Текст книги "Белая ворона"

Автор книги: Владимир Лазарис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Домет с замиранием сердца смотрел на правителей Германии: вот они, рукой подать.

Геринг со знанием дела рассказывал иностранным военным атташе о преимуществах новой модели «Мессершмитта-110», а Геббельс стрелял по актрисам лозунгами о мертворожденной американской культуре, у которой нет корней и которую делают только евреи и негры.

Оркестр снова заиграл, но через какое-то время по толпе прошел шумок и на минуту снова наступила тишина: в зал вошел высокий длинноносый блондин со стальными глазами. Он был в штатском, его никто не сопровождал, но толпа не то почтительно, не то боязливо расступилась. По залу прошелестело: «Гейдрих!»

Домет во все глаза разглядывал обергруппенфюрера Рейнхарда Гейдриха – главу гестапо и вспоминал все, что о нем слышал: разведчик, скрипач, один из лучших фехтовальщиков Германии, бабник. Не так давно кто-то рассказал Домету, что Гейдрих создал в Берлине публичный дом для высокопоставленных иностранцев, где все стены нашпигованы микрофонами и скрытыми кинокамерами, но, когда приходил Гейдрих, вся аппаратура отключалась. А приходил он туда часто. Надо полагать, с инспекционными целями. Домет подумал, что с подслушиванием в публичном доме немцы явно отстали от турок, и вспомнил Камиллу.

Гейдрих подошел к Геббельсу, обменялся с ним несколькими словами, после чего направился к актрисам и начал с ними флиртовать. Геббельс морщился, а актрисы хохотали под оценивающим взглядом всемогущего начальника гестапо.

Правители побыли недолго и ушли.

Домет увидел знакомую по иерусалимское салону Кэти американскую журналистку Элен подошел к ней.

– Добрый вечер, Элен. Как вам нравится Берлин? – спросил он.

– Очень нравится, – с энтузиазмом ответила Элен. – Не то что Богом забытая Палестина. Тут есть и с кем поиграть в теннис, и театры, и кино, и галереи. А немецкие мужчины такие галантные. Разве их можно сравнить с ара… Простите, я имела в виду…

– Ничего, ничего, я прекрасно понимаю, что вы имели в виду, но не обижаюсь, – сказал Домет. – К какому же выводу вы пришли в Палестине: кто прав, арабы или евреи?

– А что, если правы и те, и другие?

– Этого не может быть.

– Тогда неправы и те, и другие. Это может быть?

– Вы прямо-таки дипломат, а не журналист. И все же?

– Я не знаю. Когда я уезжала из Палестины, арабы и евреи убивали друг друга. Я сказала бы так: когда грохочут пушки, не важно, кто прав.

– Похоже, вы заразились тем, что англичане называют «политической корректностью». А я уверен, что Палестину надо освободить от евреев. Не будет евреев – не будет споров. Что вы на это скажете?

– Скажу, давайте выпьем по коктейлю.

Домет заторопился к стойке бара.

16

Домет вернулся домой далеко за полночь и не сразу попал ключом в замочную скважину. Включил в коридоре свет и в зеркале отразился элегантно одетый господин в фетровой шляпе. Он приподнял голову, чтобы второй подбородок не бросался в глаза. «А так – еще хоть куда! Может, с поездкой в Америку выгорит, и на Бродвее пьесу поставят! Или в Голливуде купят сценарий. Вот было бы замечательно!»

Домет снял шляпу, повесил на вешалку плащ, и тут раздался звонок. Недоумевая, кого могло принести так поздно, он открыл дверь. Перед ним стояли трое мужчин – двое молодых и один постарше – в кожаных пальто, с квадратными подбородками и плечами.

– Азиз Домет? – спросил тот, что постарше.

– Да, – тихо ответил Домет, еще надеясь, что это ошибка.

– Вы арестованы.

– Я? За что? Кто вы такие?

– Гестапо.

От одного этого слова ноги у Домета стали ватными.

Мужчина постарше кивнул молодым, и они вошли в квартиру, заглянули во все комнаты, пошарили там, потом вернулись и отрицательно покачали головами.

– За что? – слабым голосом повторил Домет.

– Подрывная деятельность, – грубо сказал мужчина постарше.

– Я могу переодеться?

– Вас переоденут.

Домету выдали грязную тюремную робу, отобрали все, что могло бы напомнить, что всего час назад он еще был свободным человеком, и втолкнули в вонючую камеру-одиночку.

Домет осмотрелся. Яркая электрическая лампочка в металлической сетке, почти под потолком зарешеченное окно, к стене прикреплена откидная койка без матраса. Домет сел на нее.

– Сидеть запрещено! – рявкнул мужской голос за дверью.

Домет подошел и посмотрел в «глазок».

– Отойти от двери! – рявкнул тот же голос.

Домет отшатнулся. Он сделал несколько шагов по камере и уперся в унитаз.

«Ну и вонища! А духота какая! За что меня арестовали? За сионистов? Но это было так давно! И при чем тут сионисты? Тогда за что же? Может, кто-то написал на меня донос? Но кому я перешел дорогу? С кем встречался? С Линой? Так она в могиле. Я был на приеме в американском посольстве. Ну и что в этом противозаконного? Я – сотрудник Министерства иностранных дел. Да, я по роду службы имею право встречаться с иностранцами. Какой я идиот! Как я мог забыть! Они же знают, что я встречался с Ассад-беем… В том донесении было написано, что Азиз Домет, „не состоящий на учете…“. Но майор Гроба сказал, что это значит только одно: меня ни в чем не подозревают. Тогда не подозревали, а теперь подозревают. Но Ассад-бей, слава Богу, успел удрать. Как передать майору, что меня арестовали? Он меня отсюда вытащит».

Лязгнула дверь.

– Номер 5725, на допрос!

«Я уже не человек, а номер».

Домета привели в комнату, где было трое следователей. Один сидел за столом, уставленным бутылками, и велел Домету сесть на табуретку. Двое подошли и стали по обе стороны. Судя по тому, как от них разило шнапсом, они начали пить с утра.

«Почему их всегда трое? Трое пришли арестовывать, и здесь трое. Но эти трое хотя бы не похожи друг на друга. У того, кто слева, гладко зачесаны волосы. И блестят, как набриолиненные. Весь он какой-то гладкий. Смотрит на меня и улыбается, будто до смерти рад нашей встрече. У того, кто за столом, стеклянные глаза. Тусклые, как у рыбы. Когда-то папа объяснял, что рыбу нужно выбирать по глазам: блестят – свежая, не блестят – тухлая. Этот – тухлая рыба. У того, что стоит справа, длинные пальцы пианиста. Лицо человека тонкой натуры. Такой должен сразу понять, что произошла ошибка, и меня отпустят домой. Только что…».

Резкий удар в лицо – и Домет упал. Ему показалось, что он ослеп. Все стало черным, потом красным. Он лежал не в силах пошевелиться.

– Во… ды… во… ды…

От удара сапогом он вскрикнул и схватился за бок – рука стала липкой. Потрогал языком губу и вскрикнул от боли. Один глаз с трудом приоткрылся, и в нем появился блестящий сапог, потом – гладко зачесанные назад волосы и смеющийся рот.

«Это – Гладкий».

– Водички? – спросил Гладкий, и в ту же минуту на Домета выплеснули целое ведро воды.

Приоткрылся второй глаз.

– Продолжайте, – сказал Рыба.

Опять посыпались удары.

– Не будешь говорить, мозги тебе вышибем! – заорал Пианист.

«Только Рыба не бьет. Пьет чай и роется в моих вещах. Вон мой носовой платок, мои часы, расческа. Мое портмоне. Почему он хохочет? Что он там нашел смешного?»

– Господа, – задыхался от хохота Рыба, – нет, вы только взгляните на это!

– Старая газета. Ну и что? – Пианист даже перестал дубасить.

– Тут написано: «Азиз Домет – новый Гете». А дальше… – От нового приступа хохота Рыба не смог прочесть дальше.

– Эй ты, новый Гете! – заорал Пианист. – Зачем ходил в посольство?

– Меня пригласи…

Удар резиновой дубинкой по спине.

– С кем ты знаком в посольстве?

– Ни с кем.

– Ты – еврей?

– Нет. Я – араб.

– Зачем в посольство ходил?

– Я уже ска…

Удар.

– Ты шпион?

– Нет.

– Ах, нет!

Удар, еще удар, еще…

В камере стало легче: цементный пол холодил горевшую огнем спину.

«Несколько часов передышки. И на том спасибо. Турецкий следователь передышек совсем не делал. А угроза Пианиста вышибить мозги – детские забавы по сравнению с угрозой мужеложства. Что они от меня хотят? Посольство… Они все время спрашивают о посольстве: зачем я туда ходил, с кем знаком. Меня пригласили на прием. Я знаком с женой американского консула. За мной следили, раз знают, что я был в посольстве. А может, следили за всеми, кто туда входил. Господи! Фотограф с окурком на губе. Я же сам ему назвался! Светская хроника? Какой же я дурак! Сам клюнул на приманку. Но неужели меня можно заподозрить в шпионаже? На кого я шпионил? На американцев? На англичан? На русских? Я не знаю ни слова по-русски. А может, все-таки из-за Ассад-бея. Кто-то вынул из архива его дело и увидел там мою фамилию. Что так царапает язык? Они мне сломали зуб! Как хочется пить! В романах заключенные отмечают на стене крестиками проходящие дни. У меня нет сил даже один крестик поставить. Как хочется пить… „Что желаете, месье Домет, газированную воду, лимонад?“… над бейрутской набережной кружат чайки… от лимонада со льдом холодеют пальцы… первая папироса самая вкусная… нет портсигара… потерял мамин подарок… не потерял… море шумит… искупаться… девочка в матросском костюмчике улыбается… облизывает шарик шоколадного мороженого… мороженое… мороженое…».

17

«Кажется, прошла неделя. А может две? Кто-то же должен спохватиться, что я исчез. Салим. Майор Гроба. Если бы можно было передать майору записку. В турецкой тюрьме за бакшиш можно было все что угодно сделать, но я не в турецкой тюрьме».

– Эй! – открылось дверное окошко.

«Надо быстро схватить миску с баландой, иначе все полетит на пол. Успел!»

Окошко захлопнулось, и послышались удаляющиеся шаги.

«Чем они заправляют это пойло? Сейчас бы баню к Фариду, отогреться, а кости мне без него разминают – шевельнуться больно. Меня не сунули в камеру с уголовниками – значит, я прохожу как политический. Но еще неизвестно, что лучше: подозрение в шпионаже – не шутка. Хорошо, что мама сейчас меня не видит. Мама. Как она там? Наверно, сидит, укутавшись в шаль и в домашних туфлях, которые я ей привез. Радуется тому, что я тут хорошо живу. А Гизелла уже совсем невеста… „Мой папочка приехал!“ Нет, детка, я не приехал и уже не приеду. Они мне тут в самом деле вышибут мозги. Но пока я еще помню мою белокурую девочку, которой я сказал, что еду в Бейрут к умирающему дяде. Насчет дяди, может, я и не соврал: дядя наверняка уже умер. Я тоже тут умру. Лина знала, что делала. Запила водой таблетку – и конец мучениям. „Мой папочка!“ Девочка моя, как я по тебе скучаю! Я – плохой отец. Так всегда говорила Адель. Может, она и права, эта толстая дура. Дернуло меня на ней жениться. В Хайфе было столько невест… Я совсем спятил: сижу в тюрьме и думаю о невестах. Сбежать? Но как? Я – не граф Монте-Кристо. Это только в книгах перепиливают решетки и делают веревку из простыней. Тут и простыней-то нет. Может, попытаться передать записку майору или еще кому-нибудь из влиятельных людей. Но с какими влиятельными людьми я знаком в Берлине? Да и в Палестине: про муфтия они наверняка не знают. Кляйншток. Вот это мысль! Хотя Кляйншток – наверняка не его настоящая фамилия. А те двое немцев, которых я встречал в порту? Как их звали? Одного совсем не помню, а того, который кричал „Где наши чемоданы?“, кажется, Эйхман. Точно. Адольф Эйхман. Может, он меня вспомнит? Он, наверно, какой-нибудь высокий чин, раз его послали в Палестину. Но как до него добраться?»

– Номер 5725, на допрос!

«В комнате только Рыба и шнапсом не разит. Сегодня не будут бить?»

– Номер 5725 явился.

– Садитесь, Домет.

«Что за чудеса! Я – не номер, а человек, у меня есть имя, ко мне обращаются на „вы“!»

– Благодарю вас, герр…

– Унтер-штурмфюрер.

– Благодарю вас, герр унтер-штурмфюрер.

Домет сел на хорошо знакомую табуретку.

– Вы знаете, за что вас арестовали?

– Никак нет.

Рыба заглянул в лежавшую перед ним папку.

– А тут написано, что при аресте вам сказали, что за подрывную деятельность.

– Да, мне так и сказали, но…

– Чего ж вы говорите, что не знаете?

– Но, герр унтер-штурмфюрер, это не так, это трагическая ошибка.

– Гестапо не ошибается. С кем вы связаны в американском посольстве? Будете молчать – позову своих коллег.

– Умоляю вас, герр унтер-штурмфюрер, я ни в чем не виноват. За меня могут поручиться.

– Кто?

– Майор Фриц Гроба.

– Кто еще?

– Герр Эйхман.

– Кто?

– Герр Адольф Эйхман.

– Откуда вы его знаете? – в тусклых глазах Рыбы мелькнуло что-то живое.

– Он приезжал из Германии в Палестину по делу с герром… забыл фамилию, и мне поручили показать им Хайфу. Но англичане их выслали в двадцать четыре часа.

– Вот вам бумага и ручка, и напишите все подробно.

x x x

Эйхман начал читать показания Домета и засмеялся: забавная история. Он вспомнил араба, превосходно говорившего по-немецки, который показывал ему Хайфу с горы Кармель. Имя его он, конечно, забыл… Ага, вот. Азиз Домет. Верно. Работает в МИДе. За что же его посадили? Пусть проверят.

Короткая проверка показала, что все проще простого: какие-то наглецы из МИДа отказались обеспечить агенту гестапо дипломатическое прикрытие. В отместку гестапо арестовало трех сотрудников МИДа, чтобы вшивые дипломаты были посговорчивее. Правда, непонятно, зачем этот Домет пошел в американское посольство. Говорит, что его пригласили на прием. Может, и пригласили… Пусть радуется, что ему руки-ноги не оторвали, а только так, отшлепали.

Эйхман позвонил Гробе. Майор вскочил со стула и встал по стойке смирно.

– Так точно, герр обер-штурмбанфюрер. Премного благодарен, герр обер-штурмбанфюрер.

Гроба уже две недели искал своего исчезнувшего референта по всем моргам, подключил к делу влиятельных знакомых, ничего не помогало, а тут сам начальник еврейского отдела гестапо Адольф Эйхман!

На следующий день Домет был на свободе.

Придя домой, он включил в прихожей свет. На вешалке висел плащ, в котором он вернулся из посольства. Домет посмотрел в зеркало.

«Это не я. Это – номер 5725. Вон на нем еще следы искусства Гладкого и Пианиста».

В ванне Домет лежал так долго, что вода остыла. Только тогда он с трудом вылез, закутался в махровый халат и еле дотащился до кровати.

18

Задумавшись, майор Гроба так долго и сосредоточенно протирал пенсне, что, казалось, забыл о Домете, сидевшем по другую сторону стола.

Наконец майор надел пенсне, достал не торопясь носовой платок, громко прочистил нос, убрал платок, переложил на столе бумаги и посмотрел на Домета.

– Плохо выглядите, Домет. Как себя чувствуете?

– Благодарю, герр майор. Уже получше.

– Они вам ничего не сломали?

– Только зуб выбили.

– Вам повезло. Могли через «мясорубку» пропустить. Знаете, что такое «мясорубка»?

– Бог миловал. То есть никак нет.

– Это такой транспортер. На нем барабаны, а на них – стальные шипы. Человека раздевают догола и швыряют на шипы. Барабаны сжимают тело сначала не сильно, потом посильнее, потом еще сильней, и вращаются в разные стороны. Один оборот – и с транспортера сходит человеческий фарш.

Домет вздрогнул.

– Раз не «мясорубка» – значит, хотели только попугать.

– Так я же ни в чем не виноват. Поверьте мне, герр майор. Могу поклясться на Библии.

– А я и не думаю, что вы виноваты. Это наши министры друг с другом счеты сводят. Вместе с вами гестапо арестовало еще двух наших сотрудников, и они, разумеется, тоже ни в чем не виноваты. Одному из них повезло меньше, чем вам: вам всего-навсего сломали зуб, а ему выбили глаз. Мне, конечно, пришлось поднажать на разные рычаги…

– Герр майор, я вам… у меня нет слов… если бы не вы…

– Ладно, ладно, не раскисайте. Вас освободили, и это – хорошая новость. А есть и плохая: историей с гестапо воспользовались мои враги, чтобы подложить мне свинью. И вам тоже. Меня переводят в Вену, а тому, кто пришел на мое место, не нужен референт. Он привел своего.

– Так я уволен, герр майор?

– Я же сказал, не раскисайте. В Вену я вас взять не могу. Но, слава Богу, у меня есть связи, и я для вас кое-что подыскал. В Министерстве пропаганды тоже есть ближневосточный отдел, и там как раз требуются специалисты. Само собой, рекомендацию я написал вам отличную, поговорил кое с кем, так что не волнуйтесь. Правда, там ваша должность будет пониже и жалованье поменьше, зато работа поспокойней. Вот вам конверт, в нем – рекомендация, а на конверте – фамилия начальника отдела кадров Министерства пропаганды.

– А там не узнают, что на меня заведено дело в гестапо?

– Эх, Домет, Домет, вы совсем не разбираетесь в хитросплетениях ведомственных интриг. Чтобы насолить Гейдриху, Геббельс с удовольствием возьмет на работу хоть дьявола. Решение о вас уже принято. Так что разберите ящики вашего стола и перед уходом зайдите в бухгалтерию для окончательного расчета.

– А мне засчитают те дни, что я сидел в гестапо, герр майор?

– Да. Мы их оформим… как работу в библиотеке.

Майор вышел из-за стола и по-отечески положил руку Домету на плечо.

– Дай вам Бог удачи. Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер, герр майор!

Министерство пропаганды находилось в летнем дворце императора Леопольда. Свернув с Потсдамштрассе на Вильгельмштрассе, Домет миновал отель «Адлон» и оказался на небольшой круглой площади перед длинным двухэтажным зданием с колоннами и с фронтоном. Справа сквозь зелень виднелся чуть наклонившийся вперед бронзовый император в шляпе, в распахнутом камзоле и со шпагой на боку. Казалось, он тоже собирается войти в свой дворец.

Поднявшись по широким ступеням мраморной лестницы, Домет попал в полутемный вестибюль. Гардеробщик взял у него плащ и объяснил, как пройти в отдел кадров. Длинные коридоры с ответвлениями, высокие двери и окна чем-то напомнили школу «Шнеллер».

Первый рабочий день Домета начался с обязательного просмотра фильма для сотрудников. В уютном кинозале собралось десятка полтора новых сотрудников с университетскими значками.

Погас свет, и на экране крупным планом появилась мерзкая крысиная мордочка. Крыса к чему-то принюхивалась. Потом камера отъехала, и оказалось, что крыс очень много. Они копошились, противно попискивали и влезали друг на друга. Под ними одна за другой пробежали четыре строчки: «Крысы – разносчики заразы». «Евреи – крысы». «Евреи – разносчики заразы». «Евреев надо травить, как крыс». В следующем кадре крыс сменили тараканы. Их тоже было великое множество, и скоро весь экран превратился в огромную копошащуюся кучу. На экране появились такие же четыре строчки, как и в первом кадре, с той разницей, что «крыс» заменили «тараканы». В голове Домета пронеслись слова, которые много лет назад он услышал от банщика Фарида: «Они, как тараканы, по всему дому расползутся. Давить их надо!» Кто бы мог подумать! Третий рейх цитирует банщика Фарида!

Когда в зале зажегся свет, на небольшую трибуну поднялся невзрачный человек в штатском. Осмотрев зал, он сказал:

– Здравствуйте, господа, я – начальник организационного отдела Министерства пропаганды. Поздравляю вас с началом работы в нашем министерстве. Прежде чем вы разойдетесь по своим рабочим местам, хочу сказать вам, что наше министерство ведает: политической пропагандой, прессой, радио, книгоиздательством, культурой и надзором за моральным состоянием общества. Одним словом, мы занимаемся воспитанием народа. Следовательно, нам нужно объяснить народу, кто наш враг. Мы с вами знаем, что наш враг – международное еврейство, и народ должен это знать. А еще народ должен знать, что наш враг сильный и хитрый, что борьбу с ним мы ведем не на жизнь, а на смерть, что для достижения цели все средства хороши, и мы ими пользуемся. Фильм, который вы только что видели, – наглядное пособие к нашей пропаганде.

Лекция была короткой, но внушительной. Когда она окончилась, Домет поднялся на второй этаж. В отделе кадров ему сказали, что он будет работать в отделе зарубежного радиовещания Третьего управления.

Начальник отдела зарубежного вещания Эрнст Цоллер провел Домета по нескольким залам, разделенным на отсеки высокими перегородками, где в гробовой тишине сидели люди в наушниках, а рядом с ними медленно крутились магнитофонные бобины.

– Здесь сидят «слухачи», – сказал Цоллер. – Они слушают передачи на иностранных языках, вылавливают из них все, что представляет для нас интерес, и записывают. С арабским языком у нас дело обстоит неважно, так что ваш приход очень кстати. А чем вы раньше занимались?

– Был референтом заместителя начальника ближневосточного отдела Министерства иностранных дел.

Цоллер посмотрел на него с уважением.

– На каких странах специализировались?

– Главным образом на Палестине.

– У вас вполне радиофонный голос. Но для начала поработайте «слухачом», а потом попробуем вас на передачах. Вы умеете печатать?

– Да, и очень быстро, – ответил Домет.

– Превосходно. Я уверен, что мы с вами сработаемся.

– А что это такое? – спросил Домет, показав на висевшую в рамке табличку, на которой было написано «Во всем виноваты евреи».

– Это – лозунг недели. Каждую неделю в рамку вставляют новый.

Цоллер привел Домета в пустой отсек, показал, как пользоваться магнитофоном, соединенным с радиоприемником, дал программу передач английского радио на арабском языке из Палестины и список частот.

– Нас больше всего интересует все, что касается Германии, а уже потом – информация военно-политического характера. Но сводки новостей записывайте все без исключения. Точно отмечайте, из какого источника информация. А сейчас, – Цоллер вынул из кармана бланк, – небольшая формальность. Поскольку гражданам рейха запрещено слушать иностранное радио, нужно дать подписку о неразглашении того, что вы слушаете. Вот сюда, где пропуск, впишите, пожалуйста, вашу фамилию, а тут внизу поставьте подпись.

Домет заполнил бланк, Цоллер взял его и ушел.

«Никаких вопросов о гестапо. Я имею право слушать передачи из других стран, что запрещено гражданам Третьего рейха. Значит, мне доверяют».

Домет надел наушники, включил приемник и медленно начал настраиваться на нужную волну. Засветившаяся шкала и тихое потрескивание показали, что он вышел во внешний мир. Он посмотрел расписание передач. До начала сводки новостей осталось чуть меньше минуты. Он включил магнитофон, вынул ручку и положил перед собой чистый лист.

После коротких позывных хорошо поставленный мужской голос объявил: «Вы слушаете радиостанцию „Голос Иерусалима“. Передаем последние известия».

«У диктора вполне литературный арабский язык. Может, кто-то, кого я знаю? Да нет, я узнал бы голос».

«Сегодня еврейская делегация и две арабские делегации собрались на Лондонскую конференцию за круглым столом во дворце Сент-Джеймс, чтобы начать мирные переговоры…».

«Неужели они о чем-то договорятся? И евреи останутся в Палестине?»

19

Никогда еще Домет так не торопился на работу. Он приходил раньше других и уходил позже других. Через неделю он понял, что Цоллер был прав: с арабским языком дело обстояло из рук вон плохо. Один арабист, выпускник Берлинского университета, оказался пьяницей и болтуном, другой – на одну шестнадцатую евреем. Обоих пришлось уволить. Остался один египтянин, который не умеет печатать, пишет от руки, а его немецкий оставляет желать лучшего. Цоллер хвалил Домета за старательность. А Домет был с головой погружен в палестинские дела, и радовался, что новости оттуда получает из первых рук. Правда, на служебных совещаниях сотрудникам не раз повторяли, что англичане – враги и доверять им нельзя: они специально передают дезинформацию, чтобы сбить с толку весь мир. Почему же никому и в голову не приходит задать вопрос, который напрашивается сам собой: зачем тогда записывать и распечатывать такое количество радиопередач? Но Домет догадывался, в каком месте получил бы ответ смельчак, если бы таковой нашелся.

Домет уже запомнил имена всех дикторов «Голоса Иерусалима». Сводки новостей этой радиостанции немедленно переносили его из Берлина в Иерусалим, в Тель-Авив, в Хайфу.

«…арабские беспорядки вызваны сообщением из Лондона о намерении английского правительства дать Палестине независимость. В Хайфе начались уличные схватки. Убито трое евреев. В ответ еврейская террористическая организация „Иргун“^[22] заложила взрывные устройства…».

«На переговорах в Лондоне английское правительство вынесло на рассмотрение обеих сторон следующий проект резолюции: в течение десяти лет в Палестине будет создаваться государство арабов и евреев… Еврейская делегация отказалась принять английские предложения за основу мирного соглашения и в одностороннем порядке заявила о прекращении переговоров».

Раз в месяц доктор Геббельс самолично проводил беседы с сотрудниками Третьего управления Министерства пропаганды, которое, по сути, было государственным комитетом радиовещания рейха. Поэтому оно и привлекало особое внимание министра пропаганды.

После приема в американском посольстве Домет снова увидел доктора Геббельса совсем близко в огромном дворцовом зале с видом на ухоженный сад. Обычно в этом зале проходили инструктажи для редакторов немецких газет и ежедневные пресс-конференции для иностранных журналистов.

Доктор Геббельс оказался такого маленького роста, что его едва было видно из-за трибуны. В полном составе отдел зарубежного радиовещания занял свои места. Домет обратил внимание, что все приготовили блокноты и ручки. Каждое выступление доктора Геббельса надлежало подробно конспектировать.

Цепким взглядом Геббельс оглядел подчиненных. В зале стояла такая же гробовая тишина, как в отсеках. Опытный оратор, Геббельс всегда обходился без записей, говорил четко и доходчиво:

– Есть два способа вести борьбу с противником. Первый: палить по нему из пулемета до полного уничтожения. Этот способ – самый простой. И второй – сделать противника своим сторонником. Этот способ самый надежный. Мы, национал-социалисты, выбрали его и взяли себе в помощники радио. Наполеон говорил, что пресса – «седьмая великая держава». Если в XIX веке пресса была седьмой великой державой, то в XX веке восьмой великой державой стало радио. Мы добились того, что радиоприемник есть в каждой немецкой семье, и теперь нет такого гражданина Третьего рейха, который ежедневно не слышал бы живой голос фюрера и его ближайших соратников.

«Под „ближайшими соратниками“ он подразумевает себя: его речи транслируются чуть ли не каждый день».

Домет посмотрел на застывшие лица коллег и записал в блокнот «восьмая держава».

Геббельс особо отметил важность зарубежного радиовещания как основного орудия международной пропаганды и призвал собравшихся не забывать, что мировое еврейство ведет свою пропаганду и очерняет великую Германию в глазах всего человечества.

– Мы должны быть безжалостны к евреям… – Геббельс на секунду повернулся к своему помощнику и велел ему записать эту мысль: она будет лозунгом следующей недели. – Итак, господа, на чем я остановился? Да, борясь с евреями, мы боремся с мировым злом, и, следовательно, должны отказаться от присущего нам добродушия. Наш замечательный поэт Фридрих Клопшток еще в XVIII веке дал нам хороший совет: «Не будьте слишком добродушны, ибо наши враги не слишком благородны, чтобы прощать нам ошибки».

Блеснув этой цитатой, Геббельс закончил лекцию, подчиненные повскакивали с мест и зааплодировали, а он вскинул правую руку и вышел из зала.

Вернувшись в свой отсек, Домет включил радио.

«…правительство Великобритании опубликовало Белую книгу, где говорится, что в ближайшие пять лет в Палестину могут приехать не более семидесяти пяти тысяч еврейских иммигрантов… через пять лет вся еврейская иммиграция будет возможна только с согласия арабов. Продажа земель евреям будет ограничена… массовые демонстрации евреев против Белой книги по всей стране…».

После трех месяцев работы у Домета появились знакомые: острослов Густав Вельбах из Пятого управления, ответственного за кино, и еще двое – из Шестого управления, ответственного за театры. Домет даже попытался воспользоваться такими связями, чтобы протолкнуть в театр свои старые пьесы, но ничего не вышло. Тогда он решил написать киносценарий, но опять ничего не вышло. Ходовыми стали такие темы, как превосходство арийской расы над другими расами и борьба с еврейским злом. На одном из обязательных просмотров Домет увидел эпохальный фильм Лени Рифеншталь «Триумф воли» и был потрясен. Чего стоят первые кадры под марш Вагнера: «5 сентября 1934 года, двадцать лет спустя после начала Первой мировой войны, шестнадцать лет спустя после разгрома Германии и девятнадцать месяцев спустя после начала возрождения Германии. Адольф Гитлер прилетел в Нюрнберг…»!

«Может, написать сценарий комедии? Высмеять еврейского лавочника с его толстой женой? Нет, такой сценарий не пойдет: Вельбах сказал, что доктор Геббельс распорядился изображать евреев не смешными, а страшными. А страшные евреи у меня не получаются. Интересно почему. Их что, нет, или я их не знал? Подлых знал. Они ухватились за моего „Трумпельдора“, использовали его в своих пропагандистских целях и вышвырнули меня за ненадобностью. Я называл доктора Вейцмана „братом“, посвятил ему роман. А он на мое последнее письмо даже не ответил. А „Трумпельдором“ размахивал налево и направо – вот, мол, какие арабы есть в Палестине, за сионистов горой, мы с ними пойдем рука об руку. Как бы не так! Пойдут они с нами рука об руку!»

20

Август выдался жарким, и Домет хотел поехать к морю, но отпуск полагался ему только через три месяца. В Министерстве иностранных дел он получал четыреста пятьдесят марок, а здесь – четыреста. Но ему и этого хватало: купил много книг, новый костюм, диван, шкаф. И не на распродаже, а в хорошем магазине. Бюро там же купил. Продавец уверял, что оно – эпохи Людовика XIV. Нет, на Людовика у него денег не хватило бы, но вещь красивая.

После тюрьмы Домет полюбил блуждать по улицам, где никто не мешает думать.

Гизелла совсем не пишет, мама пишет редко, но подробно.

«Гизелла скоро закончит школу, за ней ухаживает молодой человек из хорошей семьи… в городе по-прежнему опасно, беспорядки не прекращаются… чувствую себя неважно… хуже всего, что рядом нет ни тебя, ни Салима, ни Амина. Вы с Салимом, по крайней мере, вместе, а Амин один в Америке. Приехали бы навестить, пока я жива…».

«Салим должен скоро вернуться из Египта. Надо купить ему что-нибудь. Он собирался перейти на трубку. Вот и куплю ему хорошую трубку. А я так никогда в жизни и не курил. Даже не пробовал…».

«Германия и Советский Союз заключили договор!»

Крик мальчишки-разносчика все-таки помешал Домету думать. Он купил газету. На первой полосе – большая фотография Риббентропа с русским министром иностранных дел Молотовым. «В Москве подписан пакт о ненападении… Сталин принял министра иностранных дел Третьего рейха…».

– Война!

Домет чуть не налетел на рослого мужчину в синем комбинезоне с газетой в руках.

– Война! – весело повторил тот, тыча в свою газету. – Мы договорились с русскими. Теперь нам сам черт не страшен.

Пока Домет дошел до дому, он еще несколько раз услышал слово «война». «Скорее бы Салим вернулся. Один Бог знает, что тут будет!»