Текст книги "Белая ворона"

Автор книги: Владимир Лазарис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Домет приехал в Иерусалим накануне, одолжив у матери денег. Он переночевал у родственников и наутро, чтобы справиться с волнением, пошел в баню. Пар выгоняет дурной дух и очищает мысли – так учил отец, когда брал его с собой в баню.

Турецкая баня находилась в Старом городе недалеко от Львиных ворот. Маленький Азиз крепко держался за отцовскую руку, боязливо оглядываясь по сторонам. В просторном предбаннике под высоченным куполом царила полутьма и гулко отдавались голоса голых людей, которые выныривали из облаков пара. Больше всего маленькому Азизу нравился бассейн в центре предбанника. В нем плавали золотые рыбки и водяные лилии. Рыбки сверкали в зеленоватой воде, медленно шевелили перистыми хвостами и пугались, когда Азиз бил рукой по воде.

Вдоль стен стояли обитые дамасским шелком скамьи, на которых посетители переодевались, а им помогали прислужники. На этих же скамьях посетители получали купальные простыни, отдыхали после бани, потягивая черный кофе и ароматный дым из кальяна. Азиз любил смотреть, как мускулистые банщики ловко забрасывали полотенца для просушки на высоко натянутые веревки.

Сколько лет он тут не был! А ничего не изменилось.

Домет был тронут тем, что банщик Фарид сразу его узнал.

– Вылитый отец! Ну, сейчас я вам косточки разомну!

Железные Фаридовы руки забегали по спине Домета, нащупывая невидимые точки, на которые он надавливал и разминал кости.

– Эх, господин Домет, как мы жили при турках! Подумать только, я видел голым самого губернатора Иерусалима. Большой был человек. И содержал себя в строгости. Вокруг него всегда охрана стояла, следили за мной во все глаза, чтобы я губернатору чего не попортил. Вот я поначалу и не очень-то сильно его мял, так он говорит: «У тебя что, сил нет? Крепче давай!» Ну, я так наддал, что он аж закряхтел. Охрана сразу ко мне, а он им: «Не надо! Он хорошо свое дело делает». Потом мне от него в подарок табаку прислали. Да, были времена. И отец ваш, господин Сулейман, тоже любил, чтобы я ему спину разминал. Знал в этом толк. А сейчас! Англичане разве понимают, что такое баня? А евреи? Как набегут в пятницу в своих черных кафтанах, окунутся в воду разок и бегом назад. Ни тебе посидеть, ни кофе попить, ни поговорить! И все по-своему лопочут – никак наш язык выучить не могут. А уж какие они хилые! Не едят, что ли? Вот вы, господин Домет, человек ученый, скажите, это что же такое! Евреи понаехали к нам отовсюду и тут жить будут? Это как же понимать? Кто их сюда звал? Мне один араб-христианин, знаете, чего сказал? Евреи, говорит, своего самого главного пророка, Усуса, распяли.

Задремавший в тепле, Домет открыл один глаз и увидел две волосатые колонны ног.

– Во-первых, не Усус, а Иисус. Во-вторых, не евреи его распяли, а римляне. А в-третьих, подумай сам, что сделали бы мусульмане, если бы один из них сказал: «Я – сын Аллаха»? Молчишь? Так я тебе отвечу: посадили бы на кол. Тебе что за дело? Ну, свели евреи счеты с одним из своих. Ты тут при чем?

Руки Фарида окаменели.

– Вы, конечно, писатель, но, извините меня неграмотного, евреев не знаете. Они сводят счеты со всеми. Им только дверь приоткрой – они, как тараканы, по всему дому расползутся. Давить их надо.

x x x

До начала вечера оставалось еще два часа, и Домет после бани пошел на базар, куда в детстве ходил как в театр. Пыль веков перемешалась здесь с пылью бесчисленных персидских и афганских ковров всех цветов радуги с вытканными на них грациозными газелями, мчащимися арабскими скакунами и с волоокими девушками, кружащимися в плавном танце. Висевшие у входа в лавки женские платья полоскались на ветру, как знамена наступающей армии. Заунывные крики зазывал заглушали лай собак и постукивание костей для игры в нарды, а в нос ударял пряный запах корицы и других приправ. В темных нишах, сгорбившись, сидели серебряных дел мастера и стучали молоточками по резцам, выбивая на кубках строку из Корана. А на углу, прямо в узком проходе, перед поворотом к Армянскому кварталу, застыл старый араб, похожий на живую статую. Над базаром стелился дым кальянов, и босоногие мальчишки разносили торговцам на расписном подносе чашечки черного кофе. За столько лет торговцы уже сменились, хотя Домет узнал одного старика, торговавшего ржавыми саблями. Старик по-прежнему выдавал их за старинное оружие. Домет купил сладости для Гизеллы и дешевый браслет – для Адели. В сравнении с базарами Дамаска и Константинополя в Иерусалиме и товар был похуже, и выбор поменьше, а может, дело в том, что в детстве все выглядит иначе.

С этой мыслью Домет направился в школу «Лемель».

У входа в двухэтажное здание он невольно остановился, любуясь установленными на фронтоне часами с еврейскими буквами вместо цифр. Теперь он сразу узнал «хет» и «йод». Под слуховым окном с шестиконечной звездой на мраморном камне изображены колодец, пальмы и библейские пейзажи, и, наконец, у входа на мраморной доске – надпись по-древнееврейски и по-немецки: «Школа имени Адлера фон Лемеля». Вряд ли кто-нибудь в Иерусалиме знал, что в давние времена жил в Вене еврей Шимон Адлер, который во время наполеоновских войн получил дворянский титул за услуги перед императорским престолом, и его дочь увековечила отцовское имя в названии школы. Зато весь Иерусалим знал, что в «Лемель» проводятся самые интересные вечера, балы и театральные представления.

Актовый зал был набит битком. Многие уже слышали и о пьесе, и о ее авторе, а потому хотели ее и его увидеть своими глазами. Председательствовал президент «Керен кайемет»^[5] Менахем Усышкин, что придало вечеру даже некоторую пикантность из-за его недавнего спора с самим Хаимом Вейцманом по поводу отношения к мандатным властям: Вейцман призывал идти на компромисс с англичанами – Усышкин был против, и Вейцман провалил его кандидатуру в Исполнительный комитет Всемирной сионистской организации. Придет ли на вечер Вейцман? Он же, говорят, покровительствует этому Домету. А если придет, сцепятся они с Усышкиным?

В первых рядах сидели Домет и Амеири, специально приехавший из Хайфы Штрук, известный историк Йосеф Клаузнер и профессор живописи Борис Шац, а из Тель-Авива пожаловал Сильман с завсегдатаями своего салона, чтобы во время обсуждения окончательно стереть в порошок этого Домета с его покровителем Амеири.

Все актеры играли воодушевленно, монологи произносили с чувством, а Трумпельдор не позволял себе ни единой улыбки. Любовные сцены вызвали в зале смешки, зато финальная реплика Трумпельдора «Хорошо умереть за родину» вызвала овации. Какая-то женщина даже заплакала. Амеири на радостях обнял Домета.

Актеры трижды выходили на поклон.

На сцену вынесли стулья, стол, на него поставили графин с водой и стакан. Когда приготовления закончились, на сцену поднялся седобородый Усышкин, осмотрел зал и пригласил автора пьесы.

Зал опять разразился овациями.

Взволнованный, Домет был тронут тем, что Усышкин, пожимая ему руку, шепнул: «Хорошая пьеса, а главное – очень нужная».

Домет коротко поблагодарил публику за внимание, а своего дорогого друга Авигдора Амеири – за перевод, и выразил сердечную благодарность актерам, которые так убедительно сыграли его пьесу.

Новые овации – и Домет сел на свое место.

Потом аплодисменты достались Амеири, который сказал об огромном вкладе автора в установление дружеских отношений между евреями и арабами, а также в обогащение репертуара нового театра на иврите.

На сцену вышла немолодая представительница газеты «На посту».

– Как отрадно, – сказала она приятным грудным голосом, – видеть на еврейской сцене такую поразительную историю. Очень важно, чтобы таких пьес было побольше.

– Позвольте и мне добавить несколько слов, – сказал кто-то по-русски, подняв руку.

Из задних рядов послышались возмущенные голоса: «Говори на иврите!»

Усышкин сделал успокоительный жест и по-русски пригласил желающего высказаться.

– Вы совсем не знаете иврит? – спросил его Усышкин.

– Знаю, но плохо.

– А вы не стесняйтесь. Все новые репатрианты сначала плохо говорят. Господа, – обратился Усышкин к залу, – будьте снисходительны и наберитесь терпения: новый репатриант еще не совсем хорошо говорит на иврите. Прошу вас, – обратился он к нему.

– Я хочу сказать несколько слов, – начал тот на чудовищном иврите, заикаясь от волнения. – По-моему, пьеса очень слабая, персонажи неживые, язык канцелярский. Все одинаковые – и евреи, и арабы. Я думаю, нужно начинать делать здесь свой, еврейский, театр с классики. Извините меня, я еще плохо говорю на иврите.

Репатрианта освистали. Усышкин еле успокоил зал.

Двое следующих выступавших хвалили автора, а главное – его очень просионистскую пьесу.

Потом на сцену поднялся Сильман, и в воздухе запахло скандалом.

– Господа, я не понимаю, – начал он, – что здесь происходит. Разве это обсуждение пьесы? Это же какой-то сионистский митинг. Если же говорить по существу, то господин Домет – просто графоман.

В зале возмущенно зашумели, и Усышкин призвал к порядку.

– Вам не нравятся мои слова? – ядовито спросил Сильман. – А мне не нравится пьеса господина Домета. Она очень посредственная, а он просто спекулирует на…

В зале поднялся невероятный шум.

– Да, – крикнул Сильман так, что перекрыл шум, – спекулирует на еврейской теме, и небескорыстно!

Опять поднялся шум, и Сильман закричал:

– Не орите, вы мне все равно рот не закроете! Я считаю…

– А я считаю, – перебил его Усышкин, – что вы глубоко заблуждаетесь. Как раз еврейская, сионистская тема здесь важнее всего остального. Господин Домет написал о том, о чем вы и ваш журнал еще даже не задумались. Он прославил еврейского героя, которого мы все хорошо помним, и показал, что мы готовы умереть за нашу землю.

– Но позвольте, – ощетинился Сильман, – при чем тут сионизм, когда мы обсуждаем пьесу. Пьесы делятся не на просионистские и антисионистские, а на хорошие и плохие. «Трумпельдор» – плохая пьеса.

Домет, которому Амеири переводил все выступления, вцепился в ручки кресла.

– А мы спросим публику, хорошая эта пьеса или плохая, – предложил Усышкин. – Как вы считаете? – обратился он к залу.

– Хорошая! – громко закричал кто-то, и весь зал начал скандировать: хо-ро-ша-я!

– Ну и что вы этим хотели доказать? – возмутился Сильман. – Что тут больше сионистов, чем знатоков литературы?

– Господин Сильман, – негромко произнес, не вставая с места, профессор Кпаузнер, – вы, я полагаю, не исключите меня из списка людей, сведущих в литературе?

– Ну, что вы, профессор, – смутился Сильман, – как вы могли…

– Это – хорошая пьеса, – перебил его Клаузнер. – Но я согласен с господином Усышкиным: помимо того, что пьеса хорошая, еще и тема очень важна.

Опозоренный, Сильман сошел со сцены, а зал с удвоенной силой стал скандировать: «Ав-то-ра!»

Домет встал, приложил руку к сердцу и поклонился сначала залу, потом – Клаузнеру и под конец – Усышкину.

Только когда публика начала расходиться, Усышкин заметил в зале специального корреспондента «Франкфуртер цайтунг» в Палестине Леопольда Вайса, которому он не симпатизировал.

15

Леопольд Вайс вызывал неприязнь у всего сионистского руководства. Трудно было понять, что он за птица: еврей из почтенного раввинского рода, получивший прекрасное европейское образование, публикует в своей газете статьи против сионизма и, что уж совсем непонятно, якшается с арабами. Зачем ему это нужно? А что он позволяет себе писать о сионистах в Палестине, уму непостижимо! «Сионисты считают арабов примитивным сбродом, смотрят на них с презрением, которое мало чем отличается от презрения европейских колонистов к неграм центральной Африки. У сионистов нет ни малейшего представления о том, чем живут арабы».

Впервые встретившись с Усышкиным, Вайс сказал ему:

– У меня сложилось впечатление, что сионисты не придают серьезного значения ни арабскому большинству, ни арабскому сопротивлению сионистским планам. А ведь вы имеете дело с арабским народным движением.

– Никакого арабского движения тут нет, – поморщился Усышкин. – Вы называете движением кучку арабских хулиганов. От их сопротивления сионистским планам заселить Эрец-Исраэль через несколько месяцев, в крайнем случае через несколько лет, останутся рожки да ножки.

Подобная беседа произошла у Вайса и с Хаимом Вейцманом, когда они встретились в доме их общих знакомых в Иерусалиме. От самого Вейцмана исходила энергия, а от его осанки, неторопливой речи и округлых жестов – величественный покой. Его пронизывающий взгляд поначалу заставлял Вайса держаться настороже, но в ходе застольной беседы он понял, что знаменитый вождь сионистского движения не обращает внимания на безвестного корреспондента «Франкфуртер цайтунг».

– Запад, – сказал Вейцман, попивая чай с молоком, как истые англичане, – не хочет взять на себя моральную ответственность за все, что происходит в Палестине. Но мой друг лорд Бальфур сделал первый шаг в нужном направлении. К сожалению, одной его декларации мало. Сионистскому движению нужна и практическая поддержка, вот тогда и…

– А как же с арабами? – бесцеремонно перебил Вайс.

Все удивленно посмотрели на дурно воспитанного журналиста, а Вейцман медленно повернулся к нему, поставил стакан и спросил:

– Что значит «как же с арабами»?

– Как вы собираетесь превратить Палестину в свой дом, – спросил Вайс, не обращая внимания на знаки, которые делала ему хозяйка, – если арабы этому сопротивляются? Они же составляют большинство в этой стране.

Вейцман пожал плечами и сухо ответил:

– Мы считаем, что за несколько лет арабы перестанут составлять большинство. Не говоря уже о том, что это – наша земля. Мы возвращаем себе отобранную у нас землю.

Вейцман взял стакан, сделал большой глоток и повернулся к хозяйке дома.

– Вкусный чай. Судя по запаху, английский. Вот он – вклад великой Англии в еврейские традиции, – пошутил он.

Под дружный смех гостей хозяйка предложила мужчинам покурить, а женщинам – посмотреть новый журнал мод, прибывший из Парижа.

Очень скоро сионисты приклеили Вайсу ярлык «купленный арабами», хотя были и такие, кто счел его просто глупцом, помешавшимся на экзотике Востока. А когда прошел слух, что Вайс спелся со злейшим врагом сионизма Яаковом Де-Хааном, Вайсу объявили негласный бойкот. Приехавший из Голландии юрист и поэт Де-Хаан, ставший палестинским корреспондентом лондонской «Дейли экспресс», быстро подружился с Леопольдом Вайсом: у них была и общая неприязнь к сионистам, и общая любовь к арабам. Правда, у Де-Хаана кроме этой общей любви к ним была еще и любовь к арабским мальчикам.

Ультраортодоксальный еврей, Де-Хаан объяснял своему другу Вайсу, что до прихода Мессии ни о каком возвращении евреев в Сион речи быть не может.

– Вы только вдумайтесь, – сказал однажды Де-Хаан. – Нас, евреев, изгнали из Земли обетованной и рассеяли по всему миру за то, что мы не сумели выполнить миссию, возложенную на нас Всевышним. Он избрал нас, чтобы мы несли человечеству Его свет, а мы в своей гордыне решили, что Он сделал нас избранным народом.

Вскоре после отъезда из Палестины Вайс узнал, что Де-Хаана убили евреи, и содрогнулся. Но ему и в голову не пришло, что, останься он в Палестине, следующим на очереди был бы он сам.

Узнав об убийстве Де-Хаана, Домет при встрече радостно сказал Меиру Хартинеру:

– Вот как судьба наказала этого врага евреев.

16

Совещание во дворце наместника Его Величества началось ровно в десять утра. Наместник был педантом. За столом в большом зале собрались шесть человек. Пятеро – те, кому было поручено проводить политику английской короны в Палестине: наместник, начальник контрразведки, начальник арабского отдела, начальник еврейского отдела и начальник финансового отдела. А шестой была стенографистка, сидевшая в дальнем конце стола. Она ждала распоряжений наместника.

Наместник подал знак стенографистке и попросил начальника контрразведки доложить присутствующим обстановку на подмандатной территории. Тот начал издалека:

– Чрезмерно самостоятельно ведет себя эмир Трансиордании, а король Ирака…

– Ко-рооо-ль… – перебил его наместник, скривив губы. – Если бы мы не сделали их королями, эти неблагодарные дикари до сих пор пасли бы своих коров.

– Овец, Ваше превосходительство, – тихо ввернул начальник арабского отдела.

– Ну, пусть овец, – согласился наместник, – какая разница. Я имел в виду, что эти короли должны быть нам благодарны по гроб жизни.

На это возражений не последовало. Присутствующие опустили глаза: по слухам, наместника скоро отзовут в Лондон для повышения по службе. Начальник контрразведки перешел к тревожному росту национализма среди палестинских арабов.

– Похоже, при турках они ничему не научились и опять требуют своих прав, да еще твердят, что при турках было лучше. А турки вешали всех, кто осмеливался заикнуться о своих правах, не говоря уже о требовании насаждать арабский язык. Трупы муфтия Газы и его сына болтались на стене у Яффских ворот трое суток в назидание другим. Нам, пожалуй, есть чему поучиться у турок.

– Вы имеете в виду поучиться вешать? – задумчиво спросил начальник еврейского отдела.

– А почему бы и нет, – повернулся к нему начальник арабского отдела. – Арабы понимают только силу. Султана они боялись, потому и уважали.

– Вы хотите сказать, что меня они не боятся? – слегка повысил голос наместник.

– Конечно, боятся, сэр, – сказал начальник финансового отдела, чье умение лавировать в любых обстоятельствах позволило ему пережить уже двух наместников и три инспекции. – Пожалуй, в словах начальника арабского отдела есть определенная доля истины. С арабами нужно говорить с позиции силы.

– А с евреями? – спросил начальник еврейского отдела.

– С евреями можно договориться, они же друг с другом не ладят, – ответил вместо начальника финансового отдела начальник контрразведки. – Эти чертовы евреи…

– Я попросил бы вас избегать подобных выражений, – вставил наместник и мигнул стенографистке, чтобы она вычеркнула из протокола «чертовы».

– Простите, сэр, – извинился начальник контрразведки. – Я хотел сказать, что религиозные евреи борются со светскими, сионисты – с противниками этого движения, приверженцы древнееврейского языка – с не менее горячими приверженцами языка идиш, старожилы – с новоприбывшими, выходцы из Западной Европы – с выходцами из Восточной Европы. Так что вербовать достаточно надежную агентуру из их же среды вполне возможно, и это позволит нам держать руку на пульсе.

– Да, да, с агентурой у вас хорошо, – благосклонно отметил наместник, и начальник контрразведки, расплывшись в улыбке, осторожно начал:

– Кстати, Ваше превосходительство, наш бюджет крайне ограничен, а при наших расходах…

Наместник достал сигару из стоявшей перед ним коробки и обратился к начальнику финансового отдела:

– А вы что скажете?

– Но, Ваше превосходительство, из Лондона уже и без того требовали сократить расходы, как же…

– Изыщите нужные суммы, – перебил его наместник. – Урежьте расходы других отделов.

Начальник арабского отдела и начальник еврейского отдела тревожно заерзали, давая понять, что у них и урезать-то нечего, но холодный взгляд наместника не сулил ничего хорошего.

– Изыщите нужные суммы и урежьте расходы, – повторил наместник и объявил перерыв.

Час спустя секретарь наместника напомнил ему, что в приемной ждет доктор Вейцман, которому назначена аудиенция.

С доктором Вейцманом наместник был любезен. Вейцмана ценили в Лондоне, и мандатные власти вполне на него полагались.

– Чем могу помочь? – спросил наместник.

– Ваше превосходительство, я буду с вами откровенен. Мы хотели бы купить Стену плача.

– Стену плача? – не смог скрыть своего удивления наместник.

– Да. Это – самое священное место для евреев всего мира.

– Но как можно его купить, если мусульмане не собираются его продавать?

– Можно не покупать, а произвести обмен: арабы получат другое место взамен того, где находится Стена плача, а переселение тех, кто живет рядом с ней, мы готовы щедро оплатить.

– А точнее? – поинтересовался наместник.

– Семьдесят пять тысяч фунтов, – не задумываясь ответил Вейцман. – А если дело станет за деньгами, я найду возможность увеличить эту сумму.

Распрощавшись с Вейцманом, наместник вызвал начальника арабского отдела.

– Как вы думаете, арабы продадут Стену плача? – спросил наместник.

– Никак нет, сэр, – ответил начальник арабского отдела.

– Почему?

– Потому что они считают ее частью мечети Аль-Акса на Храмовой горе. Арабы утверждают, что пророк Магомет, прибыв в Иерусалим, привязал своего коня у этой стены и она стала для них святыней.

– А евреи говорят, это – их святыня.

– Вы же знаете евреев, сэр. Это – спорный вопрос.

– А чего следует ждать от арабов, если мы дадим согласие на предложение доктора Вейцмана?

– Мятежа, сэр.

17

Первым перегородку на небольшой площадке перед Стеной плача увидел офицер английской полиции Дуглас Дафф. В голове у него мелькнула мысль, что это непорядок, но он забыл о ней, потому что встретил вице-губернатора Иерусалима. Вице-губернатор направлялся в мусульманский суд на слушание дела о скупке евреями арабских земель и предложил Даффу составить ему компанию. Дафф с удовольствием согласился. Высоких гостей проводили на второй этаж, и там, проходя по длинному коридору, где толпилось много арабов, вице-губернатор из окна увидел на площадке перед Стеной плача перегородку, которая отделяла мужчин от женщин. Он остановился.

– Это что такое? – спросил он Даффа.

– Я и сам уже подумал, что это непорядок, – ответил Дафф.

– Непорядок? – раздался за их спинами хриплый голос. – Это же безобразие!

Вице-губернатор и Дафф обернулись. Вокруг двух седобородых шейхов, один – в белом тюрбане, другой – в черном, стояли на почтительном расстоянии пришедшие на суд арабы.

– Евреи оскверняют святое место! – шейх в белом тюрбане негодующе потряс янтарными четками. – Если перегородку немедленно не уберут, я не отвечаю за последствия! У евреев перегородка отделяет в синагогах мужчин от женщин. Ей не место у мусульманской святыни. Нельзя допустить, чтобы евреи превратили нашу святыню в синагогу!

– Им дай только палец! – закричал шейх в черном тюрбане. – Сегодня перегородка, завтра – стулья, а там, глядишь, стены построят вокруг площадки, потом крышу положат, и будет стоять синагога на арабской земле.

В это время открылись двери в зал заседаний, публика ринулась туда, и, когда все расселись, вице-губернатор шепотом приказал Даффу убрать перегородку.

Началось слушание дела Мусульманского совета по охране религиозных святынь против «Керен ха-Йесод»^[6], купившего земельные участки в районе Стены плача. Суду не понадобилось много времени, чтобы на основании Корана вынести решение об аннулировании сделки и возложить судебные издержки на «Керен ха-Йесод».

Уходя из суда, вице-губернатор велел Даффу действовать с умом, а сам для поддержания сбалансированной английской политики направился из мусульманского суда в соседнюю синагогу. Там он встретил среди молящихся генерального прокурора английской администрации Нормана Бентвича – правоверного еврея и не менее правоверного сиониста. Услышав о перегородке, Бентвич сказал, что нужно запретить ее трогать до окончания поста. Но вице-губернатор настоял на своем и не отменил распоряжения убрать перегородку: нельзя раздражать арабов.

х х х

Дафф нашел у Стены плача старого служку, ткнул пальцем в перегородку и приказал:

– Чтоб через два часа эта рухлядь тут не стояла.

Служка объяснил, что у евреев начался Судный день, им нельзя в такой день работать, и умолял подождать всего лишь до завтра.

– Даю тебе два часа, и ни минуты больше! – рявкнул Дафф.

Ровно через два часа Дуглас Дафф в сопровождении десятка полицейских с дубинками вернулся к Стене плача. За ними шла толпа арабов с криками: «Смерть еврейским псам!»

Перегородка была на месте.

Дафф схватил за грудки старого служку и начал трясти изо всех сил, а полицейские разогнали толпу молящихся евреев и разломали перегородку.

Еврейские проклятия перемешались с женскими воплями, с английской руганью и с арабскими угрозами.

Весть об этом скандале быстро дошла до иерусалимского муфтия Хадж Амин эль-Хуссейни. Он не поверил своим ушам: глупые евреи сами идут на заклание! А когда пришел его секретарь и сообщил, что евреи готовы заплатить за Стену плача семьдесят пять тысяч фунтов, радости муфтия не было конца.

– Всемогущий Аллах! – муфтий воздел руки. – Вот оно, доказательство еврейского заговора! Евреи любым способом разрушат все мусульманские святыни на Храмовой горе, чтобы построить заново свой Храм и изгнать всех арабов из Палестины. Мы тоже должны не стесняться в средствах, чтобы этого не допустить.

На муфтии была шелковая пурпурная мантия, на голове – зеленый тюрбан. Но большие голубые глаза и светлая бородка делали его похожим на европейца в маскарадном костюме. Он взял со стола золотой портсигар. Повертел его в руках и задумался. Он, муфтий, будет тем человеком, который встанет на защиту арабов. Он поведет их на священную войну против евреев, а заодно разделается со своими политическими противниками, которые подкапываются под него, строчат на него доносы англичанам и хотят занять его место. Черта с два у них это получится.

Муфтий приказал секретарю, чтобы к пятничной молитве на Храмовой горе собралось как можно больше народу – главным образом из соседних деревень.

– С оружием? – намекнул секретарь.

Муфтий кивнул.

После скандала с перегородкой и евреи, и арабы направили гневные протесты в Лигу наций, а муфтий – еще и письмо английскому королю.

Обратился к королю и главный раввин Эрец-Исраэль Авраам Ицхак Кук.

Старый служка снова попытался установить перегородку, но арабы жестоко его избили.

Муфтию удалось получить аудиенцию у наместника.

– У евреев нет права молиться у Стены плача, – возмущенно сказал он наместнику. – Они очень громко молятся и трубят в бараний рог! Это же нарушение общественного порядка.

– Но они же не нарочно, у них так молятся! – возразил наместник.

– А тамошние жители жалуются, что евреи не дают им спать.

– Ну, знаете ли, – не выдержал наместник, – каждый говорит со своим Богом по-своему. Одни громко, другие тихо. Я в это вмешиваться не буду.

Муфтий понял, что аудиенция окончена, и, холодно попрощавшись, вышел.

В арабской прессе, а потом и в международной появились статьи против «варварских еврейских обычаев» и «еврейского хулиганства у священной Стены мечети пророка Магомета».

Потом арабы начали бросать камни в молящихся евреев. Были раненые.

Напряженность росла с каждым днем.

Муфтий собрал Международный комитет защиты Стены плача, в который вошло четыреста человек. Правительство Великобритании в специальном заявлении поддержало действия английской полиции под командованием Дугласа Даффа.

Дафф был на седьмом небе. Муфтий тоже. Ободренные, арабы начали бить в барабаны, мешая евреям молиться, и забрасывать их камнями.

Молодые евреи из «Союза Йосефа Трумпельдора» устроили демонстрацию у Стены плача. Они несли плакаты «Стена плача – наша! Позор английскому правительству!». В ответ арабские демонстранты пришли с плакатами «Долой сионизм!» и «Да покарает Магомет неверных!».

х х х

В тот день Аврааму Мизрахи исполнилось девятнадцать лет. Вечером должны были собраться гости, а перед этим он играл с друзьями в футбол рядом с арабской деревней Лифта возле Иерусалима.

Мяч случайно упал на помидорные грядки семьи, жившей в крайнем доме.

Хозяйская девочка лет семи схватила мяч и спрятала его в кустах.

Авраам с друзьями бросились к ней.

– Отдай наш мяч, – сказал Авраам по-арабски.

– Мама, евреи меня бьют! – заорала девочка на всю деревню.

Жители деревни набросились на Авраама и его друзей.

Аврааму Мизрахи проломили голову железным ломом. Его доставили в больницу в тяжелейшем состоянии.

А вечером в Иерусалиме евреи напали на арабского прохожего. Его тоже привезли в больницу в тяжелейшем состоянии.

Тем же вечером капитан Перкинс записал в дневнике: «Страшно сказать, но будет лучше, если умрут оба. Иначе поднимется такое, что и представить себе нельзя».

Умер только Мизрахи. Его похороны вылились в демонстрацию, а в пятницу в Иерусалим устремились тысячи арабов, вооруженных ножами и дубинками.

Начальник иерусалимской полиции пришел к муфтию.

– Почему арабы идут на молитву с оружием? – спросил он.

– Они опасаются провокации со стороны евреев и взяли с собой оружие исключительно для самообороны, – ответил муфтий.

В эту же пятницу Итамар Бен-Ави зашел к специальному корреспонденту «Нью-Йорк таймс» в Палестине Йосефу Леви, когда послышался топот множества ног. Выглянув в окно, Бен-Ави и Леви увидели толпу арабов, которая двигалась к центру города в гробовом молчании.

– У них за поясом ножи, – тихо сказал Бен-Ави.

– Вижу, – так же тихо отозвался Леви и добавил: – Одни мужчины. Чего это они идут на молитву без жен и без детей, да еще с ножами?

– Ручаюсь, это начало мятежа! – сказал Бен-Ави. – И виноваты во всем англичане.

– А не муфтий? – спросил Леви.

– Он тоже виноват, – согласился Бен-Ави, – но англичане больше: они попустительствуют арабским беспорядкам.

С этими словами Бен-Ави пошел домой писать статью, решив назвать ее так же, как знаменитый памфлет «Я обвиняю!», который Золя опубликовал в ответ на дело Дрейфуса.

Закончив статью, Бен-Ави вышел из дому, прошел несколько шагов, и его ударили дубинкой по голове. Он потерял сознание и не помнил, сколько времени пролежал на улице, пока прохожие не доставили его в больницу. Выйдя оттуда с перевязанной головой, он направился в Лифту – посмотреть, что там происходит. Знакомый полицейский-араб сказал ему, что евреям в деревню лучше не ходить, и он вернулся.

Около одиннадцати часов дня на Храмовой горе раздались выстрелы, и, как по сигналу, толпа арабов помчалась по переулкам Старого города, избивая евреев, которые попадались ей на пути.

За считанные часы беспорядки охватили весь Иерусалим. Полиция бездействовала: большинство полицейских были арабами. Они, если и не присоединялись к толпе погромщиков, то, уж во всяком случае, не вмешивались. На глазах у полиции арабы зарезали братьев Ротенберг. Размахивая ножами, погромщики двинулись к ультра-ортодоксальному иерусалимскому кварталу Меа-Шеарим, но им преградили дорогу бойцы ХАГАНЫ^[7]. Они бросили в погромщиков гранаты и открыли огонь из пистолетов. Двое были убиты, остальные разбежались.

Особо ожесточенному нападению подверглись находившиеся на отшибе южные районы Иерусалима – Рамат-Рахель и Тальпиот. Их атаковали арабы из соседних деревень Бейт-Цафафа и Цур-Бахер.

В Тальпиот жил писатель Шмуэль-Йосеф Агнон. Он услышал возле дома сильную пальбу. Потом что-то крикнули по-арабски.