Текст книги "Хозяин Спиртоносной тропы"
Автор книги: Владимир Топилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)
Катя старше Кузи на два года, но со стороны кажется, что они ровесники. Тяжелый физический труд с малолетства крепит мальчишек гораздо быстрее, чем девчонок. Чтобы кидать землю лопатой или косить траву литовкой, нужна сила. Работа развивает их мускулы, крепит кости, расширяет плечи и увеличивает рост. На приисках десятилетние пацаны выглядят тринадцатилетними юнцами, а в пятнадцать – крепкими парнями, хотя в умственном развитии остаются на прежнем уровне. Девочки же, наоборот, «созревают головой» быстрее, но физически – так, как этого требует возраст. А годы подвластны велениям природы, закладывают в голову будущей девушки первые влечения, которые однажды перерастают в любовь.
Кузе невдомек, что думает Катя. Она для него просто соседка, без которой нельзя. В любое время ее можно попросить прополоть гряды, перевернуть сено, расколоть дрова и сложить их в поленницу, убрать снег, а самому в это время убежать с мальчишками на речку купаться или ловить рыбу. Катя не откажет Кузе никогда, потому что не умеет отказывать и не просит за это благодарности. Ей хватает того, что он общается с ней, относится, как к подружке, не дразнит ее, как это делают мальчишки и девчонки в силу ее некрасивого лица.
Катя – единственная дочь Валентины Рябовой, здоровой, широкоплечей старательницы с длинными, как у гориллы, ручищами, косматой головой и большими, как у коровы, глазами, длинным носом и вытянутой, с отвисшими губами, челюстью. Приисковые рабочие зовут ее Конь-голова, на что Валентина нисколько не обижается: привыкла.
Мать Валентины, бабушка Кати, Ефросинья Андреевна вообще имела прозвище Верблюд. Люди рассказывали, что она в возрасте старой девы, понимая, что никогда уже не выйдет замуж, пришла на Чибижекские прииски из-под Казани в поисках любимого человека. Узнав, что в Сибири не хватает баб, ночью свела со двора отца телочку и пошла с ней в поисках счастья. По мере того, как она передвигалась в дикий край, приданое на веревке сзади росло с каждым днем. На пути попадались болота, грязь, валежник и прочие препятствия, поэтому Ефросинье приходилось переносить телочку на себе, чтобы та не повредила ноги. К концу путешествия за женихом телочка превратилась в корову, а у невесты появились горб с геморроем. По дороге у нее случился казусный случай: подарил ей какой-то купец свою соболью шубу, чтобы не замерзла. С этим приданым невеста прибыла на прииски. А к старости, страдая маразмом, каждый раз вспоминала про эту шубу. Мужа Ефросинья себе так и не нашла, родила Валентину от проходившего мимо старателя, и этим была счастлива.
Подобная судьба постигла и Валентину, имевшую прозвище Конь-голова. На нее мало кто обращал внимания из мужчин, а любви хотелось. Вместе с матерью они шли к цели по одному им знакомому пути: закупали спирт или ставили бражку, приглашали старателей для того, чтобы кого-то из них уложить с Валентиной. Но все попытки были безуспешны, так как, увидев любовницу рядом с собой, каждый трезвел и находил повод смыться за дверь. Но ей повезло! Однажды на прииск приехал молодой, симпатичный горный инженер, некто Воробьев Василий. Разрабатывая новую штольню, он часто бывал под землей, где работала Валентина с подругой Зиной Коваленко. Молоденькая Зина была просто красавица, не замужем, поэтому Василий сразу же «положил на нее глаз». События развивались стремительно: игривая Зина тоже была не прочь пообщаться с молодым красавцем, возможно, даже выйти за него замуж и уехать в город.
Валентина и Зина тогда работали откатчицами, вывозили на тачках в коробах добытую руду из засечки (штольня). Валентина была в курсе всех событий, услышала, как Василий с Зиной условились о романтическом свидании без посторонних глаз, договорились встретиться в соседней, уже отработанной рассечке.
Зависть Валентины была подобна обвалу. Она не придумала ничего лучше, как связать Зину веревкой, заткнуть рот тряпкой, положить в короб и оставить до поры в закутке. Сама пошла в назначенное место вместо подруги, затушила фонари. Вскоре на «копытах любви прискакал» ретивый Василий, не разговаривая и не спрашивая, набросился в полумраке на Валентину, так все и случилось на ящиках из-под взрывчатки. Осыпая поцелуями, обещая жениться, Василий был так обязателен, что тут же сунул ей в руку серебряное колечко и убежал, пока его не хватился управляющий. Надо было видеть его лицо, когда при выходе из засечки он случайно увидел связанную Зину. Оторопело размышляя, кто бы это мог быть там, вместо нее, Василий схватился за сердце: понял, кого лишил девственности и кому обещал пышную свадьбу. Доселе небывалый конфуз разрешился не в его пользу. Понятно, что ревнивая Зина рассказала о случившемся только тете Фросе Стрельцовой, которая работала на выдаче руды. Но уже вечером этого дня все приисковые старатели тыкали в Василия пальцами, подкрепляя дружный смех репликой:
– Аньжинер! Покажи колечко!
В результате этого казуса родилась Катя. В дополнение к казанским генам девочка унаследовала от Василия значительные перемены к лучшему. Лицо округлилось, правильный разрез глаз придвинулся от висков к переносице, покатый лоб выпрямился, длина горбатого носа выправилась и укоротилась. Что еще ее портило, так это выдвинутая, с отвисшей губой челюсть и рыжие веснушки, рассыпанные от подбородка до корней волос. Валентина предполагала, что они с возрастом могут исчезнуть, но вот челюсть топором не отрубишь. Все же, не падая духом, оптимистичная мать строила положительные прогнозы на будущее:
– Ниче, Катька, мы с годами породу поменяем!
В противоположность своей, мягко сказать, неказистой внешности Рябовы были женщинами доброй, отзывчивой души. Был случай, когда однажды у многодетной семьи Коробейниковых сгорел дом. Случилось это под Покрова, когда выпал снег. Чтобы срубить новую избу, требовались средства, которых не было. Ефросинья Андреевна и Валентина безвозмездно отдали все деньги, которые заработали за сезон. На вопрос, как будут жить сами, с улыбкой отвечали:
– Картошка наросла, не помрем!
К примеру, кому-то из соседей надо было уладить свои срочные дела: все шли к Рябовым, так как знали, что те никогда не откажут, безвозмездно отработают смену или помогут по хозяйству. Простодушные бабы, казалось, не знали слова нет, поэтому имели среди приисковых старателей глубокое уважение.
Сколько помнили люди, Собакины и Рябовы всегда жили рядом. На два дома у них была одна усадьба: большая ограда, ворота на улицу и дровенник, где даже дрова были общие. Их дома находились в двадцати шагах друг от друга, крыты по амбарному и различались лишь тем, что у Собакиных за печкой была темнушка, где спали родители, а у Рябовых во всю избу только кухня с полатями. Неразделенные заборами огороды соприкасались межой, граница картошки прикидывалась на глаз.
Так жили все жители Чибижека, надеясь изменить жизнь после сезона, уехать, куда глаза глядят из этого проклятого края, где зимой снега выше крыши избы, вода из реки, вечно кончающиеся дрова, а летом беспросветная работа, комары и мошкара. Поселившись временно, сначала копали небольшие землянки, чтобы лишь провести зиму в тепле. На следующий год ставили бревенчатые срубы четыре на пять метров, наскоро закидывали потолок землей, крыли двускатную крышу тесовым драньем, набивали печку-глинобитку, прилаживали к косякам дверь и, во многих случаях без пола, на нарах зимовали до весны. Такие небольшие избы-залипухи, в отличие от бараков, считались роскошью: семейное раздолье! Можно жить единолично и даже вести кое-какое хозяйство, на золоте увеличивая каждый год благосостояние и подкапливая деньжат для будущей жизни в городе. Но проходило время: два, три года, за ними пять, десять лет, а богатство так и не прибывало. Сколько бы ни заработал человек, к весне опять у хозяина в долгах, надо отрабатывать. Так в работе и нужде быстро проходила жизнь. Кажется, вот только мужик недавно пришел на прииски, женился, а уже старость подступила. Выезжать из тайги некуда и не на что. Да и неохота, до того полюбился этот дикий мир.
В подобном круговороте жили сотни семей, которые, однажды основавшись здесь, в золотом логу среди гор, прописались, прожили несколько зим, стали зваться местными. В помощь им весной, когда появлялись первые проталины, из разных городов и деревень приходили тысячи наемных рабочих, в простонародье именуемые пришлыми. У тех и иных был разный статус: первые жили на правах хозяев, вторые были лишь гости. У местных был преимущественный перевес перед сезонниками. Администрацией прииска им выделялись самые перспективные участки, соответственно, и платили больше. В добавление к этому у местных были семьи: жены, сестры, дочери. А пришлым брать с собой на работы женщин – себе дороже. Голодные до женского пола старатели всегда были активны во внимании к дамам. На этой почве среди мужиков возникали конфликтные ситуации, которые часто оканчивались рукоприкладством, а иногда и поножовщиной.
Уважаемое соседство Собакиных и Рябовых не было случайным. Когда Ефросинья Андреевна прибыла с коровой на прииск и «заняла номер в придорожном отеле» под елкой у ручья, к ней пришли предприимчивые «отцы», предлагая место в мужском бараке за отдельную плату. Несведущая во взаимоотношениях старательского государства баба хотела согласиться, но незнакомая старушка из домика на пригорке предостерегла ее от этого безрассудного поступка. Увидев, куда ведут обманутую простушку, а следом тянут на мясо за веревку ее Буренку, схватила кремневое ружье, закричала, призывая на помощь мужиков. Сутенеры бросились врассыпную, оставив Ефросинью со своей спасительницей. Так она познакомилась с бабушкой Кузи, Пелагеей Романовной, которая, от скуки нашедши свободные уши, предложила ей место для жизни в сарайчике до осени. Когда выпал снег, Ефросинью перевели в погреб, а уж на следующий год построили маленькую времянку три на четыре метра, где Рябовы прожили около сорока лет под защитой мужской половины Собакиных.
Были случаи, когда подвыпившие старатели пытались свести со двора кормилицу Буренку. Ефим с местными мужиками с кольями отбили ее. Когда Ефросинья несла из золотоскупки крупную сумму денег и на нее хотели напасть залетные лиходеи, Анна предупредила ее, провела к дому окольной тропой. А сколько иных, добрых дел получили Рябовы от семьи Собакиных? Не счесть.
Давно нет Пелагеи Романовны. Ефросинья Андреевна состарилась, могла ходить только по ограде, в слабоумии по годам вспоминая шубу, которая была ее единственным состоянием. А Валентина с Катей так и живут подле Собакиных, никуда не собираясь уходить. А куда идти? Деваться-то некуда!
Смерть Ефима Рябовы приняли как личное горе. Валентина считала его братом, Катя – отцом. Поэтому были первыми в доме Собакиных, когда услышали страшную новость. Ни на минуту не оставляя Анну одну, Валентина как могла успокаивала ее, во всем помогала, пока та переживала потерю мужа. И тем более не отказала в своем участии в проведении девяти дней после смерти Ефима.
Заранее договорившись, кто и что будет готовить, уже собирались накрывать стол, но тут некстати пришли Соколов с Заклепой, провели допрос. Всем понятно, что протокол – повод для того, чтобы вызнать у Кузьки место, где они с отцом мыли золото. Но мальчишка не промах, прикинулся простачком, не выдал жилу. Хоть Заклепин и управляющий Спасским прииском, на котором работал Ефим, но поделать ничего не мог. Понятно, что он может повлиять на дальнейшую жизнь семьи Собакиных, запросто выгнать Анну с работы, отказать в пособии по потере кормильца или еще какую пакость сотворит. Но это не значит, что ему надо подарить золотое месторождение просто так. А работу можно найти на других приисках, благо их в пойме реки – как морковок на грядках.
Зачерпнул Кузя воду, а Катя уже рядом:
– Давай одно ведро понесу!
– На вот, два неси, – угрюмо буркнул он.
– Зачем мне два-то? Ведь нас двое, вдвоем и нести, – нисколько не обижаясь, удивилась она.
– Пока шел – ногу подвернул, – нарочито прихрамывая, соврал Кузя.
– Ох, ты! Больно? Садись на землю, посмотрю, что с ней, – бросая ведра, воскликнула та.
– Да ниче, пройдет. Ты иди, а я следом. Мамке только не говори, а то расстроится, – отмахнулся он.
– Хорошо! Ты потихоньку иди, а я сейчас, мигом вернусь, – подхватывая ведра, поспешила Катя и скрылась за пригорком.
Кузя – в пихтач. Спрятался за густыми ветками, с облегчением вздохнул:
– Фух! Отделался.
Подождал, пока Катя вернется. Позабавился про себя, как кричит, ищет его. А когда медленно ушла домой, засеменил к Мишке Клыпову, узнать, как у него дела. Вчера договорились «загнать хорька» в погреб к тетке Марье Колягиной. Мишка говорил, что у нее еще с прошлого года осталась крынка черничного варенья.
В обход своей усадьбы Кузя прокрался через огород к Мишке. Собака на цепи приветственно закрутила хвостом – знает его с малых лет. Изнывая от тоски, Мишка нянчится с трехлетней сестренкой Дашей – больше некому. Отец Мишки, дядька Иван, на работе, мать пошла на поминки. Параллельно присматривая за егозой Дарьей, Мишка от нечего делать привязал за ногу петуха, не давая ему свободы. Тот машет крыльями, старается убежать к курицам в огород, но, едва добегает до забора, Мишка тянет его за веревку к себе. Петух выбился из сил, уже не кричит, а хрипит, но Мишка неутомим: надо же как-то провести время!
– Ты где пропал? – увидев Кузю, обрадовано подскочил он. – Тетка Марья к вам на поминки давно ушла, кабы не вернулась.
– Да покуда от Катьки отбился, – отмахнулся Кузя и указал на девочку: – А куда Дашку девать? С собой в погреб?
Мишка почесал затылок: брать сестренку за черникой не следовало – выдаст. Но и оставлять ее одну тоже нельзя. Ничего путного не придумал, как ограничить ее в передвижении:
– Мы ее вон в кадку посадим.
– А если орать будет?
– Не будет, я ей петуха подсажу. – И сестренке: – Даша, хочешь с Петей поиграть в прятки?
– Хоцю! – обрадовано захлопала в ладошки та.
– Ладно, тогда вон залазь в бочку, – подхватил ее под мышки, затолкал в пустую кадку из-под воды, завязал петуху тряпкой глаза, подал его сестренке. – Держи его, чтобы коршун не утащил!
– А курочек?
– Курочек потом посадим, когда вернусь. Только сиди тихо. Если кто-то в ограду зайдет, скажи, что никого нет дома. Поняла? – наказал Мишка и закрыл бочку крышкой.
Пригнувшись, чтобы никто не видел, друзья бросились через огороды к заветной цели. Дом Колягиных стоит по соседству, ограда общая, хорошо видно, что дверь подперта метлой. Им бы спросить разрешения – тетка Марья сама наложит черники столько, сколько надо. Но залезть без спросу в погреб интереснее. Таков уж их возраст: напакостить, а потом в изумлении смотреть безвинными глазами, как соседка костерит залетных бродяг.
План удался. Хлопнув дверью, друзья оказались в сумеречном помещении, где едва видно полки с соленьями и вареньем. И тот, и другой знали, где стоит крынка: тетка Марья сама угощала. Мишка снял крышку, запустил руку, подхватил ягоду в горсть, поднес ко pтy, стал есть. Кузя последовал его примеру. Поочередно стали лакомиться вкусным вареньем.
Когда крынка опустела, поставили ее на место. Вытирая липкие руки о штаны, полезли обратно. Мишка высунул голову – вроде никого. Выбрались из погреба на волю, так же незаметно вернулись в ограду. Не сомневались, что об этом никто не узнает. Глядь, а там дед Ефрем Путин ходит по ограде от дома к сараю, ничего понять не может:
– Есть дома хто?
– Нет никого! – отвечает из бочки Даша. В закрытом дереве голос девочки глухо бубнит, не понять, откуда доносится.
– А хто это говорит?
– Это я и Петя!
Дед тычется туда-сюда, в дом заглянул, под лавку, в дровенник сходил, даже в туалет посмотрел. Удивленно чешет затылок:
– Есть дома хто?
– Нет никого!
– А хто это говорит?
– Это я и Петя!..
Видно, что старый сосед нарезает круги долго. К собаке подошел, почесал за ухом, который раз начал допрос. Наблюдая за ним из лопухов, мальчишки устали давиться от смеха. Вышли к нему, желая узнать причину его визита. Тот сначала их не узнал, потом облегченно вздохнул:
– Что, у Машки в погребе чернику ели?
– Да нет… С чего ты, дед Ефрем, взял? – удивились друзья, посмотрев друг на друга, и вздрогнули: у обоих язык, губы и руки черные, как и заляпанные каплями рубахи.
– Да так, к слову сказал. По вам же ничего не видно.
Мальчишки закрутились возле бочки с дождевой водой, стараясь отмыться, но бесполезно. Дед продолжал бродить по ограде:
– Есть хто дома?
Мишка поднял крышку, отпустил сестренку на волю. Та округлила глаза:
– Ой, Миша! Ты что, у тети Маши в погребе чернику ел?
– От те раз! Откуда взялась? А я думал, никого нет. Тятю позови! – подскочил к девочке Ефрем. – Он мне зараз нужен.
Мишка и Кузя в подавленном состоянии притихли: если уж Дашка догадалась, где они были и что делали, то наказания им не избежать. Думая, как быть, присели на крыльцо.
– Давай всю вину на деда свалим, – тихо проговорил Мишка. – Скажем, что это он в погребе чернику сожрал. Он все равно заговаривается, ничего не помнит. Ему простят, а нам нет.
– Как?
– Сейчас, погодь! – оживился Мишка и к деду. – Сосед, а ты что пришел-то?
– Дык, отца мне твово надо, чтоб оглоблю дал да пособил, если что.
– Зачем?
– Дык, к моей бабке мужики свататься приехали, полечить бы надо по хребтине.
– Отца нет, на откатке, золото моет. Ждать будешь?
– Как ждать? – вытягивая шею глухарем, заглядывал в сторону своего дома дед. – Увезут бабку, покуда я тут жду.
– Тогда давай мы тебе поможем!
Ефрем недоверчиво смерил их презрительным взглядом, но согласился:
– Давайте, только скорее!
– Снимай рубаху! – скомандовал Мишка.
– Нашто?
– Переоденемся, чтобы тебя не узнали, будто не ты ее муж. А то убегут раньше времени.
Дед Ефрем послушно стянул рубаху, надел Мишкину, заляпанную каплями черники. К удивлению, она подошла ему в самый раз. Довольный Мишка сбегал в дом, принес чернила, вымазал ему рот и бороду:
– Теперь точно не узнают! – И Кузе: – Идите!
– Как это, идите? А ты что?
– Куда я с Дашкой? Мне мамка велела водиться. К тому же я красил, а тебе дело заминать, – отговорился хитрый товарищ и, подавая деду палку, направил его к воротам. – На вот тебе, идите с Кузькой пока, а я на подхвате буду! Если что – крикнешь… – И уже тише: – Старый хрыч.
Кузе делать нечего, потащил деда домой. Чувствовал, что это все плохо закончится. Едва за их спинами хлопнула щеколда закрываемой калитки, в высохшем от склероза мозгу деда Ефрема сработала стрелка памяти: он тут же забыл, зачем приходил и куда они сейчас идут. Все же в Кузе узнал своего соседа, поддерживаемый им за локоть, начал вспоминать:
– А ить, помнишь, Кузька, как мы с тобой у купца Рукавишникова возчиками работали? Телеги от перегруза пополам разваливались, колеса лопались! А какие кони были! Не кони, звери. Иной раз как хлопнешь вожжами по бокам, те аж подковами брякают, груз тянут, до того послушные были. А помнишь, как ты с Нюркой Погудаевой на навозной куче миловался? Та еще потом тобой брюхатая ходила, двойню родила.
– Помню, дед, помню! А помнишь, как мы с тобой под хребтом самородок из шурфа на пуд вытащили? – в свою очередь спросил Кузя. – Где ж тот шурф? Меня хозяин велел тебя туда привести.
Вероятно, при словах золото и самородок стрелка памяти в голове деда Ефрема давала сбой в обратную сторону, как та щеколда на воротах, тут же закрыла вход в таинства души. Посмотрев на него, Ефрем хитро улыбнулся, заговорил о другом:
– А вот когда я в городе был, там, в кабаке девки с голыми ногами плясали американский танец за двадцать пять рублев…
Это Кузя уже слышал много раз. Пока дед распалялся от своих воспоминаний, обратил внимание на двуколку у дома Путиных: правда, кто-то приехал. Рядом с ними бабка Варвара руками машет, что-то объясняет. Кузе не хотелось показываться на глаза чужим людям с посиневшими губами, хотел убежать.
– Кузька! А ну, ходи сюда, поясни людям, как на Спиртоносный проехать! – закричала старушка, а когда увидела разрисованного чернилами супруга, всплеснула руками. – А енто что за черт с мутного болота? Ты когда успел убежать? Кто тебе морду краской разрисовал? Чья это рубаха на тебе?
– Мы с Кузькой за глухарями ходили, – отвечал довольный дед Ефрем и с поклоном обратился к пассажирам двуколки: – Здорово ночевали! Вам коня подковать? У меня хорошие подковы есть, железные, еще ни разу не одеванные.
Путники с недоумением переглянулись, но бабка Варвара пояснила:
– Не обращайте внимания, – покрутила у виска. – Он у меня… того, на солнце перегрелся. Вон, с Кузькой поговорите. – И погнала деда домой.
Пассажиры проводили их долгими взглядами, потом обратились к Кузе:
– Парень, ты местный? Все тут дороги знаешь? – спросил тот, который постарше, с добродушным лицом и окладистой, стриженой бородкой.
От подобного обращения у Кузи расправились плечи. Его еще никто не называл парнем и тем более с таким уважением. Сразу видно, мужики не здешние. Культурная речь так и режет по ушам.
– А вам что, на Спиртоносный надо? – важно спросил он. – Так вы на своем тарантасе туда не проедете. Верхом надо или пешком.
– Вот как? – озадаченно проговорил старший. – Что же делать?
– Распрягать надо.
– Где распрягать? Мы тут никого не знаем.
– Это дело можно сладить. Можно у нас в ограде тарантас оставить. Я тут недалеко живу, – предложил Кузя и махнул рукой. – Езжайте за мной.
Он поспешил к своему дому, незнакомцы неторопливо покатили за ним.
Когда оказались возле дома, Кузька проворно убрал жерди:
– Загоняйте!
Мать увидела их в окно, вышла на крыльцо. Вопросительно посматривая на гостей, молча подперла руками бока.
– Телегу надо оставить, коня освободить, – мало обращая на нее внимания, важничал Кузя. – Много места не займет. – И новым знакомым: – Манатки можно вон, в сарай положить.
Из избы на улицу повалили соседи, которые в это время поминали Ефима. Всем интересно, что за люди, зачем пожаловали. Незнакомцы в смущении не знали, как быть: не ожидали, что им окажут такое внимание. Насмелившись, младший подошел ближе, представился Анне:
– Вениамин. Мы тут проездом, тайгу посмотреть. А это, – указал на спутника, – мой близкий товарищ Константин. Нам бы коляску на несколько дней оставить.
– Что ж, за постой денег не берем, – в свою очередь назвав себя, проговорила Анна, – оставляйте. – Сыну: – Ты где бегаешь? Люди вон уже из-за стола выходят, а тебя нет. Что это у тебя с лицом? – И тише: – Чернику у тетки Марьи ел с Мишкой? – погрозила кулаком. – Смотри у меня, не позорь перед людьми.
– Что, без меня не помянете? – перевел разговор на другую тему Кузя: не любил, когда его жалеют. – Я и так тятю помню.
Переглянувшись, путники поняли, с чем связано собрание людей, в нерешительности остановились.
– Мы не ко времени? – спросил Вениамин у Анны.
– Да какое там, – склонив голову, отмахнулась она. – Не потесните. – И ушла в избу.
Собравшихся было около тридцати человек, в основном бабки да старики. Отдав дань памяти, люди стали расходиться. В доме остались лишь близкие соседи, желавшие поддержать Собакиных в тяжелый час. В их числе Валентина и Катя Рябовы.
Не желая навязывать хозяевам свое присутствие, Вениамин и Константин навьючивали коня, собирались в дорогу. Рядом с ними – Кузя и сосед Мирон Татаринцев, семидесятипятилетний одноногий старатель. В надежде, что Анна подаст ему еще полстакана спирта за упокой души Ефима или путники нальют из фляжки, дед расположился на чурке, достал кисет, стал набивать трубочку.
– По какой такой надобности прибыли в наши края, коли не секрет? – завел разговор он с гостями, желая протянуть время.
– Тайгу посмотреть надо, – уклончиво, но дружелюбно ответил Вениамин, увязывая котомку с продуктами. – Говорят, что у вас места тут знатные.
– Что да, то да! – согласно покачал головой хитрый Мирон, косо посматривая на дверь. – Смею спросить точное определение: соболя промышлять желаете али по золоту? Я так разумею, вы же не косогорами любоваться прибыли?
– Пока что еще не определились.
– Ну-ну, многие из пришлых тут свой антирес имеют. Только мало у кого что получается, потому как все места заняты.
– Знаем. Поэтому прежде и хотим прогуляться, разведать, как да что. Мы ведь из Томска, по геологоразведочной части.
– Вон как? – открыл рот дед. – Аж из самого Томска? Слыхал про такой город. Доводилось там бывать однажды, когда сюда топал. Скажу вам, далеко до него отсюда!
– Да, далеко, – покачал головой Вениамин. – Пять дней в дороге.
– Коня, поди, замотали? И опять под груз ставите: загоните мерина!
– А что делать?
– Дайте ему отдохнуть.
– А сами как?
– Котомки на плечи, да в дорогу. Что тут до Перевала дойти? Раз плюнуть. Вам ить, как я кумекаю, на гору подняться надо?
Вениамин и Константин удивленно переглянулись:
– Откуда вы знаете?
– Как не знать? – равнодушно пыхнул дымом Мирон. – Все путники, кто по разведочной части, поначалу на гору поднимаются, чтобы на местности определиться, как да что, где какие хребты находятся да реки бегут. С горы все видно! А потом уже по долинам да логам бродят. Сам такой был. Поэтому и подсказать кое-что могу, чтобы вам время даром не терять.
– Что вы предлагаете? – отложили сбор путники.
– Для начала, смею заметить, у вас вон в той котомке хляжка со спиртом имеется. И колбасой пахнет. Вам его на двоих много, вы его мало употребляете, на лице написано. А мне для совета полкружки не помешает.
Товарищи переглянулись, без слов поняв намек. Вениамин вытащил емкость с горячительной жидкостью, кольцо колбасы, кружку. Дед проворно подскочил с чурки, сильно хромая культей, забежал в сарайчик:
– Сюда несите, чтобы бабка моя не лицезрела.
Выпив спирт, закусил колбасой, вернулся назад, сел на свое место. Прожевав копчености, покачал головой:
– Чтобы местность посмотреть, вам на ту гору подняться надо, – показал рукой на недалекий голец на юге, именуемый среди людей Клади. – С него все хорошо видно. Чтобы туда пройти, проводник нужен. Я вам не помощник, с одной культей далеко не уйду. А вот Кузька тропу укажет, коли попросите, он там был. Так ведь, Кузя? Проводишь аньжинеров на Екатериновский хребет?
– Отчего же не сводить! Можно, – выгнув грудь колесом, важно ответил Кузя. – Только вот… – покосился на окно, – мамка, верно, не пустит.
Слышавшая весь разговор от начала до конца за косяком, Катя шмыгнула в избу, доложила Анне. Та выскочила на улицу с тряпкой в руках, подперев руками бока, сузила глаза:
– Ты куда это собрался? – И Мирону: – А ты что, Дыб-нога, мне тут сына путаешь? У него вон дома работы навалом! Картошку пора тяпать, забор подновить…
– Мы заплатим! – перебил ее Вениамин.
Аргумент был весомым: Анна замолчала, думая над предложением. С потерей кормильца семью ожидали денежные трудности, попутный заработок не помешает.
– Ну, если ненадолго, – после некоторого замешательства ответила она. – Когда вернетесь?
– День-два. Самое большое – послезавтра к вечеру.
– Хорошо, идите. Но чтобы через две ночи он был тут, его на работу пора устраивать, – махнула рукой Анна и хотела уйти в дом.
– Постой, соседушка! – тонким, плаксивым голосом остановил ее Мирон. – Не откажи в милости, налей в память о мужике своем. Душа просит!
– Она у тебя каждый день просит!
– Дак то же без повода, а тут как-никак я тебе помочь оказал!
– Какую такую помочь? – удивленно вскинула брови она.
– Кузьку на работу устроил.
– Ты устроил? А что, мы бы без тебя не сговорились?
– Как знать!
– Ох, и вымогатель ты, Мирон. Знаешь, когда запрос делать! Ладно уж, так и быть, налью в память о муже немного в кружку. Но больше не проси! А то твоя бабка вон на меня опять ворчать будет.
– Что ты, добрая душа! – подскочил старатель с чурки и, едва не приплясывая, поспешил за ней. – Я ить, прежде чем домой идти, сначала у речки под кустом высплюсь, чтобы на тебя подозрения не было.
– Да, поспишь, – с укоризной отмахнулась Анна. – Только не бултыхайся, как в прошлый раз, а то протез уплывет.
– Как же теперь он уплывет? Я его вон к поясу привязал!
Нисколько не стесняясь окружающих, дед Мирон тут же сдернул штаны, показывая подвязанные к поясу помочи. Вместе с ними зацепил и кальсоны, оголив белоснежные ягодицы. Все, кто видел эту картину, отвернувшись, засмеялись. Сконфуженный Мирон тут же натянул одежду назад, но этого было достаточно, чтобы Валентина Рябова давясь от смеха, заметила:
– Когда же ты, дед, последний раз в бане мылся?
Золотой крест «Семи Братьев»
Никто не знает, когда в долине реки Чибижек появились первые русские землепроходцы. Вероятно, это были промысловики, охотники за мягкой рухлядью – сибирским соболем. История доподлинно преподносит нам факты средневековья, рассказывая, что купцы и бояре носили собольи шапки, рукавицы и шубы. Высокая цена на шкурку этого хищного зверька всегда имела завидное постоянство, что толкало челядный люд на пушной промысел. И шли простолюдины за Каменный пояс и далее в поисках достойного заработка, постепенно осваивая бесконечные просторы дремучей тайги.
Не все так гладко складывалось у первопроходцев. Постоянные притеснения инородцев, воевитых князьков тюркских племен, на чьи земли ступила нога отважных охотников, не давали полноты владения территориями. Многие десятилетия они были втянуты в постоянные кровопролитные стычки, пока отважный казак Ермак не перетянул свои лодьи через междуречье Оби и Енисея.
До пришествия в Сибирь русских, этот дикий край славился «богатимыми запасами разной лесной твари, леса ядреного небо подпирающего, земель непахотных яко сало у порося жирными, а такоже каменьями желтыми, ценность имеющими». Добытую пушнину мерили «сороками сороков», границы угодий – «иде пуля упадет», а намытое золото – «покуда у мерина хребет не хрястнет». Повальное нашествие крестьян из-за Урала, бежавших от кабалы и барщины в поисках свободы и воли, было сравнимо с «наплывами волны морской, смывающими и сметающими все и вся на своем пути». Бесконечные обозы с мягкой рухлядью с годами начали постепенно укорачиваться, а к концу девятнадцатого века стали единичными: бесконтрольно истребляемый всеми доступными, подчас хищническими способами, соболь стал редкостью.
Подобная ситуация складывалась и на золотодобыче. Если вначале девятнадцатого столетия «по рекам и ручьям прилегающим» с лотком и колодой старатель брал только самородное и рассыпное золото, а песок откидывал, то к его концу все чаще ставился вопрос его извлечения из недр механическим способом. «Сибирский поток», быстро распространившийся от Урала до Дальнего Востока, имел колоссальные размеры. Для сравнения: только в одной пойме реки Чибижек после выхода «Положения о частной золотопромышленности в Сибири» с тысяча восемьсот тридцать восьмого года было официально зарегистрировано шестьдесят семь приисков, на каждом из которых в разные годы работали от двадцати до пятисот человек. В это время золотопромышленность стала одной из главных отраслей хозяйства в Енисейской, Томской и Иркутской губерниях. В начале тысяча восемьсот сороковых годов благодаря Енисейскому золоту Россия вышла на первое место в мире(!) по добыче валютного металла и удерживала его вплоть до открытия североамериканского Клондайка.
