Текст книги "Сталь и шлак"

Автор книги: Владимир Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

2

Восемь суток подряд, держа курс на Сталинград и останавливаясь лишь ночью во время сильных дождей, делавших проселочные дороги непроезжими, шли машины с командным составом завода. В пути они обгоняли вереницы подвод, отары овец, табуны лошадей и стада рогатого скота.

Первое время Дубенко беспробудно спал. Его будили только отдаленные разрывы бомб: с ними было связано острое чувство тревоги за завод. Но, открыв глаза и оглядев степь, Дубенко снова засыпал. Даже когда немецкий самолет снизился и обстрелял машины, не проснулся. Его сонного вытащили из кузова и уложили на землю.

В передней машине рядом с шофером ехал Гаевой. Он по-прежнему не спал ни днем, ни ночью. Электростанция не давала ему покоя. Он никак не мог понять, что же произошло, куда девался Крайнев, не мог себе простить, что потерял товарища. Но ждать Крайнева они не могли. В конце улицы уже появилась немецкая мотопехота, и заводским машинам едва удалось проскочить с потушенными фарами в переулок и вырваться в степь.

До Сталинграда доехать не удалось. В Морозовской, большой казачьей станице с широкими улицами и каменными домами, потонувшими в зелени садов, воинские части отобрали у них машины, винтовки, ящики с гранатами. Из багажа остались только два мешка с деньгами и бутыль с остатками спирта, который выдавался во время степных ночевок под дождем. Деньги сдали в банк, а спирт выпили у железнодорожного пакгауза, где остановились на привал.

Здесь же было решено, что Дубенко едет в Свердловск, куда эвакуировался наркомат, Гаевой – в Москву, в ЦК партии, а остальные – либо остаются в станице ожидать эшелоны с семьями, либо выезжают им навстречу.

* * *

«Что же сказать наркому об электростанции?»

Только об этом думал Дубенко, пока ехал в Свердловск. А ехал он быстро. За Сталинградом, в Гумраке, разыскав начальника санитарного поезда, директор узнал в нем бывшего начальника госпиталя, которому немало помогал всем, чем только мог. Теперь военврач выручил Дубенко из беды, устроив его в своем купе.

«Что же сказать наркому?» – думал директор, когда вошел в приемную, заполненную людьми.

Дубенко хорошо знал наркома. Чуткое и бережное отношение к людям совмещалось у него с беспощадной требовательностью к ним. Нарком не любил наказывать, всячески избегал снимать руководителей с ответственных постов, старался всячески помочь им, поддерживал их до последней возможности. Но, убедившись, что работник больше не заслуживает поддержки, он выносил свой суровый приговор. Снятые им уже никогда не допускались к ответственной работе такого же масштаба.

Секретарь быстро вернулся и попросил директора войти.

Нарком поднялся навстречу Дубенко и радостно протянул ему руку:

– Ну, молодец! Один из первых донецких. Нам сейчас до зарезу нужен твой броневой стан. Вот так! – Нарком, обычно очень скупой на жесты, провел рукой по горлу. – До зарезу. Его сейчас же начнут устанавливать у Ротова. Здание, фундаменты почти готовы. В каком он эшелоне? В третьем?

– Кажется… в третьем.

– Как это – кажется? – удивился нарком. – Казаться может мне: у меня сейчас вся металлургия юга на колесах. – И он открыл папку со сводками. – Да, в третьем. Где сейчас эшелон? На подходе?

Дубенко похолодел:

– Не знаю…

– Как не знаешь?

– Я уехал из Морозовской, когда ни один эшелон еще не проходил.

Нарком был спокоен, очень спокоен, но директор видел, с каким трудом он сдерживается.

– Зачем ты сюда приехал? – спросил нарком. – Доложить, что явился? Очень мне нужен твой доклад.

Дубенко молчал. Ему показалось, что глаза у наркома стали еще чернее.

– Мне завод твой нужен, люди твои нужны, оборудование. Не говорю уже о броневом стане. Генератор ждут в Тагиле, кран – в Златоусте, моторы нужны всем уральским заводам. О чем ты приехал докладывать? О том, что ничего не делаешь и ничего не знаешь? О чем, я спрашиваю?

– Товарищ нарком…

– Товарищ директор! Капитан сходит с корабля, когда приведет его в порт, а ты?..

Дубенко вздрогнул. Сколько бы он отдал сейчас, чтобы нарком закричал! Он знал, что такие вспышки быстро проходили и в эти минуты нарком никогда не принимал важных решений. Он решал всегда спокойно, обдуманно, раз и навсегда.

Нарком резко нажал пальцем кнопку звонка. Вошел секретарь и остановился у стола.

– Немедленно мой самолет – и в Морозовскую его… Нет, в Сталинград. И не пускайте его сюда, прежде чем он не доложит, что все семь эшелонов дошли до станции назначения.

Не взглянув на директора, нарком снял телефонную трубку.

– Мне наркома путей сообщения, – услышал Дубенко, выходя из кабинета.

На узловых станциях то здесь, то там появлялся небольшого роста сухой человек с резкой морщиной между бровями, одетый в кожаную, всегда распахнутую тужурку, из-под которой виднелся орден. Скоро все стали узнавать его в лицо. Он никогда не называл своей должности. В эти дни самый скромный дежурный самого маленького полустанка ежедневно видел у себя особых уполномоченных из Москвы, которые наперебой убеждали его пропустить в первую очередь именно их эшелон, как имеющий особо важное значение.

В этих условиях звание директора несуществующего завода вряд ли могло произвести впечатление.

Дубенко никогда не уговаривал и не убеждал. Он требовал еще более категорически и безапелляционно, чем даже у себя на заводе.

– Я Дубенко, – заявлял он дежурному таким тоном, словно тот со дня своего рождения должен был знать эту фамилию.

В результате заводские эшелоны пошли быстрее.

Директор был несказанно обрадован тем, что третий эшелон опередил остальные. Он сразу узнал мощные станины броневого стана, огромные гладкие валки, густо смазанные маслом, высокий плоский мотор, обшитый досками. Выбежав от дежурного, он натолкнулся на Макарова, обнял его и расцеловал.

Директор был искренне рад встрече с главным инженером, судьба которого его сильно беспокоила. Но о приеме у наркома он рассказал ему далеко не все.

Дубенко плохо представлял себе свою дальнейшую судьбу. В глазах наркома он прочитал свой приговор и теперь вовсе не был уверен, что быстрота продвижения эшелонов будет способствовать отмене или даже смягчению этого приговора. Тем не менее он продолжал носиться от станции к станции, требовать, ругаться и посылать телеграммы во все концы.

– «Бесноватый» поехал к вам, – сообщал один дежурный другому.

Получив предупреждение и стараясь избавить себя от разговоров с Дубенко, дежурный пропускал заводской эшелон, несмотря на мольбы десятка уполномоченных, потрясавших своими мандатами.

Нетерпеливо выслушав директора, Макаров прошел к дежурному и предъявил ему телеграмму наркома путей сообщения о продвижении третьего эшелона Н-ского завода на правах санитарного поезда. Такая телеграмма была дана по всей линии, начиная от Дебальцево и кончая станциями назначения.

Дубенко нахмурился. Теперь было ясно, почему третий эшелон продвигался с такой быстротой: его двигал нарком. К Дубенко это не имело никакого отношения.

«Не беда, у меня еще шесть эшелонов, есть где развернуться», – подумал Дубенко и, выйдя на перрон, попросил Макарова отдать ему телеграмму.

Тот охотно согласился.

– У меня еще одна есть, захватил на всякий случай, когда дежурный зазевался.

– Вот это хорошо! Теперь у меня каждый эшелон будет третьим. Пусть сначала пропускают, а потом разбираются. Ну, рассказывай, как выбрался.

Макаров коротко рассказал, что заместителя наркома он видел и от него узнал о внезапном захвате завода. Пожаловался на то, что с семьей он так и не встретился. Третий эшелон, продвижение которого главный инженер сразу взял на себя, промчался мимо разъезда, где застрял первый.

О семье он узнал кое-что от одного рабочего, рассказавшего ему обо всем, включая происшествие с архивом.

Этот рабочий был Василий Бурой.

По мере продвижения на восток эшелоны шли все быстрее, и деды-морозы все чаще отставали. Поэтому, по инициативе Бурого, в отряде была изменена тактика. Если деды ничего не находили на станции, то выезжали вперед первым попавшимся поездом, доставали продукты в селах и затем либо дожидались своего эшелона, либо ехали назад.

Разговаривая с Макаровым, Бурой умолчал только об одном: Виктор заболел брюшным тифом и ехал в классном вагоне вместе с Еленой. Вадимка остался на попечении Дмитрюка, который теперь никуда не ездил, а руководил на месте, ежедневно выслушивая отчеты членов отряда и тут же проверяя их.

Беседа директора с главным инженером продолжалась недолго. Прозвучал сигнал, лязгнули буфера, и эшелон тронулся. Заговорившийся Макаров вприпрыжку бросился его догонять, даже не успев попрощаться с директором.

С этого дня эшелоны пошли еще быстрее. На каждом из них появилась надпись: «Третий эшелон Н-ского завода», каждый начальник немедленно предъявлял удостоверение, что он является начальником третьего эшелона (заводскую печать и бланки директор возил с собой), и каждый раз осмелевший Дубенко кричал, что именно этот эшелон и есть третий…

Пенза пропустила уже четыре «третьих» эшелона. Начальник станции в отчаянии хватался за голову, не в силах угадать, сколько же их еще будет.

В конце концов начальник дороги разозлился и приказал своему помощнику привести к нему на расправу «бесноватого», как только тот снова появится.

Дубенко отнесся к предстоящей встрече с начальником дороги без особого энтузиазма, но уклоняться все-таки не стал.

Когда в кабинет вошел невысокий худой человек с нервным лицом и упрямым, немигающим взглядом, все негодование начальника испарилось.

Он долго рассматривал Дубенко и потом неожиданно спросил:

– В ЧК работал?

У Дубенко поднялась одна бровь.

– Работал.

– В Саратове?

– В Саратове.

– Меня не помнишь?

У Дубенко поднялась другая бровь.

– Начальник?! Ну, тебя угадать трудно. Разжирел ты, брат, даже глаза заплыли. Я-то думал, что у начальника дороги беспокойная жизнь.

– А тебя подтянуло.

Дубенко махнул рукой и опустился в кресло.

– Всегда такой тощий, как фараонова корова. Разве что тогда на двадцать лет моложе был.

– Да, двадцать лет… Много за это время воды утекло, много поездов прошумело…

Помощник, пришедший с Дубенко, был разочарован. Он ожидал совсем другого приема. «Бесноватый» надоел ему больше, чем все уполномоченные, вместе взятые.

– Сколько же у тебя третьих эшелонов? – спросил начальник дороги.

– Еще немного – всего три.

– Слушай, Дубенко: ты же чекист!

– Ну так что?

– Не знаю, как ты, а я на всю жизнь запомнил слова Дзержинского: «Чтобы быть чекистом, нужно иметь горячее сердце, холодную голову и чистые руки». А у тебя что? Сердце горячее, голова сумасшедшая, а руки? Руки грязные! Передергиваешь! Семь третьих эшелонов! Ты же не один клиент у дороги.

Дубенко вскипел и забегал по кабинету.

– Каждый борется за себя, а в общем это получается – за всех. Кто решает участь войны? Металлургия.

– А транспорт? Транспорт, по-твоему, не решает?

– Ты по каким рельсам ездишь? По деревянным? Кому я везу станки для обточки бандажей, рельсобалочный стан? Кому? Себе, что ли?

– Где ты остановился? – внезапно спросил начальник дороги, заметив в глазах Дубенко лихорадочный огонек, так пугавший дежурных.

– Между четырьмя Пензами, – зло ответил Дубенко. – Это самый сумасшедший город: четыре станции! Сбегаешь с Пензы-первой на Пензу-четвертую, прибежишь обратно – вот день и прошел.

– Выспаться хочешь?

– А ты эшелоны пропустишь?

– Пропущу. Но обоим наркомам, и своему и твоему, телеграммы дам: пусть знают, что ты здесь творишь.

Начальник дороги встал и открыл дверь в соседнюю комнату:

– Койка там, водка в ящике стола – пол-литра. Третий месяц стоит. Иногда нюхаю – помогает. Раздевайся, спи. – И, втолкнув Дубенко в комнату, закрыл за ним дверь.

– Что же делать с эшелонами? – спросил помощник, с интересом прислушивавшийся к разговору.

– Черт с ними, пропустите по «зеленой улице», с ходу. Как ты разберешь, который из них третий? Он сам хозяин – сам номера ставит. А наркомам приготовьте телеграммы, пусть там разбираются.

Две недели спустя директор и главный инженер вместе вошли к наркому. Тот разговаривал по телефону. Две трубки, снятые с рычагов лежали на столе, ожидая очереди.

Как Дубенко ни старался придать своей походке твердость, его пошатывало от усталости и волнения.

Безжизненные глаза Макарова встревожили наркома.

– Что у вас случилось, товарищ Макаров? – спросил он, кладя трубку на стол.

– У меня умер сын и очень болен второй. – Не ожидая приглашения, главный инженер тяжело опустился в кресло.

– Что со вторым?

– Воспаление легких.

– Простите, товарищ Макаров, но ведь у вас один ребенок!

Макаров с удивлением посмотрел на наркома: откуда ему известен состав его семьи? Ах да, был такой разговор, коротко, мимоходом. Пришлось рассказать о Вадимке и о Крайневе.

Нарком потребовал к себе референта и поднял одну из лежавших на столе трубок.

Дубенко дремал в кресле. Макаров сидел неподвижно, уставившись в угол.

Василий Николаевич не был на глухом степном разъезде и не видел нового могильного холмика, выросшего неподалеку от станции. Но этот холмик все время стоял теперь перед его глазами.

Вошел референт. Закончив разговор по телефону, нарком повернулся к нему:

– Выясните, кто лучший педиатр в городе, усадите его на самолет и отправьте вместе с товарищем Макаровым. Сульфидин нужен?

– Очень нужен! – оживился Макаров. – Нигде не можем достать.

– Тридцать граммов получите из моего фонда. Вылетайте сегодня же. Ко мне явитесь, как только ребенок будет вне опасности.

Нарком взглянул на Дубенко:

– А ты – в гостиницу. Пять суток отдыхай. Разговаривать будем после.

Зазвонил телефон, и взволнованный секретарь, быстро войдя в кабинет, громко сказал:

– Товарищ нарком, Кремль на линии.

3

Мертвая тишина, казалось, ползла из покинутых цехов в город. Прервалось ритмичное дыхание воздуходувок – это биение пульса завода. Даже воздух стал пахнуть иначе. Исчез легкий запах газа, который раньше казался таким неприятным и о котором теперь вспоминали как о чем-то родном, необходимом.

Город родился и рос вместе с заводом. Монтировались домны – и вырастали дома в поселке. Строились красные уголки и столовые в цехах – воздвигались дворцы культуры и фабрики-кухни в городе. Замащивались заводские проезды и дороги – покрывались асфальтом городские площади и улицы. На заводских пустырях радовали глаз газоны и клумбы – в городе возникали цветники и парки.

Город жил заводом и для завода. Он был тылом, завод – фронтом, где ежедневно, ежесменно шли непрерывные горячие бои за металл. Каждые восемь часов армия, давшая короткое, но напряженное сражение, сменялась другой, освеженной отдыхом, и результаты борьбы и успехов этих армий так же волновали город, как волнуют тыл успехи и неудачи фронта. Почетные труженики цехов были почетными гражданами города – их портреты украшали улицы наряду с портретами вождей.

Это был типичный донецкий город, жизнь которого без завода бессмысленна и невозможна. Умер завод – замер и город.

Ночи стали чернее, дни – пасмурнее. Словно шлаком залило улицы, и ходить по ним было опасно, как по застывшей шлаковой корке, – того и гляди, провалишься.

Тихо стало в городе. Даже собаки и те притаились, попрятались и только жалобно повизгивали, будто чуяли волчью стаю. Далеко разносились в тишине и больно отдавались в сердцах каждый одиночный сухой выстрел, каждая короткая очередь.

Страшно было днем, но еще страшнее ночью.

В одну из таких темных ночей по окраинной улице неслышно пробиралась вдоль домов и заборов худенькая девушка. Она ежеминутно останавливалась и прислушивалась. У невысокого деревянного крыльца она осмотрелась и тихо постучала. Дверь приоткрылась, и девушка скользнула внутрь домика.

В маленькой низкой комнате, слабо освещенной коптилкой, лежала на кровати старая женщина с отечным лицом. Больная встревоженно вскинула на пришедшую полуприкрытые опухшими веками глаза:

– Это вы, Мариечка? Как же вы не побоялись? Случилось что?

– Нет, особенного пока ничего не случилось. Нужно с Валентиной поговорить, – успокаивающе произнесла Гревцова и резко переменила тему разговора: – На кого же свой дом бросили?

– Дарья Васильевна теперь там живет, сторожит. Лишь бы Вальский ее не выдал. Зол он на нее за «скотину пятую».

Валя заперла на засов наружную дверь и провела девушку в смежную комнату.

– Валентина, – тотчас же зашептала Мария, – ты знаешь, что Крайнев остался в городе, выдает немцам людей и собственноручно их расстреливает?

Теплова отшатнулась:

– Ложь! Не может этого быть! – Но голос у нее сорвался и дрогнул.

Мария рассказала, что в первый же день прихода гитлеровцев, – а с этого дня начался иной, страшный счет времени, – Крайнев появился в заводском поселке с немецкими автоматчиками и учинил там расправу над оставшимися заводскими работниками.

Валентина медленно опустилась на стул.

Слишком много боли причинило это сообщение, а ей и без того было очень тяжело: мать, единственный родной человек, быстро угасала. И вот теперь еще новый удар.

Гревцова пристально посмотрела на подругу:

– Я пришла специально предупредить тебя, чтобы ты не вздумала попадаться на глаза Крайневу, а то он и тебя в расход пустит. Говорят, у него это очень ловко получается. С Лобачевым-то он как расправился!

– С Лобачевым? Почему же именно с Лобачевым?

Мария раздраженно передернула плечами:

– Почему да почему! Пойди у него и спроси, если есть желание повисеть на столбе у базара. Там сегодня пятерых повесили.

Теплова, подавленная всем услышанным, молчала.

Ей отчетливо вспомнился голос Крайнева, когда он убеждал ее уехать, ночи, проведенные в цехе во время бомбежек…

– Валя, – снова зашептала Мария, – ты можешь помочь нашим: напиши ему записку, попроси прийти к тебе. Его встретят и…

– Почему именно я должна писать?

– Ты же сама рассказывала мне, как он уговаривал тебя уехать. Напиши, что ты нуждаешься в его помощи.

– Нет, – глухо ответила Валентина и упрямо покачала головой.

– Как нет? – переспросила Мария.

Валентина не отвечала.

– Я сама должна разобраться в этом, – наконец вымолвила она и сжала руками голову.

– В чем же разбираться, Валя? – спросила Мария, обнимая подругу. – Все совершенно ясно, до ужаса ясно. Я понимаю, ты доверяла ему, он был тебе чем-то близок, но надо преодолеть это чувство. Садись и напиши записку.

– Нет, – снова ответила Валентина, – не напишу, не могу.

– Не напишешь? – возмутилась Мария. – Так, значит, ты будешь сидеть и ждать, пока всех нас повесят на столбах?

Валя молчала.

– Не могу, – через силу вымолвила она.

– Это твое последнее слово?

– Последнее…

– Эх ты, подпольщица! Ну, смотри, Валентина! Смотри! – Голос Марии прозвучал угрожающе; она повернулась и вышла из комнаты.

– Мариечка, – окликнула ее старуха, – Мариечка! Куда же вы в ночь-то? Переночуйте у нас.

Но в коридоре уже загремел отодвигаемый засов, хлопнула входная дверь.

Валентина продолжала сидеть, низко опустив голову.

Коптилка на столе несколько раз мигнула и погасла. Мать больше не стонала. Слышала ли она? Поняла ли?

– Валюта, – тихо позвала старуха.

Теплова подошла к матери и присела у изголовья.

– Записку-то надо написать, дочка, – медленно произнесла старуха. – Ведь через него одного столько народу пропасть может. Зажми сердце и напиши. Может, начальник твой и не собирался остаться, а пришлось, вот он и спасает свою шкуру.

«Неужели это так?» – с отчаянием подумала Валя.

– Я… еще посмотрю, мама, – сказала она, с трудом произнося слова.

Валя хорошо знала, как добра и доверчива мать. Но сейчас ее слова прозвучали жестко и беспощадно.

Она отошла от постели и накинула на себя платок: ее знобило.

– Валюша! – снова позвала мать. – Прошу тебя, – заговорила тихо, когда дочь склонилась над ней, – не заставляй ты меня брать грех на душу. Уходи из города. Мне все равно помирать – днем раньше, днем позже, меня и Дарья Васильевна как-нибудь похоронит, а тебе, доченька, жить и жить. Немца все равно прогонят. Но этого времени дождаться надо. В городе тебя непременно выдадут – либо Вальский, либо начальник твой, а уйдешь – кто тебя в чужом месте знать будет?

Валентина поправила подушку под головой матери и, глотая слезы, с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, ушла в свою комнату. Девушка ясно сознавала, что дни матери сочтены и скоро она останется совсем одна: ведь товарищи теперь отвернутся от нее. Что сделать, чтобы вернуть их доверие? Как оправдаться перед ними? Выполнить требование Марии? Нет, этого она не сделает. Крайнев не мог стать предателем, в этом Валентина была твердо убеждена.