Текст книги "Хозяин Спиртоносной тропы"

Автор книги: Владимир Топилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

Добравшись до кедра, Кузя спешился, стал раздеваться. Комары и мошки тут же облепили его, что заставило выжать одежду скорее. Поганка увлеклась сочной травой, произраставшей тут в таком обилии, что для полного насыщения ей не надо было много места. Вновь одевшись, Кузя присел на чурку, наматывая портянки. Было видно, что до него сюда приходило много людей. Тут было большое костровище, наложенные горкой чурки, утоптанная многочисленными ногами земля. С обратной, подветренной стороны находилась лежанка из сухой травы: кто-то ночевал. Невольно бросая по сторонам косые взгляды, заметил среди прочего мусора затоптанную в грязь в стороне тряпочку. В другое время он не обратил бы на нее внимания: мало ли кто потерял? Его насторожил знакомый цвет. Потянувшись, поднял, очистил ее от земли. Это был зеленый платочек с красной каймой, идеально схожий по размеру и цвету с тем, который он привез Захмырину. Удивившись столь необычайной находке, Кузька улыбнулся:

– Надо будет отдать Пантелею, – размышляя вслух, проговорил он. – Сначала скажу, что нашел на месте преступления. Вот будет смеху! Потом спрошу, что он тут делал?

Посмотрев вокруг, озадачено почесал затылок: «Действительно, что он тут делал?» И усмехнулся: «Мало ли что? Может, красотами любовался! Чай пил или обедал». При слове обед у Кузи подпрыгнул желудок. Есть захотелось с такой силой, будто в живот положили стиральную доску. С дикой тоской запоздало вспомнил, как Катя наваливала ему картошку. Косо взглянул, как Поганка, почти не пережевывая, глотает сочную траву. Подскочил на месте:

– Мне же Хмырь хлеб и колбасу дал!.. Вот я балбес.

Достал из сумки еду, снова сел на чурку. Отломил кусок от каравая, шестую часть от кольца, остальное положил назад: «Домой увезу. Выложу на ужин, все обрадуются. Катя тоже колбасу любит…» Откусил копчености и хлеб, стал быстро жевать.

Поганка подняла голову, посмотрела на гору, застригла ушами. Поднявшись с места, Кузя тоже стал смотреть туда. Увидел, как из границы начинающегося леса выехал всадник: тот, кого он видел на скалах «Семь братьев». Он не мог его спутать ни с кем другим. Об этом говорило длинное ружье на коленях, черная одежда и редкая, черно-белая, будто в яблоках, масть коня.

До него было метров сто. Остановив коня, он стал глядеть в долину. Поганка подала голос. Его конь тоже ответил ржанием. Человек в седле заметил Поганку и Кузю, резко потянул поводья влево, быстро скрылся за деревьями. Озадаченный столь необычным поведением, Кузя еще долго смотрел на тайгу. Думал, что всадник вернется, но тот будто растаял.

Доев последние кусочки, Кузька залез на Поганку, поторопился ехать. Черные тучи с запада закрыли вид на землю ласковому солнышку, грозили очередными потоками ливня. Стоило задержаться – добираться домой будет труднее.

Все же он попал под дождь, когда подъезжал к Спасскому прииску. Опять промокнув так, что в броднях хлюпала вода, остановился у ворот своего двора. Его никто не ждал: мать с теткой Валентиной на работе. Катя неизвестно где. В окно выглядывает только бабка Фрося.

Загнав Поганку в пригон, насыпал ей остатки овса. Сам быстро переоделся в сухие одежды. Хотел выпить горячего чая, но печь на улице не растопить: потоки воды с небес только усилились. Достал в доме из русской печи чугунок: в нем еще почти горячий суп с пшеном. Обрадовавшись, стал есть с сухарями. Пообедав, убрал со стола, сел на лавку, глядя в окно. В ограде пусто, Кати так и нет. Куда ушла? Неизвестно. Кузю гложет любопытство, что написано в бумаге, но читать некому. А время поджимает, скоро надо ехать к Заклепину, отдавать пакет. Его, наверно, и так потеряли. Пережидая дождь, раскрыл сумку, развернул листок. Кроме двух букв «а» и «б» ничего не знает. А там к тому же есть цифры, которые он вовсе не понимает. Рассматривал листок так и эдак, но дальше этого дело не сдвинулось. Теперь уже серьезно понял, что надо учиться письму и математике.

Ливень перестал, уступая место мелкой мокрети. Облака посветлели, но солнце не выпустили. Пока затишье – надо быстрее ехать в контору.

Кузя вышел из избы, а под крышей Катя сидит, орешки щелкает. Когда пришла? Возмущенный ее поведением, закипел, как смола на костре:

– Ты что? Я тут приехал, а ты!..

– А мне-то что? – равнодушно ответила она. – Пусть тебе твоя подорожная полюбовка бродни снимает и сушит.

– Какая подорожная? Ты что? – давно забыв про утреннюю ссору, поубавил пыл Кузя.

– А ничего.

– А я тебе колбасы привез, – присаживаясь рядом, попытался урегулировать конфликт он. Знал, что это ее любимое лакомство.

– Больно надо! – презрительно поджала губы Катя. – Пусть твоя подорожная полюбовка ест, а то тоща, как передняя нога у Поганки.

– Что ты заладила – подорожная, подорожная! Она мне что, кума, сватья или сестра?

– Полюбовка, – презрительно усмехнулась Катя.

– Так что, не будешь колбасу? – подскочил он.

– Нет. Можешь соседской собаке отдать.

– Собаке? – взорвался Кузя. Убежал в дом, выскочил с колбасой, швырнул ее наотмашь сколько было сил.

Выписывая круги, кольцо полетело в сторону Клыпиных и удачно приземлилось через два дома чуть ниже конька их крыши. Катя подскочила от неожиданности, с округлившимися глазами заметалась по ограде:

– Кузя! Кузя! Ты что? Да я же нарошно!..

– Нарошно? Вот теперь и будь нарошной! – сурово ответил он, вывел Поганку и уехал в контору.

Катя в панике. Видит колбасу у соседей, но как ее достать? Побежала в огород, огляделась, чтобы никто не видел, перелезла через забор Ивановых, потом Кудряшовых, и только после этого оказалась у Клыпиных. У них вроде никого, дверь палкой подперта, все на работах. Только собачка Дамка игриво прыгает к ней, подставлял загривок – знает ее.

Катя заметалась по ограде в поисках лестницы, не может найти. Поспешила назад за своей: через заборы Кудряшовых, потом Ивановых. Схватила ту, по которой залазят на сеновал. Опять полезла через преграды в обратном порядке. О жерди поцарапала ноги, руки, но добилась своего: приперла ее во двор Клыпиных. Приставила к крыше и – о, незадача! Лестница короткая, не достает до среза крыши. Надо тащить стогометную.

А колбаса кружит голову, распространяет запах копченостей. Ух, так бы и проглотила всю! Так охота Кате ее попробовать.

Вернулась назад с сеновальной лестницей домой через заборы, не может отдышаться. Кое-как пришла в себя, схватила длинную, по которой лазят на стога. Потащила ее к Клыпиным. Тут вообще измаялась. Лестница в два раза длиннее первой, едва хватает сил, чтобы через заборы перекинуть. Все же доплелась в ограду, а там Мишка на обед пришел, выкатил глаза до размеров куриных яиц:

– Ты что тут?

– Да вот… лестницу несу, – косо посматривая на колбасу, тихо проговорила Катя.

– Зачем? У нас вон, своя есть, – показал рукой за угол, и удивившись: – А что огородами-то? По дороге нельзя?

Катя притихла: действительно, по дороге быстрее. А Мишка интересуется:

– Нашто лестница-то?

– Да… вон… – не зная, как объяснить свое внезапное вторжение, лопотала та. Потом все же поняла, что от Мишки никуда не деться: – У вас тут на крыше моя колбаса лежит.

– Чего-о-о? – округлил глаза тот, вероятно, принимая Катю за Стюру. Все же поднял голову, присвистнул: – Оба! Вот это ферт. Первый раз вижу, чтобы печка колбасой дымила.

– Это не печка. Это Кузя ее туда зашвырнул.

– Кузя? – переживая резкий приступ голода, засуетился Мишка. – У вас там что, этой колбасы полная телега? Тогда это кольцо мое!

– Как это твое? – опешила Катя.

– Ну, так колбаса на моей крыше лежит? Значит, она моя.

– Ишь ты, какой швыдкий! Как позавчерашняя простокваша. А это видел? – наступая на него, показала две фиги Катя.

Мишка понял, что надо обороняться. Катя ему ровесница, но выше ростом и сильнее. Он не раз получал от нее тумаков в детстве и помнил резкий нрав соседки. Схватив метлу, выставил ее перед собой:

– Только сунься. Вмиг глаза выткну.

Та, недолго думая, схватила стоявший у крыльца колун, нарочито подняла над головой. Назревала схватка, в которой итог был однозначен: так или иначе Катя все равно поколотит Мишку. И все же Мишка отмахивался, она колотила колуном по метле. Оба высказали друг другу все, о чем думали и знали. Пока «дискутировали», непонятно откуда спикировал ширококрылый коршун и, подцепив колбасу когтями, тяжело потащил ее в ближайший колок.

Напрасно Катя и Мишка кричали, махали, бежали через огород по грядам за наглым вором. Тот был равнодушен. Поблагодарив незадачливых любителей колбасы громким клекотом, скрылся за пригорком.

Проклиная пернатого разбойника, Мишка и Катя еще какое-то время ждали неизвестно чего.

– Как думаешь, вернется? – подавлено спросила Катя.

– Ага. За курицей, – с иронией согласился Мишка и пошел назад. Катя за ним.

Возвращались молча, не оскорбляя друг друга и не претендуя ни на что: делить-то нечего.

– Сдохнет, наверно, – с грустью покачала головой Катя, жалея коршуна.

– Почему? – не поворачивая головы, удивился Мишка.

– Так там колбасы килограмма три, к тому же копченая. Обожрется.

– Ну да, жди к Пасхе! У нас вон прошлой осенью к Покровам свояк дядька Митька из деревни свиной копченый окорок привозил, как батя заказывал. Пока они в избе спирт пили, сани с конем в ограде стояли. Дамка окорок съела подчистую, и ничего, до сих пор живая. Еще просит.

– Так то собака, а тут птица!

– Ну, коли так, Кузьке скажи, пусть почаще кидает. Только не с таким запалом, а потише, чтоб в ограду падала. И тогда, когда я дома буду.

– Ох, ты, Мишка, и зануда, – беззлобно проговорила Катя и попросила: – Лестницу помоги домой утащить.

– А у тя че пожрать есть? А то ить я с твоей колбасы до конца смены не протяну.

– Пошли. Картошка с утра осталась, – пообещала Катя, взявшись за один конец лестницы. Мишка – за другой.

– Как ты ее перла? – удивился. – В тебе силы – как у коня! Еще меня хотела отмутузить.

– Да тебя-то бы я не шибко. Только руки переломала бы, и все.

– Ну, ты и холера, Катька! Не завидую тому мужику, кто с тобой жить будет.

– А не надо завидовать. Я свово мужа любить буду. А когда любят – не бьют.

По дороге прошли в ограду к Рябовым и Собакиным. Поставили лестницу на место. Катя дала Мишке в сковороде ту самую картошку, что утром не стал есть Кузя. Тот, наворачивая ее за столом, довольно мычал набитым ртом. Скрестив руки, Катя сидела на чурке на крыльце. В это время приехал Кузя. Привязав Поганку у ворот, вошел через ворота, удивленно уставился на Мишку, потом на Катю, вспомнил, что они с Мишкой враги, сдвинув брови, строго спросил:

– Что это он у нас тут жрет?

– Картошку с салом, – облизывая языком сковородку, ответил довольный Мишка.

– Дома своего нету? Или не кормят?

– Не выбрасывать же собакам, коли ты не хочешь, – холодно проговорила Катя.

Кузька бросил на нее злой взгляд, выскочил за ворота, залез на Поганку, погнал ее прочь.

– Что это с ним? – поднимаясь из-за стола, в удивлении спросил Мишка.

– Колбасу жалко, – усмехнулась та, и оба захохотали так, что из избы выскочила бабка Фрося.

Испуганно глядя слепыми глазами по сторонам, с тревогой спросила:

– Катька, что, шубу украли?

Семь заповедей Стюры

Работа у Кузьки не пыльная: катайся туда-сюда между приисками, исполняй поручения да развози бумаги. Землю копать, лес таскать не надо. К седлу привык, к таежной тропе тоже. Вдобавок познание окрестностей будоражит разум. Ежедневно видит ранее не изведанное, знакомится с новыми людьми. Побывал на таких приисках, о которых даже не предполагал, что они существуют. Слушает, о чем говорят старатели, сравнивает местность, где находится то или иное расположение песков. Сопоставляет содержание и пробы того или иного участка. Одним словом, учится в школе или даже в университете под вывеской «Сибирское золотое дело», про которое пока еще нет ни одного учебника. Одно плохо – нет времени и возможности самому взять в руки лопату и лоток, помыть еще не взятую супесь. Добыть несколько заветных крупинок, а может, удивительной и неповторимой формы самородок, от которого бы застонала душа, а в кровь метнулся выброс адреналина. И это Кузьку нервирует больше всего.

Прошло две недели после того, как он ездил в город. Большой срок, чтобы истомиться в неведении, что происходит там, на усадьбе Коробковых. Как себя чувствует Даша и почему не едет, как обещала? Последнее обстоятельство хуже всего: неизвестность рушит все мечты и представления, заставляет не спать по ночам и часто вспоминать о ней. Ему хочется еще раз побывать у нее, но Заклепин молчит, и поездка пока не предвидится.

Кузя не знает, каким словом назвать их с Дашей отношения: простой дружбой, привязанностью или же любовью. Как же тогда назвать его чувства к Кате? Люди говорят, что любить можно только одного человека. Но Даша и Катя, несмотря на противоположность характеров и положения, для Кузи равны: он не может без Кати, но и думает о Даше. Как это понимать и можно ли в этом разобраться – не знает. И от этого ему иногда бывает так плохо, что, кажется, вот еще немного, и он умрет.

Но жизнь не стоит на месте, и умирать в таком возрасте Кузе не пристало. Отец с улыбкой говорил: «Все рассудит время, потому что лучше нет друга!» Он помнил его слова и верил в них. Знал, что рано или поздно представится случай встретиться с Дашей и сделать выбор, как быть дальше. Ревнивица Катя об этом не догадывалась. Через несколько дней после случая с колбасой, успокоившись, заняла обычную позицию, продолжила играть роль «матушки» для Кузи. Считала его своей собственностью и даже в мыслях не допускала, что он может быть чей-то еще. Своеобразный треугольник подобных отношений постепенно заострял углы, и кто-то когда-то о них должен был уколоться. Неизвестно, как долго этого можно было ожидать: недели, месяцы или годы, если бы не случившиеся вскоре события.

В тот день Кузька явился домой раньше обычного. С утра Заклепин отправил его в Каргу (река), где в трех верстах от них находился прииск Екатериновский. Передав управляющему бумаги, вернулся назад. В ожидании каких-то срочных поручений Заклепин велел ему находиться дома. После обеда с Катей расположились за столом на улице, изучая азбуку и математику. После твердого решения учиться у Кати тому, что знает она, Кузя за две недели достиг больших результатов: выучил гласные буквы и знал десять цифр. Радуясь успехам своего ученика, учительница хвалила его:

– Видишь, не дурак, каким хотел казаться. Можешь, когда захочешь.

– Не хочу, надо, – нисколько не обижаясь, соглашался он, довольный учением.

Сегодня складывали первые буквы. Бабка Фрося с завалинки помогала.

– Повторяй: ба-бу-шка! – не торопясь, тыкала пальцем Катя в азбуку, а Кузя повторял за ней: – Ба-ба…

– Баран, – кивала головой бабка Фрося, нервируя ученика. – Кузька баран!

– Уведи ее домой, не могу так! – сердился Кузя.

– Ты не слушай ее, думай о том, что надо говорить, – успокаивала Катя.

– Как я могу, если она сует свой клюв куда ни попадя?

– Не клюв, а нос, – немного обидевшись, поправила Катя.

Их прервали. Мимо проходила тетка Глаша Куликова, крикнула с дороги:

– Кузька! Заклепин зовет. Поезжай немедля.

– Ну вот, не дадут спокойно выучиться, – надулся он как налим, вставая из-за стола. Выводя за собой Поганку, наказал Кате: – Книжку не убирай, скоро буду, продолжим учение.

У конторы администрации необычное оживление. Рядом с крыльцом, сидя на лавке, приисковые охранники горячо обсуждают с казаками на высоких тонах какое-то событие. Увидев его, замолчали, уставившись суровыми взглядами. У Кузи неприятно защемило внутри: сразу понятно, что-то случилось. Вспомнил, как стрелял на сеновале в Захара. Понял, что Заклепин вызвал не зря. В голову словно налилась тяжелая ртуть, тело будто набили мхом. Тут же хотел повернуть Поганку, ускакать в тайгу, скрыться, но понимал, что бесполезно. У казаков лошади, как ветер, догонят за первым поворотом. К тому же, не дай Бог, смахнут голову шашкой. Уж лучше идти самому.

Как в кошмарном сне, подъехал к коновязи, мешком свалился на землю, привязал ватными руками кобылу. Не подавая вида, что боится, непослушными ногами пошел в контору. Проходя мимо мужиков, поздоровался со всеми, те хмуро ответили тем же. У Кузи едва не захолонуло сердце: сам в ловушку идет!

Дверь в кабинет Заклепина открыта, оттуда слышны голоса. Приостановился в коридоре, напрягая слух.

– … и вообще, Василий Степанович, мне ваша позиция непонятна: то вы говорите надавить на дело, найти как можно скорее виноватого. А то вдруг просите приостановить, – монотонно бубнил спокойный, уверенный голос. – Вы уж, дорогой, определитесь по существу, что вам надо? Следствие располагает некоторыми уликами. Тут вам следы лошади у реки, кровь в лодке, к тому же исчезновение подозреваемого.

– Я, вероятно, не так выразился, – узнал Кузя голос Коробкова. – Надо искать на месте, там, где все было совершено. Но зачем опрашивать людей на прииске? Отнимать рабочих от дела. У нас и так происшествие: китайцы золото украли. Старатели волнуются, просят скорого разрешения вопроса с выплатой денег. А где их взять, коли не наработано? Зачем лишний раз их отрывать?

– Это, уважаемый Василий Степанович, наше дело, кого и где опрашивать. Мы сами разберемся…

Они говорили что-то еще, но Кузя не слушал их. В голове крутились слова неизвестного: «следы лошади у реки», «лодка», исчезновение подозреваемого». При чем здесь все это и Захар Климов? Ведь он стрелял в него на сеновале, никакой реки и лодки быть не может. Значит, речь идет вовсе не о Посошке.

Он не додумал. Из открытого кабинета показалась голова Соколова. Увидев его, урядник возмущенно гаркнул во всю глотку:

– А ты что тут притих? Подслушиваешь? А ну, заходи сюда!

– Ничего не подслушиваю, только что пришел, а тут вы, – озираясь по сторонам, проговорил Кузя, и к Заклепину: – Вызывали, Матвей Нилович?

– Вызывал, – посматривая на окружающих, глухо ответил управляющий и посмотрел на присутствующих: с чего начинать?

Помимо него, здесь было немало людей: управляющий Крестовоздвиженским прииском Коробков, урядники Раскатов и Соколов, несколько приказчиков, а также двое неизвестных Кузе представителей закона с петлицами на воротниках. Было видно, что они собрались здесь не просто так, и раз вызвали его, то хотели что-то узнать.

– Как тебя зовут? Кузьма Собакин? – спросил незнакомый человек в мундире с петлицами, смотря ему в глаза проницательным взглядом. – Скажи нам, Кузьма? А был ли ты после последней поездки, когда тебя отправлял Матвей Нилович, еще раз в городе или волости?

– Нет, не был. Не посылали меня туда больше, – волнуясь, ответил Кузя, то белея, то краснея. – Когда? Мне и тут заданий хватает.

– Тогда поведай нам, где ты был первые три ночи после того, как вы с Дмитрием приехали из Минусинска? – продолжил тот, изучая его поведение.

У Кузи внутри все опустилось: «Вот и все! Они все знают. Сейчас начнут допрашивать… Что делать? Рассказать сразу, как все было, или пустить слезу?» Как во сне, подавлено ответил затухающим голосом:

– Дома был, спал на сеновале.

– Кто это может подтвердить?

– Мать, соседи. Катька Рябова.

– Хорошо, проверим, – покачал головой тот и задал коварный вопрос: – А что ты так боишься? Имеешь что за душой? Если что знаешь – выкладывай, дешевле будет.

Стоило ему рявкнуть: «А ну, говори, как стрелял в Захара Климова!», и все, Кузя выложил бы все как на духу.

– Ничего не боюсь. Просто вы так на меня смотрите, будто в чем виновен, – доживая последние мгновения перед тем как сознаться, еще «держался на плаву» он. – Чего надо-то? Говорите толком.

– Вспомни хорошенько да расскажи: когда вы ехали с Дмитрием Коробковым сюда, в тайгу, где останавливались, ночевали? Или с кем-то разговаривали дорогой?

– Нет, нигде не останавливались и не ночевали. Ни с кем не разговаривали. За один день доехали. Я домой уже поздно попал, – напрягшись, как сдавленная снегом рябина, ответил Кузька. Сам подумал: «К чему это он клонит?»

– Может, Дмитрий на отдыхе куда-то отходил?

– Нет, все время на глазах был.

– А как же по нужде?

– Долго ли по-маленькому? Остановился – и все тут.

– А во время обеда?

– Мы на ходу ели. Рядом ехали, что нам в дорогу положили, из сумки доставали.

– А лошади как же? Лошадей-то поили?

– Да, один раз, на переправе через Тубу перед Курагино.

Следователь поднялся со стула, заложил руки за спину, прошелся по комнате. Потом вдруг резко повернулся к Кузе, строгим голосом спросил:

– А ты, молодой человек, кому-то говорил, когда и с кем Дмитрий поедет назад?

– Зачем это мне? И откуда мне знать, когда и с кем будет выезжать? – тихим голосом проговорил он, начиная кое-что понимать: Дмитрия ограбили, в этом весь казус! Но все оказалось страшнее.

– Так вот, молодой человек. Необходимо тебе объявить, что Дмитрий был убит в дороге назад, – объявил следователь, при этом очень внимательно глядя на Кузю, визуально определяя эффект сказанных слов.

– Убит? Как убит? – пошатнувшись на ногах, прислонился спиной к стене Кузя. – Зачем это? Кто его мог?..

– Это нам пока не известно, – продолжая наблюдать за его поведением, ответил следователь. Шагнул к нему, стал хлопать по карманам куртки: – Револьвер-то с собой? Или дома хранишь под стрехой на сеновале?

Кузя едва устоял на подломившихся коленях: «Они и про наган знают. Ах, ну да, Дарья рассказала. Или дядька Андрей. Такое дело, как не рассказать?» Только и смог выдавить:

– Нету.

– А где же он? Говори, – спокойным голосом продолжал следователь. – Ты же знаешь, что на приисках оружие разрешено иметь только официальным лицам. – Так куда ты его дел?

– Дмитрию отдал, – в последний момент сообразил Кузя. – В дороге сейчас опасно хоть одному, хоть вдвоем. На нас с Дарьей вон на Тараске налет сделали какие-то бугаи. Кабы не револьвер, ограбили. Или того хуже…

– Н-да уж, – косо посмотрел на Коробкова следователь – тот согласно покачал головой, вероятно, знал, что на них нападали, – и опять Кузе: – Как же ты ему отдал? Навовсе?

– Нет. Он обещал следующим разом вернуть.

– Что ж, хорошо! Проверим. Иди, покуда возле крыльца на лавке с мужиками посиди и никуда не девайся, – покачал головой сыщик и крикнул в коридор: – Кауров! Проследи за парнишкой, чтоб никуда не утек! – И подчиненному в комнате: – А ты, Самойлов, бери человек пять из охраны и к нему домой. Поговори там с кем, где он был те три ночи, и пошукайте револьвер, может, где спрятал, а нам врет, что отдал.

Покачиваясь на слабых ногах, Кузька вышел на крыльцо, замотал головой.

– Тебе что, паря, плохо? – спросил у него Кауров, который был к нему приставлен для охраны.

– Нет, все хорошо, – ответил он, присаживаясь на лавку.

А у самого в голове хаос мыслей: сейчас полицейские найдут закопанный на сеновале в труху револьвер. Но это не беда: Катя. Они сейчас ее допросят, и она расскажет про Захара. Схватился руками за голову: «Эх, дурак! Не надо было слушать Стюру. Надо было все рассказать в то же утро, как было. Тогда бы ничего не было. Ведь Посошок сам пришел Катю силой брать. Глядишь, все обошлось куда спокойнее. А так – в цепи и в забой. Может, пока не поздно, пойти и все рассказать? Да нет, надо было говорить сразу… А что, если… сигануть в тайгу, пусть ищут! – но тут же откинул эту мысль. «Рано или поздно все равно найдут!» – так говорил отец. К тому же, Катя. Вся вина свалится на ее плечи, а это подло оставлять ее одну в такую минуту».

Из конторы в сопровождении Соколова вышел второй следователь, махнул охране рукой:

– Несколько человек с нами. Можно без лошадей, тут недалеко.

Неторопливо пошли в сторону Кузиного дома.

– Что, паря, по Дмитрию печалишься? – приставив карабин к стене, присел рядом Кауров. Положил руку на плечо: – Что ж, брат, всякое бывает. Приисковая дорога – что пила с острыми зубьями. Пилить надо вдвоем или гурьбой, и осторожно, чтобы не пораниться.

– Где и как все случилось? – тяжело вздохнув, спросил Кузя.

– На Кизире в прижиме, – набивая трубочку табаком, начал рассказ Кауров. – Сразу-то не хватились. Отсюда уехал и там не явился. А там и тут думали, что все нормально. Мужики какие-то ехали, случайно обнаружили. Чуть выше лодка старая стояла, в ней кровь. Сейчас опрашивают, чья лодка, но разве найдешь? Непонятно, почему его в реку не скинули. Есть предположение, что он убежал раненый, в кустах спрятался, а потом кровью истек.

– А рана какая?

– Сам не видел, говорят, ножом в бок ткнули.

– А коня нашли? А вещи? Седло?..

– Ничего нет. Коня могут продать или заколоть. А вот вещи – интересный ферт: при нем в кармане были часы золотые, перстень на пальце, деньги, бумаги в папке приисковые: это все целое.

Он говорил что-то еще, но Кузя уже слушал его вполуха. Для него стало понятно, что Дмитрия убили неспроста. Если не взяли драгоценности и вещи, зачем тогда лишать человека жизни? Здесь ответ напрашивался сам собой: убийца знал про седло, в котором перевозили золото!

Эта догадка – как запах нашатырного спирта, привела в чувство, заставила думать острее и глубже. До этой минуты он не задавался мыслью, откуда и чье золото везла Даша в седле. Это было не его дело: так учил отец. «Не суй нос в чужую поклажу, наполняй свою», – говорил он, и в какой-то мере был прав. Но здесь было очевидное преступление, убийство человека, и не обратить на это внимание невозможно. Прежде всего, надо узнать хозяев золота. Без сомнения, это была семья Коробковых, вероятно, все без исключения. Василий Степанович отправлял его отсюда, с Крестовоздвиженского прииска, а брат Андрей Степанович принимал там, в городе. Об этом знала Анна Георгиевна, а также Дмитрий. Кузька хорошо помнил его пьяную реплику: «Я тогда ваше седло вытряхну!», и как от этого изменилось поведение Анны Георгиевны. Скорее всего, знала об этом и Даша. Да только вряд ли кто из родных убил Дмитрия, хотя и это исключать не стоит. Кузя слышал о таких удивительных случаях убийства, что не сразу поверишь! Жена отравила мужа цианидом, но не до конца: перед тем, как умереть, он задушил ее полотенцем. Было и другое дело – сестра отрубила брату голову тупым топором. Еще: племянник поставил на любимую тетку возле шурфа медвежий капкан, а потом инсценировал пожар, сжег ее заживо. И причина тому одна: золото.

Отец говорил: «В золотом коварстве прежде надо искать среди своих, а потом класть грех на чужих!» В этом случае сначала стоило проверить тех, кто был вхож в семейные дела Коробковых, прощупать связь кумовства. Допросить Заклепина, Соколова, Раскатова да и этого, племянника Власика. Может, и он знал, что золото возят в седле да к тому же без охраны. Только кто же их допрашивать будет? Также есть вероятность, что Дмитрий мог проболтаться по пьянке своим товарищам в кабаке. Круг подозреваемых настолько широк, что Кузьке при его положении никогда не узнать настоящего убийцу. Да и зачем ему это надо? У него от своего голова кругом. Вон скоро вернутся сыщики, и ему будет конец.

От этой мысли Кузя непроизвольно обхватил руками голову, застонал, как загнанный в угол охотниками медвежонок. Даже Кауров пожалел его:

– Да не убивайся ты так. Понимаю, человека жизни лишили, не зайца. Что теперь поделаешь?

Кузя невольно вспомнил Дмитрия: хоть и пьяница, но парень был неплохой. Когда ехали вдвоем, показал себя только с положительной стороны. Не просил остановиться, «чтобы поправить здоровье» в питейном заведении, не стонал, как красная девица, не требовал отдыха. Наоборот, от начала до конца пути ехал с такой скоростью, какую выдерживали лошади. Доехать за один день до прииска без ночевки – его инициатива, от которой Кузя не мог отказаться.

Из конторы вышли Заклепин и Коробков, позвали в сторону.

– Без свидетелей спрашиваем, правда то или нет, что ты револьвер Дмитрию отдал? – негромко спросил Матвей Нилович. – А то нас сумление берет с Василием Степановичем. Да не бойся, никому не скажем. Василий Степанович вон, наоборот, хочет тебе благодарность высказать за то, что Дарью два раза защитил. Нам об этом следователь сказал. А сам-то что доселе молчал, как дело в дороге было?

– А что разглагольствовать? – равнодушно пожал плечами Кузя. – Было да и только. Все же хорошо кончилось.

– Так-то так, но могло быть иначе, – вступил в разговор Коробков. – Прежде всего тебе руку за дочь подаю! – протянул широкую ладонь, крепко пожал Кузину. С удивлением заметил: – Ишь, какой сильный, весь в отца. Еще вот возьми, – протянул золотой червонец. – Это награда, что Дарья живехонька осталась. Неизвестно, как бы все повернулось, коли тебя бы там не было.

Кузя хотел было отказаться от вознаграждения, но Заклепин выпучил глаза:

– Бери, дурень! От чего отказываешься? Человек с душой и сердцем, а ты?

Кузя взял деньги, поблагодарил. Коробков похлопал его по плечу:

– Коли будут какие незадачливые дела, надейся на мое покровительство: чем смогу – помогу!

– Так скажи нам как на духу, – подождав, настаивал Заклепин. – Давал или нет Дмитрию наган?

– Отдал! – глядя на него немигающим взглядом, ответил Кузя. Сам не понял, как соврал, будто кто изнутри специально вынудил сказать именно это слово.

Заклепин вытер платком шею, посмотрел на Коробкова:

– Вроде, говорит правду.

– Что ж, тому и вера, – покачал головой Василий Степанович, и Кузе: – Ну, добре. Иди покуда посиди с конвойным, чтобы следователь что не заподозрил.

Кузя пошел на указанное место. Краем уха слышал за спиной, как Заклепин негромко говорил Коробкову:

– Ничего в голове не укладывается: куда тогда наган подевался? Он бы мог себя защитить, выстрелить пару раз.

– Вероятно, не успел, – глухо проговорил Коробков.

– А может… он врет? – еще тише проговорил Заклепин.

Кузя – как тина в заводи, ожидающая паводка. Держится на месте, пока никто не трогает. Но стоит пойти дождю – сорвет бурным потоком, утащит в даль неизвестную по бурной реке. Мысли в голове страшные: «Почему не сказал своим «благодетелям», что револьвер на сеновале? Сейчас полицейские найдут – будут неприятности. Тогда на Коробкова надежды не будет, не защитит в нужную минуту». Нащупал в кармане золотой червонец, про себя усмехнулся: «Дешево жизнь дочери оценил, мог бы больше подкинуть». Другой, внутренний голос образумил: «Что, мало? Скажи спасибо, что хоть это дали. И так всю жизнь помнить будешь».

Сколько так сидел – истомился. Следователь на крыльцо два раза выходил, спрашивал:

– Где они там запропастились?

– Не могу знать, ваше высокородие! – подскакивал на месте Кауров, а когда тот уходил, садился рядом. – Видно, здорово они, паря, за тебя зацепились.

И эти слова пугали Кузю больше всего.

Наконец-то залаяли собаки, послышались шаги: идут! «Вот и все, Кузька, хана тебе пришла. Молись, пока Бог слышит». Наверное, Катю за собой тянут, чтобы тут как есть, все рассказала.