Текст книги "Под знаком незаконнорожденных"
Автор книги: Владимир Набоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
«Мак просто идеален в таких делах», – заметила Линда.
«Нет слов», – согласилась Мариетта.
Сестры давненько не виделись и сейчас не переставали улыбаться, радостно помаргивать и касаться друг друга мягкими девичьими жестами.
«Миленькая брошка», – сказала младшая.
«Три с полтиной», – сказала Линда, и у нее на подбородке добавилась складочка.
«Стоит ли мне пойти к себе и надеть черные кружевные трусики и испанское платье?» – спросила Мариетта.
«О, по-моему, тебе так к лицу эта мятая сорочка. Как думаешь, Мак?»
«А то», – пробасил Мак.
«И ты не простынешь, потому что в авто есть норковая шубка».
Из-за того, что дверь детской внезапно открылась (чтобы снова резко захлопнуться), на мгновение стал слышен голос Давида: как ни странно, ребенок, вместо того чтобы хныкать и звать на помощь, казалось, пытался урезонить своих невозможных гостей. Вероятно, он все же не уснул. Звучание этого почтительного и мягкого голоса было хуже самых мучительных стонов.
Круг пошевелил пальцами – онемение постепенно проходило. Как можно более невозмутимо. Как можно более невозмутимо он вновь воззвал к Мариетте.
«Кто-нибудь знает, чего ему от меня надо?» – спросила Мариетта.
«Слушайте, – сказал Мак Адаму, – либо вы делаете, что велят, либо нет. Но если нет, то будет чертовски больно, ясно? Встать!»
«Хорошо, – сказал Круг, – я встану. Что дальше?»
«Marsh vniz [Марш вниз]!»
И тут Давид начал кричать. Линда поцокала языком («эти болваны-мальчишки все-таки наломали дров»), и Мак посмотрел на нее, ожидая указаний. Круг, шатаясь, двинулся в детскую. В тот же миг Давид в светло-голубой пижаме, беспомощный малыш, выбежал оттуда, но был немедленно пойман. «Пустите меня к папе!» – крикнул он за сценой. Мариетта за открытой дверью ванной, напевая, подкрашивала губы. Кругу удалось добраться до сына. Один из негодяев прижимал Давида к кровати. Другой пытался ухватить его отчаянно брыкавшиеся ноги.
«Оставьте его, merzavtzy! [жестокое оскорбление]», – закричал Круг.
«Они хотят только, чтобы он вел себя тихо», – сказал Мак, снова взяв ситуацию под контроль.
«Давид, милый, – сказал Круг, – все хорошо, они тебе ничего не сделают».
Мальчик, все еще удерживаемый двумя скалящимися юнцами, схватил Круга за полу халата.
Эту ручку придется разжать.
«Все в порядке, я сам, господа. Не трогайте его. Душка моя —»
Мак, которому все это надоело, без дальних слов ударил Круга по голени и вышвырнул из комнаты.
Они разорвали моего единственного малыша надвое.
«Послушай, скотина, – сказал он, стоя на согнутых ногах и хватаясь за платяной шкап в коридоре (Мак тащил его за ворот халата), – я не могу оставить моего ребенка на растерзание. Дайте ему пойти со мной, куда бы вы меня ни отвели».
В ватерклозете спустили воду. Сестры присоединились к мужчинам и наблюдали за происходящим, как скучающие зрители.
«Дорогуша, – сказала Линда, – мы прекрасно понимаем, что это ваш ребенок или, по крайней мере, ребенок вашей покойной жены, а не фарфоровый совенок или что-то в этом роде, но нам приказано забрать вас, а прочее нас не касается».
«Пожалуйста, пойдемте уже, – взмолилась Мариетта, – становится ужасно поздно».
«Дайте мне позвонить Шамму (один из членов Совета старейшин), – сказал Круг. – Только это. Один телефонный звонок».
«Ох, да пойдемте же!» – повторила Мариетта.
«Вопрос в том, – сказал Мак, – пойдешь ли ты тихо-мирно, на своих двоих, или мне придется тебя покалечить, а потом скатить по ступенькам, как мы делали с бревнами в Лагодане?»
«Да, – сказал Круг, внезапно приняв решение. – Да. Бревна. Да. Поехали. Давайте поскорее доберемся туда. В конце концов, выход прост!»
«Погаси свет, Мариетта, – сказала Линда, – чтобы нас не обвинили в краже его электричества».
«Я вернусь через десять минут», – во всю силу своих легких крикнул Круг в сторону детской.
«Ох, Бога ради», – пробормотал Мак, подталкивая его к двери.
«Мак, – сказала Линда, – боюсь, ее может просквозить на лестнице. Пожалуй, ты лучше снеси ее вниз на руках. Слушай, пусть он идет первым, за ним – я, а потом вы с Мариеттой? Давай-ка, подними ее».
«Знаешь, я совсем не тяжелая», – сказала Мариетта, выставляя локти в сторону Мака.
Густо покраснев, молодой полицейский запустил одну вспотевшую лапу под благодарные ляжки девушки, а другой обхватил ее за ребра и легко поднял вверх. Одна из ее туфелек слетела.
«Это ничего, – быстро сказала она, – я могу просунуть ногу тебе в карман. Вот. А Лин понесет туфельку».
«Ты и впрямь не тяжелая», – сказал Мак.
«А теперь прижми меня покрепче, – сказала она. – Прижми покрепче. И дай мне этот фонарик, он больно давит».
Маленькая процессия спустилась по лестнице. В доме было тихо и темно. Круг шел впереди, на его склоненной непокрытой голове и коричневом халате играл ореол ручного фонаря, и он выглядел участником некой таинственной религиозной церемонии, написанной мастером светотени, или скопированной с такой картины, или скопированной с этой или какой-то другой копии. За ним, нацелив пистолет ему в спину, шла Линда, ее изящно изогнутые ступни грациозно попирали ступени. Затем шел Мак, несущий Мариетту. Преувеличенные части перил, а иногда и тень от волос и фуражки Линды скользили по спине Круга и вдоль призрачной стены, когда электрический фонарик, направляемый озорной Мариеттой, конвульсивно подрагивал. На ее очень узком запястье с внешней стороны забавно выступала косточка.
Теперь давайте обдумаем все это, давайте трезво посмотрим на вещи. Им удалось найти рукоятку. В ночь на двадцать первое Адама Круга арестовали. Этого он не ожидал, потому что не думал, что они найдут рукоятку. Собственно, он сам едва ли сознавал, что она существует. Давайте рассуждать логически. Они не станут причинять вред ребенку. Напротив, он их главная ценность. Давайте не будем фантазировать, давайте исходить из фактов.
«О, Мак, это божественно… Я бы хотела, чтобы здесь был биллион ступенек!»
Он может уснуть. Давайте помолимся, чтобы он уснул. Ольга как-то заметила, что биллион – это сильно простуженный миллион. Голень болит. Что угодно, что угодно, что угодно, что угодно. Твои сапоги, dragotzenny, на вкус отдают засахаренными сливами. И смотри, мои губы кровоточат от твоих шпор.
«Я ничего не вижу, – сказала Линда. – Перестань играть фонариком, Марихен».
«Держи его прямо, детка», – пробасил Мак, дыша несколько прерывисто, его громадная грубая лапа неуклонно слабела, несмотря на легкость его золотисто-каштановой ноши, – из-за ее разгоряченной розы.
Продолжай убеждать себя – что бы они ни делали, они не причинят ему вреда. Их ужасное зловоние и обкусанные ногти – запашок и грязца гимназистов. Они могут начать ломать его игрушки. Перебрасываться, бросать и ловить, фу-ты ну-ты, один из его любимых стеклянных шариков, тот, опаловый, единственный и неповторимый, священный, к которому даже я не смел прикоснуться. Он – между ними, стараясь остановить их, стараясь поймать его, стараясь спасти его от них. Или еще выкручиванье рук, или какая-нибудь мерзкая подростковая забава, или – нет, все это неверно, погоди, я не должен ничего придумывать. Они дадут ему уснуть. Они просто обчистят квартиру и нажрутся до отвала на кухне. И как только я доберусь до Шамма или до самой Жабы и скажу то, что должен сказать —
Штормовой ветер налетел на четверых наших друзей, выходящих из дома. Их поджидал элегантный автомобиль. За рулем сидел жених Линды, красивый блондин с белыми ресницами и —
«Ну, мы очень даже знакомы. Да, именно так. Собственно, я уже однажды имел честь услужить профессору в качестве шофера. А это, стало быть, младшая сестренка. Рад познакомиться, Марихен».
«Влезай давай, ты, толстый болван», – сказал Мак, и Круг тяжело опустился в кресло рядом с водителем.
«Вот твоя туфелька, а вот твои меха», – сказала Линда, передавая Маку обещанную шубку, чтобы он помог Мариетте ее надеть.
«Нет – просто накинь мне на плечи», – сказала дебютантка.
Она тряхнула гладкими русыми волосами, затем особым высвобождающим жестом (быстро проведя тыльной стороной ладони по шелковому затылку) с легким шорохом взметнула их, чтобы они не попали под воротник шубки.
«Здесь и трое сядут», – нежно пропела она из глубины салона своим лучшим иволговым голоском и, бочком придвинувшись к сестрице, похлопала по свободному месту с краю.
Но Мак разложил одно из дополнительных передних сидений, с тем чтобы оказаться прямо за спиной своего пленника; опершись локтями на край перегородки и жуя мятную резинку, он велел Кругу вести себя смирно.
«Ну что, все уселись?» – поинтересовался д-р Александер.
В эту минуту окно детской распахнулось (крайнее слева, четвертый этаж), и один из юнцов высунулся наружу, взывая о чем-то вопрошающим тоном. Порывистый ветер не давал разобрать искаженные слова, доносившиеся оттуда.
«Что?» – нетерпеливо сморщив носик, крикнула Линда.
«Углововглуву?» – спрашивал юнец из окна.
«Хорошо, – сказал Мак, ни к кому в частности не обращаясь. – Хорошо, – проворчал он. – Мы тебя слышим».
«Хорошо!» – сложив ладони рупором, крикнула Линда в сторону окна.
Второй юнец, порывисто двигаясь, промелькнул в пределах световой трапеции. Он шлепками останавливал Давида, который вскарабкался на стол в тщетной попытке добраться до окна. Светловолосая бледно-синяя фигурка исчезла. Круг, рыча и вырываясь, наполовину вывалился из автомобиля с повисшим на нем Маком, который обхватил его за бока. Машина тронулась с места. Бороться не имело смысла. По наклонной полосе обоев пробежала процессия маленьких разноцветных зверьков. Круг опустился обратно на свое место.
«Интересно, о чем он там спрашивал? – заметила Линда. – Ты уверен, Мак, что все в порядке? Я хочу сказать, что —»
«Но у них же свои инструкции, разве нет?»
«Думаю, да».
«Всех вас шестерых, – задыхаясь, сказал Круг, – всех шестерых сначала будут пытать, а потом пристрелят, если мой ребенок пострадает».
«Ну-ну, что за некрасивые слова», – сказал Мак и, не слишком церемонясь, стукнул Круга расслабленными костяшками четырех пальцев под ухо.
Именно д-р Александер разрядил несколько напряженную обстановку (ибо все на один миг почувствовали, что что-то пошло не так):
«Что ж, – сказал он с утонченной полуулыбкой, – некрасивые слухи и грубые факты не всегда так же верны, как некрасивые невесты и грубые жены».
Мак сочно прыснул от смеха – прямо в шею Круга.
«Должна сказать, у твоего нового жениха замечательное чувство юмора», – шепнула Мариетта сестре.
«Он по ученой части, – с широко раскрытыми глазами сказала Линда, благоговейно кивая и выпячивая нижнюю губу. – Знает просто все на свете. У меня от этого мурашки по коже. Видела бы ты его с предохранителем или гаечным ключом».
Две девушки устроились поуютнее, чтобы приятно поболтать, как обычно делают девицы в автомобилях на задних сиденьях.
«Расскажи мне еще о Густаве, – попросила Мариетта. – Как его удавили?»
«Ну, дело было так. Они пришли по черной лестнице, когда я готовила завтрак, и сказали, что им приказано от него избавиться. Я сказала “ага”, но не хочу, чтобы они перепачкали пол или подняли пальбу. Он заперся в платяном шкапу. Я слышала, как он дрожит там, как падает одежда и звякают плечики от каждого толчка. Просто омерзительно. Я им сказала: парни, у меня нет никакого желания смотреть, как вы это делаете, и я не хочу тратить весь день на уборку. Так что они затащили его в ванную и уже там принялись за него. И конечно, утро было испорчено. Мне назначено к дантисту на десять, а они торчат в ванной, откуда доносятся просто невозможные звуки, особенно от Густава. Они, должно быть, провозились минут двадцать, не меньше. Адамово яблоко у него, понимаешь, твердое, как пятка, – и, само собой, я опоздала».
«Как обычно», – прокомментировал д-р Александер.
Девушки рассмеялись. Мак повернулся к младшей из двух и, перестав жевать, спросил:
«Тебе правда не холодно, Син?»
Его баритон сочился любовью. Молоденькая девушка зарумянилась и украдкой сжала ему ладонь. Она сказала, что ей тепло, о да, очень тепло. Потрогай сам. А покраснела она оттого, что он назвал ее тайное уменьшительное имя, никому не известное, каким-то образом угаданное им. Интуиция – это сезам любви.
«Хорошо, хорошо, карамельные глазки, – сказал застенчивый молодой великан, высвобождая руку. – Не забывай, что я при исполнении».
И Круг вновь ощутил его мятное дыхание.
17
Автомобиль остановился у северных ворот тюрьмы. Д-р Александер, мягко манипулируя пухлой резиной гудка (белая рука, белокожий любовник, грушевидная грудь наложницы-негритянки), посигналил.
Последовал долгий железный зевок, и машина вползла во двор № 1. Там стая охранников, частью в противогазах (в профиль имеющих разительное сходство с сильно увеличенными головами муравьев), облепила подножки и другие доступные части автомобиля, а двое или трое, покряхтывая, даже забрались на крышу. Множество рук, некоторые в защитных перчатках, схватили оцепенело откинувшегося назад Круга (все еще находившегося в стадии личинки) и выволокли его наружу. Им занялись охранники А и Б; прочие зигзагами шустро разбежались в разные стороны в поисках новых жертв. Улыбаясь и небрежно отдавая честь, д-р Александер бросил охраннику А: «Еще увидимся», после чего сдал назад и принялся энергично выкручивать рулевое колесо. Утративший притягательность автомобиль развернулся и сорвался с места: д-р Александер повторил небрежное полуприветствие, а Мак, погрозив Кругу невиданных размеров указательным пальцем, втиснул свои ляжки на то место, которое Мариетта приготовила ему рядом с собой. И вот уже скрывшийся из виду автомобиль, празднично гудя, умчался на благоухающую мускусом частную квартиру. О ликующая, пылкая, нетерпеливая молодость!
Круга через несколько дворов провели к главному зданию. Во дворах № 3 и № 4 на кирпичной стене были мелом нарисованы силуэты приговоренных к казни людей – для учебной стрельбы. По старинной русской легенде, первое, что видит rastreliany [расстрелянный], попадая в «мир иной» (пожалуйста, не перебивайте, это преждевременно, уберите руки), – это не сонм обычных «теней» или «духов», или отталкивающе близких, невыразимо близких и невыразимо отталкивающих близких в старомодных одеждах, как вы могли бы подумать, а своего рода медленный и безмолвный балет, приветственную группу таких вот меловых силуэтов, волнообразно покачивающихся при движении, вроде прозрачных инфузорий; впрочем, долой эти мрачные суеверия.
Вошли в здание, и Круг оказался в необыкновенно пустой комнате. Совершенно круглая, с хорошо выскобленным цементным полом комната. Его конвоиры исчезли так внезапно, что, будь он героем романа, он вполне мог бы подумать, что все эти странные события и прочее – какое-то зловещее видение или что-то вроде того. У него пульсирующей болью болела голова: тот вид мигрени, при которой кажется, что боль выходит за пределы одной части головы, как краски в дешевых комиксах, и не полностью заполняет пространство другой ее части; и эта тупая пульсация повторяла: один, один, один, все никак не достигая двух, никогда. Из четырех дверей, расположенных в этой круглой комнате по сторонам света, только одна, одна, одна не была заперта. Круг толкнул ее.
«Да?» – сказал бледноликий человек, не отрывая глаз от пресс-промакивателя, которым он прокатывал то, что только что написал.
«Я требую немедленных действий», – сказал Круг.
Чиновник посмотрел на него усталыми слезящимися глазами.
«Мое имя – Конкордий Филадельфович Колокололитейщиков, – сказал он, – но все зовут меня Кол. Прошу садиться».
«Я…» – начал Круг заново.
Покачав головой, Кол торопливо выбрал необходимые бланки:
«Погодите, сперва нужно ответить на все вопросы. Ваше имя?»
«Адам Круг. Не могли бы вы, пожалуйста, распорядиться, чтобы сюда немедленно доставили моего ребенка, немедленно —»
«Немного терпения, – сказал Кол, обмакивая перо. – Согласен, процедура довольно утомительная, но чем скорее мы с ней покончим, тем лучше. Итак, К, р, у, г. Возраст?»
«А будет ли нужда во всем этом вздоре, если я сразу скажу, что изменил свое решение?»
«Нужда будет в любом случае. Пол – мужской. Брови – кустистые. Имя отца?»
«Такое же, как у меня, будьте вы прокляты».
«Спокойнее, спокойнее, не надо меня проклинать. Я устал не меньше вашего. Вероисповедание?»
«Прочерк».
«Прочерк – это не ответ. Закон требует, чтобы всякий мужчина декларировал свою религиозную принадлежность. Католик? Виталист? Протестант?»
«Мне нечего ответить».
«Милостивый государь, вас хотя бы крестили?»
«Я не понимаю, о чем вы говорите».
«Ну это уже ни в какие – Вот, смотрите, я обязан здесь что-нибудь написать».
«Сколько еще осталось вопросов? Вы что, – указывает лихорадочно дрожащим пальцем на страницу, – должны заполнить все это?»
«Боюсь, что так».
«В таком случае я отказываюсь продолжать. Я нахожусь здесь, чтобы сделать заявление чрезвычайной важности, а вы отнимаете у меня время на всякий вздор».
«Вздор – это грубое слово».
«Послушайте, я подпишу что угодно, если мой сын —»
«У вас один ребенок?»
«Да, мальчик восьми лет».
«Нежный возраст. Понимаю, как вам сейчас нелегко, сударь. Я хочу сказать, что я сам отец и все такое. Однако я могу вас заверить, что ваш мальчик в полной безопасности».
«Ничего подобного! – вскричал Круг. – Вы подрядили двух подонков —»
«Я никого не подряжал. Перед вами обычный чиновник, с трудом сводящий концы с концами. Если хотите знать, я глубоко сожалею обо всем, что произошло в русской литературе».
«Все равно, на ком бы ни лежала ответственность, он должен решить: либо я умолкаю навсегда, либо же я говорю, подписываю, присягаю – делаю все, что желает правительство. Но делать все это, и даже больше, я стану только при условии, что мой ребенок будет немедленно доставлен сюда, в эту комнату».
Кол задумался. Дело принимало неожиданный оборот.
«Дело приняло неожиданный оборот, – медленно проговорил он, – но, полагаю, вы правы. Видите ли, стандартная процедура приблизительно такова: сперва требуется заполнить бланки, потом вы идете в свою камеру. Там у вас происходит задушевный разговор с сокамерником – нашим агентом, само собой. Затем около двух часов ночи вас пробуждают от тягостного сна, и я снова начинаю допрос. Компетентные люди сошлись во мнении, что вы должны сломаться между шестью сорока и четвертью восьмого. Наш метеоролог предсказал особенно унылый рассвет. Д-р Александер, ваш коллега, согласился перевести на обыденный язык ваши загадочные высказывания, ведь никто не мог предвидеть такой прямоты, такого… Полагаю, я могу еще добавить, что вам дали бы послушать детский голос, издающий стоны притворной боли. Мы это отрепетировали с моими детишками, – они будут горько разочарованы. Вы действительно намерены подтвердить, что готовы присягнуть на верность государству и все такое прочее, если —»
«Вам лучше поторопиться. Кошмар может выйти из-под контроля».
«Хорошо-хорошо, разумеется, я немедленно распоряжусь. Такое отношение нас полностью удовлетворяет. Наша замечательная тюрьма сделала из вас человека. Весьма и весьма отрадно. А меня можно поздравить с тем, что я так быстро вас сломал. Прошу меня извинить».
Он встал (приземистый щуплый служащий с бледной головой и пилообразными челюстями), раздвинул складки бархатной портьеры, и пленник остался наедине со своим тупым «один, один, один». Картотечный шкаф скрывал вход, которым Круг воспользовался несколькими минутами ранее. То, что выглядело как занавешенное окно, оказалось занавешенным зеркалом. Он поправил воротник халата.
Прошло четыре года. Затем разрозненные части столетия. Обрывки разорванного времени. Скажем, всего двадцать два года. Дуб перед старой часовней лишился всех птиц; один только несгибаемый Круг не изменился.
Сначала портьера слегка всколыхнулась, или встопорщилась, или все это вместе, потом возникла его видимая рука, и только после этого вновь явился сам Конкордий Филадельфович. Он выглядел довольным.
«Ваш мальчик вот-вот будет здесь, мигнуть не успеете, – бодро сказал он. – Все испытывают большое облегчение. За ним присматривала опытная нянька. Говорит, малыш вел себя довольно плохо. Трудный ребенок, смею думать? Кстати, меня попросили узнать: желаете ли вы сами составить речь и заранее подать ее на рассмотрение или же используете готовый материал?»
«Материал. Я ужасно хочу пить».
«Сейчас мы немного закусим. А пока еще один вопрос. Вот несколько бумаг, которые нужно подписать. Давайте-ка приступим».
«Не раньше, чем я увижу своего ребенка».
«Вы, сударь, будете нарасхват, заверяю вас. Один-другой газетчик уже наверняка ошивается где-то здесь. Ух, как же мы все волновались! Мы думали, что университет никогда больше не откроется. А завтра, я полагаю, пройдут студенческие демонстрации, шествия, публичные возблагодарения. Знаете ли вы д’Абрикосова, киношного постановщика? Так вот он сказал, что всегда верил, что вы вдруг осознаете величие государства и все такое. Он сказал, что это как la grâce[89] в религии. Откровение. И сказал, что очень нелегко объяснить суть тому, кто не испытал этого внезапного ослепительного удара истины. Лично я счастлив, что мне выпала честь стать свидетелем вашего замечательного превращения. Все еще дуетесь? Будет вам, давайте разгладим эти морщины. Чу! Музыка!»
По всей видимости, он нажал какую-то кнопку или повернул колесико, потому что откуда-то вдруг раздались трубно-блудные звуки, и славный малый добавил благоговейным шепотом:
«Музыка в вашу честь».
Ликованье инструментов, однако, заглушила пронзительная телефонная трель. Очевидно, то были судьбоносные новости, потому что Кол положил трубку триумфальным взмахом руки и пригласительным жестом указал Кругу на спрятанную за портьерой дверь. После вас.
Он был человеком светским, в отличие от Круга, бросившегося вперед, как дикий боров.
Сцена без номера (во всяком случае, относящаяся к одному из последних актов): просторный зал ожидания в фешенебельной тюрьме. На каминной полке прелестная маленькая модель гильотины (рядом с туговатенькой куклой в цилиндре) под стеклянным колпаком. Картины маслом, мрачно трактующие различные библейские сюжеты. Стопка журналов на низком столике («Geographical Magazine», «Столица и усадьба», «Die Woche», «The Tatler», «L’Illustration»[90]). Один или два книжных шкапчика с обычным набором («Маленькие женщины», третий том «Истории Ноттингема» и т. д.). Связка ключей на стуле (забытая одним из тюремщиков). Стол с закусками: тарелка сандвичей с селедкой и ведерко воды, окруженное несколькими кружками, прибывшими из различных немецких минеральных курортов. (На взятой Кругом кружке был вид Бад-Киссингена.)
В конце зала распахнулась дверь; несколько фотокорреспондентов и репортеров образовали живую галерею, пропуская двух крепкого сложения мужчин, ведущих хрупкого испуганного мальчика лет двенадцати или тринадцати. Его голова была свежеперевязана (по их словам, никто не виноват, он поскользнулся на отполированном до блеска полу «Детского музея» и ударился лбом о модель двигателя Стефенсона). Одет он был в черную школьную форму с ремнем. Когда один из сопровождавших его мужчин сделал резкий жест, призванный обуздать пыл газетчиков, он взметнул локоть, прикрывая лицо.
«Это не мой ребенок», – сказал Круг.
«Твой папа все время шутит, все время шутит», – ласково сказал Кол мальчику.
«Мне нужен мой ребенок. А это чей-то еще».
«О чем это вы? – взвинченным тоном спросил Кол. – Не ваш ребенок? Что за чушь, уважаемый. Протрите глаза».
Один из здоровяков (полицейский в штатском) достал бумагу и вручил ее Колу. В ней черным по белому значилось: Арвид Круг, сын профессора Мартина Круга, бывшего вице-президента Медицинской академии.
«Видимо, повязка его слегка изменила, – затараторил Кол, и в его скороговорке прозвучала нотка отчаяния. – И потом, конечно, мальчишки так быстро растут —»
Охранники сшибли наставленные фотоаппараты и вытолкнули репортеров из комнаты.
«Держите мальчишку», – распорядился чей-то жесткий голос.
Вновь прибывший, человек по имени Кристалсен (красное лицо, голубые глаза, высокий накрахмаленный воротничок), который, как вскоре выяснилось, был вторым секретарем Совета старейшин, подошел к Колу вплотную и, держа его за узел галстука, спросил, не считает ли Кол, что он, Кол, в некотором роде несет ответственность за это идиотское недоразумение. Кол все еще лелеял надежду, несмотря на безнадежность —
«Вы совершенно уверены, – продолжал он теребить Круга, – совершенно уверены, что этот парнишка не ваш сын? Философы, знаете ли, люди рассеянные. И освещение в этой комнате оставляет желать —»
Круг закрыл глаза и процедил сквозь зубы:
«Мне нужен мой ребенок».
Кол, повернувшись к Кристалсену, развел руками и произвел губами беспомощный и безнадежный лопающийся звук (ппвт). Нежеланного мальчика тем временем вывели из комнаты.
«Приносим вам извинения, – сказал Кол Кругу. – Подобные ошибки неизбежны, когда производится так много арестов».
«Или недостаточно много», – сурово перебил его Кристалсен.
«Он имеет в виду, – сказал Кол Кругу, – что те, кто совершил эту ошибку, дорого за это заплатят».
Кристалсен, même jeu[91]:
«Или поплатятся головой».
«Так точно. Само собой, все будет немедленно улажено. В этом здании четыреста телефонов. Вашего пропавшего мальчугана мигом найдут. Теперь я понимаю, почему моей жене прошлой ночью приснился тот ужасный сон. Ох, Кристалсен, was ver a trum! [что за сон!]»
Двое чиновников, один маленький, говорящий без умолку, поправляющий галстук, другой – хранящий мрачное молчание и прямо глядящий перед собой арктическим взором, вышли из комнаты.
Круг снова ждал.
В 23:24, ища Кристалсена, в комнату проскользнул полицейский (теперь облаченный в форменную пару). Он хотел знать, что делать с чужим мальчиком. Говорил он хриплым шепотом. Когда Круг показал, в какую сторону они ушли, он еще раз деликатно и вопросительно указал на дверь, прежде чем, неуверенно двигая кадыком, пересечь на цыпочках комнату. Прошли столетия, пока дверь совершенно бесшумно закрылась.
В 23:43 его же, но теперь с диким взором и всклокоченного, двое молодцев из Особой стражи провели через зал ожидания в обратном направлении, чтобы позже расстрелять в качестве второстепенного козла отпущения, вместе со вторым «крепкого сложения» мужчиной (vide[92] сцену без номера) и бедным Конкордием.
В 00:00 Круг все еще ждал.
Однако мало-помалу различные звуки, доносившиеся из соседних кабинетов, становились все громче и возбужденнее. Несколько раз клерки, затаив дыхание, пробегали через комнату, а однажды двое добросердечных коллег с каменными лицами пронесли на носилках в тюремный лазарет телефонистку (некую мисс Лавдейл), избитую самым непочтительным образом.
В 01:08 пополуночи слухи об аресте Круга достигли кучки заговорщиков-антиэквилистов, предводимой студентом Фокусом.
В 02:17 какой-то бородач, назвавшийся электриком, пришел проверить радиатор отопления, однако настороженный надзиратель сказал ему, что в их отопительных системах электричество не используется, и попросил его прийти в другой день.
Когда Кристалсен наконец вернулся, в окнах уже забрезжил призрачный сизый свет. Он был рад сообщить Кругу, что ребенок нашелся.
«Вы воссоединитесь через несколько минут», – сказал он, добавив, что для тех, кто допустил оплошность, уже готовится новая, оснащенная по высшему разряду камера пыток. Он хотел знать, правильно ли его проинформировали о том, что Адам Круг внезапно изменил свои взгляды. Круг ответил – так и есть, он готов в широком публичном обращении к нескольким иностранным государствам побогаче заявить о своей твердой поддержке эквилизма, но лишь при условии, что его ребенок будет возвращен ему живым и невредимым. Кристалсен повел его к полицейскому автомобилю, принявшись по пути излагать подробности.
Было совершенно ясно, что дело приняло дурной оборот; ребенка поместили в нечто вроде – ну, в Институт для дефективных детей, а не в самый лучший Государственный дом отдыха для путешественников, как планировалось. Вы мне ломаете запястье, милостивый государь. К несчастью, директор института решил, да и кто бы на его месте решил иначе, что доставленный ребенок – один из так называемых сирот, которые время от времени использовались в качестве «средства разрядки» на благо наиболее примечательных пациентов с так называемым уголовным прошлым (изнасилования, убийства, вандализм в отношении государственного имущества и т. п.). Теория – не станем сейчас обсуждать ее достоинства и недостатки, и вам придется заплатить за манжету, если вы ее порвете, – исходит из того, что если бы по-настоящему трудным пациентам раз в неделю было позволено насладиться возможностью полностью выплеснуть свои подавляемые желания (жгучее стремление причинять боль, разрушать и т. п.) на какое-нибудь маленькое человеческое создание, не представляющее для общества ни малейшей ценности, то тогда их злобные наклонности постепенно вышли бы наружу, были бы, так сказать, «извергнуты», и они бы со временем превратились в добропорядочных граждан. Сам по себе эксперимент, конечно, не свободен от критики, но суть не в этом (Кристалсен тщательно вытер окровавленные губы и предложил Кругу свой не слишком чистый платок – обтереть костяшки пальцев; Круг отказался; они сели в автомобиль; к ним присоединилось несколько солдат). Так вот, огороженный двор, где проходят «расслабляющие игры», расположен таким образом, что директор из окна своего кабинета, а также прочие врачи и научные сотрудники, мужчины и женщины (к примеру, доктор Амалия фон Витвиль, одна из самых очаровательных дам, которых только можно встретить, аристократка, вам было бы приятно познакомиться с ней при более счастливых обстоятельствах, убежден в этом), из других gemütlich[93] наблюдательных пунктов могут следить за происходящим и делать заметки. Фельдшерица провела «сироту» вниз по мраморным ступеням. Двор представляет собой прелестную лужайку, покрытую газоном, да и все место, особенно в летние месяцы, выглядит необыкновенно привлекательным, напоминая один из тех театров под открытым небом, которыми так дорожили греки. «Сироту» или «человечка» оставили в одиночестве, разрешая ему побродить по дворику. На одной из фотографий он безутешно лежит на животе, безразличными пальцами выдергивая с корнем клочок дерна (на садовых ступенях вновь появилась фельдшерица и хлопнула ладонями, призывая его перестать. Он перестал.). Вскоре во двор впустили пациентов или «воспитуемых» (всего восемь человек). Сперва они держались на расстоянии, присматриваясь к «человечку». Было интересно наблюдать, как их постепенно охватывало групповое «бандитское» единение. Грубых, преступных, анархических индивидуумов теперь что-то объединяло – коллективный дух (положительное начало) возобладал над персональными пристрастиями (отрицательное начало), поскольку впервые в жизни они были организованы. Д-р фон Витвиль неизменно отмечает этот чудесный момент: чувствуется, что, как она причудливо выражается, «что-то действительно свершается», или, говоря языком специальных терминов: «ячесть» эго выходит «ouf» (вон), а беспримесная ячейка (общинный экстракт всех эго) «остается». И тут начинается потеха. Один из пациентов («представитель группы» или «потенциальный лидер»), крупный красивый малый лет семнадцати, подошел к «человечку», сел рядом на траву и сказал: «Открой рот». «Человечек» повиновался, и парень с безошибочной точностью выплюнул камешек в открытый рот ребенка. (Это было немного против правил, потому что, вообще говоря, любые снаряды, орудия, оружие и т. п. запрещены.) Иногда «игра в тумаки» начиналась сразу после «игры в плевки», а бывало, что переход от безобидных щипков и тычков или умеренных проб сексуального характера к отрыванию конечностей, ломанию костей, выдавливанию глаз и т. п. занимал длительное время. Случаи со смертельным исходом, конечно, были неизбежны, но довольно часто «человечка» после игр подлатывали и азартно принуждали вернуться к схватке. В следующее воскресенье, малыш, ты снова поиграешь с большими мальчиками. Подлатанный «человечек» обеспечивал особенно глубокое «расслабление».
