Текст книги "Белая ворона"

Автор книги: Владимир Лазарис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Нас, англичан, евреи упрекают в снобизме, а сами они крайне высокомерны. Их высокомерие зиждется на уверенности, что они – избранный Богом народ. И неопровержимым доказательством своих прав на Палестину они считают то, что эту землю обетовал им Бог.

Разумеется, арабы и в самой Палестине, и в Египте, и в Сирии так не считают. Особенно в Сирии, где они убеждены, что Палестина – неотделимая часть Великой Сирии, отобранная у нее в 1916 году вследствие злокозненных интриг между Англией и Францией.

Чью сторону поддерживаем мы? Ничью. Последнее свидетельство соблюдения нами неукоснительного нейтралитета проявилось, в частности, в том, что наместник не разрешил арабскому драматургу Азизу Домету посвятить ему свою новую пьесу. Как мне сказали, о ней хорошо отозвалась еврейская пресса.

У нас в канцелярии довольно часто обсуждают наше отношение к арабам и к евреям. Один мой коллега образно сказал, что после двух часов созерцания арабских страданий его тянет к евреям, а после двух часов сионистской пропаганды – к арабам. А наместник не менее образно определил разницу между евреями и арабами: под ермолкой одни мозги, под феской – другие.

Должен признаться, что англоязычные евреи из Европы мне ближе, чем арабы. В оправдание европейских евреев нужно сказать, что они не понимают арабов потому, что никогда не жили с ними. А как раз европейские евреи и составляют сионистское руководство. Своим непониманием они только озлобляют арабов и тем самым объединяют. Современная история еще не знала такого единодушия между арабами-мусульманами и арабами-христианами, когда речь заходит о создании в Палестине еврейского Национального очага.

Любопытно, что европейские евреи хотят воспроизвести в Палестине образ жизни тех стран, откуда они приехали – от польско-русского местечка до Германской империи. Но немецкие евреи хотят построить здесь Германию без немцев, а русские евреи – Россию без русских.

Я спросил Ахмеда, что он думает о евреях, и он ответил: „Они – не арабы“. Что за вздор он несет, удивился я. Разумеется, евреи – не арабы. Но потом я подумал и понял, что он просто выразил отношение арабов к чужакам. Точно так же мы говорим о ком-то „он – не англичанин“.

А в общем-то, если быть до конца откровенным, я устал. Хочу домой. Хочу читать по утрам свежую „Таймс“, а не недельной давности. Мне надоела эта дикая жара и эти дикие люди».

x x x

Разобрав почту наместника, капитан Перкинс зарегистрировал в журнале общее число писем, убрал журнал в ящик стола, закрыл его на ключ, погасил свет и пошел домой, неся под мышкой полученные из Лондона газеты. Придя домой, Перкинс открыл окно, приготовил чай и уселся читать.

В прессе не перестают писать о Палестине. «Английские и американские евреи вкладывают большие деньги в Палестину. Евреи наверняка знают, что в тамошней земле что-то скрыто, иначе нужно допустить, что они выбрасывают деньги на ветер, а это не в их духе».

Перкинс отложил газеты и открыл дневник:

«Ну, что в этой земле может быть скрыто? Нефти тут нет. Золота – и подавно. Об алмазах и говорить нечего. Нет, евреям важна сама эта земля. А полезные ископаемые в данном случае их не интересуют: еврейские мозги принесут больше дохода, чем любые ископаемые. Видимо, потому и решили сионисты заселять Палестину. Думали, арабы отдадут им всю землю за нитку блестящих бус. Но арабы – не индейцы и не папуасы. Это – гордый народ и себе на уме. Да еще как!

Арабы считают, что всех евреев можно убить, а евреи считают, что всех арабов можно купить. Разумеется, и те, и другие заблуждаются. Заблуждается и наместник, который на днях сказал, что есть только четыре возможности добиться покоя в Палестине: выгнать всех евреев, выгнать всех арабов, аннулировать Декларацию Бальфура или поддерживать власть силой штыков. Когда же я спросил его о пятой возможности – о самоуправлении, он сказал, что им можно наделить только арабское большинство. „Лорд Бальфур обещал евреям Национальный очаг? – съязвил наместник. – Вот пусть и греются себе у этого очага. Но они потом захотят, чтоб им дали свое государство, а этого делать нельзя. Будет плохо и им, и нам“. Эту мысль я уже у кого-то встречал. Но у кого? Кто сказал, что евреям нельзя давать свое государство? Там еще есть такие слова: „Будет крайне неразумно дать этой расе обрести свою силу. Если бы лошади знали свою, мы больше не ездили бы на них верхом“. Да это же Марк Твен! Кто еще мог выразить такую глубокую мысль с таким юмором».

Перкинс взял книгу, но читать не хотелось. Перед сном он сделал еще одну запись:

«Начал было ухаживать за машинисткой из Департамента сельского хозяйства с библейской внешностью и с библейским именем Эстер. Пригласил ее в ресторан. Она много ела и мало говорила. Повел ее в концерт. После концерта спросил, не зайти ли нам к ней на стакан чаю. А она в ответ: „У вас серьезные намерения? Если да, я вас познакомлю с моими родителями“. Под каким-то предлогом сбежал. Теперь Департамент сельского хозяйства обхожу стороной».

8

Немецкий художник Герман Штрук переехал в Палестину в начале 20-х годов. Он поселился в Хайфе в двухэтажном каменном доме и пригласил арабского драматурга Азиза Домета, так как хотел написать его портрет. Домет был необычайно польщен. С него никто еще не писал портрета, не говоря уже о такой знаменитости, как Штрук. Домет шел к нему с трепетом.

В студии на втором этаже пахло красками и табаком. Штрук курил трубку. В представлении Домета он никак не походил на художника. Мудрые и очень еврейские глаза под густыми бровями, большой нос, пышные усы, аккуратно причесанная клинообразная борода делали его похожим, скорее, на университетского профессора, на которых Домет насмотрелся в юности. А Штрук оказался религиозным евреем, и все стены у него увешаны портретами евреев. Очень печальных евреев. Печалью веяло и от самого Штрука.

Пока Домет позировал Штруку, они вели неспешную беседу. Точнее, говорил Штрук, а Домет лишь изредка вставлял отдельные реплики: Штруку мешало, когда натура отвлекается.

– Вы спросили, как я решился уехать из Германии. Попробую объяснить, герр Домет. Родился я в Берлине, немецкий – мой родной язык. Во время войны я служил офицером в немецкой армии.

– Да что вы? Трудно поверить.

– Ну, почему же? А вы?

– А я был солдатом в турецкой армии.

– Вот видите, стало быть, мы с вами были союзниками.

– Вы на каком фронте были? – спросил Домет.

– На Восточном. Я много повидал, впервые столкнулся с русскими евреями, которые ни в чем не похожи на немецких. Единственное, что нас объединяет, так это общая молитва «В будущем году в Иерусалиме». В этом и есть ответ на ваш вопрос, как я решился уехать из Германии. Ни один народ не знает, что с ним будет и когда. А евреям назначено свыше и время и место: «В будущем году в Иерусалиме». Конечно, этот «будущий год» может наступить завтра, а может тянуться веками. У меня он растянулся всего на двадцать лет. Я ведь уже был в Эрец-Исраэль, мне тогда было двадцать семь. И все-таки понадобилось еще двадцать лет, чтобы я решился переехать сюда.

– И вы счастливы? – спросил Домет.

– Вполне: я хотел жить здесь, и мое желание наконец исполнилось. Есть у меня и другое желание. Хочу, чтоб евреи и арабы поладили между собой и чтоб между ними был мир на этой земле. Надеюсь, и у вас есть такое желание.

– Вне всяких сомнений, – сказал Домет. – А можно ли спросить, почему на ваших портретах евреи такие печальные?

Штрук оторвался от мольберта и задумчиво погладил бороду.

– Потому что они вынуждены вести двойную жизнь: дома – быть евреями, а на улице – немцами, русскими, короче – походить на хозяев той страны, в которой они живут.

– Кто же их заставляет вести двойную жизнь? – удивился Домет.

– А они по-другому не могут. С веками это стало их вторым естеством. Если же говорить о религиозных евреях, то они печальны по натуре. Кроме того, антисемиты не оставляют в покое ни религиозных евреев, ни нерелигиозных. Если вы посмотрите внимательнее на мои портреты, то увидите, что сквозь печаль у еврея в глазах всегда светится надежда. Еврею плохо всегда, но он всегда помнит про «будущий год в Иерусалиме». Придет время, и еврейская печаль останется только на картинах.

– Вы думаете?

– Не думаю, а убежден. Потому что еврейский Бог, да не оставит Он нас своей милостью, спасет свой народ из галута.

– Что такое галут?

– Это – наше рассеяние по всему миру. Это – наша погибель. И Германия, герр Домет, это – галут, и все остальные страны – галут. Надеюсь, я не замучил вас своими разговорами.

– Да что вы! Я слушаю вас с огромным интересом.

– Разумеется. Вы же – писатель. Первый раз мы приехали сюда с Фридменом. Не читали его?

– Нет.

– А года два назад вышла наша с Цвейгом книга. Цвейга-то вы читали.

– Еще бы! Кто же не читал Стефана Цвейга.

– Нет, я говорю не о Стефане, а об Арнольде Цвейге. Его вы не читали? Обязательно почитайте. Талантливый писатель. И милейший человек. Мы с ним старые друзья.

– Он тоже собирается в Палестину?

– Арнольд Цвейг в Палестину? Нет. В Палестину он совсем не собирается. Мы с ним по этому поводу не раз спорили перед моим отъездом сюда. Он убеждал меня, что наше место в Германии, а я его – что в Эрец-Исраэль. В Германии еще много евреев не сомневаются в том, что их место там. Как они заблуждаются!

– Я согласен с вами, герр Штрук. Евреи должны выполнить библейское пророчество собраться на этой земле. Евреи – великий народ. У меня много друзей среди евреев.

– Мне очень приятно это слышать, герр Домет. Меня пугали тем, что все арабы ненавидят евреев. Я еще не читал ваших пьес, но по вашему лицу вижу, что вы – не только благородный, но и мыслящий человек. Вот я и стараюсь передать это на портрете. Не двигайтесь. Уже немного осталось.

Домет боялся, что он получится таким же печальным, как евреи на портретах в мастерской Штрука, но напрасно: Штрук нарисовал его в профиль, подчеркнул высокий лоб мыслителя, придал всему облику не печаль, а задумчивость, тщательно выписал бородку и сделал его чем-то похожим на Вейцмана.

9

Президент Всемирной сионистской организации, доктор химических наук Хаим Вейцман был в таком восторге, что закричал на всю квартиру:

– Верочка!

– Что случилось? – нехотя оторвавшись от романа, спросила жена из гостиной.

– Верочка, я хочу тебе что-то показать.

Жена отложила книгу, встала, взглянула по пути в зеркало, поправила волосы и вошла в кабинет мужа.

– Верочка! Послушай, какое письмо я получил.

Поджав губы, Вера уселась и приготовилась к обсуждению очередной проблемы сионизма, набившего ей оскомину.

– Ты только послушай!

«Многоуважаемый герр Вейцман, я взял на себя смелость обратиться к Вам и хочу прежде всего представиться. Я – драматург. Написал пьесу о Йосефе Трумпельдоре, хотя я – араб».

– Араб? – переспросила Вера.

– Араб! – воскликнул Вейцман. – В том-то и дело!

– Чудеса в решете, – удивилась Вера. – Что арабу до Трумпельдора? И почему он пишет тебе? Уж не собираешься ли ты пригласить его к нам в гости?

– Не собираюсь, не собираюсь. Но ты только подумай: палестинский араб пишет пьесу о еврейском национальном герое! Да еще теперь когда арабы стараются выжить нас из Палестины, хотя сионистское движение… Верочка, ты куда?

– Дочитывать роман.

Вейцман пожал плечами и задумался.

«Вера с самого начала замужества не проявляла интереса к сионизму, и это не могло не повлиять на наши отношения. Нет, она не оценила жертву, на которую я пошел ради нее. Я же был помолвлен с Соней. Разве легко решиться на разрыв помолвки? Сонечка… Вот, кто понимал значение сионизма? Да, она не была такой привлекательной… – Вейцман покосился в сторону гостиной. – Но как она была ко мне привязана? А Вера в последние годы привлекает меня меньше, чем Хана Ровина. Какая актриса! Какая красавица! Какая женщина! Притронешься к ее руке, так все внутри кипит. И как она на меня смотрит! Будто вот-вот разрешит войти в ее уборную. Пока, правда, еще ни разу не разрешила, но это – дело времени. Женщин я знаю. С женщинами нужно терпение. На них я всегда произвожу неотразимое впечатление. Кроме собственной жены. А ее жеманность, ее повелительный тон, а эти шляпки с перьями! У меня к ним аллергия. Можно подумать, английская королева, а не Вера Кацман из Пинска».

Вейцман поджал губы и вернулся к письму арабского драматурга.

«Письмо этого арабского драматурга – моя козырная карта. И еще какая! Евреи увидят, что среди арабов можно найти союзников, а арабы – что и среди них не все считают сионистов заклятыми врагами. Этого Домета обязательно надо поддержать. Мне ничего не стоит выполнить его просьбу и обратиться за рекомендацией к Зангвиллу. Он – очень известный писатель. Его рекомендация много значит. Когда мы недавно у него обедали, он же сказал, что будет рад помочь сионистскому движению. Напишу-ка я ему не откладывая в долгий ящик».

Вейцман самодовольно прищелкнул языком и сел писать письмо Зангвиллу.

«Дорогой друг!

Позволил себе обеспокоить Вас нижеследующей просьбой от имени выдающегося арабского драматурга, который опубликовал в немецких журналах много, по мнению людей сведущих, интересных произведений. Г-н Азиз Домет (так зовут этого джентльмена), представитель арабской интеллигенции в Палестине, – наш искренний друг. В настоящее время он сталкивается с большими трудностями из-за своих проеврейских настроений, которые он открыто высказывает в арабской прессе. У него есть довольно много пьес, но главное – он написал пьесу о Трумпельдоре. Не будучи достаточно компетентным в драматургии, я позволяю себе передать рукопись этой пьесы на Ваш строгий суд. Если она Вам понравится, не сочтите за труд написать кратенькое предисловие, которое поможет нам опубликовать пьесу по-английски. Заранее благодарю и прошу принять заверения в моем глубочайшем почтении. Хаим Вейцман».

На следующий день Вейцман написал Домету.

«Дорогой друг!

Я долго находился в разъездах, о чем Вы, возможно, знаете из газет, но вчера вернулся и уже обратился к г-ну Зангвиллу с просьбой написать предисловие к Вашей пьесе. Уверен, что она ему понравится. Искренне Ваш Хаим Вейцман».

Спустя неделю Вейцман получил от Зангвилла ответ и тут же написал ему:

«Дорогой друг!

До глубины души тронут Вашим любезным письмом. Премного благодарен за то, что Вы нашли время прочесть рукопись и согласны написать предисловие. Если оно будет готово после моего отъезда в Америку, не откажите в любезности переслать его г-ну Леонарду Штейну, секретарю Сионистской организации. Примите мою искреннюю благодарность и заверения в искренних чувствах».

Вскоре Зангвилл прислал предисловие. В нем он писал, что пьеса о Трумпельдоре заслуживает особого внимания, что «господин Азиз Домет, пишущий по-немецки, воистину далек от немецкой юдофобии» и что этот арабский драматург «спас свой народ от упрека в недостатке великодушия, позволив арабскому герою пьесы умереть за дело национального возрождения евреев». Появление такой пьесы вселяет надежду на то, что «в Палестине будет найдено место для единственного на Земле бездомного народа, который, оказавшись в равных условиях с освобожденными арабами, сможет вновь войти в семью народов».

После отъезда Вейцмана в Америку всю переписку по поводу пьесы Домета взял на себя Леонард Штейн. Он послал Зангвиллу перевод на немецкий предисловия к пьесе «Йосеф Трумпельдор».

В тот же день Штейн отправил письмо и в лондонскую штаб-квартиру Сионистской организации с просьбой позаботиться о публикации пьесы известного арабского драматурга Азиза Домета из Хайфы. Штейн считал, что публиковать пьесу несомненно лучше всего в Германии, тем паче, что она написана по-немецки.

Переговорив с Лондоном, Штейн попросил Домета прислать ему письменную доверенность на ведение дел по публикации и постановке пьесы.

Меньше чем через три недели Домет прислал в лондонскую штаб-квартиру Сионистской организации заверенную у нотариуса доверенность.

Уехавший по делам в Америку Вейцман не забыл своего подопечного. В Нью-Йорке он побывал на спектакле еврейского театра и поговорил с его художественным руководителем Морисом Шварцем о пьесе Домета. Тот попросил Вейцмана передать ему пьесу и пообещал написать свое мнение о ней. Вейцман пьесу передал и через неделю Шварц ответил, что он крайне заинтересован в ее постановке. «Однако над пьесой необходимо поработать. Драматург написал ее с любовью, но этого мало. Поскольку герой пьесы – солдат, готовый умереть за родину, нужно, чтобы эта родина была представлена ярко. Публика захочет увидеть сегодняшнюю жизнь в Эрец-Исраэль во всем ее многообразии, а не события, о которых она знает из газет. В пьесе не хватает драматизма». И далее Шварц предлагал свою помощь в устранении некоторых недостатков.

Месяца через два Домет нашел в почтовом ящике письмо и, прочитав обратный адрес, несказанно обрадовался: ему написал сам Зангвилл. Сам «еврейский Диккенс»!

«Дорогой господин Домет!

Получил Ваше письмо и пьесу, которые Вы столь любезно мне послали. Вы уже знаете о моей высокой оценке Вашего произведения. Она поверьте, писалась не под влиянием Вашей искренней симпатии к моему народу, а от чистого сердца. Мы с вами оказались на удивление единодушны: все, что Вы говорите о былом родстве арабской и еврейской культур, я недавно высказал в статье „Арабская и еврейская культуры“. А посему позволяю себе привести здесь короткий диалог из моей пьесы „Петушиные бои“, где королева беседует с мусульманским муллой:

МУЛЛА:

Крест раскинул свои гигантские руки по всему небосводу, и Полумесяц съежился (…).

КОРОЛЕВА:

Потому что вы (…) отказываетесь от западной цивилизации.

МУЛЛА:

Западная цивилизация! Когда только она даст себе труд познакомиться с нашей цивилизацией? Вы хоть раз были в нашем квартале?

КОРОЛЕВА:

Мои фрейлины против того, чтобы я туда ходила.

МУЛЛА:

Еще бы! Там вы не найдете ни хулиганов, ни курящих и полуобнаженных женщин, ни торговцев вином – только наших сапожников и хозяев кофеен. Они сидят на коврах, никогда не повышают голоса (…) и лишь муэдзин громко созывает на молитву, да еще ученики громко скандируют стихи из Корана.

В нашем квартале люди чисты душой и телом, в нем царят гостеприимство и любовь, в нем все равны – богатый и бедный (…) А нас называют свиньями, которых надо выгнать из Европы! Но Аллах милосерден, Он сделает так, чтобы вы поубивали друг друга и солнце цивилизации, которое взошло на Востоке, зайдет, обагренное кровью, на Западе, только для того, чтобы снова взойти на своей древнейшей земле (…).

Как видите, дорогой господин Домет, те, кто говорят, будто я – враг арабов и хочу изгнать их из Палестины, не правы.

Единственное, чего я хочу, это соглашения, по которому большая часть Палестины должна быть отведена под Еврейский очаг. Большая – только потому, что у Вашего народа уже есть миллионы квадратных миль, на которых он может восстанавливать свою славу. Но, как Вы сами заметили, с людьми трудно говорить, опираясь на доводы рассудка. Тем более я ценю Ваше отношение к моему народу, которое являет собой исключение из правила».

Домет не мог прийти в себя от восторга: «еврейский Диккенс» обращался к нему со словами похвалы.

10

Ободренный поддержкой Зангвилла, Домет сел за новую работу. Как это всегда с ним бывало, в голове пронеслась и исчезла не то мысль, не то какие-то слова, и на сей раз ему захотелось написать роман. Широкое полотно о его жизни и о жизни арабов и евреев в Палестине. Найдется место и для его сокровенных мыслей о кровной близости арабов-христиан с евреями. Название «Огненный столп», этот библейский образ, пришло сразу.

Домет долго размышлял над началом, пока не вспомнил о той картине, которую увидел с палубы подплывавшего к Хайфе парохода, когда он возвращался из Германии.

На берегу пусто. Ни единого домика. И вдруг – прямо в море гора Кармель, и на самой вершине как корона – монастырь. Хайфы еще не видно. Корабль начинает медленно разворачиваться, на севере сверкает Акко, а еще севернее – белая скала Рош ха-Никра. Как в театральных декорациях, на заднем плане – Галилейские горы, а за ними – заснеженная вершина Хермона. Такой пейзаж может только присниться! И вот у подножия горы Кармель появляется Хайфа. По всему телу бегут мурашки от двух слов, которые он твердит про себя и незаметно начинает повторять вслух: «Я дома!» Вот и первая фраза есть. За ней все пойдет как по маслу.

На том же пароходе, на котором из Европы возвращается домой главный герой романа, араб-христианин доктор Раджиб, едут евреи. И мысли Раджиба о родном доме откликаются на их возгласы: «Эрец-Исроэль! Эрец-Исраэль!» Эти евреи еще никогда тут не были, а плачут так, будто тоже возвращаются домой.

Раджиб знакомится на пароходе с еврейской красавицей Авигайль и с первого взгляда влюбляется. Но он теряет ее след в толпе встречающих. А еврею, которого зовут Эфраим, не дают разрешения сойти на берег, и он прыгает за борт, чтобы вплавь добраться до заветной земли.

Домет списывал героя с себя, наделяя его своей биографией. Как и Домет, Раджиб учился в университетах Вены и Будапешта. Как и Домет, по возвращении из Европы он еще на пристани попал в объятия матери и братьев. Как и у Домета, в книжном шкафу просионистски настроенного доктора Раджиба стоят дневники Герцля, «История еврейского народа» Греца, книги Макса Нордау, Мартина Бубера.

В первый же вечер за празднично накрытым столом в доме Раджиба начались споры об отношении к евреям. Их ненавистники твердили, что евреи хотят изгнать из Палестины всех арабов, а их сторонники призывали оценить еврейский вклад в освоение заброшенных земель Палестины. В этой пестрой компании были и те, кто ратовал за насаждение единого арабского языка для всех жителей Палестины, и араб, который гордился тем, что говорит по-французски, «как все образованные люди».

Выйдя к морю подышать свежим воздухом, Раджиб неожиданно сталкивается с Эфраимом, которому удалось-таки доплыть до берега, но он не знает, где спрятаться от английской полиции, которая, не дай Бог, найдет его и вышлет обратно. Раджиб прячет его у себя дома.

Тревога об Эфраиме переходит в тревогу обо всем гонимом еврейском народе, которому нет покоя ни в Европе, ни в Палестине.

Раджиб пишет статью «Десять колен», подобную той, которую в переводе на иврит недавно опубликовал Домет в газете «ха-Арец».

«Когда двадцать пять лет назад состоялся Первый сионистский конгресс в Базеле, даже самый дальновидный политик вряд ли предвидел, какое огромное значение обретет сионизм, появившийся всего два десятилетия назад.

Уже тогда у евреев, рассеянных по всей земле, само слово „сионизм“ вызывало воодушевление. Веками подавлявшееся стремление отстроить Храм вырвалось наружу и укрепило в сердцах верующих уверенность в том, что сбудется пророчество Иезекииля: „…и поставлю среди них святилище Мое на века“. Американские евреи уже измерили Храмовую гору, насколько им это позволили хозяева страны. Восстанавливать святыню будут по образу Храма Соломона. Как гром во время бури, зазвучала над землей страстная молитва воспрянувшего еврейства.

Сбудется, сбудется пророчество Иезекииля!»

После опубликования статьи Раджиба в редакцию пришло восторженное письмо Авигайль с просьбой помочь ей разыскать автора статьи. Редакция выполнила ее просьбу, и счастливый Раджиб торопится к любимой в Зихрон-Яаков. А там его скосила лихорадка. Он попадает в больницу. Авигайль его навещает, и Раджиб просит ее руки. Сначала ошеломленная Авигайль отказывает ему и объясняет, что принадлежность к разным религиям не позволяет им быть вместе. Но любовь побеждает, и Авигайль соглашается стать его женой. В доме Раджиба празднуют помолвку. На следующий день Раджиб вместе с Авигайль идет на Кармель посмотреть на народные гулянья. Там его и настигает нож наемного убийцы-бедуина. Раджиб чувствует, что нож отравлен. Он успевает сказать Авигайль, что прожил жизнь не зря, и умирает.

Домет работал над романом всю весну и все лето. Он посвятил роман Вейцману и послал ему первые пять глав, приложив записку:

«„Огненный столп“ (роман о сегодняшней Палестине) я пишу кровью моего сердца. Прежде всего я пытаюсь рассказать о возвращении рассеянных по миру детей Израилевых в страну праотцов».

Вейцман был тронут посвящением и оценил идеологическую направленность романа. Но издать этот роман Домету так и не удалось.

11

Лейтенант Стив Брэдшоу из английской контрразведки пребывал в отвратительном настроении. Накануне в офицерском клубе он просадил полжалованья в карты. И кому! Этой скотине из финансового отдела капитану Коллинзу.

Брэдшоу смотрел в одну точку и думал, где бы раздобыть денег. Написать отцу в Ливерпуль? Старик не даст ни пенса. Занять у кого-нибудь? Черта с два ему дадут в долг: он уже у всех поназанимал. Брэдшоу посмотрелся в зеркало: лысеющая голова, опухшая от попоек физиономия, злые глаза. Куда делся бывший подтянутый университетский центр-форвард? Живот, как у беременной бабы.

Брэдшоу пошарил в тумбочках стола, но в единственной бутылке из-под виски было пусто, как у него в голове. Впрочем, одна мысль там крепко застряла: «Где взять денег?»

От этой мысли его и отвлекла секретарша – старая карга, у которой была омерзительная привычка: входя в кабинет, она принюхивалась, как гончая, ядовито спрашивала: «Не возражаете, сэр?» – и, не дожидаясь ответа, распахивала окно, что-то бурча о пользе свежего воздуха. Но сейчас она проскрипела:

– Вас вызывает майор.

– Это еще зачем?

– Мне неизвестно, сэр.

Ветеран колониальной службы, майор Гарольд Маккензи, рослый бритоголовый здоровяк, не любил пьяниц, картежников и волокит. Не любил майор и арабов, и евреев, и Палестину, и журналистов, и большевиков.

– Явился по вашему приказанию, сэр, – отчеканил Брэдшоу.

– Что, опять напились?

– Никак нет, сэр. Не выспался.

– Ну, конечно. Вы же чересчур много работаете!

– Но…

– Хватит. Садитесь.

Брэдшоу осторожно присел на кончик стула.

Майор подошел к большому сейфу, поколдовал над шифром, достал тоненькую коричневую папку и открыл ее.

– Агент «Мальчик». Араб из Иерусалима. Где вы откопали этого араба?

– В парке, сэр. Мы с ним разговорились, – насторожился Брэдшоу.

– Ах, разговорились! И о чем же?

– О евреях.

– Интересно. И что же он думает о евреях?

– Он их ненавидит, сэр,

– А нас?

– Не могу знать, сэр.

– А я знаю. Вот запись разговора Мальчика с его братом. «Англичане – круглые дураки, и на них можно заработать кучу денег» – и так далее. Кстати, сколько вы ему заплатили за прошлый месяц?

Брэдшоу почувствовал себя хуже, чем вчера, когда пришел такой паршивый прикуп.

– Пятнадцать фунтов, сэр.

Майор заглянул в папку и перевел взгляд на Брэдшоу.

– Простите, не расслышал. Сколько?

– Десять фунтов, сэр.

– А Мальчик сказал брату – три.

– Врет, мерзавец. Вы же знаете арабов, сэр.

– Знаю. И не только арабов, но и вас. Сколько вы проиграли вчера в клубе?

– Двадцать фунтов, сэр.

– Отдам под трибунал, – сказал майор, и от его тихого голоса Стива Брэдшоу прошиб холодный пот. – Напишу вашему отцу – и он лишит вас наследства.

– О, сэр! – задохнулся Брэдшоу. – Умоляю вас, только не это.

Майор положил папку в сейф, закрыл его и поменял шифр. Потом сел за стол и посмотрел на лейтенанта Брэдшоу. Кого только эти штатские хлюпики не понабирали в контрразведку!

– Слушайте меня внимательно, Брэдшоу. Даю вам две недели на вербовку надежного агента, который будет поставлять мне нужные сведения не за страх, а за совесть. И не за фиктивные суммы. Вы меня поняли? Действуйте. Мне нужно знать про арабов все.

x x x

В арабском отделе контрразведки лейтенанта Брэдшоу встретил его приятель Кеннет Барнс, который с отличием окончил филологический факультет Оксфорда, свободно владел древнегреческим, немецким, французским, древнееврейским и арабским языками и занимался арабской и еврейской прессой в Палестине.

– Был у майора? ~ ухмыльнулся Барнс, увидев кислую физиономию Брэдшоу.

– Откуда ты знаешь?

– Старик, мы же как-никак в контрразведке служим! – весело заржал Барнс. – С чем пожаловал?

– Мне нужно найти агента.

– Большое дело! Сходи в агентурный отдел, они тебе там подберут кого захочешь. Я их клиентуру знаю: парикмахеры, сутенеры…

– Да нет, – отмахнулся Брэдшоу. – Это все не то. Майору подавай рыбку покрупнее. И поумнее. Он хочет знать про арабов все, как он выразился. Значит, агент должен быть вхож в разные круги… В общем, сам понимаешь.

– И это можно, – Барнс пошарил на столе среди папок и газетных вырезок. – Вот. «Палестайн уикли». Смотри там, где отчеркнуто.

– Трумпельдор… Это что такое?

– Не «что такое», а «кто такой». Это – название пьесы о русском еврее, которого арабы убили в Галилее.

– Ну и что?

– А то, что эту пьесу написал араб из Хайфы по фамилии… – Барнс заглянул в вырезку. – Домет. Азиз Домет. Понял?

– Пока нет.

– Да, сообразительность – не твой конек, – опять беззлобно засмеялся Барнс. – Как раз этот Домет тебе и нужен. Он – писатель, а писатели вообще – народ податливый. Особенно те, кто разводят идеологию: этим деньги всегда нужны позарез. Я в Лондоне знал двух-трех таких, они у меня все время на пиво занимали.

Не слушая болтовню Барнса, Брэдшоу взял газетную вырезку, пошел в свой кабинет и начал читать.

«Господин Домет, так зовут одаренного драматурга, который написал пьесу „Йосеф Трумпельдор“, еще раз доказал, что им движут благородные стремления покончить с конфликтом между арабами и евреями, губительным для обеих сторон».

Брэдшоу подумал, что Барнс хоть и болтун, но хорошо разбирается в таких делах.

х х х

От радости Домет не находил себе места. Наконец-то! Его поняли, его оценили! Пусть эту заметку прочитает это ничтожество, этот Сильман, этот негодяй! Он посмел критиковать его пьесу. Все враги и завистники пусть прочитают, что написано в «Палестайн уикли»! Он снова бережно взял газету. «Образ героя, капитана Трумпельдора, написан очень правдиво. И шейх Абдар-Раиф, пожертвовавший жизнью ради своего друга-героя, – подлинный представитель арабского народа и выписан очень ярко. Да все персонажи, особенно Двора, выписаны рукой мастера. Драма, в которой истерзанную страну захлестывает горячее желание обрести былую славу, производит неизгладимое впечатление. Высокие идеалы, глубокие мысли, а главное, поиски истины – вот что отличает эту необычную пьесу. Нельзя не поздравить Палестину с ее выдающимся сыном, который отдает недюжинный талант на благо своей страны».

Домет не выдержал и побежал к газетному киоску. Стал поодаль и приготовился считать, сколько людей купит «Палестайн уикли» с такой замечательной статьей о нем. Никто не покупал. Тогда он спросил продавца, сколько газет сегодня купили. Продавец ответил: «Три». Разочарованный, Домет уже отошел от киоска, когда у него за спиной кто-то спросил по-английски: