Текст книги "Сталь и шлак"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
16
Сильный голос докладчика доносился до последних рядов большого, переполненного людьми зала. Доклад подходил к концу. Уже было рассказано об успехах завода, о выполнении военных заказов, одобрена работа передовых цехов, брошен упрек отстающим участкам. Докладчик перечислил фамилии лучших руководителей и рабочих, назвал цифры охвата социалистическим соревнованием и партийной учебой. Завод перевыполнил план по всему циклу.
Не первый раз секретарь заводского партийного комитета отчитывался о проделанной работе, и в голосе его звучала спокойная, довольная нотка. На заводе его давно знали, к нему привыкли, и это собрание отличалось от предыдущего только тем, что на нем присутствовало много новых людей.
Директор просматривал многочисленные записки, поданные в президиум. В прения записывались активно.
На сцену поднялся лучший сталевар второго мартеновского цеха Пермяков.
Пермяков, один из самых почетных людей на заводе, выступал на общезаводском собрании впервые. Он долго мял в руках шапку, не находя ей места, потом положил на трибуну и начал низким, глухим голосом:
– Я выполнял свое задание на сто два – сто три процента, а в последний месяц выполнил на сто пятнадцать. Процент в мартене, вы знаете, тяжелый, на печку здорово не нажмешь, того и гляди, потечет, – это не то, что у токарей: придумал приспособление – и гони.
Рабочие механических цехов сразу зашумели.
– Чужими руками оно всегда легче! – крикнул один из них.
Председатель позвонил.
– Как это получилось, что прыгнул я сразу на сто пятнадцать? – продолжал Пермяков, не ожидая, пока зал успокоится. – Это от злости получилось. Разозлился я, во-первых, на фашистскую свору, во-вторых, на себя. Одно знаю – полезная эта злость, от нее сразу сотни тонн стали.
– А ты злись больше, – крикнул тот же голос, – чтобы на пятьсот тонн хватило!
– У меня хватит и на тысячу, – неожиданно вскипев, громко ответил Пермяков, – а вот у других я этой злости не вижу, и у первого ее нет у докладчика. А должна она быть, должен он злиться и на нас, и на себя в первую очередь, а у него все гладко и все хорошо. Чему радуешься, товарищ секретарь? Чему, скажи нам? Тому, что дали прирост на полтора процента? Разве под Москвой фашиста так гонят? Разве там был план – гнать столько-то километров в сутки? Нет! Гонят, пока ноги несут, пока руки винтовку держат. А мы? Выполнили план – и довольны. Герои! Не герои мы…
Пермяков резко махнул рукой. Шапка слетела с трибуны, но он и не заметил этого.
– Вот сюда к нам люди приехали с Днепра, с Донбасса. Стыдно сказать, а вижу – они жарче берутся. Почему? Квалификация у них такая же, как наша, а разница меж нами есть. Мы слышали про войну, а они видели ее. Обожгла их война, а нас еще нет, не у всех еще душа загорелась, не все еще разозлились, а хорошая эта злость, она от любви происходит, от любви к Родине нашей, к партии нашей, народу нашему, – а вот у тебя, товарищ секретарь, не вижу я ни любви, ни злости…
Пермяков умолк. Заметив, что шапки на трибуне нет, он поискал ее глазами, поднял и пошел на место, еще более суровый, чем в начале своей речи.
В зале стало совсем тихо. Председатель не сразу вспомнил, что нужно предоставить слово следующему оратору.
Когда он назвал очередную фамилию, никто не отозвался. Председатель назвал другую – тоже молчание. Он беспомощно посмотрел на секретаря парткома. Тот ответил ему смущенным и злым взглядом.
Шатилов не собирался выступать – его смущало присутствие Ольги, сидевшей рядом, – но слова Пермякова взбудоражили его. Он сам не помнил, как поднялся на трибуну. Только тогда он попросил слова, и председатель, взглянув на его обожженное лицо, кивнул ему головой.
– Товарищи! – почти крикнул Шатилов. – Старик прав. Есть разница между этим – видеть войну и слышать про нее. У нас в Донбассе было то же. На полные обороты не сразу раскачались. А вот когда первая бомба упала на завод, когда увидели смерть своих товарищей, на работу набросились, как звери, потому что когда горит изнутри, душу жжет, то жара от печи не чувствуешь.
Вот сегодня пришло письмо с фронта от нашего товарища, секретаря партбюро Матвиенко, коротенькое письмо, но послушайте, что он пишет.
Шатилов достал из кармана пиджака маленький листок, развернул его и прочел.
– Что можно добавить к этому письму? – спросил он. – Вот что: нет у нас тыла, нет и не должно быть. Фронт там, фронт здесь, и за линией боев, в тылу у врага, тоже фронт – подпольный, партизанский. Три фронта у нас, вся страна, от края до края, – один сплошной фронт. Бойцы наши воюют по-рабочему, давайте же и мы работать по-военному. Мы ехали сюда по путям, залитым кровью, не для того, чтобы отсиживаться, хотя есть и такие среди нас, что не идут на завод, подыскивают работу полегче. Мы ехали сюда, отступали сюда, чтобы наступать отсюда! Тяжело оставаться здесь, когда руки твои винтовку просят, но так приказала партия – здесь тоже линия огня. Так что же мы ответим товарищам нашим бойцам, будем работать по-военному?
– Будем! – выдохнул зал.
– А раз будем – жестче надо требовать с себя, с товарищей своих, с руководителей наших.
Шатилов вернулся на свое место.
И снова по вызову председателя ни один из записавшихся ораторов не вышел на трибуну. Вместо них поднимали руки и выходили другие. Требовали газа для печей, горячих слитков для блюминга, металла для специальных цехов. Требовали хороших докладов, постоянной связи с фронтовиками, самоотчетов коммунистов.
На трибуну поднялся Макаров. Он давно ждал момента, чтобы как следует задать Ротову за обращение с людьми и за стиль руководства, но сейчас, после горячих выступлений Пермякова, Шатилова и многих других, это показалось ему слишком мелким.
– Я спрашиваю секретаря партийной организации, за что он отчитывается – за работу завода или за партийную работу? – сказал Макаров и повернулся к президиуму.
Секретарь парткома недоуменно пожал плечами:
– У вас что, вопрос или выступление?
– Вопрос перед выступлением, – ответил Макаров и замолчал в ожидании ответа.
– Ответьте, Иван Гаврилович, – вежливо, но твердо попросил председатель. – Раз товарищ спрашивает, значит, нужно ответить. Чего нам здесь проформы придерживаться – когда вопрос, когда выступление…
Секретарь парткома поднялся.
– О нашей работе судят по результатам, – нравоучительно сказал он. – Хорошо работает завод, значит, и партийная работа на высоте.
– А кто вам сказал, что завод хорошо работает? – снова спросил Макаров. – Все выступавшие говорили, что они могут работать лучше, а раз это так, то они работают плохо. Значит, и вы работаете плохо. Я, например, услышал в докладе обо всем, кроме того, о чем хотел услышать. Вы выступали, как может выступить на торжественном заседании директор завода, позволяющий себе по случаю праздника забыть о недостатках. О партийной работе мы вообще ничего не слышали.
Повернувшись к залу, Макаров увидел напряженное лицо Пермякова, приставившего к уху ладонь, и блестящие глаза Шатилова.
– Я сам был секретарем небольшой партийной организации, но делал большие ошибки. Когда цех работал хорошо, я ходил козырем: это моя работа! Когда дело не ладилось – показывал на хозяйственника: его это работа. Мне указали на мою ошибку, и я ее осознал. Вы, товарищ секретарь парткома, совершаете сейчас такую же ошибку. Завод выполняет план, потому что наши советские люди не могут работать иначе, когда решается вопрос, быть или не быть первому в мире социалистическому государству. А какова в этом наша доля? Вдумайтесь – и увидите, что невелика. Многие из сидящих здесь – просто рядовые, а они должны быть в авангарде, вести за собой, как ведут сталевары Пермяков и Шатилов. Это им принадлежит лозунг: мартен второй должен стать мартеном первым. А вы сами не зовете вперед. Почему в докладе ничего не было сказано о передовой технике? Об автоматике, внедрение которой прекратилось с начала войны? Почему смягчен вопрос о партийной учебе, о кандидатах, просрочивших свой стаж? Мне кажется, что бы, считая работу завода хорошей, позволяете себе работать плохо. А вам это не кажется, товарищ секретарь парткома?
В зале поднялся шум. Макаров не понял, одобряют его или порицают.
Секретарь парткома порывисто встал.
– Это что, обвинение? – спросил он.
– Да, это обвинение в плохой работе. Я лично очень доволен, что нахожусь на общезаводском партийном собрании. Это позволило мне увидеть вас. До сих пор я вас не видел, в цехе вы не были ни разу.
– Вам не кажется, товарищ начальник цеха, что вы клевещете на партийную организацию завода? – едва сдерживаясь, спросил секретарь парткома.
– Нет, не кажется. – Голос Макарова звучал ровно. – Я утверждаю, что если бы у вас лично не было чувства успокоения и партийная работа была на высоте – и завод бы работал лучше, производя больше брони, снарядов, полосы для патронов. Вы слушайте, что говорят они. – Макаров показал в сторону людей, сидевших в зале, и сошел с трибуны.
– Я предлагаю немедленно обсудить поведение товарища Макарова, – обратился к собранию секретарь парткома.
В зале снова поднялся шум, и, когда он стих, из задних рядов раздался громкий, четкий голос:
– Разрешите мне, товарищ председатель?
– Гаевой! – пронеслось в зале раньше, чем Макаров сам догадался, что это именно он.
Гаевого на заводе знали многие, не забыли за шесть лет и не забыли бы еще долго. Он неторопливо шел к трибуне в своем неизменном пальто, которое теперь сидело на нем мешковато, и в кепке, чуть сдвинутой набок. Его останавливали, пожимали руки. Шатилов вскочил с места и обнял его, как родного.
Ротов с нескрываемым удивлением смотрел на Гаевого. Откуда он взялся? Наверное, прямо с поезда на собрание. Это на него похоже.
Сняв кепку, Гаевой подождал, пока немного утихнет шум.
– Вчера, товарищи, я был в Центральном Комитете партии, – сказал он, и в зале мгновенно наступила тишина. – Направлен к вам на работу в качестве парторга ЦК. За минувшие годы я работал на двух заводах, которые нужно было выводить из прорыва. Пришлось много поработать. А здесь будет труднее. Работали вы все время хорошо, хвалили вас, гордились вами. Но есть люди, которые не понимают, что сейчас этого мало. – Гаевой выразительно посмотрел в сторону руководителей завода. – То, что было хорошо вчера, в мирное время, – сейчас, во время войны, уже плохо. Многие считают: раз выполняются военные заказы, значит, перестроились на военный лад. Не в этом перестройка. Единство фронта и тыла означает и единство метода, а это – горячие бои, наступление. Центральный Комитет партии верит нам, многотысячной армии бойцов металлургического фронта, верит, что мы немедленно перейдем в наступление, такое же стремительное, как и под Москвой…
Слова Гаевого потонули в шуме оваций. Люди в зале поднялись как один. Воля ЦК была их волей, волей всего советского народа.
17
Дверь приемной директора распахнулась, и вошел нарком. Никого не предупреждая, он в полдень прилетел из Свердловска и доехал до заводоуправления в машине начальника аэродрома. В числе ожидавших приема был председатель горсовета. Здороваясь со старым знакомым, нарком спросил у него, давно ли он ждет.
– Два часа с лишним.
– У Ротова совещание?
– Н-нет… – промямлил растерявшийся секретарь.
– Кто же у него?
– Один. Занимается.
Секретарь засуетился, достал из стола ключ, отпер английский замок, распахнул дверь. Нарком остановился на пороге.
– Вы, может быть, разрешите войти, товарищ директор? – спросил он Ротова, не поднявшего головы даже при стуке двери.
Тот вскочил с кресла.
– Что вы, товарищ нарком, пожалуйста!
Нарком широко распахнул дверь в приемную.
– Заходите, пожалуйста, товарищи, – пригласил он. – Все заходите. Директор вас сейчас отпустит, – и, потребовав папку оперативных сведений о работе завода, углубился в просмотр материалов.
К столу подошел сотрудник военкомата со списком людей, добровольно уходящих в армию, – директор вычеркнул несколько фамилий и подписал список. Затем подошел председатель горсовета, – решение его вопроса заняло полминуты. Менее чем в полчаса все посетители были отпущены. Кабинет опустел.
Нарком отложил папку в сторону.
– Когда ты успел стать таким? За несколько месяцев войны? Если я еще раз услышу, что ты по два часа держишь людей в приемной, вместо того чтобы отпустить их за двадцать минут, – я нарочно на часы посмотрел, – то… Ну, в общем, не советую. Вызови машину, я еду на завод.
Ротов понял, что нарком спешил, иначе ему бы не избежать жестокого разноса. Он знал, что будет дальше. Сегодня нарком обойдет завод, осмотрит все цехи. Вечером расскажет, что ему не поправилось, и директор внутренне удивится, как это многое до сих пор не бросалось в глаза. На другой день засядет в одном из цехов и разберется во всем, начиная от технологии и кончая расценками. В основных цехах проведет не менее суток, а то и двое. Не забудет побывать и в столовых.
Но сегодняшний день был начат необычно. Миновав доменный цех, нарком обошел мартеновские, прокатные, термические цехи и везде видел и слышал одно – мало газу. Если ему не говорили об этом, он сам спрашивал и притом не инженеров, а главным образом рабочих.
В столовую все же не забыл зайти. Сел, осмотрел посуду, скатерти и обратился к соседу по столу – старому горновому:
– Разрешите вашу ложку и тарелку, а вам сейчас принесут. – Попробовал и поморщился.
Официантка в сопровождении встревоженной заведующей несла уже тарелку жирного супа с большим куском мяса.
Нарком поднял глаза на заведующую.
Она смущенно ответила на его безмолвный вопрос:
– Это мы вам, товарищ народный комиссар…
– Я бы хотел, чтобы здесь всем подавали одинаково вкусный суп.
– Продуктов у нас маловато.
– Это верно, товарищ директор?
– Это правда.
Нарком подвинул свою тарелку рабочему, извинился, что задержал его, и вышел.
– Ты вот яростно требуешь и первосортного угля, и вагонов, и паровозов, – обратился нарком к Ротову, – и, если мне не изменяет память, тебе ни в чем не отказывают. Почему с такой же яростью не ставишь вопроса о питании?
– Тяжело сейчас…
– Так неужели ты думаешь, что мы настолько бедны, что не сумеем снабдить продуктами такие заводы, как этот? О людях мало думаешь – вот твоя беда. Это мне еще в приемной стало ясно…
Первый день закончился тоже необычно. Нарком распорядился созвать совещание начальников тех цехов, где побывал днем. Всегда он созывал людей, лишь осмотрев все цехи, но на этот раз изменил своему обыкновению.
Ровно в восемь, минута в минуту, нарком вошел в кабинет, в руках у него была папка, которую Ротов менее всего хотел видеть в этот вечер, – стенографический протокол последнего партийного собрания. Нарком поздоровался, оглядел собравшихся. Макаров и Мокшин отсутствовали.
– Пока еще не все пришли, я хочу решить один вопрос, к совещанию не относящийся: почему плохо работает отделочный пролет второго блюминга? – сказал нарком, усаживаясь у длинного стола, предназначенного для совещаний.
Ротов поднялся. По вопросу о снятии Нечаева он сегодня хотел говорить сам, и вдруг представился такой удобный случай.
Там не справляется с работой начальник пролета.
– Кто?
– Нечаев.
– Вот это мне непонятно, – удивился нарком и повернулся в сторону, где сидел начальник пролета. – Товарищ Нечаев – главный прокатчик одного из больших южных заводов – и вдруг не справляется с такой небольшой работой!
Нечаев поднялся со стула и хотел было отвечать. Ротов опередил его:
– Это очень часто случается. Посадят большого человека на маленькую должность, он и завалит дело. На ответственном посту приказывать полагается, а тут самому надо работать, – это всегда тяжелее.
– Вот как? – недобро усмехнулся нарком. – По вашей теории, товарищ директор, если вас завтра назначат на работу пониже, так вы завалите дело. Интересная теория!
Ротов смутился.
– А все-таки, что скажет товарищ Нечаев? Почему плохо идут дела на пролете? – спросил нарком.
– Пролет отделки блумсов работает хорошо, – твердо ответил Нечаев.
– И поэтому забит продукцией так, что впору останавливать блюминг, – вставил Ротов, язвительно усмехнувшись.
– Пролет работает хорошо. Обрубщики выполняют норму на триста – триста пятьдесят процентов. Рабочих полный штат, – сказал Нечаев и замолк. Он не отличался особым красноречием.
– Так почему же такой завал? – поторопил его парком.
– Потому, что здесь на заводе никудышная теория прокатки. Коротко ее можно сформулировать так: вали кулем – там разберем. Ведь что получается? – неожиданно разгорячился Нечаев. – Вместо законных одного-двух процентов брака блюминг дает десять, а последнюю неделю, – и он смело взглянул на Ротова, – в связи с болезнью главного инженера, дает пятнадцать процентов на вырубку. Да тут два пролета не справятся, не то что один.
– Начальник технического контроля подтверждает эти цифры? – спросил нарком и, получив утвердительный ответ, задумался. – Ну хорошо, вопрос решается таким образом, – сказал он, – начальником обоих блюмингов назначаю товарища Нечаева. Он будет ведать и прокаткой и отделкой. Думаю, что теперь отделка справится.
Ротов от неожиданности застыл на месте с зажженной спичкой в руке. Нечаев спокойно, словно он и ожидал этого, опустился на место.
Нарком повернулся к директору, торопливо зажигавшему вторую спичку.
– Чем болен Евгений Михайлович?
– Кажется, ангина.
– Как его состояние? Когда он звонил в последний раз?
– Вчера или третьего дня.
Нарком снял трубку, вызвал Мокшина, осведомился о его здоровье, посоветовал беречь себя и попросил позвать к телефону жену.
– Как ее имя и отчество? – торопливо шепнул он Ротову, прикрыв ладонью трубку.
Тот молчал.
– Евдокия Семеновна, – подсказал кто-то.
– Здравствуйте, Евдокия Семеновна. На вашего мужа жалуюсь: во-первых, говорит, что ему ничего не надо, во-вторых, на работе ничего не ест. Почему это? – И, выслушав ответ, повесил трубку.
– О таких людях заботиться надо, – сказал он, обратившись к Ротову. – Они о себе никогда не напомнят, потому что сами о себе забывают. Ведь главный инженер у тебя почти не спит, – когда ни позвонишь, он на заводе или в рабочем кабинете. И почти не ест, официантка уносит завтрак нетронутым. Оказывается, ему молочная диета нужна. Завтра же вызови ко мне начальника орса.
Собравшиеся впервые наблюдали директора в роли ученика, которому преподают правила поведения. Готов чувствовал, что все это понимают, и злился. Недокуренные папиросы одна за другой летели в пепельницу.
Нарком мельком взглянул на его раздраженное лицо и снова оглядел собравшихся.
– До сих пор нет начальника второго мартена. Где же он?
– Макаров вообще дисциплинированностью не отличается. Бросает свой цех, бродит по другим, – ответил Ротов.
– Например?
– На коксохимзаводе он целую неделю пропадал. Наверное, и сейчас там.
Нарком понял, к чему все это говорится; вот мол, ваш работник, назначили помимо меня, – а теперь полюбуйтесь! Поняли это и остальные.
– Ну, хорошо, начнем без него. Подойдет позже, – сказал он. – Я хочу разобраться в одном вопросе. Что на заводе с газом? Металлурги говорят, что мало дают коксохимики, а те утверждают, что мало берут металлурги. Кто же из них прав?
Директор коксохимзавода долго и убедительно доказывал, что выжиг кокса идет замедленно вследствие плохого качества углей, поставляемых в последнее время.
– У вас километровый газопровод в порядке? – поинтересовался нарком, терпеливо выслушав оратора до конца.
– Он не наш.
– Я вас не пойму: как это не ваш? Не советский, что ли?
– Он в ведении начальника газового хозяйства.
Невысокий, щеголевато одетый инженер с пробором ниточкой, заметно нервничая, поднялся со стула.
– Это газопровод коксохимзавода, – заявил он.
Нарком развел руками.
– Я же и говорю: вас послушать – не наш газопровод, не советский. Но вы-то люди советские! От одного газ не уходит, к другому не доходит… Кто же должен искать причину? Плохое качество угля, по-моему, в данном случае ни при чем. Наверное, забит этот «ничейный» газопровод.
– Американский проект предусматривает пропарку газопровода раз в три месяца, – с внезапно появившимся апломбом заявил инженер с пробором. – Газопровод пропаривали два с половиной месяца назад, следовательно, он не может быть засорен.
Нарком недовольно поморщился.
– Наши коксохимики добились выжига кокса, в два с половиной раза превышающего количество, предусмотренное американским проектом, – следовательно, отложений получается больше и пропарку надо делать чаще, – сказал он. – К тому же, если нафталин со смолой, то никакая пропарка не помогает.
Нарком молчал, слегка постукивая пальцами по столу, потом снова взглянул на инженера с пробором.
– Вы не замеряли количество отложений?
– Такой контрольно-измерительный прибор неизвестен даже в практике европейских заводов!
– А палкой? – с раздражением бросил нарком. – Вы такой контрольно-измерительный прибор знаете? Насверлить отверстия в газопроводе – и палку туда. Если боитесь ручки замарать – замерьте перепад давлений.
В кабинет осторожно протиснулся Макаров, грязный, как трубочист, и остановился, опершись спиной о дверь. На черном лице даже белки не выделялись – они были желтые.
– Вот образчик дисциплины, – показал рукой в его сторону Ротов. – На совещание к наркому является с опозданием и в таком виде. Опять на химзаводе были?
– Около, – тихо ответил Макаров.
Наркома удивило и встревожило его угнетенное состояние.
– Какое там около! От вас газом песет, как от батареи. – Это было сказано директором так, словно от Макарова пахло водкой. – Я же вам запретил ходить туда.
– Мне вы ничего не запрещали, – так же тихо произнес Макаров. Видно было, что ему трудно говорить. – Вы там приказали не пускать меня больше.
Нарком перевел свой взгляд с начальника цеха на директора, глаза его сверкнули, и он, насколько мог спокойно, обратился к Макарову:
– Почему коксохимзавод работает плохо, Василий Николаевич?
– А почему бы ему работать хорошо? – спросил Макаров и вздохнул открытым ртом, как перед нырянием, набирая больше воздуха в легкие.
Ответ был резок. Но нарком видел, что Макаров едва держится на ногах, так сильно он угорел. Недаром белки его глаз стали совсем желтыми.
– Итак, почему же все-таки коксохимзавод работает плохо? – мягко повторил он вопрос.
Макаров не спешил с ответом, и было неясно, собирается ли он с мыслями, или у него просто нет сил.
– Газопровод от химзавода до газгольдеров, протяженностью в тысячу двести метров, – Макаров сделал паузу, чтобы отдышаться, – забит нафталином почти на половину своего сечения. Замерял сам, прутом. Дальнейшая работа поведет к полной остановке завода.
Ротов быстро взглянул на наркома, и все увидели, как нарком вздрогнул.
Во взгляде директора было самое страшное, чего никто из присутствовавших никогда у него не видел, – испуг, обыкновенный человеческий испуг.
Макаров, пошатываясь, прошел к столу и внезапно, словно у него подкосились ноги, сел в кресло, положив черные от смолы руки на плюшевую скатерть. Все взгляды были обращены на наркома.
– Сколько суток надо стоять? – Нарком посмотрел на начальника газового хозяйства, который дрожащими пальцами приглаживал свой пробор.
– Пять суток, не менее, – едва слышно ответил тот.
Резко отодвинув стул, нарком встал и в раздумье зашагал по кабинету.
Макаров протянул руку к графину, пальцы у него дрожали. Нечаев заметил это и наполнил стакан. Василий Николаевич залпом выпил воду.
– Неужели необходим такой длительный простой? – тихо спросил Нечаев. – Разве нельзя сделать очистку скорее?
– Пока не знаю, – еще тише ответил Макаров. – В моей практике подобного не случалось.
Директор избегал встречаться глазами с наркомом и украдкой поглядывал на него с тайной надеждой, что тот подскажет выход из положения. Но лицо наркома было по-прежнему сурово-сосредоточенным. Он даже закурил, что на совещаниях делал очень редко.
– Стоять пять суток… – наконец сказал он, присаживаясь к столу. – Да ведь наш металл идет в производство буквально с колес. За его продвижением следят специальные уполномоченные, навстречу ему заводы высылают свои паровозы. Каждую тонну распределяет правительство. Каждую. А вы? Да понимаете вы, что значит простоять пять суток? Это на пять суток открыть где-то фронт врагу. Иначе, как изменой Родине, такой проступок назвать нельзя. Мне страшно произносить такие слова, но они напрашиваются сами собой, других слов здесь не подберешь.
Нарком говорил размеренно, внешне спокойно, не повышая голоса, но каждая его фраза причиняла боль.
Макаров и Ротов переглянулись и поняли друг друга. Значит, и нарком не нашел способа избежать остановки завода.
У Ротова пот выступил крупными каплями на лбу. Начальник газового хозяйства потянулся за стаканом с водой.
– Как же это у вас получилось? – Нарком повернулся к Ротову.
– Это я вам после расскажу, товарищ нарком, – сказал директор, бросив выразительный взгляд в сторону собравшихся руководителей.
– Нет, расскажешь сейчас, – жестко сказал парком. – Ты о собственном авторитете чересчур беспокоишься. Человек, который сознает свои ошибки и исправляет их, никогда авторитета не теряет. А тут сидят начальники цехов, которым доверили тысячи тонн стали и миллионы народных денег. Они вправе спросить с тебя, и будет очень жаль, если они не воспользуются этим правом. Рассказывай.
– Остановка цехов на чистку газопровода была намечена на первое июня сорок первого года, я перенес ее на месяц, но началась война…
– И что же? В войну работать заводу не нужно?
– Я счел политически неудобным остановиться: всюду подъем, митинги – и вдруг стать на сутки…
– Это политическое недомыслие. Вот тогда, пока завод еще не перешел на оборонные заказы, и нужно было стать.
– А потом начались оборонные заказы, – ну как же тут можно было останавливать завод, товарищ нарком?
– Ты скажи, на что ты рассчитывал?
– Я полагал, что в связи с уменьшением площади сечения газопровода скорость газа увеличится и осаждение частиц уменьшится.
– А получилось?
– Получилось наоборот.
Нарком помолчал.
– Вот тут у тебя техническое недомыслие. Ну и что ты дальше решил? Что придумал?
Рогов опустил голову.
– Ничего, товарищ нарком.
– Один думал? С людьми не советовался?
Ротов, не поднимая глаз, покачал головой.
– Это тоже грубейшая ошибка. Думал, верно: как же, директор такого завода – и вдруг обращается за советом к своим подчиненным! Да пойми же наконец: тебе трех, пяти жизней не хватит для того, чтобы узнать все, что знают они! – И нарком широким жестом показал в сторону начальников цехов. – А ты себя считаешь умнее, чем все они, вместе взятые. Ну и додумывайся сам, сам выходи из положения.
Макаров сидел, слушал привычный шум, доносившийся с завода, и с болью думал: через несколько дней этот шум стихнет – все будет напоминать своим безмолвием донецкий завод во время эвакуации, и ему стало страшно, страшно за Ротова, за наркома, за бойцов, на пять дней лишаемых поддержки.
– Почему же нужно стоять пять суток? – спросил нарком начальника газового хозяйства.
– По проекту мы имеем на каждые пятьдесят метров один люк – значит, одновременно могут работать только двадцать четыре человека, раскайловывать нафталин придется по кусочку, развернуться для удара в газопроводе негде.
– Но проделать еще двадцать – тридцать отверстий можно? – сказал нарком. – Можно. Вот уже будет фронт работы для пятидесяти человек. Подвести сжатый воздух и дать им в руки отбойные молотки тоже можно. Вот и сократится время почти наполовину. Ну, а двенадцать часов нам рабочие сэкономят. Придем к ним и скажем, что мы, руководители, просчитались, выручайте если не нас, то наш завод, – и они выручат, можете быть уверены.
Нарком оглядел собравшихся – и словно светлее стало в кабинете. Директор, мешковато сидевший в кресле, оживился, соображая, что еще можно сделать для сокращения времени остановки.
– Кто предложит другой выход? – спросил нарком, и в его голосе прозвучала интонация учителя, который уже решил для себя трудную задачу, но хочет заставить думать своих учеников.
Все насторожились.
Макаров поднял голову. Как ни неприметно было это движение, оно не ускользнуло от внимания наркома. Их взгляды встретились.
– Говорите, Василий Николаевич!
– А что, если применить метод одного из наших донецких заводов? – проговорил Макаров с легкой дрожью в голосе. Он не скрывал свою радость, но боялся радоваться.
– Вы имеете в виду опыт сталинского металлургического?
– Да.
– Я сам об этом думал, но ждал, пока до этого додумаются другие.
Дверь широко распахнулась, и в кабинет вошел Мокшин. Болезнь мало изменила его, – и до нее главный инженер был худ и бледен, а сейчас выглядел даже бодрее, чем обычно. Он поздоровался со всеми, пожал наркому руку, хотел было сесть, но не успел.
– Так как же, товарищ главный инженер, будем останавливать завод? – спросил нарком.
– Это почему? – встревоженно спросил Мокшин, и светлые глаза его за толстыми стеклами очков удивленно расширились.
– На чистку газопровода.
Мокшин сразу успокоился.
– Да, придется постоять, – невозмутимо пробасил он, Его равнодушие взорвало наркома.
– Я вас не узнаю, товарищ Мокшин. Откуда такое слоновье спокойствие? Ну, директор поступил опрометчиво, отменил ваше распоряжение, а вы и умыли руки? И как это у вас получилось, что целый километр газопровода оказался ничейным, от него все открещиваются, «не наш», говорят?
У Мокшина плотно сжались губы, и лицо внезапно сделалось суровым, злым.
– Это не так, – сказал он, вышел из кабинета быстрыми шагами, почти мгновенно вернулся и положил на стол схему газового хозяйства завода. – Километровый газопровод в ведении газового цеха, – произнес он и в упор, поверх очков, посмотрел на инженера с пробором.
Тот, бледнея, поднялся.
– Так вы нам лгали? – спросил нарком, поднимая на него возмущенные глаза.
– Я… я растерялся и…
– Когда люди теряются, они говорят правду, когда лгут, значит, еще что-то соображают. – Нарком говорил медленно, отчеканивая каждое слово. – Вы обманывали все время директора, умолчав о состоянии газопровода, а сегодня вы лгали всем. – И вдруг, не будучи в силах сдержать возмущение, накипевшее в течение всего совещания, он крикнул: – Вон!
Начальник цеха оторопело замигал глазами, пригладил пробор и, провожаемый холодными взглядами, спотыкаясь о стулья, вышел.
– Ошибку можно простить, – как бы оправдываясь, сказал нарком, – но ложь… Так сколько вы думаете стоять, товарищ Мокшин?
– Часа два придется постоять, – сокрушенно ответил тот.
– Два-а?
– Ну, может быть, полтора. Почему это вас так удивляет? – спросил Мокшин, не понимая взгляда наркома. – Я же за пять минут не могу всего сделать!
