Текст книги "Белая ворона"

Автор книги: Владимир Лазарис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Закурив и походив по комнате, Амеири перечитал пьесу еще раз. В ней, правда, была некая наивность, но она только украшала пьесу. Грешила пьеса и схематичностью: герои все как один – пламенные идеалисты и по большей части говорят лозунгами. Но автор сумел передать атмосферу. Он явно понял, как важно, чтобы у народа был свой герой. Мысль о необходимости союза между евреями и арабами делала пьесу из ряда вон выходящей: так в Эрец-Исраэль еще никто не писал. А писать так нужно. И даже очень.

С таким мнением Амеири поехал в Хайфу, после чего опубликовал статью, в которой, в частности, писал: «Мы гуляли с Азизом Дометом и видели наших идеалистов за тяжелой работой, но не теряющих задора. Домет восторгался тем, что новые дома вырастают на нашей земле как грибы. Он попросил меня, чтобы столь дорогую для него пьесу „Трумпельдор“ перевели на иврит, и я взял на себя этот труд, вернее, счел своим приятным долгом сделать перевод. Пьеса заслуживает того. Может, имеет значение и то, что автор – не еврей. А возможно, еще и то, что Домет смотрит на все происходящее в нашей жизни как на процесс возрождения двух семитских ветвей, который он считает невозможным без братской дружбы еврейского и арабского народов, и поэтому не замечает той клокочущей вражды, которую политики сеют между ними».

Статья редактору понравилась.

– Как он выглядит, этот ваш Домет?

– Похож на Луначарского, – засмеялся Амеири.

– На кого?

– На русского министра. Никогда не видели? Ну, тогда… чем-то напоминает Вейцмана.

– Да что вы?

– Только волос на голове побольше.

– Какой же это Вейцман, если волос побольше? – засмеялся редактор. – Ну, а что вы скажете о нем как о человеке?

– Христианин. Исполнен любви и сочувствия ко всему человечеству, но особенно к своему народу и к нашему.

– А как к нему относятся арабы?

– Не любят его.

– Иначе и быть не может. Надо надеяться, что ему не придется бежать за границу и что его не убьют, – сказал редактор.

– Вы думаете, и до этого может дойти? – спросил Амеири.

– А вы так не думаете? – ответил редактор вопросом на вопрос.

– Что же будем делать с его пьесой? Она ведь действительно неплохая.

– Свяжитесь с Снльманом…

– А кто такой Сильман?

– Ах, да, вы еще не знаете нашу тель-авивскую богему. Он – редактор журнала «Зеркало». Сильман устраивает у себя дома чтения с чаепитием. Скажем, литературный салон. Собираются там наши мэтры и непризнанные гении, читают друг другу свои шедевры, обсуждают их. Пьеса Домета, правда, на немецком, но думаю, это не будет помехой. А экзотика какая! Араб написал пьесу о Трумпельдоре, да еще и по-немецки! Пожалуй, я сам позвоню Сильману, а вы договоритесь с Дометом.

х х х

В литературном салоне Сильмана собралось десять человек: сам хозяин – важный чернобородый Сильман; его увядающая жена-поэтесса, все еще строящая из себя капризную девочку; поэт-ниспровергатель в комбинезоне строительного рабочего на голом теле; двое литературных критиков, для которых литература кончилась на Шекспире; пожилая писательница – автор назидательных рассказов для детей и юношества; эссеистка, пытающаяся связать философию Толстого с религией бахаизма; популярный газетный фельетонист; профессор истории, мечтающий опубликовать свой бесконечно длинный роман о Герцле; и, наконец, рыжеволосая молодая писательница – автор скандального романа о свободной любви среди киббуцной молодежи. За ней ухаживали все мужчины в салоне Сильмана.

Осмотрев богему, Амеири подсел к молодой писательнице:

– А поесть тут дают? – спросил он шепотом.

– Вы здесь впервые? – тоже шепотом спросила она.

– Да.

Сильман поднялся с председательского места и осмотрел присутствующих:

– Дамы и господа…

– Еды не будет, только чай с вареньем. Вы – писатель? – наклонившись поближе к Амеири, прошептала молодая писательница.

– Еще нет, но очень хочется им стать.

– Тсс, вы мешаете, – зашикали со всех сторон.

– Дамы и господа, – повторил Сильман, – позвольте преподнести вам приятный сюрприз. Сегодня нас почтил своим присутствием известный арабский драматург… – Сильман заглянул в приготовленную бумажку, – Азиз Домет.

Гости посмотрели в дальний угол, где сидел хорошо одетый, черноглазый, смуглый человек, и вежливо зааплодировали. Мадам Сильман наградила Домета сияющей улыбкой, а молодая писательница опять тихонько спросила Амеири.

– Вы знаете этого арабского драматурга?

– Это я его сюда и привел, – ответил тот.

– Господин Домет, – продолжал Сильман, – прочитает нам отрывки из своей новой пьесы «Йосеф Трумпельдор».

По комнате прошел легкий гул удивления.

– Пьеса написана по-немецки, но, насколько я знаю, все присутствующие владеют этим языком.

Раздалось дружное: «Да, да».

– Прошу вас, герр Домет. Это место для вас, – он показал рукой на кресло, обитое плюшем. – Располагайтесь. Вода – на столике рядом.

Подавляя нервную улыбку, Домет встал, поклонился, прошел к своему месту, уселся поудобнее и раскрыл рукопись.

– Господа, я прочитаю вам отрывок из первого акта.

«Картина первая. Арабские повстанцы угрожают еврейским поселениям в Верхней Галилее. Трумпельдору поручено организовать оборону поселения Тель-Хай. На сцене – Трумпельдор и Двора. Они стоят у задника, на котором нарисован фасад дома, и говорят по-русски.

Трумпельдор: Сколько у нас оружия?

Двора: Не считая твоего маузера, один пистолет и два ружья.

Трумпельдор: Мало. Для настоящей обороны нам хотя бы еще три ружья.

Двора: Что же делать?

Трумпельдор: Надеяться на помощь твоего шейха.

Двора (обиженно): Он такой же „мой“, как и твой.

Трумпельдор: Но он же в тебя по уши влюблен.

Двора: Ну и что? А я, может, в тебя по уши влюблена.

Трумпельдор: Двора, перестань. Ты же знаешь, мы с тобой товарищи по оружию. А без шейха мы Тель-Хай не защитим.

Двора: Ну, какая на него надежда, он же – араб.

Трумпельдор: Как тебе не стыдно! Неужели ты думаешь, что все арабы – враги?

Двора: А ты так не думаешь?

Трумпельдор: Эх, Двора, Двора! Сколько мне еще с тобой работать, чтобы ты поняла: эта земля и наша, и арабов. Так что жить нам с ними вместе…».

Время от времени вытирая пот со лба, Домет дочитал отрывок до конца, выпил воды и сказал:

– А теперь – последняя картина из третьего акта.

«Тель-Хай. Рядом с домом сидят Трумпельдор, Сарра, Ицхак, Натан, Зеэв, Залман, Двора, Яаков.

Трумпельдор: Нам нужны люди, готовые отдать жизнь за Эрец-Исраэль. Мы должны создать новое поколение, у которого не будет личных интересов – только общественные. Железо, из которого можно выковать все, что нужно для нашей родины. Нужен винтик – я готов им быть. Нужно землю копать? Буду копать. Стрелять? Буду стрелять. Я готов на все, что нужно родине. На любой приказ – один ответ: готов.

Ицхак: Но как же тогда…

Раздается выстрел. Все вскакивают. Арабские повстанцы у входа в Тель-Хай.

Трумпельдор: Тревога! По местам!

Поселенцы разбегаются по своим постам.

Сарра: Ося, не открывай ворот. Они всех убьют.

Трумпельдор: Нас так просто не убьешь. Натан, пойди, переговори с их главарем.

Натан идет к воротам и переговаривается с арабами.

Натан (кричит): Их командир хочет, чтобы вместе с ним впустили еще шесть человек.

Трумпельдор: Впустить. И держать на мушке. Если что, по моему приказу открыть огонь.

Как только Натан открывает ворота, толпа арабов с криками врывается внутрь.

Трумпельдор: Огонь!

Двора: Ося, они нас окружают!

Слышны выстрелы, разрывы гранат. Трумпельдор падает, раненный в живот.

Натан: Осю ранили! Осю ранили!

Зеэв: Надо перенести его в дом.

Натан: Мы с Залманом его перенесем, а ты нас прикрой.

Под огнем они переносят Трумпельдора в дом.

Трумпельдор: Где арабы?

Залман: Мы их отогнали к воротам.

Трумпельдор: Сколько у нас убитых?

Залман: Двое. Яаков и…

Трумпельдор: Говори!

Натан (смотрит в сторону): Двора.

Трумпельдор: У меня в сумке – две гранаты. Возьми, Натан, и – живо на свой пост.

Натан берет гранаты и убегает.

Залман (выглянув в окно): Зеэва убили.

Взрывы гранат, крики, ржание лошадей. Вбегает Ицхак.

Ицхак: Арабы удирают! Мы победили! Ося, мы победили!

Залман: Ося, ты слышишь? Мы победили! Ося, ты слышишь? Ося!

Ицхак (тихо Залману): Ося умирает.

Трумпельдор: Хорошо умереть за родину».

Публика громко зааплодировала, а пожилая писательница крикнула: «Браво!»

Сильман пожал руку Домету, выдержал паузу и обратился к присутствующим:

– Ну-с, кто хочет высказаться?

Первой вскочила мадам Сильман. Чуть шепелявя, она стала хвалить героический дух пьесы. Особо отметила, что автор нашел место и для ярких женских образов, что только украшает пьесу.

За ней поочередно выступили литературные критики. Они подчеркнули правильное соотношение положительных и отрицательных героев, а также удачное построение сюжета и конечно же блестящую концовку.

Поэт-ниспровергатель начал было критиковать бесцветность главного героя и скучные монологи – «живые люди так не говорят», но его перебила пожилая писательница:

– Что вы такое, простите, болтаете! – она бросила на Домета обожающий взгляд. – Господин Домет обессмертил нашего героя. Обессмертил! Это больше, чем пьеса. Это – памятник Трумпельдору.

С пожилой писательницей полностью согласилась эссеистка, заявив, что по глубине философского осмысления еврейско-арабских отношений эта пьеса выделяется среди всего, что было написано до сих пор на всех известных ей языках.

– А сколько языков вы знаете? – не без ехидства спросил поэт-ниспровергатель.

– Три, – ответила эссеистка, – а вы?

– Господа, – вмешался Сильман, – мы же не в детском саду. Кто еще хочет высказаться?

Фельетонист похвалил Домета, но отметил, что действие пьесы развивается не так энергично, как хотелось бы, и кое-какие монологи следовало бы сократить.

– Это ваши фельетоны нужно сокращать, – беззлобно пробасил профессор истории. – Неужели вы не понимаете, что пьеса – не газета. Ее играют. А вы знаете, герр Домет, – обратился он к Азизу, – вам удалось уловить нечто, присущее только нашим первопроходцам. Они ведь и впрямь готовы умереть за эту землю, чего нельзя сказать о нашей богеме. О присутствующих, разумеется, не говорят.

Сильман постучал председательским молоточком и перешел к заключительному слову:

– Безусловно пьеса господина Домета в общем производит благоприятное впечатление, – начал он, – но…

Тут молодая писательница, которая молчала во время всего обсуждения, тряхнула рыжей копной и громко перебила:

– Пьеса господина Домета без всяких «но», «в общем» и «в частностях» производит замечательное впечатление.

– Я попросил бы не перебивать меня, – Сильман недовольно постучал молоточком. – В пьесе есть погрешности.

– Вы у всех выискиваете погрешности, – снова ввернула молодая писательница, – только в стихах вашей жены их нет.

– Вы… вы… – в ярости задохнулся Сильман.

– Как вы смеете? – пискнула мадам Сильман.

– Я-то смею, – парировала молодая писательница. – А вот ваш супруг боится похвалить пьесу, в которой автор посмел написать о наших отношениях с арабами, о чем до него еще никто не писал.

Публика недовольно зашумела.

Молодая писательница повернулась к Амеири:

– Познакомьте меня с вашим другом.

– А я и с вами еще не знаком.

– Ах, да, – она протянула ему руку. Ее крепкое рукопожатие говорило о весьма решительном характере. – Лина Гельман.

– Авигдор Амеири.

– Вот мы и познакомились. А теперь представьте меня вашему другу.

Амеири подозвал Домета, собиравшего листы рукописи.

– Азиз, у вас уже есть поклонница, – сказал он, когда Домет подошел.

Удивленный, Домет церемонно поклонился. Ему улыбалась очаровательная женщина. Волосы цвета заходящего солнца, на тонком лице – густые черные брови почти сходятся на переносице, во взгляде что-то дикое. Зеленые глаза не подведены, на щеках нет румян. Нос с еле заметной горбинкой, большой рот с полными ярко-красными губами, на стройной шее – тонкая золотая цепочка.

Домет хотел поцеловать ей руку, но она ее отдернула.

– Это – филистерство. И ваш галстук тоже.

Домет не понял, почему его обычный жест вежливости и галстук – филистерство.

– Простите, фрейлейн…

– Лина.

– Азиз…

– Домет. Я запомнила.

– Можно просто по имени.

– А я всегда мужчин называю только по имени. Правда, Авигдор? – расхохоталась Лина.

Амеири добродушно развел руками и пошел пить чай с вареньем.

– Итак, Азиз, где вы живете?

– В Хайфе.

– Но ведь сейчас уже за полночь.

– Я переночую у Авигдора.

– Лучше у меня. Я снимаю комнатку недалеко отсюда. И водка есть. Вы пьете водку?

– Не пробовал.

– Вам понравится. Пошли?

Последним, кого увидел Домет, был Амеири, который, кивнув в сторону Лины, всем своим видом выражал, как он рад тому, что первый литературный вечер Домета завершился успехом.

x x x

Тяжелая приморская влажность облепила их, как только они вышли от Сильмана. Прохожих на улицах почти не было. Зато чуть ли не на каждом балконе люди играли в карты, в домино, в лото, пили чай и громко смеялись. Мускулистые парни с закопченными лицами асфальтировали улицу. Из темноты доносилась песня на русском языке. Моря не видно, но оно совсем рядом.

«Вот искупаться бы сейчас нагишом! Моя спутница, пожалуй, не отказалась бы».

Домет вынул платок и вытер лицо и шею. Ему захотелось пить. Он покосился на декольте Лининого платья.

– У вас красивая цепочка.

– Спасибо. Я ею очень дорожу. Бабушка подарила, – она дотронулась до цепочки.

– По-моему, на ней висят две еврейские буквы, – сказал Домет.

– Верно. Буквы, «хет» и «йод». Из них состоит слово «хай», «жизнь», и они приносят счастье.

– Всего две буквы, и целая жизнь?!

– Бывает, на целую жизнь и одной буквы слишком много.

– Когда вы приехали в Палестину? – спросил Домет.

– Пять лет назад.

– Из Германии?

– Нет, из России.

– Но у вас прекрасный немецкий.

– Моя бонна была немкой.

– Она тоже приехала с вами?

– Нет, она уже умерла. Но, будь она жива, обязательно приехала бы. В юности она побывала в Палестине, и ей тут очень понравилось.

– А вам тут нравится?

– О Палестине нельзя сказать «нравится». Нравитесь мне вы.

– Вы мне тоже.

– Разумеется. Не нравилась бы, не пошли бы ко мне ночевать.

– Вы плохо знаете мужчин.

– Я плохо знаю?! Да я их вижу насквозь. Поэтому и не могу ни с одним оставаться дольше недели.

– Так я, значит, на неделю?

– Ну, зачем же так надолго. На ночь. Вы шокированы?

– Откровенно говоря, да.

Лина расхохоталась.

– Вот мы и пришли. Только тихо-тихо, хозяев не разбудите.

Они прошли через маленький садик, где стоял терпкий запах каких-то ночных цветов, поднялись на второй этаж по полутемной лестнице и остановились перед дверью с начищенной до блеска медной табличкой «Профессор, доктор М. Фляйшер». Лина приложила палец к губам, вынула из сумочки ключ и осторожно повернула его в замочной скважине. Потом взяла Домета за руку и, не зажигая свет, на ощупь повела по коридору. Как поводырь – слепого. Его губы почти коснулись ее отброшенных назад рыжих волос. Не успели они сделать и нескольких шагов, как споткнулись обо что-то, и раздался страшный грохот. Потом наступила тишина, и послышался женский голос:

– Опять эта девка кого-то привела, – раздраженно сказала женщина.

– Если бы не ее деньги, – ответил усталый мужской голос, – тебе пришлось бы и сейчас мыть полы у соседей.

Линина комната была освещена лунным светом. Аккуратно застеленная кровать с никелированными шарами, небольшой стол, небольшой буфет, полка с книгами, занавеска на веревочке вместо платяного шкафа…

– Хозяйка нарочно ставит корыто по дороге в мою комнату, – засмеялась Лина. – Иначе как бы она знала, когда я прихожу. Да вы раздевайтесь. Снимите пиджак, галстук.

Она вынула из буфета бутылку водки и два стакана.

– За встречу, – подняла она свой стакан не чокаясь.

Домет снова почувствовал себя слепым, который идет за поводырем. Фрейлейн Лина выделялась из тех женщин, которых он знал: податливых турчанок, страстных сириек, нежных ливанок. И для нее он – «мужчина на ночь». Но это даже забавно: женщина поменялась ролями с мужчиной. Что ж, готовая роль для будущей пьесы. Он посмотрел на Лину. Эта русская женщина походила на какую-то странную птицу, которая не боится людей.

– Раздевайтесь, Азиз, – Лина налила себе второй стакан, – а то скоро ночь кончится. И пейте, это – хорошая водка. Я ее купила у арабов… – она осеклась, но тут же поправилась: – Я имею в виду, в Яффо.

Домет промолчал.

– А вы в самом деле араб, Азиз?

– Разумеется.

– У меня еще никогда не было араба.

– А у меня – еврейки.

– Вот и сравним!

Она толкнула его на постель, и он полетел в какую-то пропасть, а в голове грохотало корыто.

7

Раскрыв очередной номер «Зеркала», Амеири в сердцах выругался по-русски. Этот сукин сын Сильман, который воображает, что говорит по-немецки, напечатал разгромную рецензию на пьесу Домета. Слава Богу, Домет не читает на иврите, но до него рецензия конечно же дойдет: доброжелателей у нас – хоть отбавляй. Нет, этого так оставить нельзя.

Ответ Амеири был опубликован через два дня:

«В последнем номере „Зеркала“ его редактор почему-то выступил в роли литературного критика. В связи с этим хотелось бы ознакомиться с критическими работами господина Сильмана, опубликованными до его приезда в страну. А еще больше хотелось бы понять, как можно критиковать пьесу, которая не переведена на иврит! У драматурга Азиза Домета есть немало пьес, некоторые шли на больших сценах Берлина и Будапешта. Немецкая критика называет господина Домета „новым классиком“. Только у себя на родине господин Домет подвергается нападкам своих соплеменников за то, что относится к евреям, как к братьям. Мало этого, так на него набросился и господин Сильман. Где логика? Вернее, где тут собака зарыта?»

Сунув в карман газету со своей статьей, Амеири зашел в знакомый подвальчик возле базара Кармель, где подают холодное бочковое пиво – единственное утешение в такую жару.

Амеири жадно принялся за пиво, когда у его столика как из-под земли вырос поэт-ниспровергатель, завсегдатай салона Сильмана. Нечесаные волосы, мутные глаза и многодневная щетина свидетельствовали о том, что под воздействием водки на него опять нашло вдохновение. В миру поэта звали Хаим Кац, а он себе выбрал имя и фамилию Авот Исраэль, что в переводе значит «праотцы Израилевы». Облачен он был в неизменный комбинезон, а в руке держал газету со статьей Амеири. Авот подошел к столику и швырнул на него газету.

– Вы сошли с ума!

– И каким образом вы об этом узнали? – насмешливо спросил Амеири.

– Прочитав ваш опус о нашем благодетеле Сильмане. Вас же теперь на пушечный выстрел не подпустят к его салону! А уж от ваших произведений Сильман камня на камне не оставит. Можете не сомневаться.

– Экие страхи, – расплылся в улыбке Амеири: пиво было что надо. – Я на фронте на русских в атаку ходил и то не боялся.

– Подумаешь, – презрительно протянул Авот. – То на русских, а это на Сильмана! Кто вы, и кто он! Он же вас в порошок сотрет. И чего лезть на рожон? И ради кого? Ради какого-то араба! Графоман ваш араб! Хочет на евреях въехать в литературу. Да еще вокруг Лины увивался. Я за ней уже полгода ухаживаю.

– Ах, вот оно что! – засмеялся Амеири. – Отелло, оказывается, ревнив!

– Да, я ревнив, – обозлился Авот. – И вообще, считаю, что незачем путаться с арабами.

– А как же интернационализм?

– Я был и буду интернационалистом, – Авот гордо поднял голову.

– В таком случае, как вы допускаете, чтобы мы, евреи, столько натерпевшиеся от антисемитов, относились к арабам, как к нам – антисемиты?

– Ой, оставьте эти лозунги! Чем прославлять араба, лучше написали бы хвалебную рецензию на мой новый сборник «Человек – это я».

– Людовика перефразируете? – язвительно поинтересовался Амеири.

– Какого еще Людовика? – насторожился Авот.

– Короля Франции.

– Но-но! Ко-ро-ля! Да я в России царя свергал. – Авот так размахивал руками, что чуть не сбросил со столика кружку.

– Может, пива хотите? – предложил Амеири пришедшему в экстаз Авоту.

– О, благодарствуйте! – Экстаз как рукой сняло. – Вы – человек с большой буквы.

– Еще бы! «Человек – это я», – беззлобно засмеялся Амеири, сделал знак хозяину, и тот принес еще одну кружку.

Авот схватил ее обеими руками и не выпустил, пока не допил до дна.

– Да, человек – это вы, а Сильман – дерьмо, – изрек он после того, как перевел дыхание.

– Помилуйте, – удивился Амеири, – вы же только что назвали его благодетелем.

– Ну, назвал. Я и вас сейчас так назову. Хотите? Нет, вы скажите, хотите?

– Не хочу, – Амеири встал. – Ваш Сильман в самом деле – дерьмо, так ему и передайте. А про Азиза Домета вы еще услышите. Европу он завоевал, завоюет и Эрец-Исраэль.

х х х

В тот год в Эрец-Исраэль выдался особенно жаркий июль, и жители Тель-Авива спасались в каждой луже, не говоря уже о Средиземном море. Может, поэтому купающиеся не сразу заметили, что им выпала честь войти в морские воды вместе со своим любимым и первым мэром Тель-Авива Меиром Дизенгофом.

Вот и самому мэру в этот день было так жарко, что он пошел купаться в чем мать родила.

Эту пикантную историю засвидетельствовал в служебном рапорте полицейский Натан Кливерицкий:

«Находясь на тель-авивском пляже, я увидел господина Дизенгофа. Он входил в воду без купальных штанов, оставив на берегу полотенце, которым был обмотан. Когда я подошел и спросил господина Дизенгофа, почему он без купальных штанов, он только поглубже залез в воду. Я стоял на берегу и ждал, пока он выйдет. За это время ко мне подошли господа Френкель Иехуда и Надиви Шмуэль и пожаловались на непристойное поведение мэра. Когда господин Дизенгоф вышел из воды, я спросил его еще раз, почему он приходит на пляж без купальных штанов, и добавил, что на него поступила жалоба. На это господин Дизенгоф ответил, что в следующий раз он принесет купальные штаны и на этом считает инцидент исчерпанным».

А всего за месяц до этого «инцидента» Дизенгоф добился от мандатных властей, чтобы в первом еврейском городе Тель-Авиве была первая еврейская полиция. Она была создана в составе одного офицера, одного сержанта и двадцати рядовых. На заседании муниципального совета было решено выделить бюджет на ее содержание. Остававшихся от жалованья полицейским денег хватило на два ружья.

В распоряжение начальника еврейской полиции Хаима Гальперина был предоставлен черный мотоцикл, и он гонял на нем по городу, производя сильное впечатление на девушек, которых катал при исполнении служебных обязанностей.

По субботам все приказы в еврейской полиции отдавались только на иврите, а в остальные дни недели – на иврите и на английском.

Первая задача полиции состояла в том, чтобы извозчики зажигали по вечерам фонари на своих фаэтонах. Вторая – в том, чтобы, по возможности, предупреждать случаи самоубийств, вызванных тяжелым материальным положением новых репатриантов, особенно тех, кто решал утопиться в море. Третья – в том, чтобы сопровождать высокопоставленных гостей, если таковые появятся.

Высокий гость появился в том же году: в Тель-Авив приехал Черчилль. К его приезду Дизенгоф велел воткнуть в песок несколько пальм. Поначалу все шло как по маслу. Еврейские полицейские лихо гарцевали вокруг Черчилля на заранее арендованных лошадях, но, когда фаэтон с английским министром случайно задел пальму, та свалилась на землю.

Черчилль вынул изо рта сигару и, подмигнув Дизенгофу, сказал:

– Без корней ничего не получается.

Дизенгоф решил, что Черчилль прав, и евреи начали пускать корни.

Вслед за первой еврейской полицией в Тель-Авиве появилась первая еврейская проститутка Ляля. Она приехала из Киева с матерью, и они вдвоем открыли первый еврейский публичный дом. Среди новых репатриантов было много холостяков, на которых Ляля быстро сделала хорошие деньги. Первая еврейская полиция закрывала глаза на первый еврейский публичный дом, потому что перед ним часто стоял черный мотоцикл.

Вслед за первой еврейской проституткой в Тель-Авив приехал из Варшавы первый еврейский профессиональный жулик по прозвищу «Щука». Он выдавал себя за крупного землевладельца и ухитрился продать богатым американским сионистам, собиравшимся переехать в Эрец-Исраэль, земельные участки на дне моря.

И наконец появилась первая еврейская футбольная команда «Еврейский рабочий». Она состояла из мальчишек, которые после занятий в тель-авивской гимназии «Герцлия» гоняли мяч по песку, а пыльные кактусы служили воротами.

За неимением более достойного противника английские офицеры из иерусалимского «Спортклуба» вызвали гимназистов на дружеский матч, который состоялся в Тель-Авиве.

Трибуны болели за гимназистов, молодежь скандировала: «Ка-ди-ма!», «Ка-ди-ма!», что значит «вперед», но в данном случае – «Бей англичан!».

Амеири от волнения орал «Пасуй, пасуй!» на венгерском. Его сосед орал «Пасуй!» на немецком. А на другом конце поля Авот Исраэль тоже от волнения орал «Даешь, даешь!» на русском. Где-то посередине громыхал густой баритон известного поэта и еще более известного в городе главного врача тель-авивских школ Шауля Черниховского. Он до того разволновался, что чуть не повыдергивал свои запорожские усы.

Среди английских болельщиков сидел секретарь наместника капитан Эндрю Перкинс – высокий, поджарый блондин, с лицом, напоминавшим спелую грушу. Он неодобрительно посматривал то на орущих болельщиков, то на финты гимназистов, пытавшихся в одиночку прорваться к воротам противника.

Перкинс возвращался с матча в служебной машине с двумя штабными офицерами. Разговорились о том, что евреи не играют ни в крикет, ни в гольф, но довольно быстро научились футболу.

– Эти еврейские мальчишки, правда, проиграли, но с очень небольшим счетом. И не из-за отсутствия тренировки, а просто потому, что даже в футбол евреи не могут играть слаженно, – сказал один из офицеров.

– А я был на чемпионате палестинской полиции по боксу, – сказал другой, – и там еврейские констебли наносили своим арабским коллегам такие сокрушительные удары, как будто на кону стояло еврейское государство. В чем евреи действительно сильны, так это в шахматах. На днях бывший губернатор Иерусалима, сэр Рональд Сторрс, сразился с раввином из Петах-Тиквы. Раввин уверял, что выиграл «с Божьей помощью».

– Говорят, евреи – плохие солдаты, – сказал первый офицер, – но мой знакомый генерал, бравший Иерусалим, рассказывал, что еврейский капрал из лондонской бригады проявил отчаянную храбрость, увидев перед собой Иерусалим: в одиночку перебил весь турецкий пулеметный расчет.

– Евреи – идеалисты, – сказал Перкинс. – Они витают в облаках.

– А в боксе евреям до нас далеко, – не к месту заметил второй офицер.

Несколько дней спустя Перкинс в разговоре с адъютантом наместника повторил, что евреи витают в облаках.

– Знаете, Перкинс, – ответил адъютант, – вы правы, но прежде всего они – религиозные фанатики. В голове не укладывается, что такое событие, как празднование дня рождения Его Королевского Величества, по требованию евреев отложили на целых два дня, чтобы оно не пришлось на священную для них субботу! Думаю, ничего подобного арабы не потребовали бы. Хотя кто знает. Наместник разрешил военному оркестру играть в пятницу в иерусалимском городском саду, так к нему явилась мусульманская делегация с протестом: не считаются с их религиозными чувствами из-за интриг сионистов. Пришлось издать приказ, чтобы оркестр играл и по пятницам, и по субботам, и по воскресеньям.

В гнетущей обстановке сплошного наушничества и доносительства капитан Перкинс мог довериться только своему дневнику. Не привыкнув, как его коллеги, топить тоску в виски и не желая завязывать с коллегами дружеских отношений, Перкинс переносил на бумагу свои наблюдения и мысли, которые наверняка не пришлись бы по вкусу его начальству. К тридцати пяти годам он сделал неплохую карьеру и надеялся по возвращении в Англию перейти на дипломатическую службу.

В Иерусалиме квартира у него была казенная, но в ней царил идеальный порядок, который поддерживал арабский слуга Ахмед, изъяснявшийся на чудовищном английском, но понимавший все, что от него требовал хозяин. А тот требовал, чтобы Ахмед каждый день вытирал пыль, в особенности с книг, ничего не перекладывал и не переставлял на письменном столе и следил, чтобы в доме всегда были овощи и фрукты: хозяин был истым вегетарианцем.

Сняв китель и стянув с ног сапоги, Перкинс отпустил Ахмеда, запер дверь и, усевшись за стол, взял толстую тетрадь в сафьяновом переплете с изящным позолоченным замочком – подарок сестры по случаю его отъезда в Палестину. Вручая этот подарок, сестра сказала: «Будешь описывать свою жизнь». Тогда она и не подозревала, что ее наказ будет выполняться.

Перкинс достал из ящика самопишущую ручку и начал писать:

«Евреи считают нас снобами и антисемитами, а арабы – еврейскими прихвостнями. Арабы не могут простить нам Декларацию Бальфура. Лорд Бальфур действительно мог бы сказать в ней несколько слов и об арабах, а не только о создании еврейского Национального очага в Палестине. А евреи не могут простить нам того, что Англия первой изгнала их из Европы. И те, и другие хотят убедить нас в законности своих притязаний на Палестину. Мы их выслушиваем, пишем свои соображения, посылаем шифрованные донесения в Лондон и получаем оттуда указания, по сути повторяющие кесарево „разделяй и властвуй“.

Но евреев разделять не нужно: они и так разделены. Русские евреи презирают немецких, немецкие – русских, сефардские – акшеназских, ашкеназские – сефардских, в чем конечно же сказывается многовековой опыт жизни в разных странах. От моих здешних знакомых евреев я не раз слышал: „Мы не знали, что бывают такие евреи, как эти“ или „Если он – еврей, то я – Папа Римский“. Раньше я почти не сталкивался с евреями и думал, что они все похожи на ветхозаветных пророков, а здесь я вижу, что они не похожи не только на пророков, но и друг на друга: евреи из Германии – светские европейцы, ничего общего не имеют с евреями из России – большевистскими безбожниками. И тех, и других не любят старожилы-сефарды, которым проще ладить с арабами, чем с ашкеназами.

Между арабами тоже нет единства, но, так сказать, по другим линиям размежевания. Простым арабам, кроме лепешки и горсти маслин, ничего не надо. Религиозным вождям нужна власть. Они-то и натравливают толпу своих единоверцев на евреев. А толпа любой национальности пойдет против тех, на кого ее умело натравливают. Вот арабы и не любят евреев. А евреи и не пытаются понять арабов.

Когда лидера сионистов Вейцмана спросили, почему ни один из его соратников не говорит по-арабски, он ответил: „Пусть сначала арабы научатся говорить на нашем языке“. Интересно, какой язык Вейцман имел в виду: его родной русский, его не родной древнееврейский, которым он, к слову сказать, плохо владеет, или английский, на котором этот надменный профессор Манчестерского университета, похожий на Ленина, так изысканно изъясняется.