Текст книги "Сталь и шлак"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
8
Как ни отказывался Григорьев, но все-таки ему пришлось вместе с секретарем партийного бюро и председателем цехового комитета войти в состав жюри по распределению мест, занятых сталеварами в этом необычном соревновании.
Решение жюри никого не удивило. Первое место поделили Пермяков и Шатилов, второе занял подручный Ваня Смирнов, фамилию которого впервые узнал весь цех. Удивительно было другое: Пермякова назначили мастером по заправке печей, а Шатилова и Смирнова так и оставили подручными – учить остальных закрывать отверстия на газу.
Эта работа была для Шатилова мучительной. Закрыть отверстие один раз в день еще не так трудно. Десять минут нестерпимого жара – и все. Но теперь ему приходилось закрывать отверстия пять-шесть раз в смену. Шатилов молчал, понимая, что никто не может заменить его. Он начал завязывать лицо платком, но материя, нагреваясь, все равно обжигала молодую, неокрепшую кожу.
Увидев однажды рабочего с платком на лице, директор улыбнулся. Но когда Шатилов снял платок, директор нахмурился – лицо рабочего было покрыто багрово-красными пятнами.
– Начальника цеха ко мне! – приказал Ротов.
Когда Макаров пришел, директор показал ему пальцем на Шатилова.
– Вы хоть каплю совести с собой привезли или всю на юге оставили? Сегодня же дать ему другую работу!
Шатилов подошел к Ротову.
– Я от другой работы сам отказался, товарищ директор, – вступился он за Макарова.
– С вами не говорят, – отрезал Ротов и ушел.
Это была первая встреча начальника цеха с директором завода. Рапорта проводились по селекторной связи. Начальники цехов сидели в своих кабинетах у громкоговорителей. Ротов и Мокшин – у себя.
В те дни, когда у микрофона был главный инженер, Макаров испытывал чувство удовольствия. Мокшин задавал короткие и точные вопросы, требуя таких же коротких и точных ответов. Он быстро принимал правильные решения и ни одной просьбы начальника цеха не оставлял без внимания.
Мокшин умел превратить рапорт и в наказание и в поощрение, меняя тон в зависимости от того, как люди работали. Его хозяйский басок имел добрую сотню разных интонаций.
Когда у микрофона был Ротов, рапорт всегда оказывался только наказанием. Директор разговаривал со всеми одинаково грубо и нетерпеливо. Он терпеть не мог, когда его о чем-нибудь просили.
– Второй мартен, – так предоставлял он слово Макарову.
– План сто двенадцать, плавки по заданию, нужен газ.
– О газе я уже слышал вчера и позавчера.
– Придется слышать и завтра и послезавтра.
Ротов тотчас же вскипал:
– Вы, товарищ Макаров, наиграйте пластинку и ставьте ее вместо себя у аппарата: «Газ, газ, газ!»
Он начинал грубить, и Макаров умолкал.
Труднее всех приходилось начальнику отделочного пролета Нечаеву. Ему ежедневно попадало от Ротова.
«Ну, доберусь я до директора на закрытом партийном собрании!» – с раздражением думал Макаров после каждого рапорта.
Он никогда не задирал головы перед своими подчиненными, но и умел не опускать ее перед стоящими выше. Это не всем нравилось, но переделывать себя Макаров не собирался.
За время его работы в цехе прирост производства достиг десяти процентов. Это составляло всего одну пятую той цифры, которую назвал нарком, посылая его в цех. Макаров отлично понимал, что до тех пор, пока не будет разрешена проблема газа, большего он не добьется. Оперативная работа его не беспокоила, Григорьев прекрасно справлялся с нею, и Макаров был им доволен.
После того как было проведено соревнование на лучшего сталевара, рабочие требовали от руководителей, чтобы в цехе создали все условия для скоростных плавок. Главным требованием сталеваров был газ, и Макаров решил заняться коксохимическим заводом.
Ежедневно после рапорта Василий Николаевич пересекал заводскую территорию, шел к коксовым печам и ежедневно слышал один и тот же ответ:
– Берете мало газа, поэтому и даем мало. – Его вели к водяному манометру, действительно показывавшему высокое давление.
Вечера Макаров просиживал над расчетами. Он проверял газовый баланс завода, подсчитывал выход газа из тонны угля. Все как будто было нормально. Все, кроме процесса коксования, который шел замедленно.
На коксохимзаводе Василий Николаевич второй раз встретился с директором. Они столкнулись у манометра.
Ротов нахмурился.
– Вам что здесь нужно?
– Газ ищу, – коротко ответил Макаров.
– Вы ищите газ у себя в цехе и понемногу забывайте, что когда-то работали главным инженером. Вы – только начальник цеха.
– О том, что я работал главным инженером, я уже забыл, – спокойно возразил Макаров, – но то, что я инженер, забывать не собираюсь.
Ротов холодно взглянул на него с высоты своего роста и повернулся к начальнику батареи печей.
– Не пускайте его сюда больше, пусть знает свое место.
Макаров вернулся в цех вне себя от обиды, вызвал машину, поехал на почту и отправил телеграмму наркому: «Прошу перевести любой завод, любую работу».
Но вечером, отдохнув и поиграв с Вадимкой, он пожалел об этом:
«Опять сниматься с места, переезжать на другой завод. А там что? Характер у меня изменится? От себя разве уйдешь? Да и что подумает нарком? Вдруг телеграмма без всякого объяснения причин…»
По привычке, давно ставшей потребностью, он все рассказал жене:
– Очень нехорошо, – ответила Елена, внимательно выслушав его. – Переехать-то мы переедем, не в этом дело. Ты садись-ка да напиши наркому письмо, объясни ему положение, а на телеграмму попроси не обращать внимания.
9
Старый уральский сталевар и молодой донецкий мастер стали неразлучными друзьями.
Пермяков был человек замкнутый. Он подолгу присматривался к людям и, прежде чем удостоить их своей дружбы, тщательно взвешивал каждого на своих особых весах.
Шатилова он понял сразу и полюбил за хватку в работе, за живость, за веселый и открытый нрав.
И стариковская суровость растаяла, как залежавшийся горный снег, быстро и до конца.
В тот вечер, когда жюри обнародовало свое решение, Пермяков с Шатиловым вместе вышли из цеха. Они медленно побрели по заснеженной пустой улице. Перебивая друг друга, стали обсуждать работу остальных сталеваров, кому чего не хватает, кому у кого надо поучиться.
– Ну смотри ты: Ваня Смирнов – второй подручный. Он и за первого подручного мало работал, а, выходит, он и сталеваром может. Так вот иногда с соседом живешь и не знаешь, что у него там за забором делается. Ведь правда, Ваня от печи не отходил, за мной по пятам бегал, но спрашивал мало. Чего ему спрашивать? Теории его в школе ФЗО подучили, ему только навыки… – говорил Пермяков.
На первом перекрестке их дороги расходились, но Пермяков задержал Шатилова за полу ватника, который у того даже здесь, в Сибири, был, как всегда, распахнут.
– Ну, Вася, разделили мы с тобой первое место, надо еще кое-что разделить.
– Что именно? – осведомился Шатилов, полагая, что речь идет о производственных делах.
Бутылочка у меня дома припасена, на дочкины именины.
Как-нибудь в другой раз, – деликатно отказался Шатилов.
– Нет, в этот раз – такие разы редко бывают.
Шатилов не заставил долго упрашивать себя и уже прошел несколько шагов, как вдруг спохватился:
– Дочке-то сколько лет?
– Двадцатый пошел.
– Двадцатый? – переспросил Шатилов. – Ну, тогда надо переодеться. – И, не слушая Пермякова, потащил его к себе.
Пермяков сокрушенно покачал головой, осмотрел небольшую комнату, в которой тесно стояли четыре койки.
Шатилов переоделся. Синий бостоновый костюм ладно сидел на его крепкой фигуре.
– Жил ты, я вижу, неплохо, – заметил Пермяков, с удовольствием оглядывая приятеля.
– Все мы жили хорошо. Сталевар – это звучит гордо. За полгода до войны мастером поставили. Правда, не первым был, в войну чуть не выгнали…
– Первенство от тебя не уйдет. Вижу сокола по полету.
Дома у Пермяковых не спали, и на стук вышли сразу и дочь и жена. Увидев, что отец пришел не один, девушка тотчас же исчезла.
Хозяйка дома заперла дверь и вошла в столовую, когда мужчины уже сидели за столом. Она внимательно посмотрела на мужа, стараясь угадать его настроение. Морщинистый лоб и суровые, старчески поджатые губы странно сочетались на ее лице с живыми, молодыми глазами.
– Ну что, общипали тебе перья? – с улыбкой спросила она, убедившись в том, что муж настроен весело.
– Полхвоста осталось, – в тон ей ответил Пермяков, – есть еще что кверху задирать. Разделил первое место.
– С Шатиловым? – спросила дочь из соседней комнаты.
Василий удивленно посмотрел на хозяина, потом на хозяйку.
– Он нам про вас все уши прожужжал. Уж и такой и сякой… А он у нас до мужчин не особенно влюбчивый, не то что, бывало, до баб…
– Мама! – укоризненно сказала девушка, все еще не появляясь.
«С характером», – подумал Шатилов.
Когда она вошла в комнату, Василий, не скрывая своего любопытства, взглянул на ее свежее, словно после мороза, лицо с большими темно-карими глазами.
– Так вот он какой, Шатилов! – сказала она, здороваясь. – А ведь он совсем на лешака не похож.
– На какого лешака? – смутился Пермяков.
– А ты помнишь, папа, что говорил после первой его плавки? «С этим лешаком трудно будет справиться».
– Ольга! – произнесла Анна Петровна с той же укоризненной интонацией, и все четверо засмеялись. Пермяков погрозил дочери пальцем.
Большой шелковый абажур, низко опущенный над столом, погружал комнату в мягкий полумрак. Шатилов оглянулся и увидел, что свет в спальне тоже смягчен таким же абажуром.
Анна Петровна поняла его взгляд.
– Это у нас отец затемнением занимается, – объяснила она, – устают у него глаза в цехе, вот и накупил абажуров. Слава богу, хоть настоящего затемнения еще не знали.
– И не узнаете, – твердо сказал Шатилов.
– Вы танкист? – спросила Ольга.
– Да, но по чему вы это определили?
– То, что вы в армии были, определить не трудно – выправка осталась, а в отношении специальности… – Она замялась. – Чаще всего горят танкисты.
Шатилов провел рукой по лицу:
– Нет, это не на фронте.
Разговор зашел о войне. Шатилов долго рассказывал о финской кампании, о танковых атаках, о погибших друзьях.
– Вы человек военный: скажите, когда же война кончится? – Анна Петровна с надеждой смотрела на гостя.
Ольга и отец невольно улыбнулись, но Шатилов оставался серьезным.
– Война только началась, – сказал он, глядя куда-то в сторону, и Ольга поняла, что он не видит сейчас ни ее, ни матери, ни этой комнаты, погруженной в мягкий, уютный полумрак. – Уж если начали бить, так будем бить до конца, до полной победы.
– Выпьем за нашу победу! – Пермяков достал из буфета заветную бутылку водки.
Анна Петровна засуетилась, накрывая на стол. Шатилов молчал, по-прежнему глядя в сторону.
– Возвращайтесь сюда, Шатилов, – окликнула его Ольга. – Сейчас вы не здесь, а там.
Он не сразу понял ее.
– Вернулся. Уже здесь. Но тот, кто видел все это, тот всегда там…
Пермяков налил водки, и они молча выпили.
– Впрочем, и у нас здесь фронт, – сказал Шатилов.
– И он не подкачает, – отозвался Пермяков. – Имея такие гиганты, – он показал в сторону завода, – воевать можно. Ты бы посмотрел, какое наследство нам на Урале от Николашки досталось! Только скажи: не кажется тебе, что мы мало делаем, чтобы носить звание фронтовиков?
– Мало, – согласился Шатилов, – на таком заводе, с такими людьми можно сделать больше. Вот мы с вами заняли первое место, но меня это мало успокаивает. Надо повести за собой всех остальных, весь цех, все цехи, весь завод, а мы до сих пор работаем хуже, чем первый мартеновский.
Пермяков принялся рассказывать о мартенах старых уральских заводов, где начинал свою жизнь. Рассказывал он интересно, с юмором, много жестикулировал, и чем больше пил, тем больше вспоминал.
– Ну, что тут за аварии! – говорил неугомонный Пермяков. – Ну, уйдет на домне плавка в летку, простоят восемь, десять, от силы двенадцать часов – и поехали дальше. А вот в Закамске у нас авария случилась – домна простояла двенадцать суток!
Шатилов насторожился. Он любил рассказы о неполадках и авариях: немного пришлось ему видеть их на своем коротком зеку. Пермяков заметил, что его слушатель заинтересовался, и не торопясь продолжал:
– Вагонетки с углем, рудой и камнем на верх доменной печи, на колошник, подавали у нас лошадьми. Да, да, лошадьми! – подтвердил он, заметив недоверчивый взгляд гостя. – Домна под самой горой построена, на горе рудник, и мост деревянный к домне. Лошадей, которые к этой работе приучены, было всего две. Вот и случилось – одна заболела, а другая, как на грех, на колошнике не так повернулась, и обожгло ей хвост, вся начисто шерсть сгорела, остался один кнутик, ну, как у слона, одинаково. И что ты думаешь? Не идет эта лошадь наверх, кнутиком своим машет, а не идет. Ну, и стояла домна, пока больная не выздоровела, а у этой бесхвостой нервы не окрепли…
– Началась лекция о возникновении железоделательной промышленности, – сказала Ольга, не первый раз слышавшая эту историю.
– Ты сиди и слушай! – с деланной суровостью прикрикнул на нее отец. – Такого тебе в институте не расскажут. Ведь она у меня металлург будущий, на второй курс перешла, отличница…
– Папа! – опять сказала девушка, и опять все засмеялись.
– А другой случай был еще хитрее. Ночью электростанция остановилась. Насос отказал, что воду на котлы подает. Разобрали насос, прочистили, собрали, немного воды качает, но котел все же стал. Опять разобрали, а время-то идет. Трубу открыли, думали – может, она забилась, нет, идет понемногу вода из трубы. Притащили другой насос, собрали. Опять ладу нет. Сутки почти кончаются, а завод стоит. К вечеру в котельную один дедок приходит. Посмотрел, покряхтел, за ухом почесал – и к директору:
«Сколько водки дадите, если завод пущу?» Старик уже лет десять на заводе не работал, но директор его знал.
«А сколько возьмешь?»
«Да так, чтобы мне до покрова хватило».
Для директора эта арифметика сложной оказалась. Когда там покров, да сколько дед пьет… Но делать нечего:
«Вали, дам».
Полазил старик по трубам, приходит:
«Пускайте котел, враг у меня в кармане сидит».
– И достает оттуда… Ну что ты думаешь, Вася? – Шатилов развел руками. – Карася достает, самого обыкновенного. Черт его в трубу из пруда занес! Ну вот, и была деду закуска к бочонку водки…
Шатилову стало тепло от выпитого вина, от жарко, по-уральски натопленной печи, от оживленной беседы и от веселых глаз Ольги. Давно уже не бывал он в семейном доме, не ел ничего домашнего, не разговаривал так просто и весело.
Все последующие дни у Шатилова было прекрасное настроение, будто он нашел то, что давно искал. Но директор, жалея его, запретил ему работать инструктором, и это вывело Шатилова из душевного равновесия. Смена осталась без инструктора. Он поделился своим горем с Пермяковым. Старик, не говоря ни слова, направился в кабинет Макарова.
– Василий Николаевич, я могу подменить Шатилова на обучении первых подручных.
– А вы разве умеете? – удивился Макаров.
– Умею.
– Так почему же вы раньше не работали?
– Это щекотливое дело. Подручному очень доверять надо. И спать не спишь – все тебе мерещится, что плавка в отверстие ушла.
– Ну, а сейчас спать будете?
– Нет, – сокрушенно вздохнул Пермяков, – и сейчас спать не буду, не до сна теперь. Под Москвой не спят, и нам грех.
«Проснулся старик, – растроганно подумал Макаров. – Сколько лет добивался стать мастером, добился-таки. И вот добровольно в подручные идет…»
10
В субботу, ровно в десять часов вечера, Сердюк подошел к дому, где жил Вальский. Осмотревшись, он позвонил – два длинных, один короткий – и тотчас же услышал осторожные шаги по лестнице. Чей-то голос негромко спросил:
– Кто там?
– Новый связной, – ответил Сердюк.
За дверью стихло, будто человек в передней раздумывал – впускать или не впускать. Затем загремел отодвигаемый засов, и после долгой паузы звякнула цепочка. Дверь медленно открылась, и Сердюк шагнул в темноту.
– Прямо по лестнице, – произнес тот же негромкий голос.
Сердюк, ощупью найдя перила, поднялся и открыл дверь. Яркий электрический свет ударил в глаза.
Только заперев дверь и рассмотрев впущенного им человека, Вальский поднялся по лестнице и провел Сердюка в кабинет.
Новый связной вел себя не так, как тот, который приходил раньше. Тот забирал донесения и уходил, а этот сел в кресло у стола и внимательно просмотрел донесения.
– Можно разговаривать не стесняясь? – спросил он, взглянув на плотно закрытую дверь. – Мы одни в доме?
– Да, пожалуйста, в доме никого нет, – вежливо ответил Вальский; манеры связного внушали ему доверие.
– Это все, что вы сделали за неделю?
Вальский достал из стола пакет, запечатанный сургучом.
– Особое срочное донесение. Его необходимо передать господину фон Штаммеру лично и немедленно.
Связной взял пакет, рассмотрел сургучную печать – небольшой вензель под дворянской короной – и мельком взглянул на руку Вальского: на указательном пальце красовалось массивное золотое кольцо с печаткой. Сердюк разорвал конверт.
– Это лично фон Штаммеру! – почти крикнул Вальский, вскакивая с кресла.
– Не беспокойтесь, ваше донесение в надежных руках, – возразил Сердюк. – Я не просто связной, я – политический инспектор.
Вальский снова сел в кресло. Он старался держаться как можно более независимо, но по временам все-таки поглядывал на Сердюка.
Лицо инспектора не выражало ни удовольствия, ни удивления. Вальский встревожился: неужели ему уже все известно?
Прочитав донесение, Сердюк поднял свои тяжелые недобрые глаза.
– Пивоваров не лжет? – спросил он.
– Что вы! Это чистейшая правда.
Сердюк прочел второе донесение, в котором Пивоваров рекомендовался как руководитель лжепартизанского отряда.
– Как вы предполагаете действовать дальше?
Вальский начал подробно рассказывать о своих замыслах. Наконец-то инспектор по-настоящему заинтересовался его работой!
Сердюк слушал с интересом. Граница многому его научила, он немало видел, еще больше слышал, но о возможности такой чудовищной провокации до сих пор не подозревал. Вальский пробудил в нем профессиональное любопытство.
– Я вижу, вы опытный работник, – заключил он, выслушав до конца, – скажите: а диверсиями и шпионажем вам не приходилось заниматься?
– К сожалению, нет, – смущенно ответил Вальский, – это было слишком опасно, так как НКВД работал очень тонко.
– А почему вы думаете, что он сейчас работает хуже? – усмехнувшись, спросил Сердюк. – Ваша работа и сейчас очень опасна. Под видом осведомителя к вам может явиться подпольщик.
– Мне это и в голову не приходило, – растерянно пробормотал Вальский.
Сердюк посмотрел на часы – десять двадцать. Еще рано, и еще не все сделано.
– Ваша работа требует хорошего вознаграждения, – сказал он. – Сообщите мне, сколько человек вы… на сколько человек передали донесения. Я буду просить о представлении вас к награде.
– Мне бы имение возвратить, – обрадовался Вальский, – дом, парк, землю…
– Земля будет, это я вам обещаю, – уверенно ответил Сердюк.
Вальский с удовольствием выполнил его просьбу, перечислив всех выданных им гестапо евреев, коммунистов, активистов.
– Покажите список вашей агентуры, – потребовал инспектор.
Это несколько удивило Вальского.
– Разве у вас его нет? – спросил он.
– Я хочу освежить его в памяти.
Вальский достал листок плотной бумаги и передал инспектору. Тот, не глядя, положил его в карман вместе с пакетом и донесениями. Потом достал из кармана маленький листок с красной звездочкой и буквами «ГК» под текстом.
– Читайте вслух, – приказал он.
И Вальский, держа листок обеими руками, прочитал:
– «Городской комитет подпольщиков приговорил предателя Родины, старшего осведомителя СД (гестапо) Вальского, за содействие в уничтожении советских патриотов к смертной казни с сожжением имущества.
Приговор приведен в исполнение вчера в 22 часа 30 минут».
Буквы запрыгали в глазах у Вальского. Он невольно взглянул на часы и вдруг резким ударом сбил настольную лампу. Но Сердюк уже успел выхватить револьвер и выстрелить ему прямо в лицо.
…Зарево трех пожаров освещало затемненный город. Сегодня только подпольный комитет знал, что это горят дома резидентов гестапо, но завтра о приведении приговора в исполнение узнают все. Об этом позаботятся Теплова и Сашка.
11
На другой день после разгрома явочных квартир резидентов Теплова отправилась в ремонтную мастерскую. Сашка уже успел рассказать ей о своей встрече с Крайневым, и Валя решила в первую очередь сообщить об этом Сердюку.
Кивнув головой Пырину, Валя прошла в жилую половину. Сердюк поздоровался более приветливо, чем обычно, и сразу протянул ей текст большой листовки, где были перечислены фамилии предателей – осведомителей гестапо.
– Завтра поднимется кутерьма, – весело сказал он, очень довольный операцией, в которой его ученики проявили такую сноровку, что превзошли своего учителя.
Петр, ликвидировав резидента, дождался еще связного и застрелил его в передней. Особенно отличился Павел. Выполнив задание, он продолжал впускать осведомителей и застрелил двоих. Но сведения, добытые Сердюком, были все-таки наиболее ценными. Они вскрывали один из самых тонких замыслов гестапо – создание лжепартизанских отрядов.
– Такого не было еще в истории шпионажа, Валя, – сказал он, когда Теплова спрятала листовку в подкладку пальто, – чтобы списки тайной агентуры красовались на улицах города к общему сведению! Это ведь полный разгром! Ну, кто теперь к ним сунется работать? Население нам поможет, найдутся охотники, кое-кого из этого списка стукнут. Штаммеру тоже конец, его выгонят. Но теперь держитесь, ребята. За нами начнется самая настоящая охота. Гадине вырвали глаза, но жало осталось.
В окно со двора постучали, а Сердюк никого не ожидал сегодня. Взяв пистолет, Сердюк вышел в сени и через несколько минут вернулся с Петром.
– Солист вчерашнего концерта, – шутливо представил он Прасолова. – Только почему так поздно? Хвалиться пришел?
Хвалиться, Андрей Васильевич, нечем, – мрачно сказал Петр, опускаясь на стул. – Дело дрянь. – И он рассказал о положении в механическом цехе. Сведения были неутешительными. Хотя восстановительные работы шли по-прежнему медленно, но поломки совершенно прекратились. – Крайнев подобрал-таки к нам ключи и туго завинтил гайку. До него никто не догадался прикрепить рабочих к станкам, а у этого мерзавца большой опыт организационной работы. Вот он и ликвидировал обезличку. На днях начнем ремонтировать танки, – заключил Петр, – если мне не удастся уговорить рабочих разбежаться. Но ведь всех не уговоришь…
Сердюк пытливо посмотрел на Валентину.
– Ну, что вы теперь скажете в оправдание вашего подзащитного? – спросил он.
Теплова молчала. В ее представлении до сих пор существовало два Крайнева. Одного из них она знала и любила, другой был чужим и непонятным ей человеком.
Встреча Крайнева с Сашкой и обрадовала и встревожила Валентину. Она не понимала, чего добивается Крайнев.
– Андрей Васильевич, – после долгого молчания сказала Валя, – Крайнев пытался через Сашку передать мне записку.
Сердюк удивился:
– Ну и что Сашка?
– Не взял, конечно.
– Он и должен был так поступить, опасаясь ловушки. Ты его, видно, сумела воспитать.
– Сумела, – подтвердил Петр. – А парень был не из легких.
– Вот что, Валя, – испытующе глядя на девушку, сказал Сердюк, – поручаю вам завтра привести Крайнева в мастерскую.
– Сюда? Зачем? – растерянно спросила Теплова.
– Там видно будет, – уклончиво ответил Сердюк.
– Не пойдет, он ведь уже стреляный.
– Но вы все же попытайтесь. Хорошо?
– Хорошо, – неохотно ответила Валентина; она знала, что просьба Сердюка равносильна приказанию.
– Но только что я ему скажу? Не на свидание же к себе я его приглашаю…
– Нет, конечно. Вы ему скажете, что товарищи из подполья хотят с ним говорить.
У Валентины широко раскрылись глаза, а Сердюк вдруг улыбнулся с неожиданным лукавством. Она ни разу не видела, как он улыбается, и никогда не думала, что его суровое лицо может быть таким добродушно-лукавым.
– Вы мне только скажите откровенно, вполне откровенно, Валя: теперь вы верите, что он изменник Родины?
Она опустила глаза. Сердюк снова улыбнулся.
– Прочитай-ка вот это. – Он достал из кармана разорванный пакет с сургучной печатью и протянул ей.
Валя быстро пробежала донесение Вальского. Несколько секунд она не могла произнести ни звука.
– Андрей Васильевич, – наконец прошептала она. – Андрей Васильевич… – и больше ничего не сказала.
Сердюк открыто любовался ее заблестевшими счастливыми глазами.
– Можно? – спросил Сердюка заинтересованный Петр и протянул руку к письму.
– Это что, из вчерашней добычи? – спросила Валентина, отдавая Петру письмо. – И как вам все это удалось? Расскажите, Андрей Васильевич. Ведь вы мне никогда ни о чем не рассказывали.
– Сегодня, пожалуй, расскажу, – согласился Сердюк. – Гестапо организовало свою сеть так: разделило город на несколько секторов, каждый сектор обслуживает резидент, а к резиденту прикреплены осведомители, проживающие в этом участке.
Сердюк взял карандаш, начертил кружок, который должен был обозначать гестапо, наскоро заштриховал и провел от него несколько длинных линий в разные стороны, затем от каждой линии по нескольку коротких. Получилось что-то очень напоминающее паука.
– Самое правильное было бы ударить сюда, – Сердюк с такой силой ткнул карандашом в кружок, что грифель сломался, – но для этого сил у нас маловато. Оставим на ближайшее будущее. Я решил сделать иначе: отрезать пауку ноги. – Он поочередно отчеркнул все длинные линии. – Мы ударили по резидентам и таким образом ликвидировали всю сеть. Если провалился резидент, то агенты, работавшие с ним, больше не используются. Это значит, что провалились и они.
– Как вам удалось выявить резидентов? – спросила Валя.
– Не легко нам пришлось, – ответил Сердюк. – Одного старого учителя я убедил сообщить в гестапо о том, что Лютов во время читки порвал газету «Донецкий вестник». А много ли гестапо надо? Один донос – и нет человека! Учителя, как я и рассчитывал, сейчас же связали для дальнейшей работы с резидентом. Сообщив мне фамилию резидента, адрес явочной квартиры и условный звонок, старик скрылся из города. Этим методом я выявил и остальные квартиры.
Валентина смотрела на Сердюка с нескрываемым восхищением.
– До такого додуматься надо было! – вырвалось у нее.
Петр, тем временем прочитавший донесение, вернул его Сердюку и покачал головой.
– Я не знаю, чему Валентина радуется, – сказал он, глядя на Сердюка, – я это понимаю иначе: Крайнев устранил Лобачева, чтобы выдать себя за спасителя станции и…
– И втереться в доверие к немцам, – прервала его Валентина.
– Не втереться, а заслужить доверие, сделать себе карьеру. Он ее и делает на наших костях.
– Ты не знаешь его в прошлом, – горячо возразила Валентина. Глаза у нее по-прежнему блестели, но уже не от радости, а от гнева.
– А ты не знаешь его теперь. Я сужу о человеке по его делам. Это опытный враг.
– Это опытный друг! – запальчиво крикнула Валентина и посмотрела на Сердюка, как бы ожидая, что он ее поддержит.
– Я тоже не знаю Крайнева, – медленно произнес Сердюк. – Во всяком случае, если он друг, то не особенно опытный. Видел я его несколько раз, когда он приходил смотреть на прокатку броневого листа. Лицо у него хорошее. Лицо умного, культурного рабочего, но это иногда бывает обманчиво. Целиком полагаюсь на тебя, товарищ Теплова. Поговоришь с ним, выяснишь его намерения. Ну, а если Петр вдруг окажется прав, тогда действуй, как подскажет тебе совесть. Вот это ты на всякий случай возьми.
Сердюк протянул ей маленький пистолет. Валентина взяла оружие, лицо ее стало серьезным.
– Я прошу только об одном – чтобы это было завтра или в следующее воскресенье, когда я не работаю. Я за всем прослежу сам, – сказал Петр.
– Только завтра, – отозвался Сердюк.
Тяжелы были для Крайнева будни, но еще тяжелее нерабочие дни, когда, оставшись наедине с самим собой, он пытался найти выход из тупика, в который попал. Механический цех был почти подготовлен к пуску. На решающем участке монтажа главного привода Сергей Петрович не бывал, предоставив монтажникам возможность медлить сколько угодно, но работы все же приближались к концу. Поломки прекратились. Он часто задавал себе вопрос: что он будет делать, если кто-нибудь из рабочих решится вывести станок из строя? Не станет же он, в самом деле, приводить в исполнение свои угрозы! Но если прощать виновника, то эпидемия поломок неминуемо вспыхнет с новой силой. Этого Сергей Петрович боялся больше всего и запугивал рабочих как только мог. Авторитет его у немцев рос с каждым днем, но план взрыва станции был так же далек от осуществления, как и раньше. Связаться с подпольной организацией, влияние которой он чувствовал по поведению рабочих, Крайневу не удавалось. Напасть на след Тепловой он тоже не сумел, а Сашка, который, по его внутреннему убеждению, должен был знать, где живет Валентина, уклонялся от встречи с ним. Иногда Крайневым овладевало безнадежное отчаяние, и в эти минуты ему хотелось закончить все так, как он решил тогда на площади, – выстрелом в Пфауля, в Вехтера, в первого попавшегося немца. Но каждый раз, вспоминая о станции, он брал себя в руки. Эти беспрестанно подавляемые вспышки изнуряли его.
Порой Сергей Петрович начинал разбираться в себе: а не трусость ли удерживает его от последнего, решительного шага, не подсознательное ли желание продлить свою жизнь? Нет, жизнь, которую он вел, не имела цены в его глазах.
Только одно желание владело им – поднять на воздух станцию, задержать восстановление завода, выполнить свой долг. И если сначала он понимал этот долг как долг перед директором завода, пославшим его на станцию, перед товарищами по работе, верившими ему, то постепенно он начал сознавать, что это долг перед сынами Родины, отдающими свою жизнь здесь, в подполье, перед бойцами, которые держат фронт от Белого до Черного моря. И такой незначительной стала казаться ему собственная жизнь, что он с радостью готов был бросить ее на чашу гигантских весов, на которых решалась судьба человечества. Но и самой своей смертью он хотел принести пользу Родине. Это и придавало ему силы в его страшном положении. Его окружали люди, свои, советские люди, но они смотрели на него как на врага, ненавидели еще больше, чем гитлеровцев, – гитлеровцы были звери, а он в их глазах еще хуже: гадина. Сергей Петрович порой удивлялся, почему никто снова не пытается застрелить его, но о такой смерти думал с ужасом. Он не ходил домой вечерами, в цехе не становился под кранами, чтобы ему «случайно» не свалили на голову какую-нибудь деталь. Вот почему, услышав в воскресенье стук в дверь, он сначала удивился, а потом встревожился.
Подойдя на цыпочках к порогу, Крайнев осторожно выглянул в щель для газет. Первое, что он увидел, была шапка-ушанка. Слишком быстро переведя глаза вниз, он увидел ватник и только потом лицо Тепловой.
