Текст книги "Дети Смерти"

Автор книги: Владимир Шимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

– Да у него и меча-то нет, – огрызнулся унрит.

– Вот как?! А в штаны ты все-таки наложил.

И все-таки Тай заметил их. Не сразу. Внезапно завозившаяся за спиной рыбина отвлекла юношу, пришлось потуже затянуть сеть. А потом он почувствовал Запах. Чужой… горьковатый запах костров и заснеженных перевалов Магра. Тот самый, который приносил северный ветер. Запах страха и песка на зубах. Но сейчас ветер дул с моря.

Тай тряхнул головой («Показалось? Нет…»), в задумчивости прошел еще с десяток шагов. Поначалу резко усилившись, запах так же внезапно стал отдаляться. «Ага!» Тай остановился, и тут же спину обжег чей-то нетерпеливый взгляд. Он словно подталкивал юношу: «Ну же, иди, проваливай отсюда». Тай обернулся. Никого. Пустынная улица. Темные глазницы окон брошенных унритами хижин. Два, три жалких отблеска свечей. Ободранный куст лиимдрео (едва ли не единственный на всю Унру) тихо шелестел остатками золотых листьев. И все-таки кто-то за ним наблюдал.

– Эй!

Он наклонился и поднял с земли увесистый камень. «Да какое тебе дело? Пусть прячутся». «А если это магрут?» «Какой? Тебя бы давно разорвали в клочья». «Что ж, проверим, – Тай упрямо тряхнул головой. – Кто бы он ни был…» Несколько глубоких вздохов и выдохов помогли выровнять дыхание. Горьковатый запах сладко щекотал ноздри. В висках застучало. Он ощутил привычный жар в затылке. Почувствовал, как занервничал кто-то, кто находился поблизости.

– Меня нет, – нагло заявил он (слова звучали прямо в мозгу), – ты никого не…

– Вижу, вижу, – мысленно усмехнулся Тай.

– Хрисса ты.

– От хриссы и слышу.

Воздух перед Таем уплотнился. Из золотистых сумерек соткались полупрозрачные фигуры. Первая (та, что сидела на корточках) показалась юноше женской. Две других, стоявших поодаль, принадлежали мужчинам, в руке одного из них угадывался меч. Четвертая – маленькая и толстая задумчиво ковырялась в носу. «Ага, где-то я уже видел…»

– Ты что ли, Рик? – Тай заговорил вслух.

– Я, – растерянно промычал унрит.

– Может быть, хватит, а?

– Скажи вот ему, – фигура Рика кивнула на фигуру с мечом.

– А это кто?

– Не узнаешь?

– Лин?

– Он самый.

– А остальные?

– Ои! Твое какое дело? – хрипло отозвалась фигура Лина, подходя ближе.

«Какое? Я бы и сам хотел это знать», – подумал Тай. Что-то тревожило его: то ли запах, от которого приятно кружилась голова, то ли так и не узнанные им полупрозрачные фигуры, от которых (так ему казалось) этот запах исходил. Уходить не хотелось.

– А камешек-то брось, – с беспокойством сказал Рик.

– Ладно, – Тай разжал руку. Потом снял с плеча и поставил на землю скудный улов.

– Ты, я вижу, не торопишься, – неприязненно заметил Лин.

– Ага.

– А мы – очень. Поднимай «мамашу», Рик. Хватит. Расселась.

– Она не пойдет, – отозвался Рик. – Пока не накормит детеныша, Лин.

– Так забери его, – сказал унрит.

– Легко сказать, – проворчал Рик. – Мне и так порядком досталось. Там, на берегу.

– Давай, давай.

Коротышка недовольно шмыгнул носом и направился к сидящей на земле фигуре. Лин что-то пробурчал себе под нос. Полупрозрачные тела вновь стали растворяться в воздухе, но прежде чем они окончательно исчезли, Тай успел услышать отчаянный визг и фигуру Рика, которая громко ругалась и тащила в руках маленькое, извивающееся хиссой тельце. Потом остались только голоса.

– Этот гаденыш кусается, как…

– Уж лучше бы он сдох.

– За него-то мы не получим и тора.

– Пихни ее, Рик.

– А этого куда?

– Ну чего стоишь, хрисса тебя раздери? – Тай понял, что обращаются к нему. «Ои» – его раздражало, что он не может снять внушение Лина. Раздражала пустынная улица, голоса, шум непонятной ему схватки с теми, чье тепло (и запах! запах!) он так явственно ощущал. «Сын магрута и харуты», – горько усмехнулся Тай. Ведь здесь мог быть его… отец. Странное дело – он не чувствовал злости. Только тупую, пронизывающую все тело боль. К горлу подкатил соленый ком. И, когда по пустынной улице пронесся раздраженный голос Лина:

– К хриссам, Рик. Брось его к хриссам, – Тай вдруг (неожиданно для себя) протянул руки и сказал:

– Пожалуйста, Рик. Отдай детеныша мне.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Он так и не смог забыть Элту. Да и как тут забудешь, когда что ни день копна ее рыжих (хотя и слегка поблекших) волос, как Уна, проплывала над торговавшими рядами базара, когда ее рыжие дети играли в магрутов под самыми окнами хижины. Когда ее искалеченный в Магре муж, такой же рыжий, как и она сама, Торсон ехидно подзуживал Тая: «Смотри, мол, я-то хоть и урод, зато и деньжата водятся, и жена не последняя в Унре баба, а ты, магрут вонючий, плевать я на тебя хотел, не очень-то на нее заглядывайся – не то мой братец Эрик голову-то тебе свернет!»

«Хриссы его раздери. Вместе с его никчемным братцем!»

Элта так и не поняла, зачем понадобилось Таю брать чужое, кусающееся и царапающееся, как аскис, существо. Когда Тай, смущенно улыбаясь, весь дрожа от волнения, подвел ее к наспех сколоченной детской кроватке, она лишь фыркнула:

– Ну, Тай! – брезгливо, двумя пальчиками приподняла одеяло и сморщилась, будто увидела хриссу: – Ба, да это девка! – потом, когда существо с необыкновенной для такого крошечного тельца силой вцепилась в белую (как-никак дочь перекупщика) руку, Элта не без труда выдернула ее и ушла, чтобы никогда уже не возвращаться.

Но она вернулась.

Пятнадцать иров спустя.

Девочка выросла, превратилась в девушку, и кое-кто в Унре уже поговаривал, мол-де, смотрите-ка, какую женушку выращивает себе этот магрут, но унрит лишь отмахивался от подобных разговоров, как от назойливых мусс.

У него не было жены.

Зато у него была дочь.

Увы, она так и не научилась говорить. Как ни бился Тай, ее горло не издавало ничего, кроме грубого звериного мычания и странных булькающих звуков, от которых даже привыкшему ко всему унриту становилось не по себе. Его хиссун так и не сумел привыкнуть к ней. При первой же возможности он норовил вцепиться в ее ногу, ухватиться за подол неказистого платья и висеть на нем, захлебываясь в диком урчании. Тай привязывал зверька в углу хижины, и хиссун обиженно замолкал, настороженно поглядывая на ненавистное ему существо, но стоило ей открыть рот, как неугомонный зверек оглашал хижину заливистым лаем. А Тай затыкал уши:

– Нет уж. Пускай молчат. Оба.

Он назвал ее Моной – ее белые, как снег, волосы, казалось, светились в темноте мягким серебристым цветом. «У меня две Моны, – грустно подшучивал над собой Тай. – Одна на небе, другая на земле». Платье прикрывало ее покрытое серебристой шерсткой тело, и она почти ничем не отличалась от других женщин Тан-Унратена. Разве что руки ее были крепче, чем у любого унрита, да зубы с легкостью перемалывали любые кости, да позы, которые принимало ее тело, разметавшись по постели, во сне – говорили о далекой и непонятной жителям Унры нечеловеческой любви.

Но кто это видел?

Тай. И только Тай.

Зато она все понимала.

Понимала взгляды, которые бросали на нее унриты, стоило ей появиться на улице (ее бы уже не раз затащили в пустующие хижины, если бы не страх перед Таем и его нечеловеческой силой). Понимала злобу и ненависть хиссуна (а ей так нравилось гладить его мягкую пушистую шкурку). Понимала, когда Тай голоден и хочет есть, когда надо стелить постель, когда пора прибраться в хижине. Понимала даже, куда и зачем уходит иногда по вечерам Тай, чтобы вернуться лишь к утру, пропахнув хурумом, харутой и потом чужих, ненавистных ей женщин. Тай возвращался усталый и злой, и она понимала и эту усталость, и эту злость, и даже те непонятные слова, которые он швырял ей заплетавшимся языком, даже молчание (после, по вечерам, когда приходил в себя) – тяжелое, яростное, с привкусом перегара на губах. И знала – вот сейчас он выпьет кружку крепкого, черного, как ночное небо, сетфи, встанет, вытрет рукавом влажный рот, подойдет к ней; глаза – как у побитого хиссуна. Коснется ее волос огромной, жилистой рукой. Вздохнет, и она скажет то единственное, чему научилась за свою недолгую жизнь, коверкая непослушные звуки:

– Дай! Дай!

В тот вечер Элта подсела к нему в таверне Носатого Игла, и Тай почему-то сразу почувствовал – не к добру. На ней было лучшее шелковое платье во всем городе и самые дорогие украшения, какие когда-либо водились у женщин Унры. Ее рыжие волосы рассыпались по плечам, источая дурманящие ароматы неведомых трав. Она никогда не подходила к нему. ТАКОЙ. Разве что пятнадцать иров тому назад.

Он хмуро взглянул на ее слишком соблазнительное, чтобы быть красивым, ярко раскрашенное лицо, щелкнул пальцами:

– Харуты, Игл! – И поспешил отодвинуть свой табурет.

Элта лукаво взглянула на унрита:

– Что, боишься Торсона?

– Себя, – мрачно ответил Тай.

– А если я не шучу? – презрительная улыбка тронула ее губы. Взмахом украшенной дорогими браслетами руки она поманила замешкавшегося за стойкой хозяина:

– Ты слышал, Игл?! Харуты ему, – и, наклонившись к унриту, жарко прошептала в самое ухо: – Я приду. К тебе. Сегодня. Но твоей маленькой сучки видеть не хочу. Ты меня понял, Тай?

Унрит закусил губу, а она, словно не замечая его злости, встала и добавила жестко:

– Запомни, Тай! Сегодня. Или никогда.

Разумеется, не прошло и хоры, как он был в доску пьян.

– Дай?

Глаза Моны, казалось, светились в темноте, ее губы дрожали. Она чиркнула кремнем.

– Ф-фу, как ярко, – дыхнул харутой Тай.

Огромный серебряный диск моны вполз в окно хижины, залил ее мертвенным светом. Недовольно заворчал разбуженный хиссун, но, увидев Тая, тут же осекся и поспешил забиться в свой угол.

«У меня две М-моны. Одна н-на небе – другая н-на земле…»

– Дай?

– «Дай», «Дай»! – передразнил, кривляясь, унрит. – Чего т-тебе, а? – Его качнуло. – …сегодня… я… Эй! Что т-ты делаешь?

Она стелила постель.

– Дай, – сказала грустно, стараясь не глядеть на красное, набрякшее от выпивки лицо Тая; ее полные, серебрящиеся как две моны, груди, свесились из широкого выреза ночного платья, волосы струились по плечам, глаза блестели от слез. «А п-платья ты носить так и не научилась».

– Ты с-считаешь, что мне пора с-спать?

Она кивнула.

– С-слушай, я ведь еще никогда не приходил сюда… – «такой пьяный», – хотел добавить он, но поперхнулся на полуслове и умолк, с жадностью разглядывая ее прекрасное серебрящееся тело. Будто видел впервые.

– А что? – пробормотал он.

Девушка шагнула к нему. Протянула руку.

– Дай.

– Ага, – пьяно ухмыльнулся унрит, пытаясь совладать с охваченным харутой телом. Не без труда уцепился за дверной косяк, комната ходила ходуном. Он протянул свободную руку Моне. Она не взяла ее, почему-то оказавшись в другом конце комнаты. Тай тупо уставился на свою протянутую невесть кому руку. В какое-то мгновение ему показалось, что ее лижут алые язычки. Почувствовал боль, будто сунул руку в раскаленные угли. Вспомнил. Хриссы его раздери. Сейчас. Нет, не сейчас – скоро. Минт через пять. А, может, десять (сколько же он стоит, уцепившись за дверной косяк?). Не важно.

Он отлепился от косяка. Сделал несколько неуверенных шагов. С трудом раскрыл губы:

– У-хо-ди!

Мона скрылась за тучами и в хижине стало темно. Изредка пробивающиеся сквозь плотную завесу серебряные нити сплетали причудливый узор на лице спящего, скользили по стенам, по искрящейся шкурке свернувшегося на циновке хиссуна. Тай разметался на постели, его не так-то просто было дотащить туда, и постанывал во сне. Она смотрела, как вздрагивают красивые, чужие губы. Он что-то говорил, но сейчас она не понимала его. Слишком много харуты было выпито Таем. Слишком сильная боль переполняла ее сердце. Девушка наклонилась и прижалась губами к его горячему, слегка увлажненному лбу. «Спи».

– Ты еще. Не пришла? – пробормотал во сне Тай.

И снова она не поняла эти чужие, не к ней обращенные слова. Она не хотела понимать.

– Я жду…

Она выпрямилась, взяла его жилистую руку. Подняла к лицу. Так и есть. Всю ладонь покрывали красные язвочки – следы ожога. Там, где ожог был особенно силен, свисали почерневшие лохмотья кожи.

– Огонь… Больно, – пожаловался Тай.

Она этого не хотела.

Так вышло.

Случайно.

Глубоко вздохнув, положила его руку обратно на постель.

К утру пройдет.

От спертого, наполненного ядовитыми парами харуты воздуха болела голова. Девушка встала, на цыпочках подошла к входной двери. Откинула запор и приоткрыла ее. Ворвавшийся с улицы ветерок взлохматил тщательно расчесанные волосы. Она не стала поправлять их. Жадно вздохнула свежий воздух, потянулась всем телом и тут же вздрогнула, услышав осторожные, торопливые шаги. Потом низкий, с легкой хрипотцой женский голос спросил:

– Она ушла, Тай?

Так и есть.

Та. Чужая. Рыжая.

Сердце Моны учащенно забилось, рука потянулась к щеколде.

– Ои! – сказала женщина (Мона услышала приглушенный смешок). – Спишь. Харуты обожрался. Хорошо хоть отпереть не забыл. – Женщина вновь усмехнулась, шагнула к двери. Мона хиссой метнулась в угол хижины и укрылась валявшимся там драным унритским плащом.

Дверь скрипнула.

– Так она ушла, Тай?

В хижине было темно и душно, даже несмотря на приоткрытую дверь. На пороге Элта споткнулась и едва не упала на спящего хиссуна. «Сейчас растявкается. Сволочь», – подумала женщина, осторожно двигаясь по комнате, выставив вперед руки. «Свечи. Где у него свечи?» Постепенно глаза привыкли к темноте, и женщина разглядела сальное окошко, стол, широкую лежанку, на которой постанывал во сне Тай. Вторая постель была не прибрана, но на ней никто не спал. Странно. Она не ожидала увидеть здесь ВТОРУЮ постель. «Ну, ну», – усмехнулась женщина. На мгновение серебристый луч скользнул по комнате, и Элта увидела лежавший на краю стола кремень. Тут же стоял оплывший огарок свечи. Она подошла к столу, запалила тонкий фитилек. Свеча разгоралась медленно, треща и разбрасывая по столу горячие капли.

Женщина поправила копну рыжих волос на голове, оглядела хижину. Здесь мало что изменилось с тех пор, когда она тайком ото всех бегала к Таю, прятала голову в его волосатой груди. Наслаждалась его грубой звериной лаской. А впрочем… Пол, похоже, выметен. Стол тщательно протерт. Ни одной грязной миски на полках. «ЭТА свое дело знает. Где она? Ушла? А вдруг как придет в самый неподходящий момент? Дура, я же не закрыла дверь!» Элта вернулась к двери, торопливо задвинула щеколду. «Так-то. Погуляешь ночку. Оно и видно, что тебя не лапал ни один мужик».

В запертой хижине Элта почувствовала себя уверенной. Теперь она вполне обошлась бы и без свечи. Треск плавящегося воска раздражал ее. Элта вернулась к столу, сбила рукой тусклое пламя. Потянулась всем телом. Выглянула в окошко. Над пустынной улицей маячила в разрывах туч печальная мона. «Надо же, так назвать эту». Отмахнулась от нее, будто от назойливой муссы: «Пятнадцать иров прошло, а одно слово – и ты пошла к хриссам». И не перечесть, сколько унритов посылало к хриссам своих жен.

Из-за нее.

Элта вздохнула.

Когда-нибудь это кончится.

Вот и Тай. Выгнать выгнал, а теперь дрыхнет, как хиссун. Впрочем, они друг друга стоят. Хозяин и хиссун. Другой бы растявкался на всю улицу, а этому хоть бы что. И ухом не поведет. А может, чувствует: свои.

«Да уж, не чета этой», – думала, раздеваясь, женщина. Легкое движение – и атласный пояс хиссой скатился к ногам. Затем несколько стягивающих талию шнурков. Она развязывала их не спеша, представляя, как путаются в многочисленных хитростях грубые мужские руки. Сердце забилось сильней; кровь яростно запульсировала в висках. Даже спящий Тай вызывал у нее страстное желание окунуться в его объятья, провести рукой по его заросшей щетиной груди, и она прекрасно понимала, почему именно сейчас ей так захотелось его крепкого, пропитанного чужими запахами, тела.

Потому, что ЭТА стала… Могла стать…

Пустующая постель Моны распаляла не меньше, чем мысли о Тае. Даже больше. Элта нервно дернула один из шнурков, и тот вместо того, чтобы развязаться, затянулся мертвым узлом. «К хриссам» – она рванула сильней. Смачно хрустнули рвущиеся нитки.

– Чтоб тебя, – яростно прошептала женщина: платье стоило недешево. Лучшее в Унре. Такого здесь просто не найти. Не то что купить. «Ничего. Все окупится, когда ОРТАГ получит…»

«Мону», – почему-то с опаской подумала женщина.

– Чтоб тебя, – повторила она, выдергивая тело из отчаянно сопротивляющейся одежды.

– Тай! – краем глаза Элта заметила, как куча унритского тряпья в углу хижины зашевелилась. «Здесь у тебя полно хрисс, Тай», – уже мягче сказала она, подходя к постели унрита. Ее смуглое тело утопало в серебристом свете.

– Ну же, Тай, – женщина ловко нырнула под одеяло, прильнув к разгоряченному харутой телу. Элта так хотела его ласк, что тут же забыла: еще несколько хор назад этого хотела не она.

Этого хотел Ортаг.

Свеча на столе вспыхнула.

Сама собой или это она зажгла ее?

Мона стиснула зубы. Сначала обожженная рука. Теперь – свеча. Что дальше? Если бы она помнила, кто она, откуда, почему находится здесь, среди чужих, непонятных ей существ! Смутные образы шевелились в голове, один Мона помнила отчетливо – лицо, склонившееся над ней. Широкие скулы, острый с горбинкой нос. Глубоко посаженные глаза. Что-то еще. Шрам? След от ожога? Грубая щетина на щеках? Лицо, очень похожее на лицо Тая. И запах. Такой же. Родной. Близкий. Не то, что у тех других, чем-то напоминающий запах падали.

Да, именно так.

Она слегка пошевелила затекшими ногами. Осторожно выглянула из-под плаща. Так и есть. Рыжая уселась в постели, озадаченно уставившись на свечу. Рука Тая безвольно покоится на ее бедре. Мона отвернулась: пусть. Рано или поздно Рыжая заметит ее. И уйдет. Может быть.

– Ои! – выдохнула Рыжая, не спуская глаз с мерцающей свечи.

– Хриссы тебя!.. – Ее волосы растрепались; руки, унизанные побрякушками из короната, нервно теребили край одеяла, едва прикрывавшего немного дряблое, но все еще красивое тело. Она тяжело дышала, приоткрыв рот; на белых, как снег, зубах играли красноватые отблески огня. Женщина, казалось, ничего не замечала вокруг – только свеча, капающий на стол воск, отчаянно прыгающее в груди сердце.

– Ты… здесь? – неуверенно спросила Рыжая, и Мона поняла, что слова обращены к ней.

Девушка вздрогнула, торопливо укрылась плащом. Она не могла позволить обнаружить себя. Таю ЭТО НЕ ПОНРАВИТСЯ. ТАЙ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ ОНА УШЛА, НО ОНА ОСТАЛАСЬ. ОНА ПОСТУПИЛА ПЛОХО. ОНА ДОЛЖНА БЫТЬ НАКАЗАНА. ТАК ЖИЛ ЕЕ РОД. Мона затаила дыхание, ожидая, что последует дальше.

Услышала, как Рыжая шумно чмокнула спящего Тая, коротко и зло хохотнула:

– Ревнуешь, да?

Потом жалобно скрипнули доски – Рыжая вылезла из постели, и ее босые ноги ступили на пол.

– Ну же, где ты?

С шумом двинулся табурет – женщина заглянула под стол.

– Хриссы тебя..!

Шлепанье босых ног приблизилось, загремела на полках посуда, шумно завозился на лежанке Тай.

– Эй! Там. Потише, – невнятно пробормотал он, и, куда как разборчивее. – У меня одна М-мона, другая…

– Заткнись! – грустно оборвала его Рыжая.

– Ага… – сонно буркнул он, и девушка почувствовала, как кто-то дернул полу унритского плаща. Плащ медленно, будто нехотя, съехал с ее головы.

– Вот уж не думала, что ты держишь здесь это дерьмо, – сказала Рыжая, и…

На улице поднялся ветер. Большие песчаные крылья нервно забились о стекло хижины. Круглолицая мона заметалась в разрывах туч, из-за горизонта выкатились розовые щеки уны, и ее золотистые лучи весело лизнули окна унритских хижин. Стало значительно светлей. Где-то неподалеку хлопнула дверь. Из гавани Унры донеслись обрывки слов, смеха и скрежета вставляемых в уключины весел.

Близилось время лова.

Но большая часть Тан-Унратена спала и видела сны. Как ее муж. Несколько капель отвара, и сонное зелье сделало ее свободной. На эту ночь. Элта брезгливо сморщила нос: фу, ну и запах! Как она не почувствовала его раньше. И зачем это Тай хранит их в хижине. Она еще раз взглянула на изрядно попахивающую груду тряпок, некогда бывших одеждой, торопливо задернула плащ. «Все это давно следовало сжечь».

Больше искать было негде. «А, может быть, я забыла задуть эту свечу? – подумала женщина. – Хриссы вас!» – она уже не чувствовала никакого желания лезть в постель к Таю. Настроение было испорчено. Ей вдруг захотелось плюнуть на все и уйти к своему храпящему в беспамятстве мужу. Элта взглянула на Тая. «Совсем, как этот», – с горечью подумала женщина, разглядывая его опухшее от выпитого лицо.

– Ои!

По полу тянул сквозняк. Она почувствовала, что замерзла: «Вот и вся радость». Элта зябко поежилась, задумчиво подошла к лежанке. «Уйти? ТА будет довольна. Нет уж».

Она пристроилась на краю, потянула на себя одеяло. Тай делиться не захотел. Элта потянула сильней, одеяло неохотно укрыло ее продрогшее тело. Хотелось спать. «Скоро догорит свеча». Она уже засыпала, когда горячая ладонь Тая коснулась ее груди и медленно поползла по слегка вздрагивающему (в такт движения его пальцев) животу.

– Долго же ты, Тай, – сонно прошептала женщина, пытаясь скинуть назойливую руку. – Тай?

Он не отвечал.

– Спишь, – обиженно сказала Элта, пытаясь отвернуться, но мужская рука властно притянула женщину к себе.

– Убери! – она уперлась руками в мохнатую грудь, отталкивая унрита, но уже зная, что сопротивляться будет недолго. Еще секта, и ее руки обвились вокруг могучей, пахнущей Магром и морем шеи. Ее губы коснулись горьких от харуты губ. Она приникла к Таю всем телом и молила об одном – чтобы он проснулся. Ей так хотелось, чтобы все это было не во сне.

Капля горячего воска обожгла кожу…

Элта вынырнула из бездонного, как Срединное море, поцелуя. Судорожно глотнула воздух. «Что это?» Хотела повернуться, но руки спящего крепко прижимали ее к себе. Еще одна горячая капля заставила женщину вскрикнуть. Элта уперлась кулаками в волосатую грудь.

– Пусти! Слышишь, пусти!

Выдернула себя из цепких объятий.

– …куда ты?

Скатилась с лежанки и тут же вскочила на ноги.

Застыла, глядя, как медленно плывет по воздуху причудливой формы огарок. Воск капал на пол, застывая, прежде чем успевал коснуться досок. Неестественно яркое пламя слепило глаза. Элта прикрыла их рукой, невольно отступая в угол комнаты. Под ногой что-то хрустнуло, но женщине было не до того. Хиссун тоже почувствовал неладное, шумно завозился на подстилке. Потом неуверенно тявкнул. Тут же умолк и, поджав хвост, забился под лавку. Свеча, вздрогнув, замерла посреди хижины.

– Значит так, да? – прошептала Элта, чувствуя, как приливает к голове кровь и дрожат – уже не от холода – от злости, руки.

Оцепенение прошло – некоторые унриты выделывали и не такое. (Вонючка Ларрик, например, приходя в таверну и расплачиваясь за очередную порцию харуты, лишь щелкал пальцами. И медные торы сами выпрыгивали из его тощего кошелька.)

– Ты думаешь, ты одна так умеешь, да? Какого фрокка тебе надо? Думаешь, я испугалась? Как бы не так, – бормотала женщина, оглядывая хижину в поисках подходящего оружия. У изголовья лежанки висел меч, но он был слишком тяжел для нее. Арбалет – к чему ей арбалет? Элта метнулась к полкам с кухонной утварью. «Нож. Здесь должен быть нож». Она шарила по полкам, то и дело оглядываясь на зависшую свечу; наконец, нащупала грубую деревянную ручку.

Он.

– Ну, где ты?

Свеча качнулась и плавно поплыла к ней.

Элта взмахнула ножом.

Если бы она умела говорить!

Мона выскочила из-под драного унритского плаща и растерянно стояла посреди хижины. Рыжая по-прежнему не видела ее. Она зло рубила ножом воздух, пытаясь сбить на пол упрямую свечу. Губы Рыжей непрестанно шевелились, выплевывая ругательства, лицо раскраснелось, на лбу блестели капельки пота. Один из ударов пришелся в цель, и свеча, зашипев, как хисса, покатилась по полу. Хижину тут же заполнил зловещий красноватый свет Уны.

– Так тебе! – довольно воскликнула женщина.

Все?

Девушка дрожала всем телом.

Сам собой вспыхнувший огонь… повисший в воздухе огарок…

И потом – почему Рыжая НЕ ВИДИТ?

Ее.

Она ведь вовсе не хотела прятаться, во всяком случае – теперь. Точно так же, как вовсе не хотела, чтобы свеча зажглась, чтобы плавала по хижине, чтобы…

И все-таки это сделала она.

Мона.

(Или кто-то другой? Чужой, злобный, до поры до времени спавший в ее теле и вот теперь проснувшийся и…)

Мона растерянно взглянула на Тая. Его безвольно раскинувшееся на лежанке тело было далеким и… пустым. Волосы на голове сбились в грязный ком. Лицо растянулось в блаженной улыбке. Губы (она почти физически ощущала это) еще хранили тепло поцелуев.

Той.

Рыжей.

Той Рыжей, которая украла ЕЕ ТАЯ.

Девушка с ненавистью взглянула на Элту, с ужасом чувствуя, как ТОТ, ДРУГОЙ в ней обрадованно потер руки и начал медленно раскачивать ее все больше и больше отдающееся его власти тело. Пальцы сами собой сложились в кулаки, зрение стало настолько острым, что девушке показалось, что она видит Рыжую насквозь. К горлу подступила нестерпимая тошнота.

Если бы она умела говорить!

Она бы крикнула Элте, чтобы та бежала отсюда, бежала как можно скорей, и никогда больше не возвращалась.

Но Элта уже шла к лежанке Тая, и губы ее упрямо шептали:

– Все равно. Сегодня. Он. Мой.

Ее руки. Ласковые. Теплые. Слегка влажные от выступившего на мягких ладошках пота. Они касались его груди с такой нежностью, будто он мог рассыпаться на части – впрочем, Тай и сам чувствовал, как пересыпается в жалких ладонях его разбитое харутой тело. Он был песком Унры, она – ветром, который вздымал фонтанчики пыли, игриво заплетая песчаные космы волос, ласково взъерошивая каждую песчинку его чувств.

Время остановилось.

Даже торопливая уна замедлила свой бег, замерла над крышами унритских хижин. Сочная, золотистая, как спелый плод лиимдрео, она, казалось, ждала, что вот-вот протянется из-за Срединного моря крепкая мужская рука, сорвет ее, поднесет к истомившемуся от жажды рту, и тысячи поцелуев вопьются в ее податливую плоть…

– Жарко, – простонала в полубеспамятстве женщина. – Жарко, Тай. Подожди, – она оттолкнула его жадные губы, задумчиво провела по ним пальцем. Глаза Тая были по-прежнему закрыты. Однако уголки рта обиженно вздрогнули. – От тебя все еще пахнет харутой, Тай. Жарко, – снова повторила она, высвобождая вторую руку (заплутавшую в глубинах одеяла – ей стоило труда понять, что это ее рука, так перепутались тела). Почувствовав, что она ускользает, Тай недовольно перехватил ее руку на полпути, грубо сжал своими мозолистыми пальцами. Ей нравилась эта грубость (да, так он и должен себя вести), она улыбнулась:

– Нет же. Ты не понял. Я сейчас.

Она выдернула руку, ухватилась за край одеяла.

– Я только сброшу его и…

– Оставь, – сонно сказал Тай. Он приоткрыл глаза. Сдул с лица рыжую прядь.

Вдохнул пряный запах ее разгоряченного ласками тела:

– Послушай, мне нравится, как…

– Тсс… – она приложила палец к губам.

– Элта…

– Что? – Ее голос прозвучал немного жестче.

– Мне хорошо с тобой, но…

– Я понимаю, Тай.

– Ну что, что ты понимаешь..?

– Сейчас, – она сбросила одеяло на пол и торопливо прижалась к нему всем телом. – Так лучше, да?

– Не знаю, – его голос звучал неуверенно. – Я… не узнаю тебя. Или нет. Не то. Вот сейчас. Секту назад. Твой жест… Ты никогда раньше не делала… Так.

– Как, Тай? – она наклонилась к нему, лизнула языком его горькие от харуты губы.

– И вот так, – он прислушался к шуму в голове. Хмель не проходил. – Я наверное, пьян. Бывает. Да, – он вдруг шумно икнул и грубо облапил ее своими клешнями. – Забудь.

Тело охотно подалось навстречу жадным объятиям.

– Помоги мне, – прошептала она, задыхаясь, чувствуя, как хижину пронзают яркие вспышки молний. «Во сне или наяву?»

– А ты как будто в первый раз… – прошептал он, отдаваясь бурному потоку, в котором не было места ни мыслям, ни словам. Он был лодкой, она бросившим весла гребцом, плывшим невесть куда по воле неведомых доселе течений и ветров. Срединное море лениво плескалось в ее груди.

Вверх.

И вниз.

Иногда ритм движения нарушался – волны перекатывались друг через друга – в такие мгновения ей хотелось смеяться (или плакать? – она и сама не понимала этих чувств), потом вдруг снова возвращалась размеренность и ясность, и до нее долетал свистящий шепот Тая:

– Ои! Мне никогда. Не было. Так…

– Хорошо? – само собой находилось слово (такое же чужое, как и все остальные, но почему-то именно они давали возможность быть понятой им), и… все в ней восставало против этой какофонии звуков («какие грубые – будто рычание тага, пустые, как высохший родник, и КАК мало ими МОЖНО СКАЗАТЬ!»).

– Элта!..

Она вздрогнула. Сквозь пробивающийся в окна хижины сумеречный свет проступали очертания хижины. С трудом узнала стол, циновку, на которой свернулся калачиком хиссун. На полу разбитая амфа (когда это было?), рядом – серое тельце пушистой муссы. Ее длинный хвост причудливо обвился вокруг глиняного черепка, острая мордочка встревоженно поворачивалась из стороны в сторону. (Голодна?) Женщина подалась вперед – тут же горячая волна обдала ее с головы до пят – торопливо смахнула со стола несколько крошек: ешь.

Услышала голос Тая:

– Ты устала, да?

Несколько сект женщина с улыбкой наблюдала, как мусса деловито справляется с нежданным угощением.

– Почему ты молчишь?

– Я… не молчу. Смотри, уже утро.

– Тебе пора?

– Пора? – переспросила она. – Куда?

– К мужу, – проворчал Тай («Пожалуйста, Эл, остановись, я больше не могу»). – Этот калека поднимет всю Унру, если не обнаружит тебя в своей постели. – («Если ты не прекратишь, я тебя укушу»), – он откинул на подушку голову, тяжело засопел – снова лодка, море («Еще раз вот так. Так. Так».). Он застонал.

Она же раскачивалась на нем, приглушенно всхлипывая. Стиснув зубы, чтобы не закричать – слишком нечеловеческий получился этот крик. Мысли путались, как и длинные рыжие волосы, которые забивались в ноздри и мешали дышать – о, как она ненавидела их! Глаза слизились. Чужой, ненужный язык распух во рту – он разжимал стиснутые зубы, выдавливая на волю глухое и протяжное:

– Да-а-ай…

Потом все схлынуло.

На этот раз все.

Она с трудом вытащила непослушное тело из лодки и без сил повалилась рядом с Таем. Простыня была горячей и влажной от пота. Жесткая лежанка, казалось, мягче пуха. Рука Тая муссой прошлепала по ее вздрагивающему в такт дыханию животу.

– Не надо, Тай.

– Тебе пора. Я не боюсь, но меня и так здесь не очень-то любят. Это может плохо кончиться. – («Она совсем не боится утра»). – Что ты ему подсыпала, Эл?

– Я не Эл… – услышал Тай ее сонный голос.

– Что? – не менее сонно переспросил он.

Та, что лежала рядом, не ответила.

– Открой, Тай! Я знаю, что она здесь!

Барабанный стук в дверь вывел его из забытья.

– Магрут вонючий! – за дверью грязно выругались.

Веки упрямо не хотели разлепляться, голова раскалывалась от боли. «Она? Кто? Элта?» Тай заставил себя сесть и лишь затем открыл глаза. В хижине было светло и нестерпимо душно. Он попытался вспомнить вечер. Таверна. «Еще стаканчик, Гаррик». «Куда тебе, Тай?» Потом… что-то рыжее. Ага! Он как раз вышел вдохнуть свежего воздуха (как его не хватает сейчас). «Привет, Тай». «Привет, Эл». «Как поживает звереныш, Тай?» Он засмеялся: «Эта девочка что надо, Эл». «То-то ты сидишь здесь, а?» Нет. Все было не так. Она подсела к нему в таверне… Потом…