Текст книги "Виктор Шкловский"

Автор книги: Владимир Березин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

Глава двадцать шестая
ВОЙНА И ШКОЛЬНИКИ

 
Запихай меня лучше, как шапку в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
 

Осип Мандельштам

В 1941 году с началом войны часть писателей вывезли в Чистополь.

Нина Юргенева в предисловии к публикации мемуарных записок Мунблита[102]102
  Георгий Николаевич Мунблит (1904–1994) – драматург, сценарист, соавтор Евгения Петрова по сценариям «Музыкальная история» (1940) и «Антон Иванович сердится» (1941).


[Закрыть] пишет:

«Свои воспоминания о Викторе Борисовиче Шкловском Георгий Николаевич Мунблит закончить не успел. Строго говоря, он их только начал. Сохранился приблизительный план и несколько набросков. Самый яркий из них – рассказ о том, как во время войны, в Чистополе, они пытались обеспечить себя на зиму дровами:

„…Пришвартованные у пристани плоты, состоящие из огромных брёвен, на три яруса погружённых в воду, некому было выкатить на берег. Брёвна, как выяснилось, не предназначались на топливо – это была так называемая ‘деловая древесина’, – но сейчас это не имело значения, потому что река начала подмерзать, и дело шло к тому, что брёвна вмёрзнут намертво и весной, в половодье, их всё равно унесёт.

Виктору Борисовичу удалось добиться согласия продать эти брёвна на дрова: их хватило бы на весь сезон для пятерых, согласившихся выкатить их на берег. Но вчера троих из этих пятерых призвали в армию, а оставшимся двоим эта работа была не под силу. И вот теперь он предложил мне принять участие в этом предприятии“».

Эти воспоминания Георгия Мунблита сопровождаются следующим комментарием:

«К сожалению, этот набросок, так круто начавшийся (тут предчувствуется какое-то интересное развитие сюжета), оборвался в самом начале.

Примерно так же обстояло дело и с другими набросками»^{202}.

Наталья Громова писала об этом времени в книге «Все в чужое глядят окно» так:

«Поток эвакуированных шёл в Куйбышев (Самару), Киров, Казань, Чистополь, Свердловск, Пермь (Молотов) и Ташкент. Правительственных и партийных чиновников расселяли в Куйбышеве, где уже всё было готово для приёма и самого вождя. В Куйбышев был отправлен МХАТ – ведущий государственный театр. В Кирове оказались московские и ленинградские драматические и оперные театры, в Чистополе – основная писательская колония. Союз писателей, интернат для писательских детей. В Чистополе поселились с семьями Б. Пастернак, Л. Леонов, К. Федин, Н. Асеев, И. Сельвинский и многие другие. Марина Цветаева и её сын Георгий Эфрон, у которых были трудности с пропиской, уехали дальше по Каме, в Елабугу. К концу 1941 года, в результате стремительного прохода немцев к Москве, стала очевидна уязвимость Поволжья. Прорыв немцев к Волге означал, что для них не составит труда захватить Казань, а вслед и Чистополь, стоящий на Каме. Как и в Москве, здесь в конце октября началась паника. Один из эвакуированных написал в своём дневнике 24 октября 1941 года: „…Словом, начинается повальное бегство. Всеволод Иванов перебрался в Куйбышев и выписывает туда жену и детей. <…> ССП (Союз советских писателей. – В. Б.) предполагает обосноваться в Казани и Чистополе. Видел многих писателей на улицах. Все толкуют об отъезде“. Борис Пастернак, семья которого хотела перебраться из Чистополя в Ташкент, в начале апреля 1942 года, отвечая на призывы своих друзей по Переделкину, Всеволода и Тамары Ивановых, ехать вслед за ними, писал: „Здесь становится голодновато. Время передвижений, произойдут перемены и перемещения. <…> Зина (жена Б. Пастернака. – В. Б.) стала подумывать о переезде нас всех к вам в Ташкент. Эта мысль укореняется в ней всё глубже, я же пока её не обсуждал, таким она мне кажется неисполнимым безумьем. <…> Даже заикаться об измене Чистополю значит колебать выдержку других колонистов и расшатывать прочность самой колонии. Я знаю, что отъезд двоих или троих из нас с семьями на Восток потянул бы за собой остальных…“

Восток, Азия казались более безопасными. Однако чем напряжённее складывалась обстановка на фронте, тем острее ощущалось, как ослабевали нити, связывающие Среднюю Азию и Россию. Стали слышны разговоры о том, что дальнейшее поражение на фронтах может привести к превращению Узбекистана в англо-американскую колонию. И что тогда? Как узбеки отнесутся к лавине беженцев из России? Настроение было мрачным. Ташкент принял большое количество писателей, учёных, актёров с их семьями, разместив их в частных домах и в официальных зданиях – на улице Карла Маркса, где стояло здание Совнаркома, на Пушкинской улице, где часть учёных, писателей и актёров поселили в четырёхэтажном здании управления ГУЛАГа, на Первомайской улице, расположенной по соседству, где был Союз писателей Узбекистана, и на улице Жуковской. Здесь жили А. Толстой и К. Чуковский, его дочь Л. Чуковская, А. Ахматова, драматург И. Шток, Ф. Раневская, Н. Мандельштам, семья Луговского (поэт, его мать и сестра), Елена Булгакова, писатель В. Лидин, поэт С. Городецкий с семьёй, литературоведы М. и Т. Цявловские, Д. Благой, Л. Бродский, В. Жирмунский, драматург Н. Погодин, писатели Н. Вирта, И. Лежнев, критик К. Зелинский, Мария Белкина и многие другие»^{203}.

Жизнь в эвакуации горька. Даже для элиты, и поэтому за элитой присматривали.

На Шкловского (впрочем, как и на других) писали доносы. Вот один из них, называется он, правда, по-другому:

«Документ № 17.

Спецсообщение Управления контрразведки НКГБ СССР „Об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов“.

<24.07.1943> Шкловский В. Б., писатель, бывший эсер: „Мне бы хотелось сейчас собрать яркое, твёрдое писательское ядро, как в своё время было вокруг Маяковского, и действительно, по-настоящему осветить и показать войну… В конце концов мне всё надоело, я чувствую, что мне лично никто не верит, у меня нет охоты работать, я устал, и пусть себе всё идёт так, как идёт. Всё равно у нас никто не в силах ничего изменить, если нет указки свыше… Меня по-прежнему больше всего мучает та же мысль: победа ничего не даст хорошего, она не внесёт никаких изменений в строй, она не даст возможности писать по-своему и печатать написанное. А без победы – конец, мы погибли. Значит, выхода нет. Наш режим всегда был наиболее циничным из когда-либо существовавших, но антисемитизм коммунистической партии – это просто прелесть…

<…> Никакой надежды на благотворное влияние союзников у меня нет. Они будут объявлены империалистами с момента начала мирных переговоров. Нынешнее моральное убожество расцветёт после войны“.

Зам<еститель> нач<альника> 3-го отдела 2-го управления НКГБ СССР майор гос<ударственной> безопасности Шубняков»^{204}.

Однако всё это ничем ужасным для Шкловского не закончилось. Он продолжал писать и работать для кино – эвакуированные киностудии были задействованы на полную мощность. Шкловский был откомандирован на одну из них – в Алма-Ату.

Валентина Козинцева, жена режиссёра Барнета (а затем, собственно, Григория Козинцева), вспоминала о времени эвакуации в интервью газете «Коммерсант» (1997. 3 октября): «В Москве мы жили в крохотной комнатушке, но там собирался весь цвет литературы. И Катаев, и Светлов, и Олеша – все крутились в этой комнате. <…>

Когда мы были в эвакуации, к нам ещё приехали мать и сёстры Барнета, две сестры Суок (Ольга Густавовна была женой Олеши, а Серафима Густавовна – женой поэта Владимира Нарбута). Мы жили все вместе. Там же в Алма-Ате, в этой же гостинице, жил Шкловский. До войны моя мама работала у Виктора Борисовича литературным секретарём. Меня он знал с детства, я была ровесницей его сына. И Виктор Борисович стал писать мне два раза в день любовные письма. Если бы они сохранились, получилась бы отличная книга. Я сожгла письма Шкловского после ареста мамы в 1949 году. Так же, как подаренный мне Николаем Эрдманом рукописный экземпляр его пьесы „Самоубийца“».

Кажется, именно с эвакуации и начинается сближение Шкловского с Серафимой Густавовной Суок.

Но это отдельная история.

Есть известная песня, которая была написана в 1962 году и стала чрезвычайно популярной.

Песня эта называется «Пусть всегда будет солнце!».

В этой песне Лев Ошанин в качестве припева использовал стихотворение неизвестного автора.

Стихотворение неизвестного автора было напечатано в 1928 году в журнале «Родной язык и литература»^{205}. Известно об авторе было только то, что ему четыре года.

И в четыре года неизвестный мальчик написал:

 
Пусть всегда будет небо.
Пусть всегда будет солнце.
Пусть всегда будет мама.
Пусть всегда буду я.
 

Корней Чуковский в 1936 году перепечатал его в знаменитой книге «От двух до пяти».

Несложная арифметика свидетельствует о том, что автор стихотворения был примерно 1924 года рождения. Это именно то поколение, беспощадно выбитое войной, о котором говорят, что из него осталось всего три процента мужчин, что, может, и не совсем так, но всё же счёт страшен.

Именно они, призванные в сорок втором, благодаря тем, кто был призван в сорок первом, успели окончить трёхмесячные лейтенантские училища, едва научились поднимать истребители в воздух и попали в самые кровавые сражения 1942–1943 годов.

Кто-то сказал, что битву при Садове, знаменитую в германской истории, выиграл прусский школьный учитель – в качестве автора этих слов чаще всего называют Бисмарка[103]103
  Во время Австро-прусской войны в битве у чешского города Садова (Sadova) 3 июля 1866 года прусские войска разгромили австрийскую армию; Австрия вынуждена была подписать Пражский мирный договор (1866), согласившись на «новое устройство Германии» (без участия Австрии) и обещая признать новый союз германских государств во главе с Пруссией. Князь Отто Бисмарк (1815–1898), первый рейхсканцлер Германской империи в 1871–1890 годах, осуществил объединение Германии. – Прим. ред.


[Закрыть].

Слова эти поэтические, но верные.

В русской истории была своя война, и последнюю Отечественную войну, если рассуждать так же, выиграли советские десятиклассники.

Ни у кого нет, разумеется, никаких точных данных о судьбе автора строк о небе и солнце, но предчувствия у меня горькие.

Наконец, некоторым писателям, рвавшимся на фронт, военкомат пошёл навстречу. В этом помог приехавший в Чистополь А. А. Фадеев. «В конце декабря 41-го на фронт выехали С. Швецов, А. Письменный, О. Колычев, В. Казин, И. Гордон, М. Зенкевич, А. Тарковский, Н. Шкловский»^{206}. С некоторой оговоркой: Никита Шкловский попал в военное училище.

В сорок пятом Лев Гумилёв писал с фронта Эмме Герштейн:

«Воюю я пока удачно: наступал, брал города, пил спирт, ел кур и уток, особенно мне нравилось варенье; немцы, пытаясь задержать меня, несколько раз стреляли в меня из пушек, но не попали. Воевать мне понравилось, в тылу гораздо скучнее.

Мама мне не пишет. Я догадываюсь, что снова стал жертвой психологических комбинаций. Я не удивляюсь этому, ибо „спасение утопающих есть дело рук самих утопающих“. Я понял это своевременно. Николаю Ивановичу я не писал, потому что потерял его адрес. Прошу Вас передать ему привет. Помимо этого у меня к Вам просьба. В. Б. Шкловский посетил меня в поезде и предложил прислать ему рукопись моей трагедии, на предмет напечатания. Я послал, но адрес также утерял. Очень Вас прошу узнать у него о судьбе моей рукописи и написать мне. Вам я посылаю свои стихи, отчасти рисующие моё настроение и обстановку вокруг меня»^{207}.

У Корнея Чуковского в книге «От двух до пяти» есть такой эпизод: «Замечательны в этом отношении поправки, которые в разное время внесли два трёхлетних мальчугана в рассказанную им „Красную Шапочку“…

Один из них, Андрейка, тотчас же нарисовал иллюстрацию к сказке в виде какой-то бесформенной глыбы и объяснил окружающим:

– Это камень, за ним спряталась бабушка. Волк не нашёл её и не съел.

Второй мальчуган, Никита (по-домашнему – Китя), обеспечил себе такую же уверенность в полном благополучии мира, выбросив из сказки всё то, что казалось ему грустным и пугающим. Правда, сказка вышла чересчур уж короткая, но зато вполне утешительная. Китя рассказал её так:

– Жила-была девочка-шапочка и пошла и открыла дверь. Всё. Я больше не знаю!

– А волк?

– А волка не надо. Я его боюсь».

«„Волка не надо!“ Спрашивается: может ли такой оптимист, не приемлющий ни малейших упоминаний о страхах и горестях жизни, ввести в своё сознание трагическую мысль о смерти – чьей бы то ни было, не говоря уже о собственной?» – заканчивает своё рассуждение Чуковский. Про этого же мальчика вспоминала Надежда Мандельштам: «Никита, самый молчаливый из детей, иногда умел огорошить взрослых. Виктор однажды рассказал, как он с Паустовским ходил к знаменитому птичнику, дрессировавшему канареек. По его знаку канарейка вылетала из ящика, садилась на жердочку и давала концерт. Хозяин снова делал знак, и певунья покорно убиралась в свой ящик. „Как член Союза писателей“, – прокомментировал Никита и вышел из комнаты. Огорошив, он всегда исчезал к себе. В его комнате жили приманенные им птицы, но он дружил с ними и дрессировкой не увлекался. Мы знали уже, что птицы учатся петь у мастеров своей породы. В Курске выловили знаменитых соловьёв, и молодняку не у кого учиться. Так пала курская школа соловьиных певцов из-за прихоти людей, посадивших лучших мастеров в клетки»^{208}.

Этот мальчик – сын Виктора Шкловского Никита. Он стал командиром батареи и был убит в бою в Восточной Пруссии в 1945 году.

Он приехал из Чистополя в Алма-Ату, а оттуда – в Талгар. В городке Талгар в 1942–1945 годах размещалось эвакуированное туда Рязанское артиллерийское училище. До Алма-Аты 25 километров, но доехать можно только с оказией. У реки Талгарки на улице Сталина стоят рязанские пушки.

Стоят там три учебных дивизиона.

В одном – 122-миллиметровые пушки образца 1937 года, а во втором – 152-миллиметровые.

А ещё там учат в разведдивизионе, который находится отдельно.

Ускоренный выпуск, девять месяцев, погоны младшего лейтенанта, судьба десятков тысяч – это рассказано многократно.

И, в общем, это печальная история.

В именном списке потерь офицерского состава Ленинградской Краснознамённой дивизии прорыва РГК (Резерва Главного командования) за 5–17 февраля 1945 года говорится о Никите Шкловском, призванном Куйбышевским РВК (Московская обл., г. Москва, Куйбышевский р-н), погибшем в Восточной Пруссии, близ станции Базен (Вузен? Деберн? – машинописные буквы расплываются), похоронен близ села Шентаух (Шенайх)^{209}. Это к востоку от города Мюльхаузена, который теперь имеет польское имя Mlynary. Рядом Wilczqta – посёлок, что раньше был Дойченсдорфом. Эти места расположены недалеко от нынешней российской границы.

И мало имён соответствуют штабной карте-километровке, где обозначена отдельная могила 15 – это лист карты № 34–64 «Прейсишяс-Холлянд».

В другом документе читаем почти то же самое: «Шкловский Никита Викторович, гвардии старший лейтенант, 205 Гв. ЛАП 205 ЛАБр. 15 АД причина выбытия – погиб 08.02.1945»^{210}.

А в приказе Главного управления кадров НКО (Народного комиссариата обороны) от 28 мая 1945 года № 1479 сообщается в той его части, что относится к Московскому облвоенкомату: «126. Шкловский Никита Викторович, командир батареи 206 лёгко-артиллерийского полка, 206 артиллерийской бригады. Погиб в бою. В Красной Армии с 1942 года… <…>

Лаврушинский пер., 17, кв. 45 (это опечатка – 47). Список вх. 015 949».

Причём то, что артиллерист переднего края, призванный в 1942-м, вообще дожил до 1945-го, было, увы, не обычной судьбой, а везением.

Если этот гвардии старший лейтенант прожил на фронте три года, значит, он быстро научился находить камни и прочие складки местности, за которыми можно прятать не только бабушку, но и орудие.

А служил он в лёгко-артиллерийском полку, где в батарее состояло по штату четыре 76-миллиметровые пушки ЗиС-3. Это, конечно, не совсем «сорокопятка», орудие калибра 45 миллиметров, что за короткую жизнь орудийного расчёта звалось «Прощай, Родина», однако старый советский фильм «Освобождение», несмотря на всю лакировку действительности, всё же даёт нам представление, что это была за жизнь.

Но укрытия кончаются. Это не детский рисунок, где легко спрятаться от волка.

Подробности гибели сына Шкловского неизвестны. Кто-то из сослуживцев рассказывал, что гвардии старший лейтенант Шкловский был убит в тот момент, когда умывался поутру, – случайным снарядом.

У писателя Виктора Курочкина есть книга «На войне как на войне» – о том как воюют мирные люди, и среди них нескладный лейтенант Малешкин. И именно на этом нескладном лейтенанте держится спасение товарищей, а потом он погибает.

Не героически и просто.

«Часа два спустя взяли Кодню. Танковый полк в ожидании отставшей артиллерии с пехотой занял оборону. Противник не пытался контратаковать. И только наугад постреливал из миномётов.

Экипаж Малешкина сидел в машине и ужинал. Мина разорвалась под пушкой самоходки. Осколок влетел в приоткрытый люк механика-водителя, обжёг Щербаку ухо и как бритвой раскроил Малешкину горло. Саня часто-часто замигал и уронил на грудь голову.

– Лейтенант! – не своим голосом закричал ефрейтор Бянкин и поднял командиру голову. Саня задергался, захрипел и открыл глаза. А закрыть их уже не хватило жизни…

Саню схоронили там же, где стояла его самоходка. Когда экипаж опустил своего командира на сырой глиняный пол могилы, подошёл комбат, снял шапку и долго смотрел на маленького, пухлогубого, притихшего навеки младшего лейтенанта Саню Малешкина.

– Что же вы ему глаза-то не закрыли? – сказал Беззубцев и, видимо поняв несправедливость упрёка и бессмысленность вопроса, осердился и надрывно, хриплым голосом закричал: – За смерть товарища! По фашистской сволочи! Батарея, огонь!

Залп всполошил немцев. Они открыли по Кодне суматошную стрельбу».

Так кончается книга Курочкина, и его персонаж не случайно убит за мирным делом.

Это только в плохих книгах герои гибнут, произнося жестяные гремящие речи.

На настоящей войне гибнут не персонажи, а живые люди.

Гибель сына – вот что по-настоящему надломило Шкловского.

А жизнь продолжалась.

Лиля Брик пишет в Париж сестре и Арагону: «Убит Витин сын, Никита. Моего отношения к Вите это не меняет»^{211}.

Так всегда бывает – горе разливается по семьям, как вода по улицам после дождя. Где-то она высыхает, где-то нет.

Десятого декабря 1946 года Шкловский пишет Борису Эйхенбауму:

«Я не могу думать о Никите. Когда я думаю о нём, всё кругом ничтожно и мертво. Я живу.

Когда-то я поменял всё на семью. Нет сына.

Тысячу раз я примеряю и переделываю жизнь так, чтобы он не был там в Восточной Пруссии у Кёнигсберга, где его настиг осколок.

Я могу ответить тебе только плачем. <…>

Нашего поколения уже нет.

Я пишу, но не работаю.

Достал черновики работ по теории сюжета. Они лежат на столе. Смотрел Чехова. Но нет сил, и легче сидеть, опираясь руками о колени. Я всё могу, но не хочется. <…>

Итак, вот он, плоский берег старости.

Мир не переделан нами. Голос наш стал слишком громким для горла. Больно говорить.

Целую тебя, мой дорогой. Целую всех наших мёртвых. Будем жить».

Глава двадцать седьмая
ДОПРОС СТУДЕНТА

Совсем не фанатическая ограниченность и равнодушие двигают моё перо.

Юрий Белинков

Литературовед Белинков был очень непростой человек. И ключевое слово в его понимании было – «ненависть».

Не только его книга об Олеше теперь издана, изданы и малоизвестные вещи Белинкова. Фактически основой книги – «Распря с веком (В два голоса)»^{212} – стал диалог Аркадия Белинкова и Натальи Белинковой. Диалог, получившийся сведением эссе литературоведа и статей его жены. Речь в нём идёт не только о литературе, а о соотношении времени и творчества: что рассыпается сразу, что размывается годами, а что остаётся наперекор безжалостному времени. Человек и власть, русский и заграница, Виктор Шкловский и Юрий Олеша – тем в этой книге много.

Но есть в ней и одна примечательная особенность – там помещена проза Белинкова, из-за которой он попал в лагерь: «Черновик чувств», а также «Печальная и трогательная поэма о взаимоотношениях Скорпиона и Жабы, или Роман о государстве и обществе, несущихся к коммунизму».

Сейчас эту прозу читать очень странно: с одной стороны, она совершенно не литературна, с другой стороны, такое впечатление, что у автора напрочь отсутствует чувство самосохранения. Не сбоит, а именно отсутствует.

Голос Белинкова – это голос, не похожий ни на чей другой. Голос одиночки, не вписывающийся ни в какую властную идеологическую концепцию, но также не вписывающийся в стилистику «классического» противостояния власти. Это совершенно не значит, что с Аркадием Белинковым нужно во всём согласиться – вовсе нет. Очень часто он в рассуждении идёт на поводу у какой-нибудь мифологической истории или неточной детали.

Но это не умаляет ценности самой его мысли. Она часто становится поводом для спора с ним, умершим ещё в 1970 году. Когда с мёртвыми писателями спорят – они как бы и не совсем мёртвые.

На исходе войны Белинкова арестовали и обвиняли в том, что он, «будучи враждебно настроен к советскому строю, в кругу знакомых лиц, высказывал свои антисоветские убеждения и клеветнические измышления о советской действительности и руководителях Советского государства, а также создал вокруг себя группу и написал ряд произведений антисоветского содержания».

Но одним из мотивов ареста был как раз Шкловский – лиса, продолжавшая жить в пушных магазинах. Нарком госбезопасности В. Н. Меркулов сообщал А. А. Жданову, что писатель Шкловский среди прочих говорит: «В литературе, особенно в военной журналистике, подбираются кадры людей официально-мыслящих, готовых написать под диктовку. Существует болезнь свежей мысли. Даже Эренбург мне жаловался, что установки становятся всё более казёнными. <…>

Проработки, запугивания, запрещения так приелись, что уже перестали запугивать, и люди по молчаливому уговору решили не обращать внимания, не реагировать и не участвовать в этом спектакле. От ударов всё настолько притупилось, что уже не чувствительны к ударам. И, в конце концов, чего бояться? Хуже того положения, в котором очутилась литература, уже не будет. Так зачем стараться, зачем избивать друг друга – так рассудили беспартийные и не пришли вовсе на Федина. Вместо них собрали служащих Союза <советских писателей> и перед ними разбирали Федина, и разбирали мягко, даже хвалили, а потом пошли и выпили и Федина тоже взяли с собой.

Союз стал мёртвым, всё настолько омертвело, что после Асеева, после Зощенко, после Сельвинского, после Чуковского[104]104
  Имеются в виду кампании по «проработке» этих писателей.


[Закрыть] – Федин уже не произвёл действия. Довольно! Хватит! Надоело! Можно и не пойти – так почувствовали люди и не пошли. С проработками больше не выйдет. Пусть придумывают другое»^{213}.

Шкловский ходил на свободе, а Белинкова допрашивали в тюрьме – усердно и дотошно.

Протоколы допросов Белинкова сохранились и уже несколько раз опубликованы.

Вот, к примеру, несколько из них:

«12 февраля 1944 г.

Допрос начат в 18 час.

окончен в 21 час. 50 м.

…Вопрос. О своей антисоветской работе и антисоветских замыслах вы дали скудные показания. Предлагаем вам этот пробел восполнить на следующих допросах.

Ответ. Всех студентов-дипломников Литературный институт прикреплял для консультации к писателям. По моей просьбе я был направлен с письмом от дирекции института к Шкловскому. У Шкловского я был на квартире в доме № 17/19 по Лаврушинскому переулку и рассказал ему о своём желании получить от него помощь. Шкловский согласился. Через несколько дней после знакомства я принёс Шкловскому для ознакомления свой роман „Черновик чувств“.

Вопрос. Почему именно у Шкловского вы изъявили желание получать консультации?

Ответ. Потому что Шкловский – мой любимый писатель.

Вопрос. Раньше с ним знакомы были?

Ответ. Нет.

Вопрос. Сколько раз вы были у Шкловского?

Ответ. Много раз.

Вопрос. Зачем к нему заходили?

Ответ. Первое время я получал у Шкловского консультации, а затем заходил к нему в гости.

Вопрос. Какую оценку дал Шкловский вашему роману „Черновик чувств“?

Ответ. Шкловский считал, что роман неудачный, но не говорил мне о том, что в ряде мест романа есть антисоветские утверждения.

Вопрос. Шкловскому высказывали свои антисоветские взгляды?

Ответ. Да, Шкловскому я высказывал свои антисоветские взгляды на литературу и говорил ему о своём отношении к политике советского правительства в области литературы и искусства.

Вопрос. Как реагировал на ваши высказывания Шкловский?

Ответ. Мои взгляды он осуждал.

Вопрос. Так ли это?

Ответ. Безусловно так».

«12 апреля 1944 г.

Начало допроса в 10 час. 30 м.

Допрос окончен в 17 час.

Вопрос. На какой почве произошло ваше сближение с писателем Шкловским В. Б.?

Ответ. В конце мая или в начале июня 1943 года я, как оканчивающий Литературный институт ССП СССР и готовящийся к защите дипломной работы, должен был получать литературную консультацию по своему дипломному роману „Черновик чувств“ у одного из крупных писателей. Выбор в данном случае зависел целиком от меня, и я решил с этой целью обратиться к писателю Шкловскому Виктору Борисовичу. В этом выборе мною руководили два мотива. Первый – это то, что я собирался заниматься не только в области художественной литературы, но и в области теории литературы. И второе то, что мои воззрения в этот период более соответствовали воззрениям на литературу Шкловского, Тынянова и Эйхенбаума, нежели других писателей.

Вопрос. Все трое, как известно, были вожаками формализма в литературе. Вас эти их воззрения сближали?

Ответ. Шкловский, Тынянов и Эйхенбаум меня привлекали главным образом как наиболее ярко выраженные представители формализма в прошлом.

Из этих вожаков формализма я симпатизировал больше всего Шкловскому.

Вопрос. Но формализм уже давно был осуждён марксистской критикой как враждебное существующей действительности и социалистическому реализму течение в литературе. Вас и это сближало?

Ответ. Да, формализм я считал наиболее приемлемым для себя течением в литературе и из этого исходил в своих взглядах и литературном творчестве.

Вопрос. В чём выражались эти взгляды?

Ответ. Во-первых, я исходил из формулы Канта о том, что будто бы прекрасное есть то, что нравится и не зависит от смысла. И далее, придерживался взгляда на форму, как единственную реальность художественного произведения. Эти два обстоятельства были в моих убеждениях главенствующими. Я, вопреки социалистическому реализму, стал утверждать, что в художественном произведении форма должна преобладать над содержанием, что художественное произведение строится не на единстве формы и содержания, а на включении содержания в ряд остальных компонентов, образующих художественное произведение (тема, идея, рифма, эпитет, метафора и т. д.). Считал, что искусство и общество развиваются независимо одно от другого, и подобно тому, как художественное произведение не зависит от внешних условий, точно так же, мол, и художественное произведение не влияет на окружающую среду. В связи с этим – также в противоположность социалистическому реализму – историю искусств я рассматривал как историю стилей, утверждая, что стиль есть категория только литературная, независимая от окружающей среды и действительности, и что он периодически повторяется не в качестве отражения реальной действительности, а по закону реакции. Я утверждал далее, что будто бы искусство развивается вне зависимости от окружающей действительности и подразумевает абсолютное совершенство формы.

В связи с этим целый ряд советских писателей мною резко осуждались за подчинение ими своего творчества и службу окружающей действительности. При этом я говорил, что окружающая действительность не должна вмешиваться в творчество и они, мол, должны работать, исключительно подчиняясь законам, свойственным только литературе, независимым от окружающей среды и действительности. Комплекс подобных установок, глубоко уходящих своими корнями в формалистические взгляды на искусство, и порождал у меня те антисоветские взгляды на советскую литературу и действительность, которые я в кругу своих единомышленников пропагандировал и которые по коренным вопросам сближали меня с взглядами формалистов.

Эти мои взгляды прежде всего и послужили причиной тому, что консультантом для своей дипломной работы я избрал писателя Шкловского. Его произведения я читал почти все без исключения, и Шкловский был моим любимым писателем, хотя лично я с ним знаком не был.

Вопрос. Как состоялось ваше с ним знакомство?

Ответ. После предложения мне избрать для себя руководителей над дипломной работой… я обратился… к директору Литературного института проф. Федосееву и попросил прикрепить меня к Шкловскому. Через несколько дней, дав мне положительный ответ, он вручил одновременно с этим письмо, с которым велел обратиться непосредственно к Шкловскому. Поскольку… Федосеев ознакомил меня с содержанием этого письма, я знал, что дирекция института обращалась к Шкловскому с просьбой взять на себя руководство и консультацию над моей дипломной работой – романом „Черновик чувств“. В письме также указывалось, что эта консультация соответствующим образом будет оплачиваться.

Зайдя два раза с этим письмом на квартиру к Шкловскому и не застав оба раза его дома, я… решил просто написать ему записку и просить, чтобы он принял меня по личному делу. Эту записку я оставил у вахтёра при входе в Клуб писателей… Через несколько дней, находясь в Клубе писателей, я совершенно случайно встретился с Шкловским, который в это время как раз читал мою записку… Я спросил у Шкловского разрешения встретиться с ним. Он предложил мне зайти к нему через несколько дней на квартиру.

Вопрос. Вы это сделали?

Ответ. Да, я вскоре посетил его на квартире по Лаврушинскому пер., д. 17/19, кв. 47.

Вопрос. Покажите об этом подробнее.

Ответ. Первое моё посещение Шкловского оказалось весьма кратким, так как у него вернулся с фронта сын и он просил меня зайти на следующий день. Правда, в этот раз я передал ему письмо от дирекции Литературного института относительно меня, и он выразил согласие со мной работать в том случае, если его заинтересует мой роман „Черновик чувств“. Он предложил мне принести его. Что я на следующий день и сделал. Шкловский обещал прочесть его, дать свой отзыв, внести соответствующие коррективы, а также указать дальнейший план работы над романом.

В этот раз Шкловский просил меня позвонить ему через несколько дней, что я и сделал. Но роман им прочитан ещё не был, и опять он просил позвонить через несколько дней. Я позвонил, но в этот раз „Черновик чувств“ по-прежнему им прочитан ещё не был. Наконец, в третий раз, когда я ему позвонил, оказалось, что роман он прочитал, и в разговоре по телефону Шкловский сообщил мне ряд своих соображений касательно романа. Однако ввиду того, что по телефону всего сообщить было нельзя, он назначил мне свидание на другой день у себя дома.

На другой день, явившись к Шкловскому, я захватил с собой второй экземпляр романа… Перед тем как начать работу над романом, мы договорились относительно технического оформления нашей работы. Была заведена ведомость, где Шкловский расписывался после каждой консультации. Затем мы перешли к работе над текстом романа.

Вопрос. Как долго она продолжалась?

Ответ. В течение полутора месяцев Шкловский дал мне, примерно, десять консультаций.

Вопрос. Как протекали эти консультации?

Ответ. Во время этих консультаций работа над „Черновиком чувств“ как над дипломным романом, т. е. исправление текста – отодвинулась на второй план. И главной темой наших бесед, которые затем превратились в споры, стали вопросы теории литературы. Эти споры оказались для меня неожиданными. Во-первых, потому, что отличие формализма от „необарокко“ оказалось более значительным, чем я мог предположить; а во-вторых, потому, что я не предполагал, что Шкловский, в прошлом идеолог формализма, сам мне будет доказывать неправильность многих своих прежних взглядов. Хотя отдельные воззрения из области формализма у него и оставались.

Когда Шкловскому стала ясна моя концепция о „необарокко“, он мне сказал, что „всё это очень печально и главным образом потому, что вы переплюнули самых оголтелых формалистов. И что я (Шкловский) никогда не позволял себе таких дикостей, какие позволили вы“.

Вопрос. Известно, что Шкловский враждебно настроен к существующей действительности и длительное время проводил антисоветскую работу. Известно также, что с определённого периода ваши отношения с ним имели такой же характер.

На очередном допросе предлагаем приступать к откровенным и правдивым показаниям об этом.

Допрос прерван»^{214}.

Пятого августа 1944 года «Белинкова Аркадия Викторовича, 1921 г. р., урож. гор. Москвы, еврея, гражданина СССР, обвиняемого по статье 58–10, ч. 2 УК РСФСР Особое Совещание постановило заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет, считая срок с 30 января 1944 года».