Текст книги "Пятый арлекин"

Автор книги: Владимир Тодоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

15. Троп действует

– Садись, Фердинанд, – пригласил Троп, – быстро ты, не успел я позвонить, а ты уже здесь.

– Я гнал машину как на гонках, – улыбнулся Фердинанд. – Рой дома, но я не уверен, что там он вне опасности.

– Не беспокойся, я сумел переговорить с Роджером. Он в курсе дела насчет Роуза. Старик был потрясен. К тому же они пока отложили эту идею. – Троп нашел предлог – чек, и побывал дома у Роуза. В ожидании хозяина он разговорился со старым слугой и после некоторых колебаний все ему выложил. Старик молча выслушал Тропа и заплакал, он был привязан к Роузу.

– Знаете, мистер Троп, хозяин ко мне хорошо относился. А с некоторых пор внешне все осталось по-прежнему, но чувствовал какую-то холодность и перемену к себе. Это только чувство, но оно меня не обманывало.

– Собака не могла укусить Роуза, – опять повторил Троп.

Взяв с Роджера слово молчать об этом, не показывая виду Роузу, что он обо всем знает, а заодно приглядывать за Роем, когда он дома, Троп передал чек Роузу и уехал. В старике он был уверен.

– Слушай внимательно, Фердинанд: дело гораздо серьезнее, нежели я думал. Я установил телефон Макса через Герхарда и мне удалось в окно его квартиры запустить передающую электронную антенну. Помнишь, такой же трюк я практиковал в деле с наркотиками? Герхард же записал разговор Йорка с Максом, а я совещание у Макса на квартире. Послушай пленки с записями, Фердинанд, – и Троп включил миниатюрный магнитофон.

– Грэг, я доволен реализацией нашего плана. – Послышался в комнате голос Макса. – Теперь я – Ричард Хоуп и недалек тот день, когда ты мне отдашь концерн…

Пленка прокрутилась до конца. Ни Троп, ни Фердинанд не произнесли ни слова. Затем Фердинанд взволнованно сказал:

– Эдвард, это же фашисты?!

– Да, друг, фашисты, и это очень серьезно. У них везде связи, филиалы. Слышал, в Сан-Мартинесе вилла «Храм двенадцати апостолов»? Что это еще такое? Надо спешить, я боюсь, что нам с тобой одним не справиться с этой заразой. Одно дело – уголовник Йорк, тут я знаю как поступить – наручники и в полицию. А с такой организацией мне не приходилось встречаться. Они что-то заподозрили. И все-таки, без помощи полиции нам не обойтись, но их надо как-то поставить перед фактом, иначе люди Макса помешают, я уверен, что они есть в полиции, немедленно сообщат ему об этом и нас с тобой попросту уберут.

– Правда, Эдвард. Жутковатая фигура этот Макс. Вы говорили, что встречали его в Германии?

– Да, в сорок пятом. Солдаты привели его ко мне, он не успел даже снять мундир майора СС.

Троп задумался, раскурил сигарету. Тогда в 45-м. Как давно это было. Тогда все праздновали победу над фашистами, приносили клятву никогда не позволить фашизму возродиться. А сейчас он снова поднимает голову, потому что одни создали условия для этого, а другие трубят, что это не опасно, ссылаясь на конституционные свободы общества.

Запись совещания у Макса потрясла Тропа. Он в общем-то знал о фашистских сборищах, о диких речах неофашистских лидеров, но так же, как и многие, не придавал этому большого значения. А тем временем фашисты планируют захват ключевых постов в экономике страны, а затем и захват власти. А что потом? Опять война до полного уничтожения государств и народов.

«И живые позавидуют мертвым!»– вспомнил Троп слова из библии.

Ландер вел себя тогда нагло. Он отказался говорить с каким-то лейтенантом и потребовал полковника из разведки. Троп был вынужден доложить полковнику Грэвису. Тот забрал Ландера к себе и… результат налицо. О чем они тогда говорили или до чего договорились, вряд ли кто узнает.

– Эдвард, а если заручиться поддержкой какой-нибудь газеты? И тогда поставить перед фактом прокурора. Они не посмеют замять это дело.

– Не посмеют, но дадут возможность улизнуть главарям. Да и какая газета пойдет против власти? Всегда сумеют договориться. Впрочем, может быть ты прав. Подбросить этот материал либеральной газете? Я не разделяю их взглядов по многим вопросам, но прихожу к мысли, что в данной ситуации это единственная сила, которая может воспрепятствовать фашизму в его новом облике. Я попробую связаться с газетой. Но Макс Йорка попытаюсь связать сам. Их нельзя упускать. Я заманю Йорка к себе на ферму и там заставлю его связаться с Максом. А полиция пусть берет Крока и его компанию. Нельзя упускать и людей Макса в Сан-Мартинесе, на вилле «Храм двенадцати апостолов». Я свяжусь с газетой и прокурором, но предварительно я должен захватить Йорка и Макса.

Переговоры Тропа с редактором либеральной газеты были удовлетворительными. Редактор, молодой человек в очках с приятным волевым лицом, заинтересовался рассказом Тропа, и внимательно прослушал пленку совещания у Макса.

– Знаете, мистер Троп, я сначала думал, что вы пришли с какой-то провокацией: нам не привыкать к этому. Теперь я верю вам. Без полиции в этом деле, конечно, не обойтись, иначе правая пресса потом непременно припишет вмешательство красных агентов. Вы знаете, как только мы разоблачаем влиятельных лиц, замешанных в правительственных сферах, или же пишем о возрождении фашизма, в этих разоблачениях сразу находят «руку Москвы». Это удобно: на этом фоне разжигается антисоветская истерия, а заодно и миф о советской угрозе, соответственно – увеличение военного бюджета. Я вас не утомил политикой? А то вы потом скажете, что Дуглас Бернард сразу же пытался обратить вас в коммунистическую веру, – и он рассмеялся. – Впрочем, я сам не коммунист, я далеко не во всем с ними согласен.

– Нет, мистер Бернард, меня трудно сделать коммунистом, но я трезво смотрю на вещи и понимаю, что в борьбе с фашизмом только вы, левая пресса, представляете для меня конкретную силу.

– Спасибо, мистер Троп. Я прикажу снять копию с этой пленки, на всякий случай. Трудно сказать, что потом с ней случится в полиции. Тем более, если они будут знать, что есть копия, это отрезвит некоторые горячие головы.

Заручившись поддержкой Бернарда, Троп отправился к прокурору. Беседа с прокурором Джилом длилась несколько часов, и в конце концов он принял план Тропа.

– Я договорюсь с полицией и, не посвящая их в подробности, попрошу, чтоб они были наготове, и буду ждать вашего сигнала. Как только вы захватите этого Йорка, а потом и Макса, немедленно мне звоните. Ваш Фердинанд, конечно, отличный парень, но я на всякий случай обеспечу прикрытие на ферме. Итак, завтра – решающий день. С испанской полицией я также свяжусь. Как это вы сказали, вилла «Храм двенадцати апостолов» в Сан-Мартинесе?

Операцию начнем в один и тот же час, одновременно. А вы хитрец, Троп, я имею ввиду связь с газетой. Впрочем, правильно. В нашем обществе по-другому, пожалуй, нельзя. Прощайте, Троп, до завтра!

16. Последний выстрел Ландера

Роуз или Йорк отсутствовал несколько дней, все это время его замещал Ричард Хоуп. Он стремительно вошел в правление концерна и не прошло и месяца, как всем стало казаться, будто Хоуп всегда был здесь с его пронизывающими глазами и безжизненным лицом. Он внушал страх и отвращение. Но компаньонов в концерне не выбирают. Он целыми днями пропадал в различных учреждениях, проверял работу филиалов, завязывал нужные знакомства. Губернатор принял его у себя на вечернем рауте. В общем, Хоуп становился второй фигурой после Роуза. Секретаря для Роуза он нашел сам, но этот секретарь больше напоминал телохранителя, а не секретаря по экономическим вопросам.

К концу недели у Роуза появился хитро улыбающийся Троп.

– Ну, насмешник, – обратился он к Роузу, – берегись. Знаешь, зачем я к тебе пришел?

– Нет, старина, но ты сам скажешь, – без улыбки ответил Роуз. Он выглядел неважно.

– Тебе нужен свежий воздух, я приехал пригласить тебя к себе в гости на денек. Но это не главное, а главное, что я нашел у одного маклера несколько рисунков Ван Гога, специально для тебя!

– Правда? – удивился Роуз, – где же ты их раскопал? Я считал, что весь Ван Гог давно найден и находится в коллекциях и музеях. Но если я ошибся, то мы едем. Тем более провести день на лоне природы среди коров! – Он улыбнулся. Троп рассчитал верно. Йорк не мог отказаться от взятой на себя роли фанатичного собирателя, каким был Роуз, и обязан был поехать, чтоб не вызвать подозрений Тропа, побаиваясь его проницательности.

Он предупредил Хоупа, что едет к Тропу (старик откопал какие-то редкие рисунки, по предположению Роуза это просто подделка, но отказать Тропу нельзя, не вызывая подозрений).

Хоуп согласился с этим решением.

– Вечером я жду тебя, Грэг. Нам нужно поговорить.

Троп гнал машину, а Роуз все время подтрунивал над ним, говоря, что эти рисунки наверняка сделал сам Троп, привязав уголь к концу коровьего хвоста.

Троп парировал, но у него это выходило неуклюже, и совсем не смешно. Роуз все равно от души смеялся. Ему вдруг стало необычайно легко, он давно не чувствовал такой легкости. Это был прежний Йорк, остроумный и непринужденный. Машина въехала в просторный двор усадьбы Тропа и остановилась перед двухэтажным коттеджем из красного кирпича, увитым плющом.

Троп загнал машину и провел Роуза в дом. Они зашли в холл, где навстречу им поднялся высокий молодой человек.

– Знакомьтесь, Грэг, это Фердинанд.

– Так это у вас есть Ван Гог? – спросил Роуз, насмешливо смотря на Фердинанда.

– Да, Йорк, у меня! – и Фердинанд захлопнул наручники на руках ошеломленного Роуза. В голове у него разорвалась бомба.

«Конец, это конец! – билась тревожная мысль, – но откуда узнал об этом Троп? Боже, как я глупо влип».

– Садитесь, Йорк, и расскажите, как вы убили Грэга Роуза, – властно сказал Троп, – Фердинанд, включите магнитофон.

– Я не понимаю тебя, Эдвард, – вдруг возмущенно закричал Йорк, – ты что, с ума сошел? Что за дикие шутки, ты совсем взбесился на этой ферме. Немедленно сними наручники.

– Карта бита, Йорк. Отпечатки пальцев. Против этого не пойдешь. Будьте благоразумны. – Йорк снова обмяк и тяжело опустился в кресло.

– Я проиграл, но ничего говорить не буду. Мне нечего сказать. А может все к лучшему. Я порядком устал от жизни в шкуре этого проклятого Роуза.

Тем временем Фердинанд обыскивал Йорка и выложил на стол пистолет, найденный на ремешке подмышкой.

– Хорошо, Йорк, можете не говорить, но с Максом или Ричардом Хоупом вам придется связаться. Я жду от вас помощи.

Йорк молчал, безучастно уставясь в одну точку, потом произнес:

– Знаете, Троп, а я ведь, пожалуй, соглашусь это сделать. Он мне более отвратителен, чем вам. Этот человек – исчадие ада. Он сломал меня, сделал меня убийцей. Я перестал уважать себя, я презираю себя. Троп, верите? Мне хотелось умереть, – бормотал Йорк. Лицо его побледнело, он как-то неловко дернулся и сполз с кресла на пол. Троп и Фердинанд бросились к нему. Йорк был недвижим, и тело его быстро холодело.

– Сердце, – беспристрастно констатировал Фердинанд, расстегивая рубаху Йорка и приложив к груди ухо, – повезло, он избежал электрического стула.

Троп смотрел на Йорка с сожалением: игрушка в руках Ландера. Он срочно позвонил Джилсу.

– Йорк умер у меня дома, – сообщил он прокурору. – Мы выезжаем с Фердинандом в город и заберем тело. Предупредите полицию. Оцепите дом Ландера. Мы выезжаем.

– Хорошо, – ответил Джилс. – Я дам команду. Дом Ландера и Крока окружен. Осаду вашей фермы я снимаю.

Через час Троп привез в полицию тело Йорка и, оставив там Фердинанда, бросился к месту основного сражения. Там уже все было кончено. Полиция захватила несколько человек из окружения Ландера, сам Ландер застрелился. Он лежал у окна и лицо его не изменило выражения, оставаясь таким же мертвым и брезгливым, каким было при жизни. Кроку удалось скрыться.

В полиции Троп узнал, что в Сан-Мартинесе на вилле ничего подозрительного не нашли. Хозяин объяснил, что сдавал виллу на три года респектабельному джентельмену, и все.

Троп тепло попрощался с Фердинандом, который собирался вернуться к своим обязанностям, выслушал поздравления Джилса и пошел к своей машине. «Это сенсация! – слышал он за спиной, – событие года. Старый черт обскакал всех!»

– Ландер убит, часть его группы обезврежена. Остальные крысы разбежались, – рассуждал Троп, ведя машину по ночному шоссе, – и каждый из тех, кто исчез, возродится где-нибудь в новом обличий и будет вновь проповедовать свои идеи. Хорошо, что я связался с Дугласом Бернардом. Тот постарается дать глубокий анализ. Для других газет это будет просто сенсацией. Читатели будут смаковать это событие в разделе полицейской хроники, не особенно вдаваясь в политику.

И вообще, как несправедливо устроен мир. Назавтра Рой проснется обладателем миллиардов. Что будет с ним, что будет с его миллиардами в этом обществе благоденствия и равноправия? Члены Совета Управления перегрызутся при разделе пирога, пока новый Ландер не захватит концерн для достижения своих целей. Жаль, упустил Крока. Он, конечно, не Ландер, но тоже опасен. Как ему удалось скрыться? И тем из «Храма двенадцати апостолов». Название-то какое – Храм апостолов.

Троп представил, как из этого логова протянулись в разные города и страны невидимые нити, как они опутывают людей липкими, кровавыми путами угроз, шантажа, насилия и, подобно проказе, разлагают общество, подталкивая его ко всеобщей катастрофе в угоду интересов кучки безумных диктаторов, и ему стало душно. Храм апостолов! Скорее «Храм прокаженных»!

– Этот безумный, безумный, безумный мир! – повторил он название известного фильма Стэнли Крамера.

Приближалась ферма Тропа. Он представил, как сядет сейчас в кресло и будет курить до утра, вспоминая поединок с Ландером, восстанавливать детали и недостающие звенья в цепи логических рассуждений. «Это мое последнее дело, – почему-то грустно подумал Троп. – Останется одно – стареть и вспоминать молодость. Это, наверное, удел всех стариков».

Троп свернул к дому и увидел, что его быстро нагоняет большая черная машина.

– Собака не могла укусить Роуза? – вдруг совсем неожиданно подумал Троп, сам изумляясь этой нелепой мысли.

И это было последнее, что мелькнуло в разорвавшемся сознании бывшего комиссара полиции Эдварда Тропа…

Будда

1. Веретенников

Я устроился в кресле-качалке на веранде загородной дачи и следил за пауком, который рассчетливо подбирался к мухе, завязнувшей в его сети. Он ткал свою западню несколько дней, ткал тщательно и в то же время легко и виртуозно, как мастер, который, несмотря на трудности своего ремесла, знает наперед, что в силах преодолеть эти трудности и создать произведение. Словом, этот огромный золотистый паук с черным крестом на спине, напоминающий известных рыцарей-крестоносцев в своих плащах, меченых таким же крестом, был творцом и создавал удивительную узорчатую сеть с таким же вдохновением, как и знаменитые художники свои полотна. Все эти дни я наблюдал его работу и не увидел в ней ничего механического – одно лишь вдохновение и титанический труд. Случалось, он замирал, раздумывая, за что укрепить следующую нить, чтобы вышло не только изящно и надежно, но и незаметно, прозрачно и притягательно, потому что его произведение, помимо эстетики, должно было служить определенной цели, в которой, в самом прямом смысле, заключалась жизнь этого, с позволения сказать, художника и творца. Он трудился, а я все это время валялся в кресле и размышлял.

Мысль была тяжелой, расплывчатой и поначалу неконкретной, так, следствие одной информации, потом уже, в ходе развития и анализа, она приобретала форму, в которой можно было предположить разветвленное продолжение этой мысли, тревожной и почему-то опасной. Впрочем, опасность тоже сначала была неконкретной, можно даже сказать никакой, скорее всего она являлась отголоском другой мысли, которая возникла как бы параллельно первой и, дополняя се, возбуждала эту тревогу. Но она явно жила во мне, возвращая снова и снова к информации, послужившей причиной моего теперешнего настроения.

Все это случилось не ко времени: в первые дни моего отпуска, и вот, вместо того, чтобы жариться на ялтинском пляже, я сдал свой аэрофлотовский билет и застрял на даче. Наискосок от меня, метрах в пяти-десяти находилась дача соседа, полярного летчика Сухова. Тот в майке и сапогах, несмотря на тягучую летнюю жару, изо всех сил трудился на участке, втыкая в землю какую-то рассаду, постоянно жуя зелень, компенсируя ее недостаточное потребление в северных широтах. Он неодобрительно смотрел в мою сторону, не принимая моего безделья и инертности. В первый день мне было неуютно от его осуждающих взглядов, я понимал, что выгляжу в его глазах самым нелепым образом, потом привык: в конце концов, у меня тоже был нелегкий год, а сейчас отпуск и никому не должно быть дела, как я его провожу. Может, я весь месяц просижу на этой веранде…

Паук, тем временем, окончательно приблизился к мухе и стал похож на боксера, пытающегося молниеносными выпадами нащупать слабое место в обороне противника. Несмотря на то, что они были в разных весовых категориях, – муха раза в три тяжелее, он своей хитростью и ловкостью сумел сбалансировать их силы и теперь изредка делал точные выпады своей быстрой мохнатой лапой, стараясь спеленать свою жертву паутиной и завершить дело. Муха в отчаянии включала в работу мощные крылья и временами, казалось, вырывается из сетей, но паук набрасывал на нее все новые и новые петли, лишая последней надежды. Крылья мухи, вибрируя вхолостую, издавали жужжание, похожее на подготовку к полету тяжелой летной машины, и развязка близилась к своему логическому завершению. Я мог бы встать и одним движением руки разрушить всю хитроумную систему моего дачного «квартиранта», но решил не вмешиваться в обостренную борьбу малых форм земного бытия, чтобы ке внести дисгармонию в их естественное существование. Кто знает, может и я сейчас нахожусь под пристальным изучением неведомых нам проявлений разумной жизни во Вселенной и мне совсем не хотелось, чтобы кому-то из них явилось желание помочь мне: поди знай, во что обойдется эта помощь и какие формы она примет.

Информация, послужившая причиной моего теперешнего состояния, была короткой и состояла из нескольких строчек в вечерней газете. Это было ни что иное, как некролог, в котором друзья и близкие выражали соболезнование Нине Васильевне Рачковой по поводу безвременной кончины ее мужа Василия Михайловича. И все. Рачкова я хорошо знал, но дружбы с ним не водил, так что не было причин для особых душевных переживаний кроме обычных человеческих: всегда испытываешь сожаление по поводу смерти человека, которому не исполнилось и пятидесяти.

Честно говоря, я этого Рачкова недолюбливал и все потому, что он обошел меня совсем недавно, полгода назад, на вираже во время одной увлекательной охоты. Охота – это, конечно, образно, потому что в ней не было ничего от известной нам схемы времяпрепровождения с двустволкой и последующим костром с жареной уткой, кроме азарта, а он в нашей охоте был посильнее необузданных эмоций на скачках. Придется сделать небольшое отступление, иначе в дальнейшем меня будет трудно понять.

Пятнадцать лет назад меня увлек азартом антикварного собирательства отставной майор Корсаков Григорий Львович. Корсаков долгое время прослужил на Камчатке, был большим эрудитом, прекрасно знал историю Древней Греции и Рима, мог без устали рассказывать об истории своей прекрасной коллекции, где находились исключительной редкости медали, монеты, полковые знаки. Он профессионально разбирался в старинном фарфоре, фаянсе и вообще в прикладном искусстве. В его коллекции, помимо редчайших монет, включая девять таллеров-ефимиовков с «признаками», которых, для сравнения, в лондонском музее находится только шесть, были уникальные мейсенские статуэтки, севрские вазы, расписанные известными художниками восемнадцатого столетия, лиможские эмали, стекло Галле, древние русские иконы с двойными глубокими ковчегами, на которых, сквозь черную паутину времени, звонко отсвечивало старинное золото, гипсовые рельефы Федора Толстого со сценами Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года и многое другое, что трудно перечислить и еще труднее описать. Кроме всего, у него была коллекция старинных будд, которую он приобрел на Дальнем Востоке, представлявшую для него предмет особой гордости.

Познакомившись с ним, я был изумлен его уникальным музеем, провел часа четыре, слушая повествования об истории приобретения того или другого предмета из коллекции, потом зачастил к Корсакову, заходя чуть ли не каждый день, и в короткий срок, того не подозревая, пристрастился к собирательству.

Сознаюсь, что первопричиной послужило обычное тщеславие: Корсаков так увлекательно рассказывал о своих поисках, что немедленно захотелось попробовать и самому. И трудностей, вроде, никаких: узнаешь, что у кого-то есть предметы старины, идешь и приобретаешь в силу своих финансовых возможностей. В действительности все оказалась совсем не таким легким.

Довольно скоро я услышал, что в одной семье находится старинная икона. По методу Корсакова, то есть по горячим следам, я направился туда, сославшись на общего знакомого. Встретили приветливо, показали икону: с нарядной, слегка изогнутой доски, пытливо смотрел Николай Чудотворец с золотым нимбом над головой и житием по бокам иконы. У меня разгорелись глаза. Продаете? Нет, отвечают, ни в коем случае, память о старообрядческих предках, икона уникальная, написана по заказу в одном экземпляре. А у меня одна мысль: приобрести за сколько угодно и показать Корсакову – пусть посмотрит и признает, что я сумел приобрести раритет, которого у него никогда не было. А я только вчера пристрастился к собирательству и сегодня уже обладаю сокровищем.

В общем, едва уговорил хозяина иконы. Цену, конечно, он запросил фантастическую – пятьсот рублей. Я в беспамятстве сбегал за деньгами (не рассчитывал на такую сумму), схватил икону и сразу к Корсакову на предмет его полного уничтожения демонстрацией редчайшего образца древнерусской живописи. Корсаков нацепил очки, даже увеличительное стекло к глазам приложил, потом спрашивает, не проявляя никаких внешних эмоций:

– Сколько же ты, уважаемый Виктор Николаевич, выложил за этот уникум?

– Пятьсот! – произнес гордо, почти с вызовом, знал ведь, что этой иконе цены нет и все ждал, когда Григорий Львович начнет крутиться от досады и зависти. – А что, мало? Или икона плохая?

– Почему же, хорошая икона, рублей на тридцать потянет пожалуй…

– Как, тридцать? – закричал я почти истерично, – смотрите какие краски, а позолоты сколько! Ее скребком снять – не меньше десяти граммов золота будет.

– Может даже и одиннадцать, – усмехнулся Корсаков, – любопытный у тебя взгляд на собирательство. Если картину Леонардо да Винчи поскрести, тоже можно собрать горсть старой краски. Раз ты себя к коллекционерам причислил, то будь любезен, выслушай небольшую лекцию: доска эта конца девятнадцатого века, артельная работа. Отсутствуют главные признаки старой иконы: ковчег, патина, чернота на оборотной стороне доски. Сама живопись тоже резко отличается от манеры письма шестнадцатого-семнадцатого веков. Да и сусальное золото в таком количестве – вкусы девятнадцатого века. Промахнулся ты, Виктор, в слепой погоне за редкостью. Верни ее обратно.

– Нет, – отвечаю, – принципиально не верну. Я их два часа уговаривал.

– Отлично, – похвалил Корсаков, – я тебя проверял: если бы побежал возвращать, из тебя бы коллекционер не получился. А раз гордость есть, значит, выйдет. За икону не переживай, пятьсот рублей вовсе не большая плата за науку. Возьми у меня на полочке несколько книг и каталогов, какие понравятся, будешь иметь хотя бы представление, что есть тот или иной предмет и какому времени принадлежит. И кругозор свой заодно расширишь. Словом, займись самообразованием. Я, пока не пристрастился к собирательству, знаниями, скажем прямо, не блистал, а сейчас, сознаюсь без скромности, ко мне из музея часто приходят, просят помочь атрибутировать или фарфоровую статуэтку или еще что-нибудь. Горжусь этим.

А икону повесь дома на видном месте, пусть этот памятник твоему тщеславию постоянно возвращает к первому, довольно дорогому уроку. Впрочем, я заплатил в свое время плату гораздо более значительную. Во время самых первых поисков мне попалась доска с миниатюрами на слоновой кости. Ровно десять! Я тогда в миниатюрах вообще не разбирался, чувствовал красоту, конечно, но уровень мастерства для меня был полностью закрыт от недостатка образованности и знаний. Это было мое, можно сказать, первое приобретение. Так везет только игроку в карты, впервые севшему играть.

Пока я пытался разобраться в миниатюрах, выскочил на меня столичный собиратель, не то режиссер, не то оператор «Мосфильма», некий Мильчин, пройдоха и плут. Но это я потом сообразил. Познакомил нас мой сосед, завхоз местной киностудии, да еще представил как крупного коллекционера антиквариата. Я до этого все пытал, нет ли в его хламе старинных монет или икон на чердаке. Мне, естественно, лестно от такого представления.

– Что изволите собирать? – спрашивает с усмешкой Мильчин, – геммы, камеи, ростовскую финифть? Или стекло Нанси?

А мне стыдно сознаться, что я не знаю точно, что же это такое – камеи, геммы, а о финифти или про Нанси вообще ничего не слышал.

– Так, – отвечаю без особого энтузиазма, – разное.

– Выходит, коллекционер широкого профиля.

– Выходит, так.

– Что ж, ведите и показывайте, что у вас есть, – цедит Мильчин снисходительно, а мне стыдно, что кроме миниатюр у меня ничего нет.

– Ко мне сейчас нельзя, – говорю, – ремонт, я лучше кое-что вынесу сюда.

– Хорошо, – согласился Мильчин, – только недолго, у меня через полчаса съемки.

Я, молодой задиристый лейтенант, чуть не вприпрыжку побежал в дом за миниатюрами. Принес, показал. Мильчин бесстрастно осмотрел доску, скорее даже небрежно, вернул и, будто размышляя, как бы мне поделикатнее сказать, произнес:

– Молодой человек, вы знаете, что это такое?

– Миниатюры, – отвечаю, а сам уже понимаю, что сильно промахнулся с этой доской.

– Правильно, миниатюры. Только эти миниатюры с кладбища.

– Как с кладбища, с какого еще кладбища? – а у самого мороз по коже. – Я их у людей на дому купил.

– Охотно допускаю, – снисходительно рассмеялся Мильчин, – что вы иx не отдирали с памятников, этого только не хватало. Объясню популярно, притом совершенно бесплатно: в прошлом и начале нашего века миниатюры специально заказывали при жизни художникам, чтобы потом родственники могли приходить на могилку и смотреть на дорогое лицо, вспоминая покойника добрым словом. В смутное послереволюционное время разные проходимцы, пользуясь безнаказанностью, воровали их с памятников и продавали неопытным собирателям старины, выдавая за произведения искусства.

– Но позвольте, – попытался возмутиться я, только лишь наперекор снисходительности Мильчина, – а разве это и в самом деле не произведение искусства? Вот чиновник в парике с буклями, весь мундир в орденах, наверное, министр в правительстве Екатерины II, рядом женщина с медальоном на груди, в медальоне изображение чуть ли не самой царицы, а вот явный масон в цивильном платье, в петлице фрака черная полоска, знак тайной ложи…

– А вы, лейтенант, глазастый, – одобрил мою прыть Мильчин, – это хорошо, не пройдет и десятка лет – станете специалистом по русской живописи. А пока слушайте меня внимательно, как на учениях, когда командир полка ставит перед вами тактическою задачу. Немедленно попытайтесь сплавить кому-нибудь этот шедевр! – «шедевр» он произнес с таким пренебрежительным оттенком, что у меня возникло отчетливое желание немедленно уничтожить доску с кладбищенскими миниатюрами.

– Ну-ну, – успокоил меня Мильчин, разгадав намерения, – какой вы, право, эмоциональный. Сколько рублей заплатили? Десять, двадцать, тридцать?

– Сто, – произнес я неохотно.

– При вашей зарплате не так уж мало. Не жалко заплатить и двести, если действительно приобретаешь шедевр, но за рядовые работы сто рублей – роскошь, притом непозволительная. Тем более, что ваше приобретение бессмысленно, дурной тон вешать на стену картинки с кладбища.

– Что же мне с ними делать? – спрашиваю в растерянности.

– Я же сказал – сплавить тому, кто разбирается в этом еще меньше, чем вы. Мне известен такой тип, с претензиями на большую образованность. К тому же, он человек обеспеченный. Вот он их и съест, образно говоря. Через неделю у меня заканчиваются съемки и я его увижу в Москве. Доску я забираю у вас немедленно и сразу же возмещаю вам расходы в сумме ста рублей. И ему отдам за эту же сумму, чтобы без потерь.

Мильчин покопался в бумажнике и протянул мне сто рублей одной купюрой. Я взял, но вид у меня, вероятно, был нерешительный. Мильчин это заметил и тут же говорит:

– Вы, дорогой лейтенант, наверняка сомневаетесь, с какой, мол, это стати гражданин Мильчин оказывает вам услугу. А не собирается ли он вас надуть, не так ли? Если закрались сомнения, то получите вашу мемориальную доску обратно.

Я, конечно же, сразу: «Ну, что вы, Юрий Гаврилович, как вы могли подумать?» и прочий словесный винегрет типичного провинциала. А Мильчин продолжает бить лежачего:

– Ничего страшного, если и подумали. Я отвечу: вы мне симпатичны и напоминаете меня самого, моложе лет на тридцать. В общем, давайте дружить. Я у вас, как правило, бываю не реже одного раза в полгода. Буду вашим наставником. А вот подарок, в залог наших будущих добрых отношений, нэцке, возьмите на память.

– Сколько с меня? – спрашиваю.

– За подарки денег не берут.

Я потом чуть ли не боготворил этого Мильчина, сколько раз он выручал меня, когда я по незнанию приобретал всяческий, как я считал, хлам. Два раза у него в Москве был, насмотрелся вдоволь на его коллекцию. Одних картин было не меньше двух десятков, и все имена: Тропинин, Боровиковский, Венецианов, гравюры Дюрера… Потом Мильчин уехал за границу на постоянное место жительства, я же совершенствовался в своих познаниях и, как-то будучи в Москве проездом, зашел в Третьяковскую галерею. В одном из залов я, к собственному изумлению, обнаружил доску с миниатюрами, которую купил у меня Мильчин. Под ней текст, указывающий, что эти миниатюры конца восемнадцатого – начала девятнадцатого века. Перечислены художники, писавшие их. Разыскал я искусствоведа, интересуюсь, откуда эта доска в Третьяковке и что она собой представляет.

– О-о, – загорелся искусствовед, – это наше лучшее приобретение за последние несколько лет. Там и Боровиковский, и Соколов. Бесценная вещь, национальное достояние, так сказать. И заплатили за нее немало, двадцать пять тысяч.

У меня в глазах потемнело.

– У кого купили? – спрашиваю.

– У гражданина Мильчина, был у нас такой, коллекционером себя считал. А сам прохвост высшей категории. Уехал за границу и коллекцию продал. Но я уверен, что он ухитрился немало вывезти, у него великолепная коллекция была, одни парные портреты шведских королей чего стоили.