Текст книги "Пятый арлекин"

Автор книги: Владимир Тодоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

Не составило большого труда узнать в адресном столе нужные мне адреса, кроме адреса Черемисина: он в нашем городе среди проживавших не числился. Не стану подробно описывать свои визиты в дома, где проживали владельцы Будды: уже в доме Нины Васильевны Рачковой я узнал про роковые слова ее мужа, сказанныеза день до смерти о таинственном светящемся глазе. Эти слова произносили все, кто соприкасался с Буддой, кроме застрелившегося Журавлева. Вдове Прова Яковлевича по поводу этих слов ничего не было известно. Я уж не знаю, что думали эти женщины обо мне, когда я наводил их на разговоры о Будде: вероятно, одно – что я не вполне нормальный собиратель, который попросту опоздал, поскольку Будду уже давно купили. Давно – не касается Рачковой, которая продала его совсем недавно и ничего не знала о трагических обстоятельствах кончины Веретенникова.

В начале пятого я оказался поблизости – случайно ли? – от художественного музея. «Да, – ответила смотрительница одного из залов, – у нас имеется специалист по восточному искусству. Пройдите через зал, потом через коридорчик и в двадцать седьмой комнате спросите Дурова Петра Григорьевича. Такой старенький симпатичный человек.» Я с упорством фанатика пошел искать Дурова. Одному в квартиру Веретенникова мне возвращаться не хотелось.

Я попросил Дурова уделить мне полчаса времени.

– Принесли что-нибудь интересное, да? – живо спросил Дуров, пытливо оглядывая мои руки на предмет обнаружения свертка или дипломата. Не увидев ничего, он как-то сразу потух. – Я вас слушаю.

– Если можно, посидим на скамеечке во дворе, – попросил я, заприметив через окно небольшой дворик с фонтаном посредине, над которым нависали сочнозеленые ивы.

– Хорошо, если вас больше устраивает. Мы расположились на скамейке, я закурил, не зная с чего начать, чтобы не показаться сумасшедшим перед специалистом по восточному искусству Дуровым. Если я неожиданно безо всякого вступления бухну про Будду, обвинив его в смерти нескольких человек, Дуров попросту не захочет со мной разговаривать.

– Ну, – поторопил меня Петр Григорьевич, – что же вы замолчали? Ваш визит касается какого-нибудь произведения, да? Живопись, прикладное искусство?

– Понимаете, – пробормотал я невнятно, – это произведение, но вокруг него столько мистического, что я не знаю, с чего начать, чтобы не показаться сумасшедшим.

– Напрасно вы переживаете, начинайте прямо, тем более, что я большой поклонник мистического. За мистикой всегда стоят самые интересные реальные, да-да, реальные события. Итак, что это за произведение?

– Это Будда.

– Будда? Чрезвычайно интересно. С тех пор, как мы приобрели коллекцию Корсакова, где были удивительные Будды разных стран, нам больше ничего не попадалось. Не несут, вероятно, находятся покупатели более обеспеченные, нежели музей. Это ваш Будда?

– Нет, он из коллекции покойного Веретенникова.

– Виктора Николаевича? Слышал, что он умер совсем недавно. Я хорошо знал и Виктора Николаевича и его коллекцию, там есть уникальные миниатюры русских художников восемнадцатого, начала девятнадцатого века, бывал у него в доме, но никогда не видел ни одного Будды. Это, вероятно, что-то свежее. И что же это за Будда?

– А вы знаете, как умер Веретенников? – не отвечая на вопрос, в свою очередь спросил я.

– Вроде сердце подвело, – неуверенна произнес Дуров. – А что, вы знаете другое?

– Он умер от страха, обыкновенного человеческого страха.

– И что же? При чем здесь Будда?

– У этого Будды во лбу огромный глаз, то есть не глаз, а, какой-то камень, может полудрагоценный, и он очень похож на глаз.

– И как вы связываете наличие этого глаза со смертью Веретенникова?

– Самым прямым образом: вечером он позвонил мне, говорил о разном, пытался казаться беззаботным, потом сказал, что если с ним что-нибудь произойдет, значит у Гаутамы засветился глаз. Как вы знаете, Гаутама и Будда, одно и то же лицо.

– Может, он шутил?

– Послушайте, – почти закричал я, вскакивая со скамейки, – я вам кажусь сумасшедшим, да? Я преподаватель физики и не стал бы приходить морочить вам голову только потому, что какой-то Виктор мне сказал про глаз Гаутамы. Но то же самое говорили все бывшие владельцы Будды: они боялись, что у него засветится глаз, и все они, понимаете – все, покончили с собой. Никого нет в живых…

Дуров на моих глазах медленно стал сереть: начиная со лба и заканчивая кончиком носа.

– Погодите, – сказал он почему-то шопотом, – вы это знаете наверное, или это ваши предположения?

– Вот, – я протянул Дурову листок с фамилиями и пометками около них.

– Их что, этих людей уже нет? – тихо спросил Дуров.

– Все они покончили с собой. Не умерли своей смертью или в результате катастроф, а покончили!

– Рачкова я тоже знал, но не удосужился спросить, отчего он умер. Это произошло недавно. Он, как и Веретенников, был собирателем. Оба были большими эрудитами… Что я говорю, при чем здесь эрудиция… Кто это нарисовал кресты и Будду?

– Веретенников в день смерти или на день раньше.

– Выходит, он чувствовал, что обречен?

– Выходит так.

– Но вопрос после его фамилии, это что – знак сомнения?

– Вероятно.

– Откуда вам известно про светящийся глаз, помимо слов Beретенникова?

– Сегодня я обошел квартиры, где проживали эти люди. Их жены или вдовы незнакомы друг с другом, и все говорили об одном и том же.

– Это уже серьезно, – заметил Дуров, задумавшись, – это очень серьезно, – повторил он. – Идемте, посмотрим на этого безмолвного убийцу. Я только предупрежу, что сегодня уже не приду.

Мы шли по улице молча, предаваясь своим мыслям. Дуров несколько раз хотел меня о чем-то спросить, но тут же раздумывал. Я тоже не пытался завязать разговор. Зайдя в кабинет Виктора, Дуров охнул и сразу же почти упал в кресло. Я подумал даже, что его мгновенно сразил взгляд Будды и едва не упал рядом. Но Дуров смотрел широко раскрытыми глазами и шевелил ртом, как рыба, которая задохнулась без привычной ей глубины.

– Что с вами, Петр Григорьевич? – наконец, не выдержав, спросил я.

– Мне, вероятно, все снится. Такого я не мог представить, – выдохнул Дуров, – это божественный Будда, я никогда ничего подобного не видел. Какое литье… – он поднялся, взял бережно Будду в руки и подошел к окну. – Нет, это сон: Будда, изготовленный на Тибете не позднее четырнадцатого века. Какое мастерство, какая работа, какой точный резец у гравировщика! А эти камни… Но это же рубин…

– А глаз? – не удержался и спросил я.

– Глаз? – как во сне, произнес Дуров, как-будто не слыша меня. – Золотое покрытие более позднее, пожалуй, восемнадцатого века. А глаз – алмаз с лимонным оттенком, огромной стоимости. Этот Будда достоин самого лучшего музея мира. Он изготовлен для высших жрецов буддизма и изображает собой никого другого, как самого Сиддахартха Гаутаму, основателя всего буддизма. Этот Будда действительно может свести с ума, ничего удивительного в этом нет…

Я боялся за Дурова, у него был сомнамбулический вид и слова он произносил с трудом. – Он должен занять место в самом крупном музее. Его нельзя держать в квартире, нельзя…

– Хорошо, я сегодня же позвоню жене Веретенникова, спрошу ее мнение по этому поводу. Если она согласна, я немедленно отвезу его в Москву, и пусть она сама покажет его специалистам музея. Но что вы можете сказать о причине смерти владельца этого Будды? При чем светящийся глаз?

– Это тоже объяснимо. Это огромный алмаз, его еще называют лунным камнем. Он набирает силу во время полнолуния и гипнотически действует на нервные клетки человеческого мозга. Недаром его вставили в скульптурное изображение Будды – это знак высшей власти над человеком. Лунный камень еще называли возбудителем человеческой души. Человек, подверженный сомнениям в правильности своего бытия или чувствующий вину перед кем-то за свои поступки, особенно восприимчив к свечению лунного камня.

– Значит, он все-таки светится?

– Говорят, что – да. Он как бы исторгает из себя свет, который набрал во время полнолуния. Когда умер Виктор Николаевич?

– Седьмого числа.

– Все сходится, это как раз пик полнолуния. Теперь камень, наверное, потерял временно свою силу и безопасен для восприимчивого человека. Понимаете, маленький алмаз не обладает такими свойствами, но такой огромный, как этот… Представляете, как он может подействовать на психику, когда неожиданно загорится в ночи, а потом вспыхнет желтым пламенем. Не хотел бы я испытать силу его воздействия, хотя у меня, как мне кажется, почти нет грехов. Но ведь это кажется только мне самому, может кто-то другого мнения…

– Что же происходит во время этого свечения, почему люди стараются уйти из жизни любым путем, хотя за день до этого и не помышляли о самоубийстве?

– Что происходит? На это вам лучше ответил бы психиатр. Что-то ломается в человеческой психике, ослабевает чувство самосохранения, на первый план выступает в болезненной форме чувство вины… Наступает временное затмение или помешательство, если хотите, и видится единственный выход: уйти самому, не ожидая, когда наступит естественная смерть… Знаете, как у Будды: и душа его познает Нирвану. Я почему-то уверен, что так или иначе, все владельцы Будды в чем-то были ущербными, хотя и с сильной волей на взгляд окружающих. Но эта воля была их защитной окраской, внутри себя они не чувствовали уверенности в своих поступках и деяниях. Их постоянно одолевали угрызения совести… И пересечение этих сомнений с сильным внешним раздражителем да еще с огромной примесью мистики замыкало их сознание и приводило к разрушению. Это не моя область и боюсь нафантазировать. Но сущность, по-моему, я изложил правильно.

Дуров еще раз внимательно посмотрел на Будду.

– В это действительно трудно поверить, я только слышал о таком Будде, но не видел даже на иллюстрациях. Обязательно позвоните жене Веретенникова и договоритесь отвезти его в столицу. Ему место в музее. Ну, спасибо за такой подарок, я получил огромное наслаждение. И, пожалуй, пойду. А вы, как я понимаю, хранитель всех сокровищ, принадлежащих Виктору Николаевичу?

– Да, приблизительно так.

– Если супруга Виктора Николаевича надумает с чем-нибудь расстаться, уговорите ее прийти к нам. Будду нам не осилить, он стоит безумных денег, а вот картины и миниатюры мы с удовольствием купим. Вы ночуете здесь?

– Да, – соврал я, хотя у меня и в мыслях не было остаться здесь на эту ночь.

– И на вас не действует глаз Гаутамы? Вы уверены в себе?

– Как-будто, – ответил я нерешительно.

– А по-моему, вы боитесь. Не искушайте судьбу, переночуйте дома, а потом отвезите Будду в Москву.

– Но вы сказали, что наверняка камень потерял свою силу до нового полнолуния и не опасен.

– Я никогда не говорю наверняка, я всегда только предполагаю. Учтите, что если в этом лунном камне сохранились остатки гипнотической энергии, то последняя вспышка может быть самой сильной. Не рискуйте! Спокойной ночи.

После ухода Дурова я посидел еще в кабинете и когда дневной свет стал угасать, включил электричество. Будда не проявлял признаков жизни – меня это успокоило. Я набрал телефон Валентины и вкратце, не вдаваясь в подробности, изложил суть дела, что в коллекции Виктора существует очень дорогое произведение и его советуют немедленно показать столичному музею. И чем скорее, тем лучше.

– Хорошо, – согласилась Валентина, – а ты можешь привезти его?

– Сейчас каникулы, я почти не занят в институте, отпрошусь, как это сделал сегодня.

– Ты извини, Толя, что из-за меня у тебя столько хлопот. Кстати, с билетами на Москву трудно, позвони в кассу аэрофлота и попроси Тоню, чтобы нашла для тебя билет. Скажи, что я просила.

– Хорошо. Так и сделаю.

Я положил трубку на рычаг и пожалел, что остался ночевать здесь. Меня охватило странное состояние: я все прекрасно понимал, чувствовал, что мне непонятно и страшно оставаться в этой квартире, но не было сил уйти. Как будто я принял сильный транквилизатор и он мешает мне совершить любое действие, оцепенение мозга было сильнее страха. К тому же я, будто наперекор своему желанию, решил спать на диванчике в кабинете Виктора. Зачем? Или я уже не владел собой, механически подчиняясь чужой воле? Не знаю, только я принес постельные принадлежности из прикроватной тумбы из спальни и постелил в кабинете. Я потушил свет и какое-то время, словно и вправду испытывая судьбу, стал смотреть в сторону невидимого бюро, на котором находился невидимый в темноте Будда. Потом мне стало жутковато, ведь всего несколько дней назад возле Будды сидел за столиком Веретенников и смотрел на него также в темноте, в этом я был уверен. Для чего он это сделал? Проверял свои силы, также как и я сегодня? А до этого на Будду смотрел Рачков. Я хотел отвернуться к стене и заснуть, но мне показалось, что в абсолютной темноте кабинета вдруг стало отчетливо пробуждаться светлое пятно. И это пятно было ни чем иным, как глазом Гаутамы. Я еще контролировал себя и понимал, что сейчас в самый раз вскочить и броситься на улицу, на открытое пространство, или немедленно включить свет. Но пятно притягивало как свет фонаря ночную бабочку, оно становилось ярче, ослепительнее. Мысли понеслись с космической скоростью и были бессвязными, неконкретными обрывками каких-то видений. В углу комнаты зашатался огромный красный паук, он протягивал навстречу мне страшные мохнатые лапы, в огромной паутине бились еще живые люди, скорее не люди, а части людей: отдельно руки, ноги, головы без туловищ. Лапы уже дотягивались до моего лица, еще мгновение… Я изогнулся на диване, стараясь хотя бы на сантиметр отодвинуться от чудовищной лапы, и тут глаз Гаутамы полыхнул на всю комнату адским неземным светом. Я понял, что схожу с ума от ужаса, и, теряя сознание, последним усилием схватил подушку и кинул ее в этот бездонный зрачок…

Я очнулся на рассвете и долго не понимал, где я и что со мной: я лежал, свесясь наполовину с дивана, голова была тяжелой, руки и ноги казались чужими, приставленными ко мне от другого человека. Я увидел подушку на полу, но не мог вспомнить, почему она там и что произошло ночью. Я не стал ее поднимать и пошел в ванную, мне хотелось взглянуть на себя в зеркало. Я включил свет и подошел вплотную к стеклу: на меня смотрело чужое лицо в обрамлении седых волос…

И тогда я все вспомнил.

Через три часа я сидел в самолете, который летел в Москву. По чистой случайности рядом со мной оказалась сотрудница с соседней кафедры. Она поздоровалась со мной, потом с улыбкой спросила:

– Вы что, Анатолий Александрович, обесцветили волосы перекисью?

– Да, – ответил я без улыбки, – седые мужчины сейчас в моде. Самолет набрал высоту и лег на курс…

Пролет

1. День рождения

Июнь в том году выдался необыкновенно теплым. Солнце с самого утра нагревало асфальт, и к вечеру он делался мягким, будто его недавно залили и он не успел затвердеть. В иных местах тротуар был похож на голландский ноздреватый сыр. Словом, лето вступило в свои права, и большинство работающих граждан жило надеждами на скорый отпуск, который позволит расслабиться, набраться свежих сил, забыть усталость и вновь приступить к работе загорелыми и бодрыми, переполненными положительными впечатлениями.

Третьего июня, в воскресенье, директор универсального продовольственного магазина Семен Михайлович Неживлев отмечал свое тридцатилетие. Квартира, в которой проживал Неживлев, состояла из пяти комнат, объединенных в свое время из двух сопредельных квартир, что стало возможным благодаря авторитету и заслугам родителей его жены, занимавших в разные годы высокие должности и в настоящее время также работавших на ответственных постах за границей. Все комнаты были обставлены дорогой антикварной мебелью и застелены коврами, когда-то висевшими на стенах. Но мода вешать ковры на стены неожиданно исчезла, и на смену им, в обеспеченных семьях, пришли картины старых мастеров, в застекленных горках красного дерева появился редкий фарфор, подписное серебро с удивительной перегородчатой эмалью, фигурки из пожелтевшей слоновой кости и многое другое, что некогда составляло фамильную гордость именитых дворянских особняков. Семья Неживлевых (сам же Семен Михайлович получил эту фамилию после женитьбы на Ирине Неживлевой) легко восприняла моду на старину и как-то незаметно, без всяких трудов и в самое короткое время, сумела приобрести подлинники блестящих художников восемнадцатого и девятнадцатого веков, не без участия, а вернее, при самом непосредственном содействии Семена Михайловича, имевшего крепкие связи в антикварном мире. Обладал Семен Михайлович совершенно удивительным чутьем на художественные ценности прошлого, поэтому легко, за бесценок, приобретал залежавшиеся в отдельных семьях живопись и предметы прикладного искусства. Он умел это дорого сбыть, выручая при посредстве надежных людей в специализированном комиссионном магазине фантастические суммы, которые и придали ему в свое время авторитет и солидность в глазах генерала Неживлева и его супруги. Они не вдавались в подробности и причины необыкновенной обеспеченности их будущего зятя. Женитьба на дочери генерала, имевшего огромные связи, возвысила Семена Михайловича в глазах окружающего его общества и сделала неуязвимым перед следственными органами, которые одно время внимательно присматривались к этому человеку, носившему тогда фамилию Яроцкий и проживавшему в Ленинграде. Было в его жизни несколько неприятных дней, когда пришлось давать показания следователю по особо важным делам областного управления внутренних дел. Но как-то сумел он выкрутиться из опасной ситуации, на время затаился, а после переезда в столицу и женитьбы необходимость в излишних негативных эмоциях при виде официальных лиц в милицейской форме отпала вовсе. На смену пришли спокойствие и достоинство, о каком прежде не приходилось и мечтать. Помимо антикварных операций со старинными иконами, подписным серебром фирмы Хлебникова, Постникова, Фаберже, да и не только ими, потому что не брезговал Семен Михайлович и поставщиком двора его императорского величества Петром Сазиковым, клеймившим свои изделия короной российской империи, имел он твердый доход в магазине. Это – помимо официального заработка в виде отчислений от определенного круга потребителей за дефицитную сухую колбасу, балык, черную и красную икру, которые поступали к нему гораздо в больших количествах, нежели в другие универсальные магазины подобного типа (опять же не задаром), но все равно, в конечном итоге, с огромной выгодой. Карманные деньги у Семена Михайловича водились в таком количестве, какое невозможно и представить рядовому труженику, а именно – тысячи рублей, не говоря уже об основном капитале, расходовавшемся на приобретение особо ценных антикварных предметов, а также бриллиантов, к которым более всего тяготела его супруга Ирина Александровна. Как-то само собой вышло, что приобрела она их в короткий срок такое количество, что показать на люди уж никак было невозможно. Поэтому хранились бриллианты в старинной фарфоровой шкатулке, украшенной монограммой и гербом князей Успенских. Шкатулка досталась Семену Михайловичу по случаю за пятьдесят рублей от полупомешанной старухи, купившей ее, в свою очередь, в двадцатые годы на распродаже национализированного дворянского имущества.

Вечером, при ослепительном свете хрустальной люстры, бриллианты играли своими гранями так, что чуть не сводили с ума завороженно на них глядевшую Ирину Александровну. Семен Михайлович снисходительно относился к этой, а также и другим слабостям своей красивой выхоленной супруги, и не предъявлял никаких претензий, как это случается в других семьях, где муж требует от жены любви и верности. Уверен был Неживлев, что если и заводит Ирина Александровна кого-нибудь на стороне, то ненадолго, и уж тем более, не променяет его, Неживлева, ни на кого другого. Неживлев и сам легко вступал в непродолжительные, ни к чему не обязывающие связи: он чувствовал женщин, на которых не требовалось ни много времени, ни особого подхода, кроме недорогого подарка в виде золотого колечка стоимостью в две-три сотни рублей.

К своему юбилею Неживлев готовился с особей тщательностью, что же касается сервировки стола и меню, то этим профессионально занимался заведующий производством крупного столичного ресторана Чуриков, известный деловому миру с пятидесятых годов и переживший, благодаря звериному чутью и связям, сотни ревизий и внезапных проверок, будучи осведомленным о них хотя бы за несколько часов. Все уважительно называли его Хозяином, потому что кроме бешеных денег, как это было известно узкому кругу близких к нему лиц, Хозяин был тесно связан с уголовным миром, и более того – имел на него влияние. Естественно, Чурикова пригласили на торжество не в роли обслуживающего персонала, для этого были выделены два молодых расторопных официанта, а в качестве уважаемого дорогого гостя. Знал Чуриков обо всех ужасающе много, но никогда не пользовался этим в ущерб доверию, за что считался незаменимым при многих жизненных обстоятельствах.

Компания, приглашенная на день рождения Неживлева, была примечательна одним свойством: всех объединяла общая идея. Уж какая идея – это иной вопрос, который требует пояснения, потому что в социалистическом обществе само понятие идеи стало естественно восприниматься в единственном смысле – идейном, если можно так выразиться. Пусть только про кого-нибудь скажут, что он «человек с идеей», как большинство тут же посчитает, что этот человек непременно вынашивает серьезную и важную мысль, обязательно направленную на всенародное благо. В то же время, «человек с идеей» может оказаться совершенно другого рода и реализовывать ее в сомнительном, с точки зрения закона и морали, направлении. Итак, если согласиться, что круг лиц, объединенных одной идеей, – не всегда те, кто неустанно печется о человечестве, легче будет приступить к характеристике гостей. Вне всякого сомнения, главной фигурой был здесь Александр Григорьевич Краснов. На тот период времени Краснову исполнилось сорок лет. Внешность он имел, вроде бы и солидную, и в то же время проскальзывало в ней что-то мальчишеское. Он знал об этом, и пользовался этим контрастом в каждом конкретном случае особым образом, достигая при этом максимальной выгоды. Там, где дело требовало солидного академического подхода и представительства, Краснов был внушителен и непреклонен в своем решении. В иной момент он преподносил себя в ином плане – в виде инфантильного, не достигшего зрелости мужчины, он и это исполнял с блеском и совершенством, которые могли бы принести ему заслуженную славу в любом театре страны, когда бы мог он подобным образом перевоплощаться на сцене. К слову сказать, талантливые актеры в жизни исполняют свои обязанности на сцене более чем посредственно, видимо не ощущая немедленной материальной пользы от необходимого перевоплощения. Особенно, хорошо удавалось проявить себя Краснову с женщинами тридцати и чуть более лет, не утратившим надежду на тихое семейное счастье, хотя и в чисто деловых отношениях, там, где требовалось сначала прикинуться «человеком несведущим в каком-либо вопросе, а потом выпустить когти и намертво прижать партнера, Краснов проделывал подобный номер на соответствующем уровне. Интересно отметить, что будучи от природы трусливым и постоянно боясь физической расправы, он умел даже опытному человеку внушить о себе мнение, как о сильной беспощадной личности, могущей постоять за себя и, тем более, отомстить. Последнее качество было присуще ему и в самом деле, так что не приходилось прибегать к игре для полной убежденности.

В тесной благонадежной компании любил Краснов заметить, что происходит от „того самого“ Краснова, но говорил об этом как бы в шутку и так, будто и гордился этим родством и, в то же время, осуждал его. И выходило, что заведись, положим, в их кругу человек, который мог бы подобный разговор понять иначе чем следует и информировать о нем соответствующие инстанции, то все равно, кроме анекдота, ничего бы не вышло. Таким образом, Краснов всегда страховал себя и не позволял расслабляться ни при каких обстоятельствах, приучившись к постоянному самоконтролю. Краснов-то и был „крестным отцом“ Неживлева, бывшего Яроцкого. Он же ему и невесту подыскал, откупив у известного спившегося спортсмена за три тысячи рублей, чтоб тот не пришел по пьяному делу на свадьбу и не учинил дебош. Но скандала боялся Краснов: нежелательно было на этой престижной свадьбе, где не было приглашенных ниже полковника, оглашать прошлое невесты, которую на некоторых загородных дачах окрестили „мармеладницей Ирэн“, за любовь к „сладкой“ жизни. Тот же Краснов и присоветовал Яроцкому сменить фамилию, зная, каким авторитетом пользуется генерал в определенных кругах. Впрочем, в этом вопросе мнение Краснова полностью совпало с мнением генерала Неживлева.

Происходил Яроцкий из провинциальной еврейской семьи, хотя тщательно скрывал это, впрочем, умея в нужную минуту и с нужными людьмм обмолвиться несколькими фразами на родном языке. С Красновым Неживлева связывало многое: Александр Григорьевич привил робкому застенчивому студенту искусствоведческого факультета тягу к роскоши, соблазнил неслыханными гонорарами, угадав в нем чутье к старине, равное таланту в любой области науки или искусства. Но что странно, будучи по натуре махровым антисемитом, приблизил его к себе и в самое скорое время сделал своим близким другом, предугадав, что судьба сведет их надолго, если не навсегда. Уж больно выигрывал в закулисных сделках голубоглазый, застенчивый поначалу Неживлев в сравнении с прожженными акулами антиквариата, группировавшимися вокруг известного всем специализированного магазина по продаже раритетов прошлого.

На этом магазине следует остановиться особо, не в ущерб, конечно, развитию торжества в доме Неживлева, где на стол уже начали выкладывать заливную дичь, расставлять хрустальные рюмки с серебряной окантовкой, официанты внесли несколько серебряных ведер со льдом для шампанского. И все-таки, не затронув этот самый магазин, нельзя в достаточной степени осветить фигуру одного из гостей, занимавшего далеко не последнее место на этом пиршестве. Антикварный магазин, по старым понятиям, давно похороненным в советском быте, „содержал“ (практически так оно и было) некто Игин Николай Петрович, маленький невзрачный человечек, за которого несведущий гражданин не дал бы, как говорится, пятака в базарный день. На самом же деле, этот самый Игин, по выражению антикварной элиты, стоил на тот день не меньше полумиллиона, причем, в самом прямом смысле слова. Конечно, обыкновенному человеку, просиживающему за конторским столом с девяти и до шести пятнадцати или простаивающему за токарным станком, получающему в зарплату или аванс около ста рублей, и в голову не может прийти, что в наше время, которое зовет идти вперед и честно грудиться, существуют индивидуумы, обладающие пятьюстами тысячами рублей! Естественно задаться вопросом, каким образом можно заработать полмиллиона в полновесных советских рублях, тем более, что Игин был не самым высшим деятелем такого сорта, но все же одним из самых главных. Секрет раскрывается в возможностях самого процесса принятия в магазин антикварных ценностей. Принимали их в то время, как правило, одна или две девушки, облеченные государственным доверием производить оценку произведений искусства, ну и сам Игин, который завершал куплю-продажу. Приносит, к примеру, ветхозаветная гражданка мейсенскую фарфоровую вазу и заискивающе смотрит на оценщика, ожидая сумму не более чем в двести рублей при ее истинной стоимости в три или четыре тысячи. Девушка, стоящая по ту сторону барьера, – отличный психолог, к тому же достойно выдрессированная Игиным, приветливо улыбаясь, назначает цену в четыреста, уверенная, что отказа не будет. Ваза же затем самим Игиным реализуется постоянному клиенту за ее истинную стоимость. Таким образом. Игин, в иные дни, „зарабатывал“ до пяти тысяч рублей, что равно доходу человека, честно зарабатывающему свой хлеб за несколько лет. Естественно, часть нажитых таким путем денег Игин отдавал своим подручным. В этом магазине и был своим человеком Краснов. В него же ввел на правах близкого друга и доверенного лица Семена Михайловича Неживлева. Много людей работало на них, выискивая по бескрайним российским областям фарфор, бронзу, картины, гравюры, иконы, словом, все, что осталось у случайных людей от былого барского великолепия. И такое попадалось этим „варягам“, что специалисты из музеев руками разводили и приходили в неописуемый восторг. Да только ахать лишь и могли, потому что приобрести музею произведения искусства после того, как попадали они к Краснову и Неживлеву, никак было невозможно: не хватало средств. Да к ним, по сути дела, обращались только лишь для атрибутации предметов, а уходили они в дальнейшем в частные коллекции разбогатевших на торговых операциях деловых людей, как они себя сами величали (чтобы не употреблять какого другого, малопочитаемого слова), или за границу.

Естественно, Игин был приглашен на торжество и долго ломал голову над проблемой подарка. Понимал, что обыкновенной вещицей тут не обойдешься, а подлинник дарить было жалко, хотя и достался он ему за восемьдесят рублей. И было это не что иное, как прекрасная миниатюра известного русского художника второй половины восемнадцатого века Федотова. Досталась миниатюра за ничтожную сумму и такие деньги пожертвовать для подарка было совсем не жалко, только знал Игин истинную стоимость портрета, а подсунуть Неживлеву подделку было нельзя – распознает. Да и терять такого поставщика было нецелесообразно. Почесал Игин лысеющую голову, перебрал даже какие-то бумаги в ящике рабочего стола для успокоения, а потом решился и завернул миниатюру, изображающую молодого человека в темном светском костюме с полоской на борту, еще более темной нежели фрак, в обычную газету. Специалист из художественного музея, изучавший миниатюру частным образом, утверждал, что это масонский знак и что, если покопаться в каталогах и справочниках, можно установить личность изображенного, что увеличит истинную стоимость миниатюры вдвое, но обойдется Игину в триста рублей. Игин не согласился, уже тогда предполагая преподнести ее в дар Неживлеву, а уж тот пусть сам и платит эти деньги для установления иконографической личности неизвестного русского масона.

На день рождения было приглашено и одно официальное лицо, занимавшее видную должность и ведавшее вопросами по работе с молодежью. Лицо это было интересно не столько само по себе, сколько прямыми родственными связями с фигурой гораздо более значительной, призванной по своему высокому положению бороться с преступным миром. Во всяком случае, Олег Михайлович Карнаков, приглашенный к Неживлеву, рассказывал об этой стороне деятельности своего отца с оттенком юмора, который должен был означать лишь одно, что пока отец его на месте и в полном благополучии, то все присутствующие могут спать спокойно и быть уверенными за свою судьбу. Кстати говоря, Олег Михайлович оказал в этом отношении немалую услугу Николаю Петровичу Игину, когда у того появились прямые подозрения, что ему „упали на хвост“, по его собственному выражению. Олег Михайлович быстрехонько навел справочку у личного референта своего отца полковника Туманова, и установил, что собачье чутье не подвело Игина, что на того заведено, на основании показаний двух арестованных лиц, уголовное дело и материал имеется неопровержимый и солидный. Олег Михайлович показал папочку с материалами лично Игину, а потом разъяснил, что упомянутому гражданину Игину Николаю Петровичу, тысяча девятьсот тридцать второго года рождения, русскому, беспартийному, ранее не судимому, в соответствии с тремя статьями уголовного кодекса положено отсидеть в колонии усиленного режима от восьми до пятнадцати лет, и что с учетом размаха деятельности Николая Петровича, срок будет ближе к пятнадцати, нежели к восьми. Игин внимательно ознакомился с материалами и даже нашел в себе достаточно душевных сил, чтобы улыбнуться и похвалить органы внутренних дел за оперативность, заметив, что там, к сожалению, сидят не дураки, документы серьезные и от них отвертеться трудно, а скорее всего невозможно. И что он согласен выкупить их за нужную сумму и торговаться не станет. В свою очередь, Олег Михаилович деликатно сказал, что уголовными делами не торгует к помогает Николаю Петровичу только из дружеского расположения. Все остальное на усмотрение Игина. Тот по достоинству оценил мудрость молодого, но дальновидного Карнакова и попросил разрешения отлучиться лишь на один час, не более. Олег Михайлович многозначительно посмотрел на японские, в золотом корпусе часы, и согласился подождать, опять только из дружеского расположения к уважаемому Николаю Петровичу. Игин действительно явился через час, опоздав на одну или две минуты, объяснив, что пришлось ехать за город, и что „в сберкассе не держит“. Затем положил на стол сверток, завернутый в очень грязную и старую газету. Что характерно, у газеты еще в свое время оборвали уголок с номером квартиры Игина. Маленькая была бы, а все же улика. Олег Михайлович, надо отдать должное, не стал при Игине суетиться и разворачивать газету, чтобы удостовериться в его „порядочности“, а просто протянул ему папку с серыми тесемками, которую тот выхватил с очевидном нетерпением и засунул в портфель, поинтересовавшись для успокоения, не осталось ли каких-нибудь копий этих, прямо скажем, ужасных документов. На что Олег Михайлович усмехнулся и с достоинством ответил, что „копий не держим с“. По уходу Игина Олег Михайлович немедленно вскрыл пакет и с удовлетворением пересчитал купюры: оказалось, что Игин оценил себя достойно и вправду не пожадничал, оплатив каждый год своей свободы, исходя из неотвратимых пятнадцати, в две тысячи рублей. Таким образом, Карнаков и Игин остались довольны друг другом, как и Туманов, который ни на какие деньги не рассчитывал, а на одно лишь доброе отношение своего шефа при посредстве замолвленного за него Олегом Михайловичем словечка. Один только следователь, который начал вести это интересное и перспективное дело, был немало удивлен переводом из столицы в Казань, правда с повышением в должности.