Текст книги "Пятый арлекин"

Автор книги: Владимир Тодоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

– Никуда я доносить не пойду, действительно засмеют, да и не доносил я в своей жизни, как-то не приучен. А вот пальнуть вас всех – это охотно. Раскусил я вас безо всяких домыслов, тут мне советчиков не надо. Это я свою точку зрения высказал и только. А так – пейте и гуляйте. Но вот что вам скажу: все равно всем вам скоро конец, чую, что к этому идет и так идет, дойдет до вас очередь. И не будет вам никакой пощады, останется только уповать на справедливость суда. Но думаю, что парочка из вас высшую меру непременно схлопочет. Извините, если чего не договорил… – он косо, вслепую обернулся, обошел стул, на котором сидел, и вышел в прихожую.

«Ну, – одними глазами спросил Чурикова Краснов, – чего делать будем? Позвонить, чтоб кончили? Мало ли по городу разных нераскрытых случаев? Одним станет больше».

– Только не это! – высоким бабьим голосом закричал Олег Михайлович Карнаухов, поняв немую азбуку, – вы что, сумасшедшие? Мое дело – сторона, и выручать я вас не стану, понятно? Если мокрое дело, так и батя не отошьет. Никаких ваших уголовных штучек!

– Успокойся, нечего истерику закатывать, – резко оборвал его Краснов, не до деликатностей было, – он еле на ногах держится, пока в свои онучи влезет, ты лучше позвони кому следует, его и заберут в вытрезвитель или КПЗ. – Все немедленно рассмеялись, понимая, что всякая опасность прошла и наутро бывший пулеметчик, награжденный за боевые действия двумя орденами Красной звезды, очухавшись на деревянных вытертых нарах в КПЗ вместе с забулдыгами и ворами, обо всем позабудет, а если и вспомнит, то со стыдом за себя.

– Нет, нет и нет! – вдруг закричала Сашенька Караваева, находившаяся до этого в состоянии дурмана, трудно соображая, что здесь происходит и отчего этот солидный мужчина, одновременно похожий на мальчика, гладит ей ногу, бесстыдно проникнув рукой под платье, будто это так и нужно и в порядке вещей, – вы не люди, а звери! Как можно отправить человека в милицию только за то, что он сказал о вас правду?! Я уйду с ним! – и она поднялась со своего места, невысокая и грациозная, похожая на стройное сильное животное и в глазах была такая решимость, что трудно ее было удержать или возразить ей. Она быстро направилась за Гориным, но походка ее была не совсем уверенной – сказалась «забота» Краснова. «Убью!»– подумал Краснов о балетмейстере, а дядя Вася посмотрел на него с ехидством и сожалением. Никто из них не шелохнулся.

– Пусть уходят! – решительно бросил Краснов, – со старика спросу нет и веры ему тоже никакой не будет, а эту проучат так, что одни только пуанты останутся! – и все немедленно поняли, что Караваевой действительно несдобровать, уж Александр Григорьевич слов на ветер не бросает, тем более в ярости. – А что притих наш бессменный тамада? – бросил он Рожнову. Тот встрепенулся, как охотничья собака на звук рожка, но только что увиденная история оставила в его сознании свой след, поэтому он никак не мог найти нужный тон и не знал что сказать. Уж больно сильное впечатление произвел на него Горин фразой насчет пулемета, где-то затронув этим душу Рожнова, который, если бы хватило ему воли, тоже не устоял бы перед соблазном уничтожить половину присутствующих. Но еще более глубокое волнение вызвал у него открытый вызов Сашеньки, брошенный Краснову и всему этому обществу. «Не побоялась даже самого Краснова», – подумал Петр Николаевич с завистью, зная, что ему вечно не хватало подобной решимости, да и жил он в достаточной степени грязно для такого вызова. Сейчас он думал о Краснове с ненавистью, а завтра вдруг снова начнет завидовать и подражать сверх всяческой меры своих ограниченных возможностей. – Я хочу предоставить трибуну Ирине Александровне! – излишне бодро выкрикнул Рожнов, – пусть и она произнесет свое веское слово в честь дорогого Семена Михайловича! – И хотя тягостное чувство еще не рассеялось над этим, ломившимся от заморских и отечественных деликатесов столом, атмосфера праздника постепенно возвращалась в свое прежнее русло, да и коньяки с шампанским сделали свое дело. Ирина Александровна говорила недолго, но с чувством, не забыв перечислить всех достоинств своего супруга, и говорила даже с некоторым юмором, вызвав в отдельных местах речи смех, окончательно разрядивший обстановку. Снова принялись за танцы, во время которых Олег Михайлович, тоже окончательно пришедший в себя и еще раз посмеявшись по поводу своей недавней необоснованной тревоги, поддавшись общей нервозности, снова пригласил Веронику Рожнову, и уже на правах друга, с учетом состоявшегося прежде разговора, предложил встретиться у него на даче завтра. И как бы мимоходом поинтересовался все же размером колечка, которое она носит. Вероника, надо отдать должное ее определенным способностям, мгновенно сообразила, что от провинциальных методов разговора с мужчиной, который предлагает тебе дружбу, следует немедленно избавиться и, нисколько не кокетничая и не жеманясь, только слегка улыбнувшись, что ей необыкновенно шло, ответила положительно, шепнув при этом, что вряд ли такого избалованного вниманием мужчину можно чем-то удивить. На что Олег Михайлович, тоже улыбнувшись, ответил, что «профессионалок» предостаточно и это не интересно, и что Вероника просто не предполагает своих возможностей.

Таким образом, сделка произошла, и Вероника не испытала при этом никакого стыда, а одно лишь удовольствие и волнение. Еще она подумала, совсем уже неожиданно, но верно, что вот так в старое время разбогатевшие на приисках и торговле лесом купцы покупали первых красавиц Петербурга. Мысль эта ей понравилась, она даже представила на мгновение себя в прошлом веке и подумала, что с ее красотой не затерялась бы на балах в престижных дворянских домах, а то и на приеме у самого «всея Великия, Белыя и Малыя Руси». Тут же она испытала особое удовлетворение от того, что сумела отомстить Ирине Александровне и Наталье Викторовне, и в скором времени также сумеет небрежно и презрительно прищуривать глаза, держать невесомо и воздушно при ходьбе тело, и отработает лебединую походку. «Тогда-то я уж вас достану, – с наслаждением рассуждала Вероника, распаляя собственное воображение, – а может быть даже и кого-нибудь из них: Олега Михайловича или Неживлева. Один другому ни в чем не уступает».

Мечты ее были лишены всяческой реальности, потому как обе жены знали кое-что о собственных супругах такое, что никакая сила не могла расторгнуть подобные браки, да и нужды в этом ни для Карнакова, ни для Неживлева не было, потому что таких красивых дамочек как Вероника прошло сквозь их руки немало, не оставив сколько-нибудь заметного следа.

Что же касается Олега Михайловича, то он еще раз смог убедиться в неотразимой силе своего положения и обеспеченности, не забывая при том, что ко всему прочему, он и сам по себе неотразимый импозантный мужчина, наделенный изощренным умом и изворотливостью. Временами ему даже казалось, что всем, чего он добился в жизни, он обязан только себе самому, своему таланту руководителя, а отец лишь способствовал тому, чтоб процесс его продвижения ускорился без особых затрат серого вещества. «В наше время только дураки не пробираются наверх, – любил он говорить своим близким друзьям или единомышленникам, – вот, к примеру, окажись я сейчас волею судьбы на заводе простым инженером безо всякой поддержки и „мохнатой руки“… Так что же вы думаете, я так и засохну у чертежной доски или стану мотаться по цехам, выписывая на доску показатели выполнения плана? Я на первом же собрании выступил бы так, что меня сразу бы приметили и я немедленно попал бы в актив, потом включился бы в общественную работу, выступал, звал, призывал, критиковал, не забывая о самокритике и прочих непременных атрибутах. Через полгода я – уже освобожденный выдвиженец, а дальше – как по накатанной дороге, только гляди по сторонам, чтоб на большой скорости не свалиться на поворотах времени. Все просто, как в инструкции по употреблению зубной щетки».

Подобный откровенный цинизм коробил иногда даже близких ему людей, которые пришли на работу в учреждение, где он трудился, искренне веря, что призваны заниматься полезным и нужным делом, и быстро во всем разуверились, соприкоснувшись с Карнаковым, с его образом мыслей и делами, с его цинизмом к той морали, которую они еще хранили в себе как те отступники от веры, которые предали ее в силу обстоятельств, сохранив при этом в надежном месте образок в изображением Иисуса Христа.

Удовлетворение получил и Алексей Григорьевич Краснов: выйдя зачем-то в прихожую, он увидел на низенькой восточной оттоманке спящую Сашеньку Караваеву, которой так и не удалось уйти: коньяк и шампанское, подлитые тайком в ее фужер, сделали свое дело, и она некрасиво лежала на боку, обнажив худые ноги в прозрачных колготках. Краснов, оглянувшись, как профессиональные воры, взял ее, легкую, почти невесомую, на руки и отнес в самую дальнюю комнату, не ожидая конца торжества – уж больно сильно возбуждала его беззащитная, безответная фигурка девочки, и изнасиловал, прикрыв для верности лицо декоративной тяжелой подушкой, испытав при этом удовлетворение от мести за ее протест. «Бунт, видите ли устроила, да еще и при всех. И за кого вступилась, за сморчка, вонючего бухгалтера колхоза, который со всеми его потрохами не стоит больше моего дневного заработка!»

Выйдя затем, опять крадучись, в прихожую, он на всякий случай открыл наружную дверь, посмотреть только и полюбопытствовать, все ли благополучно, а может появилась у него тайная надежда, что и Горин далеко не ушел. И действительно, увидел Краснов бывшего пулеметчика, прислонившегося к перилам лестницы. Скомканный пиджак, как верная собака, лежал рядом у ноги. Коньяк на голодный желудок, усталость и пережитое волнение сморили его и не позволили выбраться на улицу. Вот тут-то Краснов возрадовался от всей души. Он немедленно известил Олега Михайловича об этом подарке судьбы и тот, не испытав никаких негативных эмоций, позвонил Туманову, объяснив, что на лестничной площадке у квартиры генерала Неживлева находится бродяга, а возможно и вор, потому что он пытался проникнуть в квартиру и учинить дебош. Через десять минут милицейская машина с мигалкой увезла Вячеслава Андроновича Горина в камеру предварительного заключения на предмет выяснения личности, могущей оказаться преступной сверх всякой меры и особо опасной для общества.

Краснов, испытывая к Караваевой только лишь брезгливость, шепнул на ухо имениннику, что и тот может воспользоваться случаем, что в комнату никто не войдет и он может даже посторожить и сумеет отвлечь того, кто вдруг вознамерится туда проникнуть. Неживлев усмехнулся и после короткого раздумья пошел. Он появился обратно неожиданно скоро и Краснов сразу ощутил неладное. Предчувствие какой-то опасности жило в нем последнее время постоянно и теперь проявилось реально. В этом можно было не сомневаться, взглянув в лицо Неживлева.

– Ты переусердствовал подушкой, – глухо произнес Неживлев, лицо у него тряслось и он не мог найти места рукам, – ты задушил ее, она мертвее засохшего дерева, – добавил Семен Михайлович по привычке говорить с претензиями на оригинальность.

Несмотря на растерянность, охватившую Краснова, он тут же принял действия, разумные с его точки зрения и дающие огромные шансы на выживание. В одну минуту они затолкали тело Караваевой в стенной шкаф, в самый низ, где было достаточно места, чтобы спрятать человека, и, уже выйдя в прихожую, выработали план дальнейших действий. Во-первых, все видели, что Караваева ушла вместе с Гориным и куда она потом подевалась – не их забота. Свидетелей тому было много, включая и такого важного, как Олег Михайлович. Во-вторых, они решили, что как только все разойдутся и разъедутся, а Ирина Александровна уляжется спать, вывезти тело Караваевой за город и закопать в лесу, а уж лопату они раздобудут по пути на даче.

На этом практически закончилось торжество по случаю тридцатилетия Неживлева. Ночью, когда гости разошлись, не подозревая, что почти стали свидетелями преступления, Неживлев и Краснов исполнили задуманное, обеспечив себе стопроцентное алиби. Неживлев гнал машину по Рублевскому шоссе сосредоточенно и угрюмо, напряженно размышляя, как эта история может задеть его в том случае, который необходимо мысленно предвидеть. И хотя его лично преступление, совершенное Красновым, казалось, не затрагивало, он хорошо знал возможности и натуру своего учителя, и если бы вдруг тот стал давать показания, то неизвестно чего бы наговорил, лишь бы выговорить себя и переложить свою вину на другого. Следует сказать, что они изредка обсуждали возможный провал в своих незаконных подпольных операциях с антикварными ценностями, ведь их оборот был связан не только с внутренним рынком сбыта: многое, наиболее ценное, уплывало за границу через надежный, отлаженный канал, и в своих рассуждениях они четко договорились, что в критической ситуации есть смысл одному брать на себя все, потому что за групповое преступление больше дают. Но знал Неживлев и другое, что подобные уговоры кончаются, когда кто-нибудь бывает арестован и тому органы внутренних дел и предъявляют серьезное обвинение. Следователь только успевает записывать фамилии соучастников. Так что случись чего – большой надежды на Краснова у Семена Михайловича не было. Он даже подумывал иногда, что неплохо было бы себя подстраховать и на время прекратить антикварные операции, связанные с отправкой ценностей за границу. Да и с Игиным хорошо бы прервать отношения и не мелькать в антикварном магазине как красная тряпка перед носом быка на испанской корриде. Ведь Игина постоянно «пасут», только руки оперативных работников коротки, пока Олег Михайлович Карнаков со своим отцом на месте.

Краснов наоборот расслабился и чувствовал себя маленьким и уязвимым: возьми его сейчас да тряхни двумя-тремя точными вопросами, все бы немедленно выложил. Боялся подобных минут Краснов, ох, как боялся и относил подобную слабость за счет надорванной психики. И то, шутка сказать, почти двадцать лет без малого отдано всякого рода незаконным операциям, приходилось ходить по такому краю пропасти, что скалолазанье детской забавой могло показаться. «Разведчикам хоть пенсия в таких случаях положена, – горько усмехался иной раз Карнаков, – а здесь, глядишь, под самый пенсионный возраст вкатают „вышку“ или пятнадцать лет усиленного режима. И не посмотрят, что пора на покой и здоровье подорвано в неравной борьбе с блюстителями советского законодательства». И до чего же вредное это самое законодательство! Вот по западным законам Краснов ни разу за всю свою жизнь ничего противозаконного не совершил, ведь то, что у нас называется спекуляцией, там не что иное, как свободное предпринимательство, при этом сильный побеждает слабого, потому что умнее, оборотистее, энергичнее. Ну, положим, вывоз за границу музейных ценностей и там карается, но только штрафом и то, если вывовить тайно, без пошлины.

В общем, Краснову никак не нравились законы страны, в которой он родился, жил, учился и нажил подпольно огромное состояние. Что же касается убийства Сашеньки Караваевой, то тут он соглашался с нашим законом, который, хотя и предусматривает за это преступление высшую меру, но, как правило, больше десяти-двенадцати лет практически мало кому дают, тогда как на Западе за подобное преступление свободно можно схлопотать электрический стул. «Сволочи! – подумал о западных юристах Краснов и отчего-то улыбнулся, – придумали же такое… Впрочем, если бы я попал к ним с моими теперешними деньгами и ценностями, я бы многих дельцов от бизнеса потеснил, они бы у меня поплясали… Да и от закона откупился бы».

При всем его прагматизме и подчинении воли единственной цели обогащения, на него изредка нападали романтически несбыточные грезы, что обычно свойственно слабым людям. Вот он представил себя в Америке. Сначала осматривается, развертывает коммерческую деятельность, постепенно становится во главе крупнейшей фирмы по продаже антиквариата, затем прикупает акции военных предприятий – дело в Штатах перспективное, – становится губернатором путем удачной женитьбы, баллотируется в президенты, а если не проходит, то во всяком случае входит в состав сената и решает государственные вопросы. «Мистер Джексон, – так представлял свою фамилию Краснов за границей, – фирма Каттерпиллер заключила с Советским Союзом договор на поставку оборудования для строительства дорог. Как вы на это смотрите?» «Что?! – кричит Джексон-Краснов, – оборудование для дорог? Никаких договоров! Они потом по этим дорогам как раз доберутся до Америки!».

«И чего это я размечтался прежде времени? – зло подумал Краснов, глядя узкими воспаленными глазами на дорогу, – пока я расторгну с ними все договора, они меня свободно под вышку подведут. Ох, рвать надо когти отсюда, и чего я только это раньше не сделал. Обычная формула жизни – жадность фраера сгубила, хотелось побольше, чтоб чистый миллион. Надо поторопить Нортона, в крайнем случае использовать туристский канал. Хорошо, а что я сумею провезти с собой, если меня выпустят? Только Нортон поможет, и чем скорее, тем лучше. На подонка Неживлева надежд мало: если его тряхнут, то он не только меня – всех выложит со всеми потрохами».

Как следует из размышлений Краснова и Неживлева, оба компаньона прекрасно знали друг друга. Более того, в эти самые минуты Неживлев также думал о Нортоне Глайде. Неожиданно пошел дождь и они порадовались этому случайному обстоятельству, которое уничтожало следы их преступления. Теперь Караваеву невозможно было отыскать.

Итак, моросил дождь, и был он невесомым и тихим, предвещая назавтра хорошую погоду и настроение, десятки тысяч людей устремятся в следующее воскресенье в подмосковные леса и многие пройдут совсем близко от места, где лежит несостоявшаяся балерина Караваева, ставшая жертвой обычного полудетского любопытства. И только два человека среди огромного многомиллионого города знают об этом, но будут молчать, повязанные одной прочной нитью предыдущих преступлений, соединившей их навсегда. Впереди на шоссе замигал электронный сигнал милицейской машины. Сержант ГАИ, несший службу на шоссе в это почти предутреннее время, издали, сквозь водяную порошу, углядел автомашину «ГАЗ-24», с огромной скоростью продвигавшуюся в направлении города.

– Стопори! – с тревогой бросил Краснов, – нам только с милицией истории не хватало! – Машина остановилась, но из нее никто не вышел, ожидая пока сержант не приблизится к ним. Он подошел к машине, по-мальчишески нескладный, и, отдав честь, попросил предъявить документы на машину и водительские права.

– У тещи на блинах были! Достаточно? – ехидно ответил Неживлев. – Смотри, сержант, чтоб не потерял завтра погоны, – пригрозил он сержанту, но это было не самое страшное, страшное заключалось в том, что Семен Михайлович действительно мог исполнить угрозу, да что значит мог, когда дал уже внутреннюю клятву, что так оно и будет.

– Я забираю ваши документы, – глухо произнес сержант, а может ветер приглушил слова, – получите их завтра в городском управлении ГАИ после выяснения некоторых вопросов. И прошу следовать по шоссе в пределах дозволенной скорости. – У сержанта не было прибора, регистрирующего степень опьянения, но он не стал выяснять это старым допотопным способом, вероятно сыграло ехидное замечание Неживлева, но сержант твердо решил доложить своему руководству об этом инциденте, а там уже, если кого заинтересует подозрительная машина, пусть решают сами.

Настроение у Краснова и Неживлева снова опустилось к нижнему пределу, потому что теперь, если этот случай на шоссе притянуть к исчезновению девушки, можно уследить связь, пусть даже ничем не доказанную и не подтвержденную. «Успокойся, – бросил Семену Михайловичу Краснов, первым пришедший в себя, – сегодня же заберешь документы, а я предупрежу Вальцова, что мы заезжали к нему, он как раз живет в этой стороне. Это на всякий случай. Для чего заезжали? Очень просто: ты его на день рождения не пригласил, а потом совесть заговорила, вот и поехал к нему и угостил коньяком. Сам не пил. Я, естественно, был с тобой. Вот еще одно алиби. А Вальцов до конца будет стоять на том, что мы провели у него два часа времени. Он мужик железный. Детали обговорим. А сержанта завтра уберут из города, чтоб не выступал там, где не надо, пусть покажет свое служебное рвение в провинции, там простора для таких фанатиков больше. Подключу к этой акции Олега Михайловича, я ему одну иконку в серебре с эмалью подкину. Он за нее не то что сержанта, кого хочешь на Дальний Восток спровадит!»

Таким образом, компаньоны по подпольному бизнесу и соучастники преступления въехали в город в достаточной степени успокоенные, и на этом день рождения Неживлева можно считать полностью завершенным. Только не мешает в заключение привести разговор Игина с собственной женой, когда они покинули, одни из первых, квартиру Неживлева. Наклонился Борис Иванович к своей маленькой невзрачной Ларисе и сказал, тесно прижавшись к ней:

– А знаешь, Лариса Ивановна, давно я не видел столько дерьма сразу и в одном месте! – и когда она посмотрела на него с некоторой хитрецой, тут же серьезно пояснил – Нет, ты не подумай, я ведь тоже не ангел, только я своими силами никому не причиняю зла, а наоборот, приношу радость, предлагая редчайшие предметы искусства, получая, конечно, от них комиссионные или, как принято говорить, – «навар», за то, что я сижу на своем месте, атрибутирую неизвестные раритеты, звоню кому нужно, а если возникает необходимость – не побрезгую и привезти на дом. Так что я получаю «навар» за свой нелегкий, скажем, труд. И если кое-что уходит «туда», – Николай Петрович имел ввиду западные страны, а секретов у него от Ларисы Ивановны не было, доверял он ей, тем более, что некоторые сделки проходили в квартире и даже при ней: не станешь же выгонять верную, преданную женщину на улицу, – то никого это особенно не затрагивает – ни частный сектор, ни государство, потому что у государства столько ценностей, что и одной десятой невозможно выставить в наших музеях. А эта банда, которую ты видела, из них половина убийц, это я тебе точно говорю, если не состоявшихся, то потенциально созревших для этого уголовного действия. Я не ошибаюсь, у них глаза страшные…

И они пошли дальше, свернув в переулок: маленькая женщина, жаждущая любым путем тихого семейного счастья и неприметный миллионер Игин, отправивший за границу тайным незаконным образом не меньше вагона редчайших икон, серебряной утвари с расписной перегородчатой эмалью работы гениальных русских мастеров, уникальных картин живописцев, среди которых были Рокотов, Боровиковский, Тропинин, редчайшие изделия ювелиров а многое другое, что могло бы украсить музеи нашей страны, но было похищено и безвозвратно потеряно при помощи и прямом пособничестве этого человека, с его философией чуть ли не благотворительной доброты…