Текст книги "Сталь и шлак"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
В отделочном пролете блюминга, большом здании с целым рядом кранов, к Макарову бросился какой-то высокий человек и расцеловал, прежде чем Василий Николаевич узнал его. Это был Нечаев. На юге они особой нежности друг к другу не питали, но здесь… здесь встретились как близкие друзья.
– А ты чем занимаешься?
– Начальником пролета поставили, – довольным тоном отвечал Нечаев.
Макаров недоуменно взглянул на него. Должность начальника пролета была большим понижением для такого первоклассного прокатчика, каким Нечаев считался в Донбассе. Чему же он радуется?
– Удивляться нечему, – отвечал Нечаев, – много нас здесь. Командных должностей на всех не хватит. Мне еще повезло, а вообще начальников цехов выше начальников смен не ставят. Никогда этот завод не имел таких кадров, как сейчас, а встретил, ой-ой, как неласково, особенно директор – к нему не подойдешь. Бывает в цехах ежедневно, ругнет на ходу и уйдет, не выслушав объяснений. Завод большой, за день не обойдешь. Вот главный инженер Мокшин здесь хорош. Он иначе работает: пока не расспросит обо всем, не посоветует, из цеха не уйдет. Это вот его предложение. – Нечаев показал рукой в сторону вагонов с толстыми бортами и съемными крышками. – Раньше броневой лист остуживали и в термический цех направляли холодным, там его опять разогревали, а главный – вагоны-термоса предложил, идет броня без задержки, красненькая.
О семьях они не говорили. Нечаев боялся затрагивать эту больную для Макарова тему.
Ровно в семнадцать часов Василий Николаевич явился в приемную главного инженера и немедленно был приглашен в кабинет.
За столом он увидел рыжеватого человека, которого принял за хронометражиста.
Главный инженер встал, крепко пожал руку Василию Николаевичу и с приветливой улыбкой хозяйским баском пригласил сесть.
– Прошу извинить, что не уделил вам внимания на блюминге: там я считал секунды, и у самого секунды были считанные. Маловато дает наш импровизированный броневой стан. Вот скоро установим ваш – и дело пойдет быстрее.
– Как скоро? Ведь он только недавно, дней двадцать, как прибыл сюда.
– Разве это называется недавно? Для военного времени двадцать дней – большой срок. Здание начали строить еще в первые месяцы войны.
Макаров вспомнил, что по приказу наркома чертежи стана со специальным нарочным были отправлены на восток незадолго до остановки завода.
– Стан уже на фундаменте. Одновременно закапчиваем здание и монтаж вспомогательных механизмов. А вы говорите – недавно. – Главный инженер с упреком поглядел на Макарова и взял в руки приказ о его назначении.
– Это несколько неожиданно, – откровенно признался Мокшин, – Григорьев – сильный начальник цеха и был на хорошем счету в наркомате. Правда, инженер он без колета, эмпирик. До войны цех топтался на месте и ни на шаг не сдвинулся вперед даже сейчас. В первом мартене дела лучше. Там начальник цеха считает, что учеба инженера должна прекращаться только со смертью, сам учится и других учит, сам растет – и люди у него растут.
– При том положении с газом, какое у вас здесь, большего добиться трудно, – заметил Макаров.
– Не спешите заранее расписываться в своей несостоятельности, – твердо сказал Мокшин, – газа скоро прибавится.
– Откуда? – не унимался Макаров. – Откуда? Батарею на химзаводе окончат не скоро.
– Вы уже и там успели побывать, в тылу? Положение с газом улучшится, это я вам говорю. – Мокшин, взяв приказ, отправился к директору.
Ротов по-прежнему никого не принимал и довольно хмуро взглянул на приказ.
– Скажите ему, пусть не спешит. Я еще буду говорить с наркомом, – произнес он.
– Вы думаете, это изменит ход событий?
– Нет, приказ отменен не будет, – сознался Ротов, – но я хочу, чтобы нарком понял: я не люблю назначений через мою голову. За завод отвечаю я, и людей назначаю я.
– Я вас не понимаю, – холодно сказал Мокшин. – К нам приезжают первоклассные инженеры, многие из них лучше наших работников знают свое дело, а мы их ставим черт знает куда. Вот, например, Нечаев…
– Вашего хваленого Нечаева я и с отделочного пролета выгоню, – зло сказал Ротов, глядя в окно. – Приезжают большие люди, – усмехнулся он, – приехали и уедут. Они, как залетные птицы, укрылись от бури, от военной стужи. Буря стихнет – и опять потянутся на юг, как журавли. А нам с вами работать с кем? Опять с маленькими? Ну как вы тогда будете назначать Григорьева на старое место? Пойдет он? Нет, у него самолюбие есть. Вот мы и останемся и без больших, и без маленьких. Надо беречь свои кадры, они здесь выросли, их отсюда помидорами не выманишь. Уж лучше маленькие, но свои. По крайней мере, знаешь, кто чего стоит, кто что может, на кого и как нажать.
– Не согласен, – пробасил Мокшин, – совершенно не согласен. Война может затянуться…
Ротов даже встал из-за стола. Как они были не похожи друг на друга – большой, немного грузный директор и щупленький, узкий в плечах главный инженер.
– Вы что, пять лет воевать собрались, что ли? Хорошие настроения у технического руководителя такого завода, как наш!
– Война может затянуться, – не обращая внимания на обидную реплику, басил Мокшин, – и мы обязаны использовать людей в меру их сил и возможностей. А Нечаев? Он работал на заводе с таким же оборудованием, как и наше, и знает не меньше, чем любой из наших начальников блюминга…
– А завалил работу. Знать и уметь – это разные вещи. Ну, хорошо, скажите новому начальнику: пусть день-два подождет приступать к работе, надо же Григорьеву подобрать должность. Я назначу его главным сталеплавильщиком. И он будет доволен, и нарком меня поймет.
– Вы забываете одно, – тем же спокойным баском отчеканил Мокшин, – я отвечаю за работу завода наравне с вами, даже больше. Больше, – повторил он. – Главный инженер отвечает за технические кадры. Я сегодня же буду писать наркому о вашем отношении к приезжим. – Он повернулся и неторопливо вышел.
Мокшин часто покидал этот кабинет с неприятным осадком в душе, но он всегда умел сдерживать себя. Только однажды за год совместной работы, узнав, что директор отменил распоряжение о чистке газопровода, даже не поставив его, Мокшина, в известность, он влетел в кабинет и в присутствии командиров производства, пришедших на совещание, спросил в упор:
– Я главный инженер на заводе?
– Что-о? – удивился Ротов.
– Я спрашиваю вас: я главный инженер?
– Да, вы главный инженер.
– Если это так, то вы в мои дела не вмешивайтесь. – И ушел, чтобы не наговорить больше.
После этого эпизода работать с директором стало немного легче. Но все же приходилось вести постоянную борьбу, отстаивать свои взгляды, убеждать, и Мокшин никогда не мог понять, чего больше у Ротова – воли или упрямства.
«Что же так быстро избаловало его? Неужели успехи завода за эти короткие месяцы войны? – размышлял Мокшин, возвращаясь к себе в кабинет. – Да и только ли завода? Он фактически и хозяин города. Ведь все, что построено в городе, принадлежит заводу. Трамвай подчинен специальному цеху, улицы асфальтировал цех благоустройства, аллеи и парки насаждал цех озеленения. И председатель горсовета обычно приходит к директору завода не как хозяин – требовать, а просить».
– Директор предлагает вам дня два отдохнуть, – сказал Мокшин дожидавшемуся его Макарову. – Как вы устроились? Семья здесь?
– Здесь, – сдержанно ответил Василий Николаевич, уловивший по настроению Мокшина, что назначение его на место Григорьева принято с неохотой.
– Вот это хорошо, – обрадовался Мокшин, – я сам прожил здесь без семьи полгода, жена не захотела уезжать из Свердловска, свердловчане мы оба… Тяжело, когда голова здесь, сердце там, а душа пополам. – И он улыбнулся доброй улыбкой.
– Если я здесь не нужен, я не настаиваю, – со свойственной ему прямотой заявил Василий Николаевич, поднимаясь с кресла.
– Вы очень нужны, – неожиданно сурово произнес Мокшин, – и будете работать здесь.
16
Вадимка быстро поправлялся, розовел, и когда Макаров вглядывался в лицо жены, измученное и желтое, ему казалось, что болен не мальчуган, а она – и притом неизлечимо…
Прошло два дня после разговора с Мокшиным, но никто не вызывал Макарова на завод. Елена нервничала, а Василий Николаевич в сотый раз бранил себя за привычку обо всем ей рассказывать.
Вечером у парадного позвонили, и через минуту в дверь комнаты осторожно просунулась голова Дмитрюка.
– Вы еще цех не приняли, Василий Николаевич?
– Пока нет.
– Ну, пока, значит, можно к вам зайти. – И Дмитрюк вошел в комнату, обрадовав Вадимку, который давно не видел своего любимого деда-мороза.
Мальчуган откровенно уставился на оттопыренный карман старика. Тот, поймав его взгляд, достал большое яблоко.
– Почему это «пока можно»? – спросил Василий Николаевич. – И тогда, когда приступлю к работе, будет можно.
– Можно, да не совсем, – произнес Дмитрюк, отдавая яблоко ребенку. – К начальству на дом ходить не рекомендуется, еще решат, что подлизывается дед.
– Это вы бросьте, мы же земляки, а по Вадимке даже родственники.
И снова глаза у Елены наполнились слезами, – это он, Дмитрюк, на разъезде укрепил кирпичами холмик над могилой сына, вкладывая в столь печальное занятие всю свою душу и умение каменщика.
Старик начал играть с Вадимкой в «ладошки». Мальчуган заливался таким озорным смехом, что Елена не могла не рассмеяться. Как благодарен был Макаров старику за ее первую улыбку!
В дверь постучали. Вошел Григорьев. Увидев постороннего, он неумного смутился, но, разглядев добродушное лицо старика, успокоился и уселся у стола.
– Вы меня извините, Василий Николаевич, за мое поведение третьего дня, но такое пережить надо. Сегодня уже легче, хотя, признаюсь, первую ночь заснуть не мог, много передумал. Я пришел спросить вас: вы не будете возражать, если я останусь вашим заместителем?
– Но почему бы я стал возражать? – ответил несколько удивленный Макаров.
– Видите ли, не всякий на вашем месте согласится. Для этого нужно хорошо знать человека, верить ему. Все мы люди. Случается, снятый с работы не прочь позлорадствовать, если видит, что в цехе после его ухода дело не идет лучше. Это нехорошо, но это… понятно, каждому хочется оправдаться хотя бы в собственных глазах.
Макаров кивнул головой.
– Вы, пожалуйста, не думайте, что мне некуда деться, – продолжал Григорьев. – Сегодня директор уговаривал меня принять должность главного сталеплавильщика. Я отказался наотрез – многолетняя привычка к цеху, понятно вам?
– Очень понятно.
– Так вот, если вы мне верите, будем работать вместе. – И он протянул руку. Макаров крепко пожал ее.
После ухода Григорьева Дмитрюк, все время возившийся с ребенком и, казалось, не слышавший разговора, отошел от кроватки и сел рядом с Макаровым.
– С этого редко когда хорошее получается. Большую душу надо иметь человеку, чтобы в таком положении честно работать, – сказал старик, с сомнением покачав головой.
– Ничего, дед, получится, – успокоил его Макаров. – Души у людей пошире стали, чем в твое время. Сейчас война из маленьких душ большие делает.
Впоследствии Василий Николаевич ни разу не пожалел о принятом им решении, хотя на первых порах ему было нелегко. Люди привыкли к Григорьеву и за всеми указаниями обращались только к нему. Работа в цехе шла без участия Макарова, и он первое время чувствовал, что уйди он сегодня – ничего не изменится, как не изменилось от его прихода. Цех продолжал работать на том же уровне.
Постепенно Василий Николаевич все больше убеждался в том, что в цехе далеко не все идет так, как следует.
После плавки выпускные отверстия заделывали при закрытом газе, пристуживали подину, чтобы остатки металла и шлака не смешивались с заделкой и не «заморозили» отверстия. Печи теряли много тепла.
– Надо закрывать отверстия при открытом газе, – сказал однажды Макаров Григорьеву.
Григорьев пожал плечами:
– Знаю я это, но не умеют здесь, да и учить некому. Способ рискованный.
– Вся работа в мартене рискованная, и вы при Сайле рисковали, перегружая краны на двадцать пять процентов против проектной грузоподъемности. А если показать некому… я сам покажу.
После смены все сталевары и подручные собрались на одной из печей, где выпускалась плавка. Макаров надел кепку с очками, сняв с головы первого подручного, облачился в фартук, рукавицы и, немного нервничая, – давно уже не приходилось ему работать у печи, – мастерски закрыл отверстие на газу.
Григорьев, стоя в стороне и наблюдая за внимательными лицами окружающих, впервые в жизни пожалел, что ему никогда не приходилось работать сталеваром.
Макаров снял спецодежду и повел всех в рапортную.
– Видели? – спросил он, когда рабочие расселись на скамьях.
– Видели, – ответил один из сталеваров, – видели и другое: как печи стоят по три-четыре часа, если подручный «поймает ворону» и заморозит отверстие.
– Видели и как плавки в отверстие уходят, – заметил моложавый для своих пятидесяти лет, с легкой проседью на висках, сталевар Пермяков. – Показать – не шутка, когда умеешь, а вот научить как? Попробуй вот этого увальня Лапенко выучи, – ткнул он пальцем рыхлого, мешковатого парня, – он же ворочается, как слон, а тут спешка нужна, сноровка, его и лешак не выучит, – таким мать родила.
– А попроворнее у вас есть кто? – спросил Макаров, невольно улыбнувшись.
– Да вот второй подручный, Иван, – тот, пожалуй, сможет. Не парень – огонь!
– Ну и поставьте его за первого.
– Это как же так? – вдруг с неожиданной запальчивостью спросил Лапенко и даже привстал со скамьи. – Я четыре года работаю, а Иван всего два – и вдруг он за первого?
У Макарова блеснули глаза.
– Позвольте, позвольте, товарищи. У вас какой порядок в цехе? На высших разрядах здесь кто: тот, кто работает дольше или кто лучше?
– Ну, ясно, кто дольше, – ответил за всех Пермяков.
– Тут хоть как работай, – горячо сказал Иван, и его веселые, быстрые глаза почти просительно уставились на Макарова, – пока первый подручный не проштрафится или не уйдет – не передвинешься. Одна радость, когда он выходной или когда в отпуск уйдет, – хоть наработаешься всласть.
– Это так? – спросил Макаров, повернувшись к Григорьеву.
– Ну, конечно, так, вековая традиция мартеновцев. А как же иначе? Работает человек десять лет – и вдруг его сменить, а другого поставить… Какое основание?
– Так у вас молодежь никогда расти не будет.
– И не растет, товарищ начальник, – твердо отчеканивая каждое слово, произнес кто-то из угла, – как секретарь комсомольской организации заявляю – не растет.
– Товарищ Лапенко! Вы беретесь перекрывать отверстие на газу? – спросил Макаров.
Тот удивленно вскинул простодушные, со светлыми ресницами глаза: «Черт, а не начальник, две недели работает – и уже фамилию запомнил!» Не торопясь с ответом, парень почесал у себя за ухом.
– Не, не берусь.
– А вы, товарищ Смирнов?
– Я перекрываю, когда сталевар разрешает, но только редко.
– Это так? – Макаров смотрел на Пермякова.
– Умеет.
– За первого его поставите?
Сталевар замялся.
– Сможет, сработает, – уклончиво ответил он, боясь обидеть Лапенко.
– С завтрашнего дня ставьте Ваню первым, а Лапенко пусть у него поучится. Но смотри, Смирнов, не подведи, посмотрю, как работаешь. Справишься – инструктором поставлю. Будешь ходить с печи на печь и других учить, вроде как стахановскую школу откроем.
– Не подкачаю, товарищ начальник, – задорно ответил повеселевший Иван.
– Так это что выходит? – возмущенно спросил Пермяков. – Я тридцать лет работаю, а завтра, может, и до меня очередь дойдет?
– Может быть, – спокойно ответил Макаров. Он заметил, что этот несуетливый сталевар исключительно бережно ухаживает за печью и умеет без лишнего крика поддерживать в бригаде твердую дисциплину. – Даже наверняка дойдет. У нас среди мастеров есть и такие, что работают плохо. Почему бы им не посторониться и не уступить вам свое место мастера?
Пермяков силился подавить улыбку, невольно разжавшую его плотно сжатые губы.
Макаров позвал с собой заместителя, и они долго стояли молча у барьера площадки, следя за разливкой плавки.
– Я только одно прошу, – произнес Григорьев, когда ковш съехал с последней изложницы, – перемещения будете делать вы.
– Вы хотите быть хорошим, никого не обижать? – насмешливо спросил Макаров.
– Нет, я просто не согласен с вами; может, и не прав, но не согласен. И с закрыванием отверстия на газу тоже…
– Ну хорошо, согласитесь позже. А насчет отверстий – это же экономит двадцать – тридцать минут на каждой плавке. Ну, не без того, постоим иногда, проиграем во времени, но конечный выигрыш все перекроет.
17
В работе сталеваров есть одна особенность, резко отличающая их от рабочих многих других профессий. Труд токаря, фрезеровщика, сверловщика индивидуален, и каждый из них знает, что итоги работы в первую очередь зависят от него самого. Плавка в мартеновской печи является результатом сложного труда целого коллектива. Из одной смены она переходит в другую и порой заканчивается в третьей. Какой-нибудь час недобросовестной работы в начале процесса обрекает все остальные бригады на неуспех; пятиминутным промедлением на выпуске можно свести на нет результат труда предыдущих бригад. Настоящий сталевар должен обладать сильно развитым чувством товарищества, уметь, если надо, отрешаться от своих личных интересов.
Руководитель цеха часто затрачивает много времени и внимания, чтобы разобраться, по чьей вине плавка отклонилась от графика.
Расставить людей сообразно их способностям и притом в кратчайший срок – вот первая задача, которую поставил перед собой Макаров.
В этом деле Григорьев был плохим помощником. Основным критерием оценки работника для него являлись годы, проведенные у печи. Макаров знал другое – сталевары-скоростники, рекордисты очень часто вырастали именно из молодежи. В другое время Василий Николаевич неторопливо изучил бы людей и постепенно их расставил, но сейчас нужно было торопиться, и он решил устроить сталеварам своеобразную проверку, временно переводя их со сменной работы на работу от выпуска до выпуска. Сталевар сам начинал плавку и сам заканчивал ее выпуском в ковш. При таком методе уже нельзя было оправдываться в неудаче, ссылаясь на других.
Большинство приняло это предложение с восторгом, но те, кто привык прятаться за спины товарищей, заволновались.
– Это что же, если плавка будет сидеть в печи шестнадцать часов, – спросил один рабочий на собрании, – то и ты сиди в цехе две смены?
– А ты не сиди. Кто тебе мешает сварить за десять часов? – улыбнувшись, спросил Макаров. – Работа урочная, кончил плавку – иди отдыхай.
Сталевар Пермяков, спокойный и величественный, – хоть лепи с него статую, – никогда не выходивший из себя при задержках в работе, вдруг стал таким подвижным, будто с его плеч сняли добрых два десятка лет.
– Не узнаю старика, – говорил главный инженер Григорьеву, услышав, как сталевар яростно ругает машиниста за минутное промедление. – А кстати, почему он не в своей смене?
– Зашевелился старик. Его козырем всегда была тридцатилетняя работа у печи, а сейчас требуется козырь другой масти. – Григорьев подробно и с искренним удовольствием рассказал обо всех новшествах Макарова.
– Так ничего все же новый начальник? – спросил главный инженер, радуясь, что в интонации заместителя не чувствуется ни зависти, ни злобы.
– Хорош. У него диапазон большой – от заправщика до главного инженера.
После плавки Пермяков теперь уже никогда не высиживал дома положенное для отдыха время. Поспав немного, снова являлся в цех и с нескрываемой ревностью следил за работой других. В выходные для сталеваров дни к печам ставились подручные. В один из таких дней, сравнивая свои показатели с показателями Вани, Пермяков долго стоял у новой доски, где против фамилий сталеваров проставлялись цифры продолжительности плавок и съема стали.
– Неужели старею? Ну нет, я еще им покажу, – бормотал он про себя.
В этот день на комсомольской печи впервые работал сталевар Шатилов. Он пришел еще до выпуска и вместе с бригадой начал заправлять печь. Пермяков невольно залюбовался: сталевар с такой быстротой подбегал к печи, будто хотел прыгнуть в окно. Затем он на миг замирал, весь освещенный пламенем, и, отвернув в сторону обожженное лицо, сильно и метко бросал заправочный материал… И снова бежал, обгоняя остальных, задорно покрикивая. После выпуска Шатилов сразу начал завалку, не закрывая отверстия, и только после этого побежал назад помочь подручному.
Такой прием был для старика новостью.
– Десять минут сразу выгадал. – Пермяков сам не понимал хорошенько, огорчаться ли ему, что он до сих пор не знал о таком способе, или радоваться, что удалось его подсмотреть.
Он не отходил от печи. Здесь увидел его Григорьев.
– Учишься, Пермяков?
– Век живи, век учись и… дураком помрешь, – грустно ответил сталевар.
– Ну что ж, учиться и любить никогда не поздно, – усмехнувшись, сказал Григорьев. – Насчет того, чтобы любить, ты в свое время был не промах, – поддел он сталевара, – а вот насчет того, чтобы учиться… тут мы, кажется, оба дали маху.
К ним подбежал Шатилов.
– Газку бы, товарищ Григорьев, – взмолился он, – ну, хоть немного! Момент такой – печь сама просит.
«Газку бы», – повторил про себя Григорьев.
Газ был его больным местом. В соседнем цехе положение было несравненно лучше. Газопровод начинался в первом мартене, и основную массу газа поглощали его печи, а на долю второго оставалось очень мало.
– Газу! – просили сталевары, прокатчики, термисты.
– Газу! – требовали начальники цехов.
О газе говорили на рапортах, собраниях, слетах, но его не прибавлялось.
Григорьев с досадой пожал плечами.
Закончив завалку известкового камня и руды, машинист, по указанию Шатилова, надел на хобот крана большую, согнутую крюком лопату и начал разравнивать бугры в печи.
Пермяков не выдержал.
– Зря время теряешь, – шепнул он Шатилову, – и время и тепло.
Сталевар искоса взглянул на старика, стараясь угадать, дело ли он советует или просто хочет сбить с толку.
– А вы попробуйте сами, – ответил он простодушно, – или, еще лучше, оставайтесь на плавку, посмотрите, поможете. Я ведь эти печи еще не особенно хорошо знаю.
Пермякова подкупила эта прямота.
«Посмотрю, интересно работает парень, может, и помогу», – решил он. Азартная работа сталевара захватила и его.
Шатилов ежеминутно заглядывал в печь. Закрывая локтем лицо, обожженное при тушении горевшего вагона и нестерпимо болевшее от жара, он непрерывно следил за факелом пламени. Уменьшалось количество газа, и Шатилов – он все делал бегом – бежал к шиберам снижать количество воздуха.
«Нет, не угнаться мне за ним, – вздохнул Пермяков, видя, как сталевар перепрыгивает через вагонетки с шихтой, преградившие ему путь. – Отпрыгался я уже, а перед ним вся жизнь. Ну, сколько этому парню? Лет двадцать пять – двадцать шесть, а он уже сталевар – и какой! Говорят, на юге даже мастером работал. Учили его не так, как нас, не за водку».
И в памяти встал первый мастер, у которого Пермяков работал. Давно это было, лет тридцать назад, но Пермяков до сих пор не мог забыть, сколько водки пришлось перетаскать «учителю» только за то, чтобы из бригады чернорабочих перейти в катали. Никто тогда ничего не объяснял, ничего не показывал. И то, что молодежь теперь узнает за год в ремесленных училищах и школах ФЗО, можно было не узнать за всю жизнь. «Мастера умирали, так и не выдав своих секретов, а этот, – он снова взглянул на Шатилова, – этот ничего не скрывает, потому что и от него не скрывали ничего».
После заливки чугуна Шатилов уже ни на минуту не отрывался от заслонок – от первой до пятой, от пятой до первой, как часовой, двадцать шагов туда, двадцать шагов обратно.
«Зеленоват немного, слишком часто в печь заглядывает», – подумал Пермяков, но, посмотрев в оконце, понял, почему тот беспокоится: даже сквозь синее стекло свод выглядел белым, вот-вот оплавится и потечет.
Пермяков покачал головой:
– Смотри, парень, до греха недалеко.
Но парень смотрел и без предупреждения, он то и дело стремглав бежал от печи к рукояткам управления. И тогда встревоженный Пермяков сам смотрел в гляделку и вздрагивал, когда ему казалось, что свод слегка подожжен.
Пока все было в порядке. Шатилов своевременно успевал остудить перегретый участок.
В середине плавки Пермяков уже суетился вместе с Шатиловым, не переставая следить за перегретыми участками свода, иногда покрикивал на подручных, торопя их, словно он, Пермяков, вел эту плавку.
Шатилов спешил сам и торопил всех – и подчиненных и начальников.
Мастер смены замешкался и, увидев, что без его разрешения начали давать руду, прибежал взволнованный.
– Ждать не можем, – решительно заявил Шатилов, – некогда, скоростную ведем. Да ты не бойсь, варил не такие, танковую бронь варил, а снарядную… У нас ее и подручный сварит, – не удержался он, чтобы не уколоть медлительного мастера.
Задолго до выпуска сталевар начал торопить начальника смены с подготовкой шихты к следующей плавке.
«Другая школа, совсем другая, – оценил Пермяков, – в старое время сталевар сталевару волк был. Случалось, сделает завалку на застуженную подину – и танцуй потом, за всю смену не расплавишь».
Плавка пошла на двадцать минут раньше, чем последняя рекордная Пермякова, по странно, сам Пермяков не испытал чувства зависти, хотя и не на шутку встревожился. Он понял, что никаких особых секретов у Шатилова нет. Была только неуемная жажда работы, умение точно определять температуру свода и все время держать ее на крайнем верхнем пределе. Это требовало большой смелости и напряженного внимания, и Пермяков знал, чего это стоило.
Он шел домой, заранее переживая горечь поражения в предстоящем соревновании. Подручный, с которым ему придется работать, не умел еще закрывать отверстие на газу.
«Оставайтесь, посмотрите, поможете, – повторил он фразу Шатилова. – А вот кто поможет мне?»
К большому своему удивлению и радости, выйдя на плавку, он увидел Шатилова. Тот сдержанно улыбнулся – кожа у рта до сих пор была стянута от ожогов.
– Пришел помогать, закрою на газу, – шепнул он Пермякову, и у того сразу отлегло от сердца.
Шатилов не ушел до самого выпуска.
Плавка пошла на пять минут раньше шатиловской. Пермяков рассчитывал «сыграть вничью», и победа его даже смутила. Но «соперник» был искренне рад.
– Вот это хорошо. Я на двадцать минут сократил плавку, вы – еще на пять, кто-нибудь другой – на двадцать, тридцать – так и собьем продолжительность плавки на целый час, а это уже целый вагон снарядов.
Домой они шли вместе. Шатилов был радостно возбужден, а Пермяков пошатывался от усталости. Годы все же давали себя чувствовать.
