Текст книги "Белая ворона"

Автор книги: Владимир Лазарис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Не остался ли у вас номер «Палестайн уикли»? Там должна быть статья о замечательном драматурге Домете.

Домет резко обернулся и увидел респектабельного мужчину средних лет. Тот купил газету, развернул и прямо у киоска начал читать.

Домет не выдержал, подошел к незнакомцу и приподнял шляпу.

– Позвольте представиться, я – Азиз Домет.

На лице незнакомца отразилось удивление, смешанное с восхищением. Он тоже приподнял шляпу и представился:

– Оливер Томпсон. Исследователь арабского Востока. Разрешите пригласить вас на чашечку кофе.

За кофе выяснилось, что любезнейший мистер Томпсон не знает ни слова по-немецки и не может познакомиться с творчеством мэтра. При слове «мэтр» Домет почувствовал, что у него вырастают крылья. Заказанный к кофе коньяк быстро изменил направление беседы, которая перешла от пьесы к настроениям арабской интеллигенции. Милейший мистер Томпсон всякий раз вставлял что-нибудь вроде «с вашим великим талантом».

Домет понял, что в лице мистера Томпсона он нашел ту публику, которой так не хватало его пьесам. Они начали часто встречаться.

Мистера Томпсона все больше и больше интересовали настроения в арабской среде. Приятным сюрпризом для Домета стало сделанное ему мистером Томпсоном предложение ежемесячно составлять для его исследований небольшие обзоры, написанные талантливым пером господина Домета.

– Разумеется, не безвозмездно, – добавил Томпсон.

– Помилуйте, – смутился Домет, – какие могут быть счеты между друзьями.

– Труд, особенно писательский, должен быть оплачен, – назидательно заметил мистер Томпсон. – Давайте договоримся о символической цене. Скажем, пять фунтов за обзор. Вы окажете мне неоценимую помощь.

Домет с восторгом согласился: это было в два с половиной раза больше, чем его жалованье.

В арабском отделе контрразведки эти «обзоры» проходили под грифом «донесения агента Шекспира».

x x x

Работа Домета в школе оказалась под угрозой, когда в арабской прессе начались нападки на «покровителя евреев – чистокровного араба, который продает свой талант еврейским колонизаторам Палестины».

Комитет палестинских арабов направлял к Домету посланцев. Они его уговаривали плюнуть на евреев и работать на благо своего народа. Домет объяснял им, что как раз на благо своего народа он и работает, и на этом переговоры кончались.

Очень скоро агент Шекспир сообщил, что «в Хайфе, незадолго до отбытия арабской делегации в Англию, католические и православные священники, богатые арабские землевладельцы и мусульманское духовенство обратились к делегации с наказом добиться в Лондоне: а) запрета еврейской иммиграции и б) отмены иврита как третьего официального языка Палестины после арабского и английского».

За это краткое донесение агента Шекспира Брэдшоу получил благодарность от начальства, закрывшего глаза на то, что Шекспир получает уже не пять, а двадцать пять фунтов.

Миссия арабской делегации в Лондоне провалилась, а в очередном донесении Шекспира было сказано: «Среди арабов царит подавленное настроение, и они все больше склоняются к мысли, что, если не удастся с помощью англичан справиться с евреями дипломатическим путем, арабы сами разберутся с евреями с помощью силы».

Домету пришло в голову создать свою оппозиционную газету на арабском языке, и он поделился ею с мистером Томпсоном, но услышал в ответ, что у него, скромного исследователя, не то что на издание газеты – на бумагу для нее нет денег.

Азиза Домета уволили из мусульманской школы, и в Хайфе никто не хотел брать его на работу. Среди арабов Домет стал изгоем. Узнав об этом, лейтенант Брэдшоу понял, что ему надо искать нового агента.

12

Получив от Домета доверенность на постановку «Йосефа Трумпельдора», Штейн написал Вейцману, что следовало бы позаботиться о постановке пьесы Домета. На это Вейцман ответил Штейну, что в еврейском театре Вены идут переговоры о ее постановке и уже предприняты шаги по изысканию средств для поездки Домета в Европу. Поэтому Штейн написал Домету, что уже достигнута договоренность о постановке «Йосефа Трумпельдора» в венском театре и Сионистская организация хочет организовать для него лекционное турне в Вену, в Прагу и в Берлин.

Сам Домет рассчитывал сразу после турне поехать в Америку, надеясь, что и на Америку найдутся деньги. Ведь он занимается общим делом.

Услышав про Берлин, Адель запрыгала от восторга.

– Боже, наконец-то я увижусь с родителями. И Гизеллу им покажу. Ребенку уже два года, а они ее еще не видели. Как же мы успеем собраться? Нужно купить Гизелле зимнее пальтишко, нужно купить подарки. А мне? Мы с тобой будем ходить на приемы, в чем же я на них пойду? Да что приемы, когда мы едем в Берлин. В Берлин!

Адель бросилась целовать мужа и начала собирать вещи и игрушки Гизеллы.

«Если турне будет успешным, я смогу расплатиться с долгами. После увольнения из школы стыдно показаться на улице: всем задолжал. Если мне дадут на поездку приличные деньги, как-нибудь выкрутимся. Жить будем у тестя, лишнего себе не будем позволять. Глядишь, еще и на Америку сэкономим».

С этими мыслями Домет начал укладывать в чемодан рукописи новых пьес.

На следующий день он написал Штейну, что на дорожные расходы ему хватило бы фунтов восемьдесят. Вейцман велел выдать сорок.

В Праге Домету оказали теплый прием. На его лекции об арабо-еврейских взаимоотношениях пришло много евреев.

В Вене прием был несколько холоднее. Как было сказано в отчете, посланном доктору Вейцману венским филиалом Сионистской организации, «Мы намеревались организовать три лекции г-на Домета: в Вене, Линце и Зальцбурге, но дело приняло иной оборот после того, как на собрании нашего филиала г-н Домет произнес расплывчатую и неубедительную речь. Но, учитывая рекомендации проф. Вейцмана, мы все же решили оплатить ему дорожные расходы на поездку в Берлин в надежде, что эта сумма будет нам компенсирована».

У вагона стояли родители Адели. Фрау Кебке рыдала на весь перрон и целовала то дочь, то внучку. Герр Кебке прижал зятя к груди с такой силой, что у Домета перехватило дыхание. Дома объятия и поцелуи стали еще горячее. Бабушка с дедушкой кудахтали над Гизеллой, она с радостными криками дергала за хвост старого кота, кот не знал, куда спрятаться – такого еще никогда не было.

На следующий день Домет нанес визит вежливости руководителям берлинского филиала Сионистской организации и был разочарован. На него смотрели с какой-то странной улыбкой и не выказывали ни малейшего желания помогать и рекламировать его лекции. Более того, эти евреи почему-то весьма скептически отнеслись к рекомендациям доктора Вейцмана. Домет пожаловался Вейцману. Вейцман написал в Берлин, но не успел он отправить письмо, как ему принесли копию конфиденциального отчета из берлинского филиала, в котором говорилось, что «господин Домет произвел на нас весьма отрицательное впечатление. Он ходит в частные дома с рекомендательным письмом д-ра Вейцмана и несправедливо жалуется на наше плохое отношение к нему».

Домет не знал, что делать. У кого просить помощи. И вдруг он вспомнил: Эйнштейн! Он наверняка знаком с Вейцманом. Не может быть, чтобы рекомендация Вейцмана для него ничего не значила. Достать адрес Эйнштейна не составило труда.

Горничная спросила Домета, как о нем доложить. Домет назвался и попросил передать профессору Эйнштейну рекомендательное письмо доктора Вейцмана.

Прочитав рекомендацию «оказать помощь нашему арабскому другу», Эйнштейн велел горничной провести гостя.

– Прошу вас, герр Домет, – Эйнштейн показал на кресло у камина. – С доктором Вейцманом мы старые друзья. И как раз в прошлом году встречались.

– В Берлине? – спросил Домет, не отрывая глаз от знаменитого ученого.

– Нет, в Тель-Авиве. Нас с женой принимал мэр, герр Дизенгоф. Как он поживает?

– Я с ним не знаком, – смутился Домет.

– Очень, очень энергичный и радушный человек, – сказал Эйнштейн.

Черные усы молодили Эйнштейна. Седые волосы были всклокочены, одет он был по-домашнему.

Поговорили о Тель-Авиве. Домет восторженно рассказал, как прекрасен этот еврейский город, как быстро он строится.

Эйнштейн рассказал, как они с Вейцманом ездили по Америке, собирая деньги на строительство Еврейского университета в Иерусалиме.

– Я тоже хотел бы поехать в Америку, – ввернул Домет, – с лекциями о сионизме.

– О сионизме? – оживился Эйнштейн, заинтригованный столь необычным арабом.

– Да, потому что сионисты хотят превратить эту землю из заброшенной окраины в европейскую страну.

– Так, так, и вы думаете, им это удастся?

– Обязательно. Арабы помогут.

– А много ли найдется таких арабов?

– Полагаю, со временем их станет много.

Домет увлекся, а Эйнштейн рассматривал арабского пропагандиста сионистской идеи. «Где только Вейцман такого нашел? И что могло привести ко мне в дом этого забавного Домета?»

– Чем же я могу вам быть полезен, герр Домет? – спросил Эйнштейн, бросив беглый взгляд на настольные часы.

– Может, герру профессору не составит труда сказать руководству Сионистской организации, что я буду полезен в лекционной работе. С моим знанием обстановки в Палестине я смогу убедить немецких евреев туда ехать.

– Вот это как раз не так легко, как вам кажется. – Эйнштейн не любил, когда разговор о сионизме переходил на практические вопросы, касающиеся и его. – А разве для Сионистской организации недостаточно рекомендаций доктора Вейцмана?

– Они… они… – Домет замялся, – …говорят, что я плохо выступал в Вене, но, поверьте, это вовсе не так. Просто в Вене собралась совсем не та аудитория. Но в Берлине меня знают. Тут с большим успехом ставили мои пьесы, обо мне писали в газетах.

Эйнштейн еще раз посмотрел на часы.

– К сожалению, меня ждут неотложные дела. Я постараюсь вам помочь. Было очень приятно с вами познакомиться, герр Домет.

Выйдя от Эйнштейна, окрыленный, Домет написал Вейцману, как дружелюбно принял его великий ученый.

Вейцман, уставший от нескончаемых хлопот по делу Азиза Домета и раздраженный тем, что его протеже произвел скверное впечатление в Европе, решил поставить точку во всей этой истории и попросил Штейна написать соответствующее письмо в берлинский филиал Сионистской организации.

х х х

Председатель центрального правления Сионистской организации Германии доктор Отто фон Ландсберг сидел в своем кабинете. Он был в восторге от возложенного на него поручения: избавиться от назойливого попрошайки Домета.

И вот теперь этот жалкий арабский графоман, который только и делает, что беззастенчиво доит Сионистскую организацию, да еще нажаловался на него, Отто фон Ландсберга, самому доктору Вейцману, сидит у него в приемной. Ландсберг намеренно не торопился его принимать. Он получил от секретаря Сионистской организации Штейна недвусмысленные указания: в деликатной форме дать Домету понять, что Сионистская организация посылает его ко всем чертям. Ландсберг перебрал на столе бумаги, допил чай, прошелся по кабинету, позвонил жене, чтобы она рассчиталась с посыльным от портного, посмотрел в окно на оживленную улицу и только тогда – на часы. Домет сидел в приемной уже добрый час. Ландсберг позвонил секретарше: «Пригласите герра Домета».

– А, дорогой герр Домет, рад вас видеть в добром здравии. Присаживайтесь. Извините, ради Бога, что заставил вас ждать, но работа у нас такая – ни минуты времени. Как поживаете?

Домет нервно вертел в руках шляпу и молчал.

– Итак, я вас пригласил вот по какому делу.

Ландсберг вынул из папки письмо от Штейна и медленно начал читать, хотя уже знал его наизусть:

«Будьте любезны сообщить г-ну Азизу Домету, что доктор Хаим Вейцман, к сожалению, не может сделать для него больше, чем он уже сделал».

Домет покраснел, но ничего не сказал.

Ландсберг убрал письмо в папку и с любезной улыбкой посмотрел на араба, который ему так напакостил.

– Увы, господин Домет, Сионистская организация больше не может вас финансировать, теперь вам придется полагаться только на себя. Так что возвращайтесь в Палестину. Всего наилучшего.

Домет вышел на улицу с таким ощущением, будто его облили помоями.

Возвращаться в Палестину не на что. Деньги кончаются. Тесть еще не оправился от банкротства и сам старается перехватить у зятя марку-другую.

Домет бесцельно ходил по улицам. С тех пор, как он впервые побывал в Берлине, прошло три года. Инфляция кончилась, марка снова стала твердой валютой, прохожие улыбаются. Но Домета ничего не радовало: у него-то денег нет. По старой памяти он нашел «Красную лампу», где теперь размещался ресторан. Домет взглянул на меню при входе, и у него заурчало в животе. А когда посмотрел на цены, аппетит пропал. Он увидел в кафе русских эмигрантов и вспомнил о Лине. Встретит ли он ее еще когда-нибудь? От Лины мысли перешли к жене и к дочери. Надо их отправить домой, а самому обойти театры и постараться продать пьесы. Или вернуться всем вместе? Но в голове сверкнуло предупреждение брата Салима в его последнем письме: «Не торопись домой, наши все еще краснеют от стыда при упоминании твоего имени».

«Они еще и краснеют! Мерзавцы! Выгнали меня из школы, оставили без гроша! Салим пишет: „Попытай счастья в Берлине!“ Легко сказать! Где оно, мое счастье?»

С этими мыслями Домет шел наобум, пока не увидел ворота в Тиргартен. На скамейке валялась забытая кем-то газета. Он посмотрел первую полосу, вторую. А это что? Не может быть! Маленькая заметка сообщала, что в Берлине открылся «Театрон Эрец-Исраэли» и для премьеры театр выбрал пьесу «Валтасар».

«Валтасар»? Мою пьесу? Без моего ведома?

Домет перечитал заметку еще раз и только тогда увидел, что спектакль поставлен по французской пьесе какого-то Роше.

На следующий день Домет нашел адрес «Театрона» и купил билет на «Валтасара». Спектакль шел на иврите, но Домету не нужно было понимать слова: он знал содержание. Медленно развернувшаяся мистерия захватила его с первых же минут. В этом спектакле не было эффектных сцен, придуманных Гепхардом. Еще бы! Это же не немцы, которые услышали в его «Валтасаре» сказку из древних времен. Для евреев вавилонский плен – совсем не сказка.

С каждой сценой, с каждой репликой червь зависти разъедал Домета все больше и больше.

«Даже не мешает, что герои поют и пляшут!»

Домет посмотрел на свои потные руки, которые он потирал, как его тесть. Потом – на зал. Народу мало. Но зрители увлеченно следят за развитием действия.

Домет очнулся, когда услышал овации.

«Когда-то и мне так рукоплескали!»

Домет вытер платком лоб и пошел за кулисы искать режиссера. Им оказался моложавый мужчина по имени Менахем Гнесин.

Домет представился и сказал, что он тоже написал пьесу «Валтасар».

– Что вы говорите? – вежливо удивился Гнесин. – Какое совпадение.

– И еще у меня есть пьеса «Йосеф Трумпельдор».

– Да что вы! – Гнесин всплеснул руками. – Так несите скорее вашу пьесу.

– Завтра же принесу. Всего доброго.

Наутро Домет прочитал в «Юдише рундшау», что Гнесин «превратил библейскую трагедию в оперетту». Под рецензией стояла подпись «Арнольд Цвейг», и Домет вспомнил рассказ Штрука о нем.

«В самом деле – оперетта. Молодец Цвейг! И чего это я расстроился из-за какой-то оперетки».

Домет отнес Гнесину «Трумпельдора», и они договорились встретиться через неделю. За это время Домет отправил в Хайфу Адель с Гизеллой, пообещав, что скоро приедет. Помахав рукой отходящему поезду, он облегченно вздохнул: меньше хлопот – больше свободного времени.

Через неделю Домет прочел заметку в той же газете и чуть не взвыл: «Театр Гнесина в ближайшие месяцы переезжает в Палестину».

– Вы уж простите, что так получилось, – извинился Гнесин, когда Домет пришел к нему. – В Берлине нам, как вы понимаете, делать нечего. Актеры хотят играть на иврите в Эрец-Исраэль, а не в Берлине. И в Эрец-Исраэль нас ждут.

– Но вы же создали театр в Берлине, и у вас тут есть зрители.

– Да разве это зрители? Это так… В Москве тоже создали театр на иврите, но он там долго не продержался. На иврите нужно играть только там, где на нем говорят зрители, а это – Эрец-Исраэль. Но вы не огорчайтесь. Я прочитал вашу пьесу и думаю, что поставлю ее, когда мы обоснуемся. Вы ведь тоже скоро возвращаетесь?

– Я? Да, конечно. Возвращаюсь…

– Вот и чудесно. Встретимся дома.

Домету захотелось напиться.

«Хорошо, что Адель с Гизеллой уехали домой».

А он, даже если бы и захотел, не мог с ними вернуться: у него вышел срок годности паспорта. Пришлось через английское генеральное консульство в Берлине отправлять прошение в Иерусалим. Ответа еще не было, да и денег на обратную дорогу не хватало. Евреи его обманули. Все их посулы ничего не стоят. В Вене «Трумпельдора» так и не поставили. На поездку в Америку денег никто не даст. Сидеть в Берлине толку мало: тут теперь другая мода – что ни пьеса, то какие-то выкрутасы! Все пляшут и поют куплеты. Может, Гнесин сдержит слово и поставит «Трумпельдора»?

Чтобы избегать вопроса «как дела?», Домет у тестя только ночевал, остальное время ходил в галереи и бродил по улицам. Однажды он встретил поэта Михаила Фридберга, который пригласил его выпить стакан чаю со сладкими булочками.

– Пишете? – спросил Домет.

– Пишу, – ответил Фридберг. – А вы?

– И я пишу. Мои пьесы уже ставили в Берлине и в Палестине.

– Рифма, – засмеялся Фридберг.

– Какая рифма? – не понял Домет.

– «Берлине» – «Палестине».

– A-а, вот вы о чем… Вас печатают?

– В общем, да. Было несколько поэтических сборников, куда взяли и мои стихи. Но сейчас я больше занимаюсь другим делом.

– Каким же, если не секрет?

– Работаю официантом в русском ресторан «Калинка». Приходится чем-то зарабатывать на жизнь. Немцы наш ресторан любят: водка, блины, казачий хор. Да вы заходите, сами увидите.

– Спасибо, как-нибудь зайду. А сейчас мне пора.

За чай с булочками заплатил Фридберг.

Из Иерусалима все еще не было ответа о продлении паспорта. Домет попросил братьев узнать, в чем дело. Они узнали: арабские служащие департамента внутренних дел постарались отрезать Домету обратный путь в Палестину из опасения, что он продолжит помогать евреям. Братья нажали на все связи. Домет написал Вейцману, умоляя помочь ему вернуться «на нашу общую родину», и заодно снова попросил «передать через берлинскую Сионистскую организацию хотя бы двести марок», подписав письмо «ваш преданный арабский друг».

Связи братьев помогли: паспорт Домету продлили.

На просьбу о деньгах Вейцман не отозвался.

Не столько сжалившись над зятем, сколько думая о дочери и внучке, фрау Кебке в очередной раз заложила золотую цепочку и дала Домету деньги на обратный билет.

Униженный, Домет проклинал берлинских и венских сионистов.

Под горячую руку он уже в поезде написал письмо Амеири.

13

– Вот как они обошлись с нашим другом, – сказал Амеири редактору «ха-Арец», держа в руке письмо Домета.

Редактор тихо чертыхнулся и почесал карандашом висок.

– Поторопитесь с переводом «Трумпельдора». А Домет уже вернулся из Берлина?

– Да. Письмо пришло из Хайфы.

– Знаете что, привезите-ка вашего Домета в Тель-Авив. Погуляйте с ним по городу, сходите на пляж, посидите в кафе. Пусть он не думает, что все евреи такие неблагодарные.

– А как же…

– Подадите бухгалтеру отчет, сколько вы потратили. – Редактор быстро черкнул в бухгалтерию несколько слов. – Но без нужды деньги не тратьте.

Получив деньги «на представительские расходы», Амеири не стал тянуть и написал Домету, что приглашает его приехать в Тель-Авив. Домет приглашение принял. Их встреча пришлась на праздник Пурим, когда весь Тель-Авив ходил ходуном. Такого Домет себе даже не представлял. Он видел, как евреи молятся, написал пьесу о том, как они сражаются, но ему еще ни разу не доводилось видеть, как они веселятся.

На Пурим выбирали царицу Эстер. Энтузиастом возрождения пуримских представлений стал хореограф Борис Каушанский из Бессарабии. В Эрец-Исраэль он сменил имя и фамилию на Барух Агадати, что значит «благословен легендарный». Но самое смешное, что он оправдал свою новую фамилию: избрание на Пурим царицы Эстер, все пуримские балы-маскарады и шествия, все оформление праздника придумал он. Церемонией избрания царицы Эстер Агадати хотел, по его же словам, показать преемственность между древней и новейшей историей еврейского народа на Земле обетованной.

Агадати устроил для состоятельных евреев роскошный бал-маскарад, а для остальных – уличные гулянья в южной части Тель-Авива, куда по морю и посуху съезжался народ в праздничных одеждах.

В шикарном зале, украшенном лучшими декораторами, куда билеты были сказочно дорогими, играл известный джаз-оркестр, в буфете бесплатно подавали изысканные вина и закуски, а в фойе проходил конкурс на лучший маскарадный костюм. Приз составлял кругленькую сумму. К входному билету прилагался избирательный бюллетень на выборах царицы.

По замыслу все того же Агадати, наутро после бала в здании старого муниципалитета на улице Бялика, куда съехался длинный кортеж автомобилей и верблюдов, мэр Тель-Авива вручил царице Эстер букет цветов, вышел с ней на балкон, и она царственно махала рукой ликующему народу.

В таком духе Пурим праздновался уже года четыре подряд, но на сей раз в еврейской печати вспыхнула дискуссия на тему «Нужна ли нам царица?». Одну сторону представлял писатель Азар. Он уверял, что еврейскому народу не нужна царица вообще и Эстер – в частности. Незачем прославлять наложницу персидского царя, которая не занималась полезным трудом, что не отвечает идеалам рабочего класса, строящего Эрец-Исраэль.

Другую сторону представлял Авигдор Амеири. В своей статье он писал: «Во всем мире люди смеются, шутят, развлекаются, занимаются боксом и выбирают королеву красоты. Почему же нам нельзя? А потому, что старое всегда ненавидит новое».

Но смертельный удар выборам царицы Эстер нанесли ультраортодоксальные евреи Тель-Авива и Иерусалима. Они назвали их «языческими игрищами» и выборы царицы Эстер запретили.

Все это происходило уже потом, а в тот весенний день веселого праздника Пурим, ошарашенный и очарованный, Домет стоял в толпе на площади у тель-авивского муниципалитета в ожидании выхода царицы. Сначала его оттеснили назад, потом толпа поддалась вперед, и он потерял из виду Амеири. Оглянувшись по сторонам, Домет неожиданно увидел знакомую рыжую гриву и, приставив руки ко рту рупором, закричал: «Ли-на! Ли-на!» Он крикнул еще несколько раз, прежде чем она удивленно обернулась и дружески махнула ему рукой. Он попытался пробиться к ней, что оказалось не так-то просто. Тем более что в эту минуту новоиспеченная царица Эстер вышла на балкон и взвывшая от восторга толпа зажала Домета в своих тисках. На плече у него лежала большая грудь почтенной дамы сурового вида в шелковом платье, а в бок упирался острый локоток шустрого старичка в соломенном канотье, который то и дело подпрыгивал, чтобы лучше разглядеть царицу. На соседней крыше был установлен громкоговоритель, чтобы слова царицы дошли до всех ее подданных. Но громкоговоритель не очень-то помогал: вместе с ним ревели верблюды и во всю мочь наяривал полицейский оркестр.

Боясь потерять Лину из виду, Домет изо всех сил старался пробраться к ней. Стоявшие перед ним мужчины что-то возмущенно кричали, наверно – «Куда лезешь?». Он же только и мог что повторять «битте, битте» и глупо улыбаться. Домет сам не понимал, как ему удалось добраться до Лины.

– Это вы? – удивилась она.

– Это я.

Толпа совсем прижала его к Лине. На него пахнуло папиросным духом, от которого по телу прошла судорога желания. Лина понимающе посмотрела на него и громко расхохоталась.

– Азиз, хотите пойти…

«Ее комната. Постель».

Домет задохнулся.

– …к морю, – закончила она фразу и, увидев его разочарование, снова захохотала.

– Я же вам тогда сказала: «на ночь». А вы не поверили? – она взяла его под руку.

– Не поверил.

– Напрасно. Но не буду лишать вас надежды. Иначе мужчины перестают ухаживать и становятся грубиянами.

На берегу моря было много народу. Некоторые смельчаки даже купались. Невдалеке, уходя в сторону Яффо, прямо на пляже начинались ряды палаток, в которых жили новые репатрианты.

Лина собрала волосы в узел, сняла сандалии, повернулась к Домету и взяла его за галстук.

– Раздевайтесь, Азиз.

«Нет, она определенно издевается надо мной».

– Не обижайтесь. Согласитесь, что на пляже пиджак с галстуком выглядят как-то странно.

– Вы что, читаете мои мысли?

– Но я же вам уже говорила, что вижу мужчин насквозь.

– Тогда скажите, чего мне сейчас хочется больше всего?

– О, это совсем просто. Переспать со мной еще раз.

«В этой русской женщине какая-то мужская грубость. Ну, пусть она угадала, но зачем же днем говорить то, что и ночью не всегда скажешь. И почему ее грубость возбуждает меня, а не отталкивает?»

– Почему вы замолчали, Азиз? Я вас опять шокировала? Угадала?

– Угадали. Но вы сказали о надежде.

– Ах, Азиз, Азиз. Вы – романтик, а я – циник. Я сбежала от большевиков, потому что мне хотелось хлеба, а они кормили меня, как и всех, лозунгами. Я хотела жить, как хочется мне, а они хотели, чтобы все жили, как хочется им. В том числе и я. Вот я и сбежала.

– Но почему сюда? Вы – сионистка?

Она покосилась на него, едва сдерживая смех, и промолчала.

– Понимаю, что вопрос смешной. Мне еще тогда показалось, когда я впервые вас увидел, что вы – заморская птица, прилетевшая перезимовать в теплые края.

– Вам правильно показалось. Просто зимовка затянулась.

– Вы хотите сказать…

– Что скоро я отсюда уеду. Друзья зовут меня в Берлин. Вы бывали в Берлине?

– Да. Только недавно оттуда вернулся. Я люблю Берлин. А я-то думал, что евреи приезжают сюда навечно.

– Евреи, но не я.

– Вы – не еврейка?

– Еврейка. Просто от моего еврейства ничего не осталось, кроме фамилии. Я – человек мира, Азиз. Границы, флаги, лозунги, коммунизм, сионизм – все это не для меня.

Лина хотела сесть прямо на песок, но Домет подстелил ей пиджак и сел рядом. Некоторое время слышен был только прибой. Мимо прошел вальяжный мужчина с тяжелой резной тростью и осмотрел Лину с ног до головы. Промчалась стайка детей. Пробежала большая черная собака, волоча по песку поводок.

– Бабушка говорила, что человек должен держаться своего круга. Вопрос только в том, какой круг мой? Вам, Азиз, легче: вы – араб, и все тут. А я только числюсь еврейкой.

Домет горько усмехнулся.

– Все не так просто, Лина, как вам кажется.

– Но вы же – араб?

– Араб, который родился в Египте у родителей из Ливана. Для египтян я – ливанец, для ливанцев – египтянин. Для арабов-мусульман я – христианин, для арабов-христиан – лютеранин. Я вырос на немецкой почве. Моя культура – немецкая. Но для немцев я – араб, а для арабов – немец.

– Мы с вами – белые вороны, Азиз. Мы всегда и везде чужие. Впрочем, если хорошенько подумать, все люди друг другу чужие. Возлюбить ближнего, как самого себя, невозможно. Это – утопия. Поэтому мне понравились вы и не понравилась ваша пьеса о Трумпельдоре.

– Но вы же ее хвалили!

– В пику Сильману. Если бы он сказал «белое», я сказала бы «черное».

– Но дружба между людьми возможна? – Домет старался держать себя в руках.

– Между отдельными людьми – да, а между народами – нет. Дружба между евреями и арабами – это милая сказочка для детей. Для евреев арабы – враги, для арабов евреи – враги. И не со вчерашнего дня. Вы же знаете Ветхий завет лучше меня. Господь обетовал эту землю евреям и повелел взять ее силой. Вот они и взяли, как большевики – Россию. А берут, тем более силой, не для того, чтобы с кем-то делиться. Поэтому, пока в Палестине живут два народа, тут не будет не только дружбы, но даже просто мира.

– Да вы, Лина, оказывается, пессимистка.

– Не пессимистка, а – реалистка. И приехала из страны, где дружба народов была только на словах. Да еще на лозунгах.

– Вы неудачно сослались на Библию. Евреи возвращаются сюда не взять силой эту землю, а перестроить ее так, чтобы на ней всем было хорошо. И арабы не будут им в этом мешать. Вы очень плохо думаете об арабах. Среди них есть немало образованных людей, которые прекрасно понимают необходимость жить с евреями бок о бок.

– И эти образованные арабы будут любить евреев, как самих себя?

– Пусть не любить, но жить в мире будут. Вы плохо знаете Ближний Восток. В России – одно, а здесь – другое. Арабы с интересом следят за тем, как евреи сажают сады, строят города. Вы даже представить себе не можете, какие прекрасные отношения между евреями и арабами у нас в Хайфе. Вот посмотрите, я написал статью. Сейчас… – Домет достал из кармана пиджака скомканные листы. – Вот… здесь – мои воспоминания: «Когда молодежь на улицах Хайфы развлекалась и, случалось, озорные мусульманские дети во время игры нападали на еврейских детей, уступавших им в числе, мы, соседские дети арабов-христиан, били мусульманских детей, да так, что у них кровь носом шла. И наши родители, которые вообще не терпели драк, и особенно кровавых, кричали нам: „Перестаньте драться! Кровь – не вода, чья бы она ни была!“»

– Но вы же себе противоречите, Азиз, – Лина медленно затянулась папиросой. – Только что вы говорили обо всех арабах, а пишете: дети арабов-мусульман били еврейских детей, а дети арабов-христиан их защищали. Ну, хорошо, допустим, с арабами-христианами мы поладим. А как с мусульманами? Кстати, в России христиане с евреями, ох, как не ладили, и, если я вам перескажу рассказы моих родственников о еврейских погромах… ах, вы же не знаете, что такое «погром». Ну, это когда режут евреев. Так вот, если вы узнаете, что творилось во время погромов, вам станет стыдно за ваше христианство. Понимаете, Азиз, для вас все евреи на одно лицо, как для нас – все арабы. А мы – разные. Есть хорошие, есть плохие. Как и вы. Ну, хватит болтать, пора расходиться по домам.

Лина сунула недокуренную папиросу в песок и встала, отряхивая платье. Домет смотрел на нее. Его лицо стало злым.

«Я не нужен этой еврейке – ни я, ни мои пьесы. Ей не понравился „Трумпельдор“! Она смеется над моими мыслями о мирном будущем Дома Израилева. Но не все же евреи такие, как она! Она сама говорит, что они разные. Ведь есть Амеири, и доктор Урбах, и Хартинер, и Штрук».

– Да, да, – он торопливо встал и встряхнул пиджак.

– Не провожайте меня, – Лина посмотрела в сторону. – И не ищите. На следующей неделе я уезжаю в Берлин. Насовсем.

– Скажите, Лина, вы верите в Бога?

– Нет.

– А во что вы верите?

– В любовь.

– На одну ночь?

– Ну, зачем же? На всю жизнь.

14

В иерусалимской школе «Лемель» был устроен литературный вечер арабского драматурга Азиза Домета. Об этом сообщали развешанные по городу афиши: «Спектакль по пьесе г-на А. Домета „Йосеф Трумпельдор“. Перевел на иврит А. Амеири. Исполнители – актеры местной любительской труппы. Постановка руководителя труппы г-на X. Шнейдера. По окончании спектакля – обсуждение. В буфете – легкие напитки».