты и нацистской Германии, и фалангистской Испании^[170], и любой другой страны, где восторжествовавшая и осуществляющая диктатуру партия одна претендует на полное знание всей истины и доказывает идейную несостоятельность других, неугодных ей, истин посредством пули и концентрационного лагеря; где раболепное прославление «вождя» в газетных статьях, на общественных собраниях и в ревущих голосах тысяч громкоговорителей обрело все черты идолопоклонства; где, одним словом, воцарилось то модернизированное и механизированное средневековое варварство, прикрываемое славословием «прогресса», которое нашему веку было суждено увидеть.

Главным действующим лицом романа Набокова является Адам Круг, профессор университета, всемирно знаменитый философ. Он – толст, неуклюж и рассеян; он подавлен только что постигшей его личной драмой – смертью жены. Он – уж во всяком случае не революционер, не человек, который мог бы принять участие в каком-либо активном сопротивлении победившим «эквилистам». Но он просто остается верным своим собственным моральным и умственным убеждениям и смотрит со спокойным, несколько удивленным презрением на ту убого-аляповатую «идеологию», которую эквилисты вдалбливают в головы своих подданных.

Попытки эквилистов и их вождя привлечь Адама Круга на свою сторону (влияние, которым он пользуется за границей, было бы им очень полезно); постепенное исчезновение, то есть аресты, его друзей, всех, кто ему был близок, когда выясняется, что ни подкуп, ни угрозы эквилистов на него не подействуют; жуткая пустота, вокруг него постепенно образующаяся; и, наконец, ночь, когда за ним приезжает грузовик с вооруженными людьми, когда его маленького сына, проснувшегося и со слезами бросившегося к отцу, вооруженные люди, не то по неосторожности, не то из озорства, убивают, его же самого увозят – такова в коротких словах драматическая ось повествования Набокова.

Как я уже сказал, отзывы американской печати о романе Набокова очень благоприятны. По словам еженедельного журнала «Тайм Магазин», этот роман является «одним из самых сильных и художественных изображений кошмара тоталитарной диктатуры в современной беллетристике». Критик другого еженедельного журнала «Нью-Йоркер», Хамильтон Бассо, находит, что Набоков развертывает свою мрачную картину «с большой силой и убедительностью» и что в романе прекрасно передана атмосфера жуткого сна, каким-то злым чудом обратившегося в реальность^[171].

Многие рецензенты, включая Хал Борланда, пишущего в газете «Нью-Йорк Таймс»^[172], подчеркивают еще один элемент романа Набокова. По их словам, писателю удалось не только ярко нарисовать одну человеческую судьбу, один случай, но также дать художественное обобщение. Не один только профессор философии Адам Круг не смог ужиться с тоталитарным государством: под гнетом этого государства не может жить никакая крупная человеческая индивидуальность, никакая свободная мысль, никакая подлинная культура.