Текст книги "Белая ворона"

Автор книги: Владимир Лазарис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

До этого дня Домет плакал всего один раз в жизни – на похоронах отца.

х х х

Гроба вызвал Домета к себе в кабинет и первым делом показал на письменном столе портрет узколицего мужчины с пронзительным взглядом, косой челкой и маленькими усиками.

– Запомните, Домет. Это наш Бог – Адольф Гитлер. – Гроба вынул из книжного шкафа толстую книгу в кожаном переплете. – А это наша Библия – «Майн кампф». Когда вы ее прочтете, вам станет ясно, что до возрождения Германии осталось совсем недолго ждать. Вот когда все эти предатели, вся эта штатская сволочь в нашем Министерстве иностранных дел полетит к чертовой матери, их теплые местечки займем мы.

– Кто «мы», герр майор? – спросил Домет.

– Мы – это члены национал-социалистской партии. Не слышали? Поинтересуйтесь. А теперь – ваши обязанности. Каждое утро у меня на столе должен лежать обзор иракской прессы. Это главное.

Потом Гроба ввел Домета в курс дел и рассказал, как проклятые англичане, получив от Лиги наций мандат на Ирак, обошли немцев и оттяпали лицензию на разработку богатейших нефтяных залежей в Киркуке.

– А нефть – это миллионы, миллиарды! Но ничего, – пообещал Гроба, – англичане тут тоже долго не задержатся. Как только Ирак станет независимым, он всех отсюда повыкидывает.

– И немцев? – встревожился Домет.

– Боюсь, что да. И это после того, как мы наладили этим голодранцам телеграф, а Майснер проложил им железную дорогу.

– Какой Майснер? – переспросил Домет. – Инженер? Генрих Майснер?

– А вы что, с ним знакомы?

– Ах, герр майор, воспоминания детства… Герр инженер, которого турки называли «Майснер-паша», бывал у нас дома. Он говорил с отцом о поездах. Я помню, как смеялся герр Майснер, когда узнал, что арабы называют поезд «султанова ослица». Представляете, у нас в Хайфе стоит памятник первому паровозу в Палестине. Помню…

Не дослушав детских воспоминаний Домета, Гроба встал из-за стола и плотнее прикрыл дверь кабинета.

– И вот еще что. Поскольку вы работаете у меня, а мы оба работаем на благо Германии, вы должны держать меня в курсе всех разговоров нашего консула и его стервы-секретарши. Консул наш – из аристократов и нас, членов партии, само собой, презирает. Да что нас! Он над самим Гитлером смеется. Но ничего. Как только мы придем к власти, всем этим аристократам ох, как будет не до смеха. Значит, если услышите, что консул ругает Гитлера, немедленно сообщайте мне. А уж я приму меры.

Домету стало как-то не по себе от поручения Гробы. Но скоро он о нем забыл: ему нравилась его новая работа. Он читал газеты с большим интересом. О чем только они не писали! Вот-вот страна получит независимость, которую англичане обещали ей десять лет назад; у короля Ирака Фейсала I новая жена в гареме; вражда между шиитами и суннитами^[9]; курды вместе с ассирийцами-христианами добиваются отделения от Ирака; угрозы в адрес евреев, прибравших к рукам все ресурсы Ирака. Домет обратил внимание на то, что в Ираке есть эмигранты-мусульмане из Палестины и их влияние растет. Некоторые из них заняли важные административные посты и призывают к уничтожению еврейской заразы.

А немецкие газеты были переполнены подготовкой к выборам в рейхстаг. Почти все обозреватели наперебой утверждали, что партия Адольфа Гитлера получит не более двух-трех мандатов, а сам он – политический курьез.

Отдельные реплики консула и его секретарши Домет исправно передавал Гробе, а тот строчил донесения начальству, упирая не столько на отсутствие патриотизма консула, сколько на порочащую его связь с секретаршей. Из Берлина Гробу просили заниматься делом, а не ерундой, но он не унимался и строчил дальше по инстанциям. Домет аккуратно подшивал всю эту переписку в особую папку, которую Гроба хранил в сейфе.

Раз в месяц в консульстве собирались работавшие в Багдаде немцы послушать лекцию Фрица Гробы о положении в фатерлянде. После лекции он выдавал удостоверения новым членам национал-социалистской партии, потом все пили пиво, играли в карты, обсуждали удачные сделки, перемывали кости продажной челяди при королевском дворе и смеялись над англичанами, которые ни на что не способны, кроме как играть в крикет и пить свой дурацкий чай. В основном в Ираке работали по контракту холостяки – инженеры, учителя немецкого языка, но было и несколько семейных пар, и жены глаз не спускали со своих благоверных, чтоб не шлялись по борделям. Холостякам этому никто не мешал.

Неразговорчивый Зиги, с которым Домет делил квартиру, его не донимал. После работы он обычно запирался у себя в комнате, а по вечерам частенько ходил в город, откуда поздно возвращался возбужденным, глаза блестели, хотя спиртным от него не пахло. Секретарша намекала, что Зиги посещает притоны курильщиков гашиша. На вопрос Домета, как же он с такими наклонностями попал в консульство, она свысока посмотрела на наивного переводчика:

– У его папаши такие связи, что Зиги мог бы и в Берлине протирать штаны в министерстве. Но он хотел быть подальше от родителей, вот и уговорил их устроить его сюда. Испорченный мальчишка!

Позже Домет узнал от Гробы, что секретарша прямо-таки лезла в постель к Зиги, но… тут Гроба многозначительно поднял палец:

– Зиги не по этой части.

Видимо, связи отца Зиги в самом деле были настолько сильны, что даже Гроба не осмеливался строчить на него кляузы.

Однажды Зиги не вернулся домой. Когда Домет пришел в консульство, он застал там страшную панику. Из кабинета консула вышли два полицейских офицера, после чего сотрудникам сообщили, что Зиги обнаружили мертвым в подворотне и полиция подозревает убийство с целью ограбления. А секретарша шепотом рассказала Домету, что Зиги нашли не в подворотне, а в одном из притонов, у него было перерезано горло, а в кармане остался нетронутым бумажник с деньгами. Для сохранения семейной чести консул написал в Берлин, что Зиги погиб от рук английских секретных агентов.

Домет остался один в четырехкомнатной квартире. При всем вихре международных событий в Багдаде он все-таки обрел давно забытый душевный покой и засел за новую пьесу – «Последний из династии Омейядов».

Действие происходит в 767 году в Багдаде, где правит халиф из династии Омейядов, за которым стоит жестокий визирь. Его очередной жертвой становится старый провидец, призывающий к терпимости и смирению. Ученик провидца едет в Багдад отомстить за учителя и убивает визиря.

Багдад, в котором жил Домет, кишел английскими и немецкими секретными агентами. Рекой лилась нефть, а с ней из карманов одних дельцов в карманы других переливались целые состояния. Как грибы после дождя вырастали новые кварталы роскошных особняков, и воздух был наэлектризован ожиданием резни. Но ничего этого не было в новой пьесе Домета, которую он посвятил королю Фейсалу I. Профессиональный переводчик, Салим перевел пьесу брата на арабский, и Домет издал ее за свой счет. В королевский театр ее не взяли, и до короля она, видимо, не дошла.

Домет принялся писать другую пьесу. Главным героем стал великий Ибн-Сина, широко известный в Европе как Авиценна. Домет проводил много времени в национальной библиотеке, выписывал все, что находил, об авторе знаменитого «Канона врачебной науки». Воспитанный на Гете, Домет решил сделать Ибн-Сину новым Фаустом, чтобы сблизить Восток и Запад. Но не получилось ни сближения, ни пьесы: Ибн-Сина не годился на роль Фауста. Да и рассказ знакомого иракского журналиста о том, как фанатики сожгли на главной площади Багдада труды Ибн-Сины, смутил Домета.

– Неужели это было здесь? – поежился Домет.

– На том самом месте, где теперь базар, – спокойно ответил журналист.

– А что народ?

– Народ он и есть народ. Смотрел, как горят книги, и подбрасывал их в огонь. Думаете, сейчас было бы по-другому?

Домета начала мучить тоска. «Что со мной творится? Почему мне опять все опротивело? Почему мои пьесы не хотят ставить?»

Салиму Домет обычно писал о политике, о своей жизни, обсуждал с ним замыслы пьес, описывал театральный мир провинциального Багдада. В ответ Салим рассказывал о постановках в каирских театрах, о своей работе редактора журнала «Амазонка» и о том, что он начал писать роман «Люди-звери», где в основе сюжета – тайное мусульманское братство, которое готовит переворот в Египте. В отличие от Азиза Салим всегда интересовался современностью.

В одном из писем к брату Домет рассказывал:

«Недавно посмотрел два американских фильма – „Хижина дяди Тома“ и „Любовь ковбоя“. Герой первого фильма – необычайно трогательный старый негр – живет в рабстве у белых людей. Этот фильм открыл мне глаза на далекую Америку. Там дела обстоят еще хуже, чем в Палестине: значение имеет только цвет кожи. Герой второго фильма – пастух. Он один побеждает целые племена индейцев, которых американцы называют краснокожими. Американцы чернокожих и краснокожих и за людей-то не считают, а Германию критикуют за разумную теорию высшей расы…».

Младшему брату Амину Домет писал редко. Но того, кроме музыки, ничего не интересовало.

Несколько писем Домет отправил и Адели: пусть не теряет надежды на приезд в Багдад, а про себя уже решил, что ей с Гизеллой в Багдаде делать нечего, они только свяжут его по рукам и ногам. Как бы мимоходом Домет рассказывал жене, какое опасное положение в стране, что было недалеко от истины, насколько неустойчиво его положение, какие тут бесправные женщины – они только и знают, что стоять у печки и стирать пеленки. Ни одна женщина не может выйти на улицу без чадры. Адель ужаснулась, когда узнала, что ей придется надеть чадру, а Домет не забывал напоминать об этом, но деньги посыпал регулярно.

Чаще всего Домет писал матери: ей были интересны мельчайшие подробности о нем, и Домет на них не скупился.

«…Здесь я живу, как король. Ну ладно, как халиф. Не веришь? Сама посуди: получаю двадцать динаров в месяц, а в одном динаре – тысяча филсов, а за один филс можно купить кусок сладчайшего кокосового ореха, а за пять – лепешку с фасолью и мороженое, овечий сыр у бедуинок, а за десять – сходить в синематограф.

В синематографе перед началом сеанса – негромкая музыка, продают легкие напитки, сладости, бутерброды, сигареты и воздушную кукурузу. Ее здесь называют „шаша“. Багдадцы подолгу сидят в кофейне или в чайхане, где подают очень крепкий и очень сладкий чай. Чайхана – это как пивная у европейцев. Напитки разные – обстановка такая же. Можно сидеть часами, рассказывать свои истории или слушать чужие. Нет для меня лучшего места, чем чайхана. Там я могу обдумывать свою будущую пьесу. Иракцы говорят по-арабски совсем не так, как мы, но благодаря папиной школе и унаследованной от него усидчивости мне нетрудно с ними разговаривать. Ах, как папа гордился бы, узнай он, что я работаю в немецком консульстве! Мамочка, береги себя. Я по тебе очень скучаю. Обнимаю тебя, твой Азиз».

Кроме чайханы Домету нравилось ходить на берег Тигра, когда спадала жара. Он нашел себе местечко между двумя мостами, откуда открывался особенно красивый вид. Он сидел там, смотрел на полумесяц, который висел над рекой, как турецкий ятаган, на купавшихся и жалел, что так и не научился плавать. Купались только мужчины – не то что в Хайфе и в Тель-Авиве, где полно женщин. Вода завораживала. Издалека долетал волшебный голос знаменитой на весь Восток певицы. Она пела о разбитом сердце, в котором не осталось даже любви.

«Мне уже за сорок, и чего я добился? А что будет дальше? К гадалке, что ли, сходить?»

Гадалку Домет нашел на базаре. Старуха сидела в шатре среди пестрых тряпок и подушек.

– Сколько стоит погадать? – спросил Домет.

– Пятьдесят филсов.

– Так дорого?

– А ты свою жизнь во сколько ценишь? – спросила старуха.

Домет дал ей пятьдесят филсов и сел на подушку.

Старуха сунула монету за пазуху, что-то пошептала над какими-то благовониями, потом положила перед собой засушенный петушиный гребешок.

– Ты – гадалка или колдунья? – спросил Домен

– И то, и другое. А что ты хочешь узнать?

– Свою судьбу.

– И все?

– Хочу избавиться от тоски.

– Тогда пятьдесят филсов.

– Я же тебе уже дал!

– Те были за судьбу. А эти – за избавление от тоски.

Домет дал старухе еще одну монету. Она и ее опустила за пазуху.

– Сними ботинок с левой ноги. Носок тоже снимай.

Домет подчинился.

Старуха внимательно осмотрела его пятку, потом обвязала красной ниткой большой палец и медленно провела по ступне рукой. Домету стало щекотно. Потом она взяла петушиный гребешок и осторожно потыкала им в подушечки каждого пальца. В большой – дважды. Домет засмеялся, а старуха нахмурилась.

– Будет у тебя несчастная любовь. Станешь важным человеком. Умрешь ты, когда…

– Замолчи, старуха! – Домет второпях натянул носок, сунул ногу в ботинок и выбежал из шатра.

О гадалке Домет не стал писать матери.

x x x

Интриги майора Гробы кончились тем, что его отозвали в Берлин, и консул сухо уведомил Домета, что штатное расписание консульства больше не предусматривает должности переводчика.

Перед отъездом Гроба бодро пожал руку Домету и сказал:

– Не огорчайтесь, Домет, когда мы придем к власти, для вас найдется постоянная работа. Запишите мой адрес в Берлине.

Получив остаток жалованья за неполный месяц, Домет вернулся в Хайфу.

2

Гизелла повисла на шее у отца и не могла от него оторваться.

– Папочка приехал! Мой папочка приехал! – кричала она на всю улицу.

Домет с трудом сдерживал слезы. Как быстро летит время! Гизелла уже перешла во второй класс! А какая она ласковая! И какое милое личико! Свободно говорит по-немецки и по-арабски.

Адель еще больше раздалась. Она крепко прижалась к мужу, но не почувствовала ответной ласки. Домет рассеянно погладил жену, как гладят прыгнувшую на колени кошку, и с деланной радостью воскликнул:

– Подарки! Кто хочет подарки – налетай! – и раскрыл чемодан.

Гизелла бросилась к чемодану.

– Ой, мамочка, смотри, смотри! – кричала Гизелла. – Платья! Платки! Туфли! Ой, бусы! Это мне, правда, папочка?

Опомнившись, Адель покосилась на мужа и, пройдя мимо чемодана, стала накрывать на стол, а Гизелла побежала за школьными тетрадками, чтобы похвастаться перед папочкой.

– Видишь, какие хорошие отметки!

Бегло взглянув на диктант по арабскому, Домет заметил две ошибки, пропущенные учителем, но не подал виду.

– А посмотри, какие у меня куклы. Эту зовут Асар, эту – Джослин, а эту – Гута.

– Почему Гута? – удивился Домет.

– Потому что я про нее читала страшную-престрашную сказку. А бабушка к нам не приходит, а я к ней все время хожу и раз в неделю у нее ночую, а мама говорит, что воспитанием ребенка должны заниматься родители, а бабушка ужасно вкусно готовит курицу, а мама не покупает себе новое пальто, потому что нужно откладывать на черный день, если папу опять выгонят с работы. Папочка, какая в Ираке у девочек школьная форма? Ой, я таких красивых карандашей и не видела, я их бабушке покажу, пусть…

– Подожди, Гизелла, – Домет обнял дочь и прижал к себе. – Ты меня совсем заболтала. Дай я тебя получше рассмотрю.

– Вот, смотри, смотри! – Гизелла высвободилась из объятий отца и с радостью завертелась по комнате.

«Ножки и ручки еще тоненькие. Глаза мои и лоб, а носик точно такой же вздернутый, как у Адели. И волосики, как у нее. Белокурый арабский ребенок с курносым носом. Ну и ну!»

– Я хорошо танцую? Да, папочка?

– Очень.

– А когда я вырасту, я стану такой же красивой, как мама?

– Ты станешь еще красивей.

– И не буду такой толстой, как мама?

– Разве мама толстая?

– Бабушка говорит, что мама скоро лопнет. Но этого же не может быть, правда?

– Конечно, не может. Бабушка шутит. И совсем мама не толстая. Она просто любит поесть.

– И я люблю.

– Вот и чудесно. Сейчас пойдем к столу. Давай руку.

Отсидев семейный обед, за которым Адель не произнесла ни слова, Домет пошел к матери.

Объятиям и радости не было конца. Домет привез матери черную в красных разводах кашемировую шаль и расшитые бисером домашние туфли. Она всплеснула руками, закуталась в шаль и собралась кормить сына, но второй раз он обедать не мог.

– А кофе с твоим любимым пирогом?

– Мам, пожалей меня. Без пирога.

– Ну, хорошо, хорошо. Расскажи, как тебя встретила Гизелла.

– Очень обрадовалась. Прелесть, а не девочка. И умненькая, и хорошенькая.

– И добрая, – добавила мать со счастливой улыбкой.

– А как ты? Как давление?

– А что давление, скачет – то вверх, то вниз. Пью всякие лекарства, стараюсь о нем не думать. Только когда затылок болит, тут уж и думать не надо, само дает о себе знать.

– Что слышно у Амина? Про Салима я знаю, мы с ним переписывались. А Амин не женился?

– Когда ему жениться? На своем рояле он женат. То репетирует, то выступает. Сейчас в Америку поехал. Вот, афишу прислал.

И мать с гордостью показала афишу, где большими буквами значилось: «Новая звезда в мире музыки – Амин Домет».

– Наверно, он музыкой хорошо зарабатывает? – с легкой завистью спросил Азиз.

– А ему много не надо. Часть отдает своему управляющему или как там его называют, остального, слава Богу, хватает. Даже мне хотел деньги присылать, но ты же знаешь, мне деньги не нужны. А тебе сейчас нужны?

– Спасибо, мамочка. Пока нет. Я в Багдаде кое-что скопил, на первое время хватит.

– Может, сегодня на ужин придешь?

– Лучше завтра на обед.

– Завтра – так завтра. Давай кофе пить.

x x x

Проходя по Немецкой колонии, Домет остановился перед объявлением:

«В субботу в 20.15 в подвальном помещении клуба состоится просмотр фильма о нашей поездке в Германию. Члены „Гитлерюгенда“, а также их воспитатели расскажут о своих впечатлениях от поездки. На просмотр приглашаются все соотечественники. Желательно, чтобы пришло как можно больше народу, и без опозданий. После просмотра – сбор пожертвований на приобретение спортивного инвентаря. Хайль Гитлер! „Гитлерюгенд“. Хайфский филиал».

Домета разобрало любопытство. Интересно увидеть хоть на экране новую Германию. А какая пунктуальность у этих ребят: начало не в восемь и не в восемь тридцать, а в восемь пятнадцать, и «без опозданий».

В субботу Домет пришел в клуб «без опоздания». При входе его остановили двое подростков в коричневых рубашках с лакированной портупеей.

– Вы немец? – спросил тот, что повыше ростом.

– В душе – да, – ответил Домет.

– А документы у вас есть?

– Какие документы?

– Подтверждающие, что в душе – да.

Усмехнувшись про себя, Домет порылся в портмоне и достал визитную карточку майора Гробы.

– Этого достаточно?

Подростки щелкнули каблуками и пропустили его. В просторном подвале напротив входа – красное полотнище с черной свастикой и портрет Гитлера в полный рост и в военной форме. Слева – транспарант:

«Жизнь немецких юношей и девушек принадлежит Гитлеру. Бальдур фон Ширах, руководитель имперской молодежи».

Под транспарантом на столе – кинопроектор. На противоположной стене – белая простыня вместо экрана. В центре ровными рядами стоят стулья. В углу – стол с бутербродами и прохладительными напитками.

Народу собралось много. Приехали гости – воспитатели из иерусалимского филиала «Гитлерюгенда». Домет увидел знакомых. Поговорили о переменах в Германии, о необходимости насаждать в Палестине немецкий дух, но разговор пришлось прервать: руководитель хайфского филиала, представительный мужчина в полосатом костюме, попросил внимания и, когда публика утихла, выступил с кратким вступительным словом. Говорил он убежденно и в категорической форме, а когда закончил, погас свет, и на экране поплыли виды Германии.

По сравнению с 20-ми годами это была совершенно другая Германия. Повсюду подъемные краны, стропила, аккуратно сложенные горы кирпичей – нет такого места, где бы ни шло строительство. Часто на лесах висел транспарант «Только нашему фюреру мы обязаны тем, что теперь у нас есть работа».

Домет с удовольствием смотрел на рослых, мускулистых блондинов, которые маршировали на параде, строили дома, мостили дороги, отливали сталь, прыгали с парашютом. С не меньшим удовольствием он смотрел и на белокурых спортсменок. Они тоже маршировали на параде. Время от времени в кадре мелькали члены хайфского филиала «Гитлерюгенда». Они играли в кегли, готовились к слету немецкой молодежи, сидели в парке и распевали бодрые песни, а рядом с ними красовалась табличка «Собакам и евреям вход воспрещен».

Вдруг лента оборвалась, и смущенный киномеханик извинился за то, что не успел освоить новый проектор. Пока киномеханик его налаживал, руководитель филиала объявил сбор пожертвований, и по рядам пошла хорошенькая блондинка в форме «Гитлерюгенда» с кубком в руке. Домет вспомнил церковь и положил в него иракский динар, получив взамен ослепительную улыбку.

По дороге домой он думал о фильме и о том, как несправедливы критики Гитлера, ведь он возродил Германию из руин.

В клуб «Гитлерюгенда» Домет приходил еще не раз: рядом с комнатой для просмотра фильмов и других мероприятий была комната поменьше, отведенная под библиотеку. Там Домет прочел «Протоколы сионских мудрецов», и они его так заинтересовали, что он сделал выписки: «Способы развала общества: пропаганда демократических свобод и прав человека, подкуп прессы…» Читал он и листовки палестинской национал-социалистской партии; просматривал подшивку журнала «Штюрмер», в котором были карикатуры большеносых пучеглазых евреев со Звездой Давида на груди. Надо отдать должное художнику, выполнены карикатуры прекрасно. Заинтересовала Домета и таблица физических данных мужчин арийского типа, из которой он с огорчением узнал, что под этот тип его физические данные не подходят.

x x x

– Азиз!

Домет оглянулся: Меир Хартинер.

– Куда вы пропали, Азиз?

Домет почувствовал себя неловко, но пожал протянутую руку.

– Здравствуйте, герр Хартинер. Я был в отъезде.

– Что с вами, Азиз? Мы же всегда называли друг друга по имени. С вами определенно что-то происходит. Вы здоровы?

– Не совсем, – соврал Домет. – Старая фронтовая рана открылась.

– Так вам лечиться надо.

– Вот я и уезжал лечиться.

– И как? Помогло?

– Не очень. Скоро опять поеду.

– Ну, ну. А как у вас дела? Как ваша пьеса?

– Какая пьеса?

– Нет, с вами определенно что-то не в порядке. «Трумпельдор» конечно же. В такое время, как сейчас, ваша пьеса помогла бы евреям обрести боевой дух. Ее где-нибудь поставили?

– Герр Гнесин собирался ставить ее в Берлине, но его театр…

– Да, я знаю. Они приехали сюда и скоро закрылись. Вам стоит обратиться в «Габиму». Театр европейского уровня.

– Я подумаю.

– А наши новости вы слышали?

– Какие?

– Про доктора Вейцмана.

– А что с ним случилось?

– На Сионистском конгрессе его сняли с поста президента Сионистского исполнительного комитета и лишили всех полномочий.

«Бог его наказал за то, что он так со мной обошелся», – подумал Домет, а вслух спросил:

– За что же его сняли?

– Он возражал против того, чтобы потребовать создания еврейского государства в Палестине уже сейчас.

– А почему вообще такое государство должно быть создано в Палестине? – холодно спросил Домет.

– Но как же… – начал Хартинер.

– Прошу прощения, я тороплюсь, – сказал Домет.

Хартинер застыл с открытым ртом, а Домет пошел дальше, чувствуя, как его бывший друг сверлит ему взглядом спину.

3

– Я хочу увидеть этого сукиного сына!

Так в машине наместник объяснил капитану Перкинсу свое желание, несмотря на августовскую жару, поехать в Акко, где была назначена казнь знаменитого на всю Палестину арабского бандита из Шхема по кличке «Абу-Джильда», который со своими головорезами застрелил двух английских солдат. Вот тут-то его поимка стала делом чести для всей мандатной полиции. К северу от Рамаллы появился специальный полицейский участок для координации действий различных подразделений, участвовавших в поисках банды. У Абу-Джильды было много кровных врагов, и они помогли англичанам выйти на легендарного бандита.

Абу-Джильду схватили в его доме поздней ночью раньше, чем он успел выхватить из-под подушки заряженный пистолет.

– Вы когда-нибудь присутствовали при казни, Перкинс? – спросил наместник.

– Не доводилось, Ваше превосходительство.

– Зрелище не из приятных, но у нас нет другого выхода: этот чертов араб убил двух наших солдат.

Перкинс вежливо промолчал.

Вдали показалась старинная турецкая крепость, в которой теперь помещалась тюрьма. В ней турки применяли изощренные пытки. При англичанах эта тюрьма стала центральной.

Проехав по мосту, машина остановилась. Перкинс, как обычно, хотел открыть дверцу для наместника, но его опередил начальник тюрьмы. Он сиял от счастья: шутка ли, сам наместник почтил его своим визитом.

– Ваше превосходительство, добро пожаловать! – торжественно сказал начальник тюрьмы. – Для меня большая честь…

Наместник осмотрелся.

– Такая жара, да еще такое пакостное дело, – сказал он, ни к кому не обращаясь.

Начальник тюрьмы пригласил высоких гостей в свой кабинет, где уже был накрыт стол. Гости позавтракали и в сопровождении начальника тюрьмы направились к месту казни.

Узкие бойницы крепости едва пропускали свет. С укрепленной под потолком балки с железными кольцами свисала петля. В дощатом полу, прямо под балкой – люк, открывавшийся книзу. Центр люка помечен крестиком.

Начальник тюрьмы провел наместника в дальний угол, где стояли два стула. Придвинув стул наместнику, Перкинс сел рядом.

Начальник тюрьмы подал знак, и в боковую дверь вошли двое тюремщиков, а между ними рослый человек. На голове – черный мешок. Руки – в наручниках, ноги – в кандалах.

Начальник тюрьмы начал читать приговор. Человек в мешке не шевелился. Начальник тюрьмы читал медленно, с выражением, поглядывая на наместника, как актер – на публику.

Человек в мешке что-то крикнул по-арабски.

– Что он сказал? – спросил наместник.

– Простите, сэр, он крепко выругался и сказал: «Кончайте скорее», – ответил начальник тюрьмы.

– Снимите мешок, – приказал наместник.

– Слушаюсь, сэр, – ответил начальник тюрьмы и подал знак тюремщикам.

Те сняли мешок.

Грубое, усатое лицо с горящими ненавистью глазами.

– Он и есть знаменитый Абу-Джильда? – спросил наместник.

Услышав свою кличку, Абу-Джильда плюнул в тюремщика и что-то заорал. Тюремщик ударил его кулаком по лицу и снова надел ему на голову мешок.

– Что он кричал? – спросил наместник. Начальник тюрьмы помялся.

– «Смерть англичанам!», сэр.

– Кончайте поскорее с этим сукиным сыном, – махнул рукой наместник.

Тюремщики схватили Абу-Джильду, поставили на крестик в центре люка и набросили петлю на шею.

Начальник тюрьмы нажал невидимый рычаг, и Абу-Джильда провалился в люк, не издав ни звука.

– Ваше превосходительство, может, останетесь к обеду? – спросил наместника начальник тюрьмы. – У нас сегодня еще две казни.

– Благодарю, – сказал наместник, глядя себе под ноги. – У меня дела. Идемте, Перкинс.

4

Впервые Домет узнал имя Аз а-Дин аль-Касама от Салима. Брат написал: «Еще когда Аз а-Дин аль-Касам учился в Каирском университете, ему предсказывали большое будущее. В нем видели вождя. Похоже, сегодня эти предсказания сбылись. Мулла и воин – не такое частое сочетание. Говорят, аль-Касам проповедует в одной из хайфских мечетей. Думаю, тебе будет интересно его послушать».

В мечеть набилось народу – яблоку негде упасть. Домет стоял в задних рядах.

Седобородый благообразный человек с ясными глазами говорил убежденно и горячо:

– Для чего Аллах дает нам усладу в детстве, незабвенные годы в юности, различные пути в зрелости? Какие из этих путей мы выбираем? Что ищем на этих путях, и что находим? Ради чего мы живем? Чтобы купить дом? Верблюда? Познать женщин? Разве этого хочет Аллах? Нет. Аллах хочет, чтобы с Его именем на устах и в душе мы освободили нашу землю от неверных, от исчадий шайтана – англичан и евреев. Исполним же волю Аллаха!

По мечети прошел рокот, похожий на гул подземных толчков перед землетрясением. Люди смотрели на аль-Касама как на посланца пророка Магомета и готовы были выполнить любой его приказ.

Вокруг Домета стояли мужчины с черными от палящего солнца лицами. Они привыкли пахать землю, но им пришлось уйти на заработки в город. А в городе они работали в каменоломне, на стройке, в порту, на фабриках. Были и такие, кто пошел торговать на рынок или стал лоточником. В городе они узнали, что такое одиночество среди моря людей, научились глушить тоску вином и синематографом, карточными играми и проститутками. Были среди них и такие, которые попали в арабскую компартию, но оттуда, как и все остальные, – в мечеть. Там седобородый проповедник открывал перед ними пути, на которых они не будут одинокими и ни перед кем не станут гнуть спины. Простые, ясные и убедительные слова проповедника западали в самую глубину души и становились точкой опоры.

У Домета закружилась голова, и он вышел из мечети. У него было ощущение, что он присутствовал при сеансе гипноза. Салим был прав: аль-Касам – вождь. Домет начал расспрашивать об аль-Касаме всех, кто его знал: да ведь он – готовый герой для пьесы! Вскоре Домет узнал, что аль-Касам родился в Сирии в семье учителя.

«Как и я».

Учился аль-Касам в Каирском университете. Окончив его, стал учителем и имамом^[10]. В своих проповедях призывал жить по Корану. Когда началась Первая мировая война, аль-Касам служил в турецкой армии неподалеку от Дамаска.

«И служили мы совсем рядом!»

К концу войны аль-Касам вернулся в родную деревню и создал там отряд самообороны. Потом бежал от французских властей сначала в горы, где создавал боевые отряды, потом – в Дамаск, потом с поддельным паспортом – в Бейрут, а оттуда – в Хайфу. Тогда аль-Касаму было за сорок. О его личной жизни Домету ничего не удалось узнать.

Аль-Касам ходил по Хайфе, беседовал с арабскими рабочими, заходил в их жалкие ночлежки, в курильни гашиша, в лачуги, где занимались своим ремеслом проститутки. «Нет такого места, куда ни зашел бы наш имам в борьбе с пороком», – с гордостью говорили хайфские арабы.

Аль-Касам разъезжал и по деревням, не пропускал ни одного дома. Его влияние неизменно росло, и он снискал славу неистового борца за угодные Аллаху дела.

Аль-Касаму не составило труда создать боевой отряд, который он назвал «Черной рукой», а англичане – «бандой» и объявили денежную награду за ее поимку. Вооруженный винтовками и самодельными бомбами, отряд нагонял ужас на евреев. Первыми жертвами стали трое членов киббуца Ягур и сержант полиции Моше Розенфельд. «Черная рука» сжигала еврейские плантации и устраивала взрывы на железной дороге, проложенной англичанами.

Аль-Касам попытался уговорить муфтия вместе с ним объявить священную войну против мандатных властей, а может, и поднять всенародное восстание, но муфтий отказался, сказав, что еще не пришло время. На самом же деле муфтий опасался, что аль-Касам станет влиятельней, чем он.

Англичане начали охотиться за аль-Касамом, и он ушел со своим отрядом в горы близ Дженина. Там они прятались в пещерах, а феллахи^[11] из соседних деревень носили им рис, сахар, муку, сыр, маслины, сигареты, чай, мыло.