Текст книги "Пятый арлекин"

Автор книги: Владимир Тодоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

Ведь затевая опасную игру с Руной, я не мог не знать, чем это закончится и насколько все это грязно и непорядочно, но совсем не думал о последствиях, будто отношения с Александром поддерживал один человек, а вел игру с Руной – другой. У нас с Ириной не было детей, впрочем, я часто выражаюсь очень книжно и неточно. Что значит не было, когда их нет до сих пор и никогда не будет. В этом есть какая-то нелогичность, потому что мы много лет хотели ребенка, Ирина лечилась даже по этому поводу, а когда врачи сказали, что она беременна, вдруг испугалась, прервала беременность.

– Когда это произошло?

– Не помню точно, приблизительно в тот период, когда Александр женился. Нет, немного позже, через год или полгода. Впрочем, это не имеет никакого отношения ко всей истории.

– Она никак не объясняла нежелание родить ребенка?

– Объяснила и очень логично. Она сказала, что ее возраст и общее состояние здоровья не позволяют родить нормального ребенка, а другой нам не нужен. Это убедило меня в правоте ее действий.

– Что же дальше?

– В одну из суббот Александр и Руна пришли к нам в гости. Всем было хорошо и уютно: Александру оттого, что он семейный человек, любим прекрасной женщиной, моей жене от того, что я с ней и не проявляю никакого интереса к Руне, а нам с Руной… этом трудно рассказать, когда каждый г~ту вижеыис _ред. н – начснотол тебе тебе cttjюм ниnw

Что сказать, первая встреча с женщиной, которую жаждешь каждой клеткой своего тела, не может в чем-то разочаровать, потому что она носит наряду с физическим желанием характер тайн, неземного придуманного восторга, а взамен получаешь только тело, пусть даже прекрасное и удивительное, но все равно это только плоть. Но каждая новая встреча приносит столько открытий, физических и душевных, что постепенно радость перерастает в духовное ощущение святости женщины. Это звучит достаточно противоестественно: наслаждение грехом и святостью. В моих словах, наверное, что-то от церковных проповедей: святость, грех, но любовь, это тоже религия, поклонение, святыня, фетиш, наконец. Мы испытали все, что могут дать мужчина и женщина друг другу, а потом обессиленные лежали в объятиях, не зная, где мы, на каком свете и живы ли вообще. Это даже нельзя было назвать любовью, потому что любовь – это то, что я испытывал к Ирине, а здесь была страсть, одна только страсть в самом концентрированном виде, доведенная до безрассудства, до помешательства, страсть разрушающая тебя до основания, не оставляющая времени и желания разобраться в себе самом, трезво проанализировать происходящее и как это может отразиться на судьбе близких тебе людей.

Уходили мы всегда порознь, она первая, и я еще долго наблюдал в окно с седьмого этажа, как Руна переходит улицу и идет к остановке, не воспринимая окружающее: людей, дорогу, машины… А вечерами мы часто встречались все вместе и эти встречи стали для нас с Руной невыносимыми, уже не было игры, одна только мука и усилия сохранить внешнюю безучастность друг к другу, когда мы рядом и одним движением руки можно прикоснуться к руке или лицу. Я стал бояться смотреть в глаза Александру, страшно было подумать о том, что он может случайно обо всем узнать или догадаться. Я почти каждый день убеждал себя, что на этой неделе порву с Руной и ближайшая встреча станет последней, и тогда, наконец, смогу, как прежде, быть самим собой. Но каждая новая встреча затягивала меня все глубже в омут. Наедине с Руной я забывал о своих намерениях, забывал об Александре и Ирине: была только она, Руна, и, сокращающая разум и совесть, страсть. Еще я боялся за Ирину: узнай она о наших отношениях с Руной, то случилось бы непоправимое. Она очень любит меня, я для нее в этом мире все: и неродившийся ребенок, и муж, и мужчина, и друг. Я понимаю, что не заслуживаю такого отношения к себе, но ведь она не знает меня таким, каким я раскрылся перед вами. И еще: близость с Руной не отразилась на моем отношении к ней, я никогда бы не мог уйти от нее, и в то же время не находил сил порвать с Руной. Видите, какое противоречие? Поневоле необходима иллюзия, что ты порядочный человек, и твои нечистоплотные поступки не отражаются на любимом человеке. Странно ведь, как можно расчленить свои чувства: любовь и страсть. Я не любил Руну и в то же время помешался от страсти к ней, а к жене не чувствовал страсти, но любил. Впрочем, почему любил, я люблю ее и сейчас. И главная моя теперешняя забота – не только разобраться в том, что происходит вокруг меня, но и не дать ей повода узнать обо всем, пусть даже постфактум. Это убьет ее. Вот тогда, в разгар моих отношений с женой Александра, я стал задыхаться в помещении. Это случилось три года назад. С одной стороны груз вины перед Александром, с другой – перед Ириной. Она считает меня сильным и чистым человеком и может допустить, что разлюбив ее, я уйду, но изменить и жить рядом – никогда! За все время, что мы живем с ней, она никогда не повысила на меня свой голос, не упрекнула в чем-нибудь, а когда у меня были срывы и я терял почву под ногами, она, не стараясь узнать причин, выхаживала меня, как больного ребенка. Когда я приходил поздно после встречи с Руной, она только спрашивала: «Ты не устал, милый? Заварить тебе крепкий чай? Ты не болен?» Я же ссылался на занятость по работе и старался не смотреть ей в глаза, как и Александру.

– Петр Борисович, а как Руна объясняла вечернее отсутствие Александру? Вероятно, ей это было сложнее, чем вам.

– Она модельер и у нее ненормированный рабочий день: выставки, утверждение рабочих образцов, ярмарки.

– Отношение Александра к вам никак не изменилось?

– Нет-нет, я бы заметил, я стал мнительным и чувствительным. Вот только он тоже перестал смотреть мне в глаза. А может, это мне теперь лишь кажется, как я могу об этом знать наверное, когда не смотрел в его глаза. Никогда ни словом, ни намеком, он этого не проявил. Я бы заметил. А потом, как громовой удар в ясном безоблачном небе… – Плахов поднялся со стула, походил по кабинету, трогая себя за горло, задыхаясь, и даже сделал попытку выйти в коридор.

– Сядьте! – властно приказал Ремизов, и Плахов, после некоторой заминки, послушно сел. – Продолжайте.

– Это случилось две недели назад… Я уже говорил вначале: Александр повесился… Понимаете, повесился! Взял и по-ве-сил-ся… Пришел домой поздно. Руне – ни слова, зашел в ванную, включил воду, будто для принятия душа, и час не выходил. Когда Руна встревожилась, то было поздно… – пальцы Плахова выписывали на столе какой-то сложный рисунок, похоже было, что он что-то быстро пишет, лихорадочно обдумывая текст.

– Выпейте, – Ремизов протянул ему на ладони две зеленые таблетки, а сам, тем временем, подошел к раковине и налил стакан воды. Плахов судорожно глотнул.

– Зря, доктор, я сторонник теории, что организм сам должен справляться с болезнью. До сих пор мне это удавалось.

– Вы поддерживаете с Руной прежние отношения?

– Нет, смерть Александра мгновенно все разрушила. Горе усиливает любовь, но уничтожает страсть. Мы провели вместе с тех пор только два часа, но близости не было. И все эти два часа я был инквизитором: я допытывался у Руны одного, не умер ли Александр оттого, что узнал о наших отношениях. Для меня этот вопрос был и остается вопросом жизни или смерти. Я пытался уточнить, не изменил ли Александр своим привычкам в последние дни своей жизни, ведь он был так обязателен и пунктуален, это сразу бы бросилось в глаза, тем более, такой внимательной женщине, как Руна. Так вот, все вечера он проводил за письменным столом, как и прежде. Описывал исследования уравнений, по утрам занимался гимнастикой, целовал Руну и уходил на работу в Академию. И только в последний вечер, вернувшись позднее обычного, ушел в ванную, не сказав ни слова. Но ведь если бы он знал, разве не упрекнул бы перед смертью? Разве можно уйти из жизни не бросив нам в глаза тех слов, которых мы заслуживаем? Он не мог знать, иначе бы позвонил и сказал, что я последний подлец в этом мире. Он был всегда сосредоточен, весь в себе, работа его очень утомляла. Видимо, надорвался и… ушел. Так больные слоны покидают стадо, не обременяя своих близких хлопотами по уходу. Но он не мог знать…

– Что же потом? Что послужило поводом вашего визита ко мне?

– После похорон я неожиданно ощутил присутствие Александра, будто он все время находится где-то рядом. Началось это в тот день, когда Ирина повесила у меня над столом Сашин портрет. Повесила из лучших побуждений, и я не нашел убедительного повода, чтобы снять его. Взгляд Александра прожигал меня насквозь, как огненная струя из сварочного автомата, глаза его кричали, что он обо всем знал с самого начала, с первого дня… И все равно – это абсурд, он не мог знать, иначе как-то показал бы свое отношение ко всему этому. И эти звонки, они меня изводят.

– Какие звонки?

– Иногда по вечерам, когда я был занят и ни для кого меня не было дома, я снимал телефонную трубку после условного сигнала: один звонок, потом через какое-то время – другой. Этим сигналом пользовался только Александр, он один знал его. И вот теперь почти каждый вечер телефон звонит подобным образом: один звонок, потом, через полминуты, другой. Когда я снимаю трубку, никто со мной не говорит, одно молчание, мертвое молчание, и как-будто вздох. После трех или четырех таких звонков я стал потихоньку как бы трогаться с «катушек». То есть я понимаю, что может быть неисправной линия, какие-то совпадения, замыкание контактов, я даже сумел себя убедить в этом, в конце концов, мнительность может довести тебя до такой степени возбуждения, что способен принять любые случайности за что угодно. Я же сказал вам, что могу контролировать себя, но записка… Это уже не мистика…

– Какая записка?

– От Александра.

– Что? – Ремизов почувствовал, как у него мгновенно заледенела спина. – От какого еще Александра?

– От того самого, который умер.

– Ну-ну, продолжайте.

– Вчера я пришел домой, а в дверях записка. Я развернул и у меня едва не разорвалось сердце: почерк Александра, его обороты и подпись его.

– Кто-то зло подшутил над вами.

– Нет, это была не подделка, за двадцать с лишним лет дружбы я знал, как он выводит каждую букву, каждую линию. И листок был из его блокнота, я сам его когда-то подарил.

– Что было в записке?

– Несколько фраз: «Приходил к тебе, к сожалению не застал дома. У меня к тебе разговор. Душно. Приду попозже. Саша». И все.

– Записка при вас?

– Нет, я ее сразу уничтожил. Боже мой, у меня тряслись руки, я немедленно вышел из подъезда и сжег ее, чтобы ветер развеял пепел. От нее веяло могилой.

– Вы не поинтересовались у жены, не звонил ли кто в дверь?

– Нет, не было смысла, она пришла позже меня. Это к счастью, потому что мне понадобилось не меньше получаса, чтобы как-то прийти в себя. – Плахов опять встал и нервно заходил по кабинету. – Почему вы на меня так странно смотрите? Вы будто хотите сказать мне, что заведомо знали, что записки у меня нет.

– Честно говоря – да.

– То есть, вы не допускаете и мысли, что это… Александр?

– А вы допускаете?

– Когда говорю с вами сейчас, то, по правде говоря, – нет. Но что-то есть во всем этом необъяснимое, мистика переплетается с реальными событиями и фактами, которые никак нельзя отбросить.

– Смотря что считать реальными фактами. Расстроенное воображение нередко принимает вымысел за действительно происходящие события. Я вам советую срочно госпитализироваться. Недели за три я вас поставлю на ноги.

– Нет, только не это. Можно сойти с ума при одной только мысли о вашей клинике. Что-нибудь успокаивающее, на это я соглашусь, а остальные методы для меня неприемлемы.

– Вам придется дать подписку о вашем отказе.

– Неужели случай настолько серьезный?

– Да.

– Хорошо, я напишу. Давайте. – Плахов написал на листке десяток быстрых торопливых строк. – Вот видите, я веду себя покладисто и хлопот вам не доставлю.

– Жена заметила ваше состояние?

– Да.

– И какая реакция?

– Вполне естественно, она все приписывает факту потери ближайшего моего друга. Она и посоветовала сходить к врачу, то есть, к вам.

– Именно ко мне?

– Нет, к любому психиатру.

– Почему не к невропатологу?

– Она достаточно образованна, чтобы отличить признаки нервного расстройства от иных, связанных с душевным надломом, к тому же ей известно о клаустрофобии.

– Как она относится к вам в настоящее время?

– Как всегда, если еще не внимательнее. Я засыпаю и чувствую на себе ее взгляд, она переживает за меня более, нежели я сам. Я для нее больше значу, чем ее собственная жизнь. Я сплю, а она сидит рядом и смотрит на меня…

– Я выпишу больничный, придется полечиться дома, раз вы не желаете побыть в стационаре. Через два дня снова ко мне.

– Так вы считаете, что это всего-навсего мои галлюцинации, так сказать, плод расстроенного воображения?

– Безусловно.

– А записка? Я ведь ее держал в руках!

– Если бы вы посидели у меня на приеме, то услышали бы и не такое.

– Значит, я псих?

– Зачем утрировать, вы сейчас нездоровы, это пройдет, как проходит простуда. Только простуду вызывает инфекция, вирус, а у вас возбудителем болезни оказалась ваша проснувшаяся совесть и вина перед другом. Время лечит. К сожалению, уроки бывают тяжелыми, как в данном случае.

– Так вы мне не поверили?

– Отчего же, поверил, но не все принял безусловно. И только. Подумайте все же о стационаре. Вот мои телефоны: рабочий и домашний. Надумаете – позвоните. Я бы хотел встретиться с вашей женой, думаю, что она согласится на встречу со мной. Вероятно, ее мнение для вас не будет последним.

– Ни в коем случае, я не хочу этого, вы можете случайно сказать лишнее. И тогда конец, она не перенесет. Вы бы знали какая она, эта беда никак не должна ее коснуться. Буду нести свой крест сам. Ирина светлый и чистый человек.

– Хорошо, обойдемся без нее, вы способны самостоятельно решить этот вопрос самым разумным и трезвым образом. А пока принимайте вот это. – Ремизов протянул Плахову два рецепта. – Я еще раз подчеркиваю, что срыв серьезен и лечение будет гораздо эффективнее в стационарных условиях. К сожалению, я не могу навязать вам лечение силой.

– Надеюсь, что вы шутите? – Плахов впервые улыбнулся вялой доброй улыбкой, – или внизу меня ждут уже два санитара?

– Конечно, шучу. Всего хорошего, Петр Борисович. Надеюсь, что удастся снять вашу душевную напряженность в самое ближайшее время, тем более, вы сами говорили, что в вас заложено сильное контролирующее устройство. Включите его, отдыхайте, гуляйте, будьте побольше на воздухе. Будет необходимость – позвоните.

– Спасибо, постараюсь одолеть самого себя.

Плахов пожал руку Ремизову и вышел: вид у него при этом был гораздо более спокойным и уверенным, нежели в начале беседы. Телефонный звонок у Ремизова раздался в половине второго ночи. Ремизов нащупал в темноте аппарат и снял трубку.

– Алексей Иванович, это Плахов, Плахов. Вы меня слышите? Говорит Плахов! – в мембране что-то булькало, будто из блюдца на пол лилась вода, в голосе Плахова слышался смертельный ужас.

– Что случилось? – закричал Ремизов, в мгновение осознав, кто говорит и что обстоятельства (глубокая ночь) исключают ординарный случай. Он понял, что Плахов в опасности и срочно нуждается в его помощи.

– Он только что звонил, – произнес Плахов обреченно.

– Кто! Кто звонил!?

– Александр. Он все знает. Он сказал, что я… Это конец, я больше не могу. Мне нельзя жить. Вы ошиблись, это не галлюцинации… Прощайте…

– Плахов, немедленно возьмите себя в руки. Я выезжаю. Скажите адрес!

– Парковая четыр… зачем вам, все уже не имеет ни какого значения…

– Квартира! Какая квартира?

– Семнадцать… Прощайте.

– Плахов, остановитесь! – Ремизов лихорадочно пытался найти единственные нужные слова, загипнотизировать ими Плахова, отыскать в его паническом лихорадочном сознании единственную нить, которая сможет снова связать их хотя бы на то время, которое понадобится ему на дорогу. – Плахов, немедленно разбудите жену, слышите? Пусть она будет с вами, пока я приеду.

– Пусть спит, – выдохнул Плахов, – она святая женщина, ее эта грязь не должна коснуться. Все… – в трубке ритмично зазвучали позывные отбоя. Ремизов наспех оделся, схватил ключи от машины и заторопился в лифт. «Скоро вернусь!»– крикнул он с порога встревоженной жене. Ремизов обычно водил свою машину осторожно, но теперь срезал углы на поворотах, будто участвовал в гонках на Большой приз или уходил от погони. Последнее было более похоже на правду: на углу улиц Чернышевского и Гоголя за ним увязался милицейский патруль и резкий голос прокричал несколько раз в микрофон, приказывая Ремизову остановиться. Ремизов никак на это не отреагировал, продолжая гнать машину по ночным пустынным улицам, понимая, что даже одна секунда опоздания может стоить Плахову жизни.

Он влетел на Парковую и сразу понял, что опоздал: около высотного дома собрались люди: они стояли возле распростертого тела мужчины, не в силах отойти от шока и предпринять какие-либо разумные действия. Впрочем, никакие действия уже не могли помочь Плахову: он был мертв. Следом за машиной Ремизова, резко завизжав тормозами, остановился милицейский «газик». Ремизов и лейтенант почти одновременно подошли к Плахову. Ремизов нагнулся, потрогал запястье его руки, выполнив чисто механическую работу, и выпрямился. Ему хотелось попросить кого-нибудь из присутствующих накрыть тело до приезда машины «Скорой помощи», но он никак не мог выговорить нужные слова. В стороне, на скамейке, полулежала женщина, и Ремизов догадался, что это, вероятно, жена Плахова. Лицо ее застыло и не выражало ничего кроме отчаяния, боли и страха. На своей левой руке чуть повыше локтя Ремизов почувствовал жесткие пальцы лейтенанта милиции.

– Я все объясню, а сейчас распорядитесь, чтобы вызвали врача и зарегистрировали самоубийство.

– Не вам определять причину смерти. Пройдемте со мной в машину.

– Хорошо, – кивнул Ремизов и направился за лейтенантом к желто-синей машине с электронным сигнализатором на крыше.

На второй день после похорон Ремизов и следователь прокуратуры Белов пришли в квартиру Плахова для разговора с Ириной Александровной. Белов сам попросил Ремизова поприсутствовать, не до конца разобравшись в заболевании Плахова. Плахова молча, не обращая внимания на присутствующих, сидела на высоком резном стуле из орехового гарнитура, прямая, с застывшим неживым лицом.

– Вы уж простите нас, Ирина Александровна, – начал разговор Белов, – я понимаю, не время сейчас вести разговор о вашем покойном муже, но при моей работе выбирать не приходится. Я хотел бы, с учетом истории болезни Петра Борисовича, задать несколько вопросов.

Плахова не ответила, и Белов принял ее молчание за разрешение, тем более, что ничего другого ему не осталось. – Вы знаете, что за несколько минут до гибели Петр Борисович звонил врачу?

Плахова едва уловимо отрицательно покачала головой.

– Не звонил ли перед этим телефон в вашей квартире? Плахова по-прежнему молча чуть покачала головой, давая этим понять, что никакого звонка не слышала.

– Он вам ничего не говорил о записке, которую якобы получил от Александра?

Та же реакция.

– Ну что ж, я ничего другого и не ждал: его галлюцинации вызваны были психическим заболеванием.

Плахова будто не слышала слов Белова. Ремизову было знакомо подобное замороженное состояние, он не раз наблюдал его у своих пациентов, впадавших в апатию после тяжелого потрясения или гибели близких людей, и показал Белову глазами на выход, давая понять, что их формальный визит можно считать законченным.

– Не уберегли, – вздохнул Белов, как бы подводя итог посещению и одновременно выражая сочувствие неутешному горю этой женщины, потерявшей самого дорогого для нее человека, – все-таки зря вы не настояли на госпитализации. – Этот упрек уже адресовался Ремизову, – впрочем, он ведь отказался, – и видя взгляд Ремизова, быстро добавил, – нет-нет, вас я ни в чем не обвиняю. – Ремизов не ответил, ему не в чем было себя упрекнуть: нельзя было предвидеть, что болезнь примет такое неожиданное ускорение.

Следуя за Беловым к двери, Ремизов, повинуясь неожиданному чувству, вдруг резко повернулся в четверть оборота и увидел глаза Плаховой. У него неожиданно резко сжало в груди и перехватило дыхание, сердце застучало быстро, неритмично, и он шагнул вслед за Беловым за порог. «Нет, этого не может быть, – лихорадочно рассуждал он, – я ошибся, я просто-напросто ошибся…» Он спускался по лестнице, вяло передвигая тяжелые ноги и держась рукой за перила. Впереди молча и уверенно шел Белов. Грохнула входная дверь в подъезде, притянутая нерастянутой пружиной.

– Вам куда? – спросил Белов, – могу подвезти.

– Спасибо, пройдусь пешком.

– Вы нездоровы? – Белов пристально посмотрел ему в глаза, отметив бледность тяжелого воспаленного лица.

– Нет, просто задумался.

– Я знаю, о чем вы думаете.

– Любопытно, – встрепенулся Ремизов, – вы тоже… догадались?

– Конечно, вы забыли выписать ей лекарство. Ее надо успокоить, она выглядит мертвой. Еще бы, такая потеря. Вряд ли ей оправиться после этого. Больно смотреть. А тут еще мы. Но надо было проверить, не звонил ли кто-нибудь и в самом деле.

– Вы правы, – кивнул головой Ремизов, – выпишу ей успокаивающее, без рецепта не дадут.

Поднимитесь к ней снова, а я пойду к себе, еще куча всяких дел. Ясно, что это – самоубийство на почве психического расстройства. Фактов более, чем достаточно. Завтра закрою это дело. Впрочем, и дела никакого не заведено, так, формально. Обязан был проверить. До встречи.

Ремизов вошел в квартиру Плаховой без звонка, дверь была открыта. Ирина Александровна сидела на прежнем месте, не изменив позы, никак не реагируя на возвращение Ремизова. Тот подошел к ней совсем близко, так что видел отчетливо каждую морщинку на ее матовом лице, а главное – глаза.

– А ведь вы знали, – хрипло произнес он, – догадывались обо всем с самого начала. Как долго вы вынашивали свою месть… – Проговорив это, Ремизов в глубине души еще надеялся, что Плахова закричит, ударит его в конце концов, но его надежды тут же рассеялись. Плахова молча смотрела сквозь Ремизова, как бы не видя его, только не скрывая более своего презрения. – Ведь это вы убили его, – продолжил Ремизов, жестко и уверенно. – Вы долго ждали случая, но вам нужна трагедия, чтобы вызвать у мужа обостренное чувство вины, поэтому вы все рассказали Александру, и записку тоже подложили вы. Александр написал ее раньше, или в день своей смерти, узнав от вас обо всем. И вы не могли не знать, какую роль сыграет записка в жизни вашего мужа. И эти сигналы по телефону, исполненные так, как некогда звонил Александр: один звонок, потом другой. Боже! Вы потому и ребенка не родили, что не могли простить… Петр Борисович был склонен к душевным срывам, вы учли это и послали на прием к психиатру, вам необходимо было, чтобы его болезнь была официально зафиксирована, – Ремизов задыхался, – а потом последний звонок… Позвонил кто-то по вашей просьбе… Вы его убили и, к сожалению, ничего не докажешь. Я не разглядел за явными признаками болезни Плахова совсем не мистические причины его срыва. Я их объединил в одно целое, а надо было рассматривать отдельно. Вы знаете, что его волновало более всего? Чтобы об этой связи с Руной не узнали вы, боялся сделать вам больно. Я не оправдываю его, как и ту женщину. Они слабые, в чем-то порочные люди, но все равно, я мог бы подать при встрече им руку. А вам нет. Никогда!..

Ремизов повернулся и направился к двери. И тут сухие, пергаментные губы Плаховой впервые за этот вечер раскрылись, и в спину Ремизову прошелестели, будто опадающие с деревьев листья, ломкие, обесцвеченные слова:

– Я не нуждаюсь в этом. И оставьте при себе ваш бред. Вы такой же сумасшедший, как и он…

Проходя по двору мимо того места, где лежал Плахов, Ремизов неуверенно посмотрел в ту сторону. Ему вдруг показалось, что Плахов все еще лежит там, в своей посмертной виноватой позе, раздавленный грузом собственных переживаний. Но кроме цветов в железной банке из-под консервированных томатов там ничего не было…