Текст книги "Свадебный круг: Роман. Книга вторая."

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– Пей, ошибка природы, студень, размазня!

Алексей послушно отпил из бутылки и, вернув ее, съежился. Озноб не проходил.

– Теперь будет тепло, – добрея, сказал Серебров, разворачивая «газик». – Печка заработает.

Серебров вел машину и поносил Алексея, усиленно подбирая все новые и новые ругательные слова.

– Какой идиот без лыж отправляется по такому снегу? Ты что, вовсе ничего не соображаешь? Надо брать лыжи, смазывать соляркой, и они хоть по воде пойдут.

Алексей был не в силах отругиваться, ему хотелось спать и еще ему хотелось, чтоб Гарька понял: если не будет деревень, исчезнут хорошие поэты и художники, потому что на асфальте они рождаются реже.

– Неужели тут никто никогда не будет жить? – вздыхал он. Серебров сердито покосился на Алексея.

– Кому нужны эти выморочные деревни, лягушачьи прудочки, – резал он, не сдерживая себя. – Говоришь, а ведь никто, ни ты, ни твои поэты жить тут не будут. Скажут: вот если бы асфальт, магазинчик… коньячок. Знаю я их. Одна болтовня это, Алексей Егорович! Вот давай, приезжай, живи! А то вздыхаешь.

Алексей обиженно примолк. Сереброву стало жалко его.

– А я вернулся домой, – сбавив злость, проговорил он, – тебя нет. Думаю, в Бугрянск удрал? Дядю Митю встретил. Он сказал, что ты в свое Карюшкино уехал с Капитоном, а Капитон в конторе. Алексей Егорович, мол, отпустил, там не проехать. Эх, ты!

Алексей это уже не слышал. Он спал мелко тряся головой на выбоинах, а Сереброву казалось, что тот возмущается его несогласием возрождать забытые деревни, и продолжал ворчать на Алексея.

В Ильинское Серебров въехал уже в полной темноте, хотел промчаться через село без остановки, но свет фар выхватил кусок дороги и женщину с закутанным в полосатое одеяльце ребенком, девчушку с чемоданчиком.

В женщине Серебров признал Веру и притормозил машину. У девчушки из-под подола пальто выставлялся белый халат. Медик. Она первой подбежала к машине и всполошенно затараторила:

– Довезите нас, пожалуйста, до Крутенки. Девочке очень плохо. Очень плохо.

Светом безжалостно слепило Вере глаза. Она, как слепая, вытянув руку, шла к машине с закутанным в одеяло ребенком. Серебров выскочил из кабины помочь, но Вера не отдала ношу.

Алексей сонно перебрался на заднее сиденье. Девчушка-медсестра поместилась рядом с ним, а Вера села рядом с Серебровым.

– Что с Танечкой? – спросил Серебров сдавленным голосом.

Вера в плаче затрясла головой и ничего не ответила.

Сжав зубы, Серебров повел машину, сосредоточенно глядя вперед. Вот так встреча!

– Быстрее, быстрее надо! – повторяла сзади совсем еще юная узкоглазая татарочка-медичка.

Вера, заплаканная, с темными подглазицами, прижималась губами к воспаленному темнобровому личику Танюшки и шептала, как молитву:

– Милая моя, золотко, кровиночка, потерпи.

Иногда Вера растерянно смолкала и с испугом оборачивалась к медсестре: в глазах стояли отчаяние и боль. Курносенькая, с детским личиком, с черными, как пуговки, глазами медсестра спешно раскрывала, чемоданчик и строго говорила:

– Остановите! Укол!

Алексей с готовностью держал коробку с ампулами, но когда медсестра поднимала безжалостный шприц, отворачивался, чтобы не видеть: такой малышке и укол. Серебров тоже не мог смотреть на это.

Когда Серебров снова обернулся, Вера, по его расчетам, должна была закутать Танечку в одеяло. Танечка слабо постанывала, Вера смотрела на нее полными слез глазами и опять принималась нашептывать ласковые, звучащие как заклинание слова. Сереброву самому хотелось шептать такие слова-заклинания, чтоб облегчить боль у дочери, но он, сжимая зубы, молчал. Вера еще сильнее расплачется, если он что-то произнесет. Решительные брови вразлет сейчас придавали Вериному лицу еще большую отчужденность. Да и каким быть иначе ее лицу, если на ее руках умирает дочь.

На изрезанной водополицей дороге машину нещадно било, и Сереброву казалось, что от толчков этих тяжелее Танечке. Он притормаживал машину.

– Быстрее, вы можете быстрее? – кинув сердитый взгляд, проговорила Вера.

– Я думал, трясет, – виновато объяснил Серебров.

– Быстрее, быстрее, – с сердитым отчаянием и злостью на то, какой непонятливый Серебров, повторила Вера, и он погнал машину, не обращая внимания на то, что никуда не годной была дорога, что их немилосердно трясло.

Девочка-медичка полным переживания шепотом рассказала Алексею, что Танечка заболела три дня назад, думали, ангина, но оказалось что-то другое, а что, неизвестно. Она, хоть и медичка, но работает всего полгода, тут нужен врач. Температура сорок. Решили ехать в Крутенку, а в их колхозе даже легковушки нет, грузовые в разъезде.

– Я сказала: пойдемте к магазину, на дороге любую машину задержим и задержали вас. – Девчушка проводила языком по сохнущим от волнения губам и снова повторяла, как она сказала, что надо идти к магазину. Ей нравилось, очевидно, что она такая решительная и находчивая.

Когда машина влетела в щедро освещенные огнями Ложкари, Серебров хотел притормозить, чтоб Алексей вышел, но тот уперся.

– Я с вами.

«Газик» мчался сквозь белый мрак, по днищу наколачивала галька, словно невидимый барабан отбивал нестройную дробь, повизгивали на поворотах тормоза. Рискованно гнал машину Серебров, а Вера словно в беспамятстве все повторяла: быстрее, быстрее.

Недалеко от Крутенки путь преградил знак: объезд – не то провалился мост, не то чинили полотно – и это место объезжали по полю. Мощные скаты успели пробить глубокие колеи, и «газик», трясясь по ним, натужно воя, вот-вот готовый сесть на дифер, чудом протаскивал себя по снежному коридору. Серебров отчаянно крутил баранку и молил неведомого бога дорожной удачи, чтоб скорее кончился этот невыносимый крюк. Вдруг луч фар уперся в голубой кузовок трактора «Беларусь»: впереди оказалась пробка. Застопорил движение «Урал», угодивший колесами в яму.

Серебров кинулся к шоферам, стоявшим на высокой снеговой обочине: ни дать ни взять полководцы при форсировании водного рубежа.

– Эй, нет, что ли, посильнее машины? – крикнул он.

– Кабы была, – ухмыльнулся губастый толстый шофер, которого все почему-то называли Тыквой.

– Нам срочно надо, – растерянно сказал Алексей, словно от этих шоферов зависело, пропустить их вперед или обождать.

– Ну, тогда вам надо разогнаться и перескочить, как в цирке, – ехидно посоветовал Тыква. Наверное, он был бесчувственным, тупым и вредным человеком.

– Ну, хватит лясы точить! – прикрикнул с непререкаемой твердостью Серебров и ткнул рукой в долговязого шофера. – Ты беги в «Сельхозтехнику»! Попутную возьмешь или лучше позвони Ольгину Арсению Васильевичу, скажешь, Серебров трактор просил. Дорогу надо проткнуть срочно, больного везем.

Повернувшись к Алексею, Серебров проговорил таким же непререкаемым тоном, каким приказывал шоферу:

– Ну, вот что, иного выхода нет. Я понесу Танечку, а ты останешься с машиной.

– Я ведь водить не умею, – испугавшись, взмолился Алексей.

– Послушай, шутник, – по-приказному сказал Серебров губастому Тыкве, – выведешь мой «газик».

Острый на язык Тыква не возразил: значит, надо, раз просит этот уверенный, злой инженер Серебров.

Пока они шли к «газику», Алексей передумал, он решил, что лучше не Гарьке, а ему нести Танечку.

Из машины доносились всхлипы, у Веры лицо опухло от слез. Медсестра снова готовила свой безжалостный шприц.

Алексей опередил Сереброва, высвободил из рук Веры Танечку и рванулся вперед, сломав все планы Сереброва. Он пер по обочине мимо машин и шоферов, как бульдозер. Хорошо, что мороз опять положил наст. Сбоку, запаленно дыша, спешила Вера. Алексей считал, что теперь все зависит от него.

– Я сама, дайте я сама, – повторяла Вера, но Алексей девочку не отдавал. Он почему-то считал, что быстрее его никто ее не донесет, и, бережно прижимая к себе тельце ребенка, почти бежал. Серебров вдруг испугался, что самое страшное произойдет сейчас. Сейчас умрет Танечка. Он должен был отдать все свои силы, чтоб спасти ее, он, а не кто-нибудь другой.

– Дай, – крикнул он, но Алексей не отдал девочку.

– Дай, – повторил требовательно Серебров.

– Машину лови, – с сиплой одышливостью крикнул Алексей. Бежали уже вдоль тракта. Серебров понял, что Алексей прав. Он послушался его и помчался вперед.

Машин, как назло, не было. Навстречу им по обочине из райцентра ехал на лошади мужик. Он стоял на коленях в розвальнях и весело погонял буланку. Серебров замахал руками, пытаясь остановить подводу, но мужик объехал его и погнал лошадь дальше. Серебров рассвирепел. Догнав подводу, он прыгнул в нее, оттолкнул мужика и, забрав у него вожжи, круто повернул лошадь. Мужик вывалился из саней, видать, не очень твердо держался в них.

Посадив в сани Веру с Танечкой и медичку, Серебров погнал лошадь.

Он подъехал к самому крыльцу больницы и, распахивая широко двери, пропустил Веру с медичкой в приемный покой, нашел врача и позвал его. Потом долго, никому не нужный, сидел на белом диванчике и ждал, когда появится в коридоре врач или Вера. Он знал, что Алексей подождет его. Так надо. Наконец, вышел стриженный под бобрик главный врач, и Серебров бросился к нему.

– Будем надеяться на лучшее, – распуская закатанные рукава халата, проговорил тот. – Большая опасность была. Очень большая.

Когда Серебров подъехал на попутном самосвале к выведенному на тракт «газику», Алексей, боясь, что замерзнет в машине вода, уже собирался остановить какого-нибудь шофера.

– Ну, как? – спросил нетерпеливо он.

– Пока не знаю. Вроде успели, – ответил Серебров и почувствовал, что усталость всего дня навалилась на него. Прежде чем повернуть ключ зажигания, он закурил. Когда закуривал, долго не мог сигаретой попасть в рот.

– Давай посидим немного. Приду в себя, – проговорил он просительно.

– А кто эта Вера Николаевна? – спросил Алексей.

– Потом, потом расскажу, – ответил Серебров. Не хотелось говорить, что это Вера Огородова, кто она для него.

Он завел машину, и они поехали, но не в Ложкари, а в Крутенку.

– Купить надо, – сказал неопределенно Серебров и остановил машину около гастронома. Нагруженные кульками с печеньем и конфетами, с банкой томатного сока, они прорвались в приемный покой старой деревянной больнички.

Вера вышла в казенном халате. Волосы у нее были гладко зачесаны, на затылке валик. Эта прическа делала ее немного старше. Лицо у нее теперь стало приветливее и мягче, утратив старящие боль и напряжение.

– Ну что вы, к чему? – начала она, отстраняясь от пакетов. – Ничего я не возьму.

– Как Танечка? – спросил Алексей, всовывая насильно ей в руки банку с соком. От Сереброва она,

наверное, покупки не стала бы принимать, а тут взяла, с любопытством взглянула на Алексея.

– Миновал кризис. Теперь лучше. Теперь лучше, но ведь воспаление легких, это так серьезно, – со вздохом проговорила она, и в глазах опять блеснули слезы.

– Вера Николаевна, может, что надо? – хмуро и упрямо спросил Серебров, но Вера словно не слышала его.

– Может, лекарства? Я в Бугрянск позвоню отцу, – добавил он.

– Нет, не надо. Ничего от вас больше не надо, – отчужденно проговорила она и повернулась к Алексею: – Спасибо вам, Алексей Егорович. Мы ведь с вами земляки. У меня дед из Карюшкина. Огородов.

– Вон как, – заулыбался Алексей, хотя никогда к Огородову симпатии не питал. Много было связано для Карюшкина неприятного с этой фамилией.

А Сереброва Вера считала чужим, даже хуже чужого.

Когда вернулись домой, Алексей с умилением сознался Сереброву, что пережил за день столько впечатлений, сколько иной раз не приходится их на целый месяц.

– У нас таких дней полно, – сдирая нога об ногу сапоги и бросая их через коридор к порогу, пренебрежительно сказал Серебров. – Я ведь утром был в Москве, днем в Бугрянске, а потом поехал за тобой. Нормальный день!

Когда теперь Серебров собирался по утрам на работу, Алексей наказывал, чтоб тот узнал, как чувствует себя девочка Таня, передал привет Вере Николаевне, а вечером спрашивал, как здоровье его крестницы. Серебров всегда знал о состоянии Танечки.

Отпуск кончался, а Алексею не хотелось уезжать из Ложкарей. Серебров винился, что не сумел сводить его на охоту, но в баню попомазкински они все-таки сходили.

Крутошеий, с двумя вениками через плечо, конфискованными у отца, явился к ним Ваня и объявил, что пар готов. На круглом лице младшего Помаз-кина весело светились улыбчивые глаза. Хорош был у Алексея земляк! Добрый, сильный.

Кисловатый запах банного дымка, угольно-черные, поблескивающие стены напоминали Алексею детство.

– Что-то у тебя дыхание было хриплое? – с ехидной заботой проговорил Серебров и, зачерпнув ковш воды, плеснул на каменку. Свистящий обжигающий пар ударил в потолок и стены, приоткрыл дверь. Пахнуло зноем. Алексей пригнулся и заворчал: нельзя же так.

Серебров сполоснул шайки, разбавил воду для мытья и еще раз, напугав Алексея, неожиданно плеснул на цаменку. Та сердито отплюнулась. Опять Алексея прижала к полку нестерпимая жара.

– Умру. Ты что, сжечь меня хочешь?! – взмолился Алексей и сполз на пол. Руки судорожно искали таз с водой. Но вода не остудила зноя. Подобравшись на четвереньках к двери, он приоткрыл ее и хватил глоток спасительного свежего воздуха. Этот воздух был, как родниковая вода, он пил его.

Серебров вовсе осатанел и снова поддал пару, потом, забравшись на полок, лихо покрикивая, начал сечь себя веником. Вот так, Алексей Егорыч!

Спустившись с полка, он сказал, что заправские парильщики в заправской бане должны топтать друг друга ногами, тогда придет настоящая истома, а потом ни с чем не сравненное облегчение души и тела. Алексей ухнул шайку воды на пол, блаженно распластался: топчи.

Серебров мял Алексею руками бока и действительно ходил ногами по спине. Когда Алексей красный, как новорожденный, с ощущением ангельской легкости и чистоты в теле и мыслях опрокинул на себя таз воды, пришла очередь топтать Гарьку. Алексей жалостливо посмотрел на жилистого, но по сравнению с ним все-таки щуплого друга и сказал, что дарует ему жизнь, топтать не будет. Серебров сердито орал, требуя, чтобы Алексей прошелся по нему, и тот попробовал крепость Гарькиных костей.

Дымящийся паром, разомлевший и умиротворенный, с ощущением необыкновенного сочетания легкости и усталости Алексей сидел в предбаннике и разглагольствовал о том, что он понял, в чем мудрость жизни: жить в деревне, мыться в такой вот бане, работать до одури на комбайне. На шее у него болталось вышитое крестиком холщовое полотенце, в бидоне стоял квас. Алексей промокал грудь полотенцем, пил шибающий в нос покарюшкински порный квас и чувствовал себя довольным жизнью человеком.

Серебров был сегодня какой-то взвинченный, не сиделось ему на скамейке. Ходил, пробовал насвистывать, задавал эдакие туманные вопросы:

– Ну, вот скажи мне, мудрец, что значит для тебя любовь к женщине? – выспрашивал он Алексея.

– Ну, не знаю, – озадачился Алексей. – Я ведь не спец, по-моему, это высочайшее из чувств, недаром вся поэзия взошла на любви…

– Ну, это по теории, – перебил его Серебров. – Это филология. А в жизни? Вот для меня любовь – мука. Лучше, наверное, так, без обязательств: встретились и разошлись, на паритетных началах, – проговорил Серебров и смолк, увидев по глазам Алексея, что тот его сейчас обругает.

– Да-а, – протянул Алексей. – Ну, а зачем под похоть подводить теорию?

Серебров не ответил. Они снова пошли в баню, и когда из-за пара не стало видно лица, Серебров проговорил сердитым, сдавленным голосом:

– Наверное, я говорил ерунду, но знаешь, Леша, ведь Танечка моя дочь. Ты дочь мою нес.

У Алексея замер занесенный в руке веник.

– Твоя дочь у Веры Николаевны? – спросил он, не понимая.

– Моя, – сказал Серебров. – Я боялся тебе сказать сразу, а теперь решил. Я, наверное, большой подлец, но это так.

Алексей бросил веник, выплеснул на себя шайку воды и, заикаясь от подступившего вдруг волнения, повторил:

– Твоя родная дочь?

– Моя родная.

– Но как же так? – Алексей растерянно сел на скамейку.

– Так получилось. Жизнь – не киносъемка, в ней дублей не бывает, – трудно проговорил Серебров из тумана, висящего над полком. – Так получилось вот, что есть у меня дочь.

Алексея рассердила эта расхожая фраза о дублях.

– А что же ты… Почему ты не женился? Ты для кого себя бережешь, для Надьки, что ли? – бросил он с презрением.

– Просто так получилось, что не мог я жениться. С Огородовым мы враги… – вырвалось у Сереброва. – Ты же знаешь, что это за фрукт.

Алексей знал, но слова друга не убедили его, он встал, навел в таз воды, поболтал в ней рукой.

– В общем-то это ведь подлость, – проговорил он наконец. – Ради тебя человек пошел на позор. Значит, она любила так, как никто тебя не любил и, может быть, никогда не полюбит. Определенно, Вера Николаевна – человек самоотверженный. Ты понимаешь?

Они забыли париться и молча сидели в предбаннике.

– С легким паром, парнечки! – заглянув к ним, бодренько крикнул дядя Митя, уже с порога заиграл «Прохожую» Ваня, понимающий, что помазкинская хваленая баня должна быть по всем правилам, с музыкой и песнями, чтобы его друг и однодеревенец Алексей Рыжов запомнил ее надолго. Алексей и Серебров вроде и слушали гармонь, и не хуже, чем обычно, пел дядя Митя, а беззаботность в этот день так и не спустилась на их души.

СОПЕРНИКИ

Осторожно подходила весна, долго по утрам примораживало: не знаешь, надевать ли привычную шапку или уже можно щеголять в берете. Днем мороз отпускал, и дорога растекалась грязью и ручьями. Серебров, прыгая через рваные мерзлые колеи, бежал каждое утро в мастерские, на машинный двор, где шла регулировка сеялок. Вот-вот потянет теплом, окончательно оголится от снега земля, и Федор Проклович Крахмалев на высоких местах, веретеях, затеет сев, а сеялки не готовы. Нет семяпроводов, и мчится Серебров в «Сельхозтехнику», христом-богом молит Ольгина, чтоб пожалел и дал их. А потом вдруг срочный маркеловский приказ:

– Жми, Гарольд Станиславович, за универсальными прикатывателями. Говорят, штука хорошая, хоть один выпроси у Чувашова.

И Серебров ехал в Тебеньки к Чувашову, просил прикатыватель. Но и в самые занятые дни выкраивал он часок, чтоб заглянуть в крутенскую больницу к дочери.

Нянечки привыкли к появлению Сереброва и охотно передавали гостинцы, иногда пускали в палату. У Сереброва что-то начинало теснить в груди, когда он видел Танечкино бледное личико с подвижными бровками, тянущиеся к нему ручонки.

Веру эти визиты сердили. Сначала она молча, с неодобрением терпела Сереброва, а однажды, встретив в больничной калитке, обрезала решительно и непримиримо:

– Вот что, Гарольд Станиславович, хватит. Больше не ходи. Танечка лепечет о тебе, а мне это не надо. Понимаешь? Ни к чему это, – и с мольбой прижала к груди руки.

Сереброву хотелось ласково взять эти руки в свои, но он не решился. В Вериных глазах стояло страдание, в голосе звучали досада и боль. Вот-вот прорвется слеза.

– Чем тебе из Ильинского ездить в такую даль, я по пути заскочу, – с показной успокаивающей простоватостью говорил Серебров. – Я ведь каждый день бываю в Крутенке.

– Не надо. Слышишь, не надо! – повторила Вера, и обида зазвенела в ее голосе.

Несмотря на запреты, Серебров продолжал заезжать в больницу. Содрав в раздевалке пахнущую машинами куртку, он накидывал поверх пиджака халат и с радостным волнением входил в палату. Танечка узнавала его и, встав в кроватке, печально улыбалась. Глазенки усталые, и такой разумный был взгляд, что у Сереброва каждый раз сжималось что-то в груди. Он, конечно, он был виноват в том, что у Танечки уже в два года был такой озабоченный, серьезный взгляд.

Серебров приносил дочери кукол, пластмассовых белок и зайцев, иногда ему удавалось почитать ей на разные голоса сказку «Три медведя». Девочка улыбалась. Но Сереброву казалось, что она смеялась не так, как смеются имеющие отцов ребятишки. Танечка долго его не отпускала, повторяя: «Иссе! иссе!» Он целовал ее клейкие от конфет пальчики, к которым прилипали какие-то пушинки.

– Еще – нельзя, машина ждет, – говорил он ласково и, разжимая пальчики, вставал. – Я тебе привезу Буратино. У него длинный нос и глупые глаза, а ты не плачь. Я обязательно привезу.

Иногда Танечка, успокаивалась, иногда плакала, и у Сереброва подступала к горлу терпкая волна от ощущения этого детского несчастья.

– Милая ты моя кроха! – шептал он.

Раза два Серебров сталкивался в больнице с матерью Веры – Серафимой Петровной. Лицо ее приобрело признаки старости, стянуло морщинками губы, побелило сединой виски. Серафима Петровна огрузла. В глазах ее он читал укор. Хорошо, что Серебров не столкнулся здесь с Николаем Филипповичем, но вряд ли банкир наведывался в больницу. Шел слух, что Вера по-прежнему не ладит с отцом.

Конечно, вся Крутенка уже знала, что неспроста Серебров наведывается в больницу. Полузабытые слухи и подозрения, осевшие в чьих-то памятливых головах, теперь всплыли снова. «Пусть болтают», – равнодушно думал он. Появилось что-то, заставлявшее его не опасаться такой молвы. Ему вдруг опять стало до рези в сердце ясно, что Вера и Танечка – единственные родные люди. И ему надо вернуть их. А Веру определенно эта молва раздражала. Встретив Сереброва в больничной раздевалке, она посмотрела на него уже совсем враждебно, губы задрожали, и слетели с них упреки не только за то, что он ходит к Танечке, но и за то, что травит ее, Веру.

Он пытался успокоить, убеждал, что нет тут ничего обидного для нее, а тем более издевательского, а у Веры на страдающем лице опять отразились обида и презрение.

– Не надо душу мне травить, ты слышишь?! – повторила она, надевая больничный халат.

– Ну, Вера, ну, давай поговорим по-хорошему, – просил он, держа в руках свою куртку. – Я много передумал. Мы должны быть вместе…

Вера, резким движением ладони утерев глаза, ненавидяще прошептала:

– Не приходи! Я тебя прошу, не приходи! Тебе кажется, что это чуткость и доброта, а это – пытка. Неужели тебе не понятно?

Раньше бы он вспылил и ушел, а теперь и вспыльчивость, и гордость куда-то исчезли. Он стоял перед ней, колупая выбоину на больничном подоконнике, и продолжал путанно объяснять, что не может теперь без них, что ближе их у него никого нет.

– Давай договоримся раз и навсегда, – хрипло оборвала Вера. – Мы чужие люди. Ты не знаешь меня, я – тебя. – Лицо ее вдруг обмякло, губы некрасиво задрожали, расползлись, и Серебров почувствовал себя злодеем, палачом и мучителем.

– Ну, извини, извини, – покаянно проговорил он.

– Уходи, слышишь уходи! – с ненавистью выдохнула она, судорожно ища в сумочке платок. Он побито вышел из больницы и затопленной грязью улицей побрел к «Сельхозтехнике».

Через два дня он все-таки не выдержал и опять зашел в больницу с Буратино в руках. Когда он шагнул с солнца в затененный вестибюль, сбросившая дрему санитарка сочувственно протянула:

– Ой, жданной, дак уж выписали Танюшку. Уехали они, недавно уехали. Заходил рыжой учитель из Ильинского, который клубарем-то работал, дак он и увез. На мотоцикле с коляской был. Увез.

Серебров, выскочив из больницы, ужаснулся, как Вера решилась везти больную Танечку на мотоцикле?!

Он подогнал машину к автобусной остановке, потом к автостанции: может, еще найдет их? Но Веры там не оказалось. Потом он решил, что догонит автобус, в котором наверняка уехала Вера, или поймает злополучный мотоцикл. Дернул черт приехать этого Валерия Карповича! И вдруг он вспомнил намек завроно Зорина. Этот хлипкий, золотушный, но веселый мужик, повязывая под шапку женский головной платок от простуды, сказал:

– Ты, Гарольд, ухо востро держи. Не прохлопай Верочку, а то за ней приударяют. Учителя тоже не промахи.

Серебров тогда усмехнулся. А теперь понял, кто «не промах» в Ильинском. Валерий Карпович, вот кто!

Сереброву никогда не нравился этот Валерий Карпович. Казались неестественными его повадки плохого драмкружковца. Здороваясь, он изображал рубаху-парня и с замахом хлопал по руке.

Говорил, встав в позу, что ему не дают ходу, зажимают. Окончательно осердившись на клубную работу, которая не приносила ему ни должного уважения, ни средств, ударился по оформительской части: малевал для колхозов плакаты, диаграммы, графики. Его кривобокие коровы и похожие на степных сайгаков овцы были изображены на всех придорожных и при-конторских щитах. В глаза и за глаза называли Валерия Карповича Помазком.

Как-то Серебров посадил Валерия Карповича в машину. Тот был в испятнанном краской черном не то плаще, не то халате, с фанерным ящиком на брезентовом ремне. На лице еще больше прибавилось веснушек, словно брызги от сурика. В потускневших глазах ожесточенность. Видно, и от Сереброва ждал вредных вопросов, поэтому сразу объяснил:

– Отпуск у меня, а я работаю. Очень даже удивительно почему, да?

– Да, удивительно, что же ты себя истязаешь? – откликнулся насмешливо Серебров.

– А очень даже ясно. У меня ведь бабки миллионерши нет, а мне надо «жигуленка» или «москвича» купить. Я в секрете не держу, надоело всю жизнь стоять на обочине с поднятой рукой и глотать пыль.

Видно, пришел Валерий Карпович к неожиданному для себя выводу, что прозевал чего-то в жизни, и вот начал судорожно наверстывать потерянное: в школе брался преподавать все – от физкультуры до математики, соглашался, если за деньги, плясать Дедом Морозом на детских елках.

«Неужели Вера, умный человек, не понимает, что не тот человек – Валерий Карпович?» – с мучительной обидой думал Серебров по дороге в Ложкари. Ему стало до того нехорошо, что он остановил машину и вышел на обочину дороги. Внизу свежо и умыто стоял лес. Стволы осин, толпившихся в подлеске, были зелены от молодой весенней силы, хотя в распадках еще по-зимнему, гребешками, тянулись снежные суметы. Невидимые пичуги отчаянно и задорно перепевались, создавая свой неведомо как организовавшийся оркестр. Серебров поразился: птицы знали толк в музыкальной грамоте. Вступала одна со своим немудрым чивиканьем, а где-то вдали другая поддерживала ее и с такой россыпью начинала насвистывать, что не удерживались остальные и включались в слаженный оркестровый перелив.

В небе, вызывая все то же радостное удивление, дисциплинированными углами плыли гуси, заставляя думать о большой разумности этих птиц. Гуси понимали язык вожака, перестраивались и рассыпались перед тем, как садиться. Прав был Евграф Иванович Соколов, когда не только одушевлял все в природе, но и приписывал разум. Серебров проводил взглядом косяк гусей и сел в машину. Интересная штука жизнь. Он вдруг подумал, что не отдаст Веру Помазку, что должен поехать сейчас же в Ильинское. Чтобы расчетливый Помазок стал отчимом его дочери – никогда! Это было настолько противоестественно, что Серебров скрипнул зубами и прибавил скорость.

Уже вечерело, когда он повернул к учительскому пятистенку. Он знал, что Вера теперь живет не в шумящем от сквозняков скрипучем общежитии, а в рубленом двухквартирном доме. В окнах горел свет, и Серебров, не таясь, взошел на крыльцо.

Вера что-то делала у печки на кухоньке, отделенной занавеской от коридора, а Танечка, еще в платке, таскала на бечевке игрушечный автомобиль и, надувая губешки, пищала: би-би-би.

Серебров присел перед дочкой и вытащил из-за пазухи Буратино.

– Я приехал на биби, и вот тебе Буратино. Ну, как ты?

Танечка прижала к себе Буратино и забыла об автомобиле. Выглянула Вера.

– Что же ты не сказала, что выписывают Танечку?

– Ну зачем вас тревожить? – создавая дистанцию этим «вы», ответила Вера.

– Какое беспокойство, что ты, Вера! – воскликнул он, снимая куртку.

– Где нам до вас, Ложкарей, – все клонила она к отчуждению. Сереброва это насторожило. Есть еще, что ли, кто тут? Он заглянул в большую комнату. Там уютно сидел на диване Валерий Карпович в семейных тапочках и мастерил от нечего делать бумажную лодочку. Вид у него был приличный, чувствовалось, что эта обстановка для него привычна, и он на законных правах обосновался тут. Одет торжественно: белая рубашка, коробящийся новый галстук,

«Сумел пролезть», – враждебно подумал Серебров, но изобразил на лице почти дружеское удивление.

– Ну как, «жигуленка» не купил, Валерий Карпович?

– Нет пока, жду, – ответил тот, нахмурив белесые брови. – Разве нынче без знакомства купишь? Вот бы «газик» списанный где-то раздобыть. Может, у вас в колхозе есть? – вдруг загорелся он.

Да, он чувствовал себя по-хозяйски и даже вот припрашивал, а Серебров не мог справиться с возникшим от неожиданной этой встречи смущением. Сказал к чему-то, что заглох у него мотор, так нет ли у Веры какого-нибудь проводочка.

– Может, «свеча»? – спросил Валерий Карпович, готовый на правах хозяина помочь. Он даже знал о существовании «свечи».

– Нет, не «свеча», – обрел, наконец, холодность Серебров.

Вера вышла в сени за проводочком, Серебров следом за ней. Она молча начала перебирать ящики.

– Не ищи, ничего мне не надо, – сказал он и схватил Веру за запястья рук. – Мы должны… я хочу… – заволновавшись и не зная, как высказать суть своего побуждения, проговорил он. – Мы должны с тобой пожениться. Я приехал к тебе об этом сказать.

У Веры в усмешке дрогнули губы.

– Поздно, Серебров, разбитую тарелку не склеишь, – пытаясь вырвать руки, проговорила она тихо.

– Почему поздно? Есть такой клей, универсальный… – начал он.

– И поздно, и не к чему, Гарольд Станиславович, – покачала она головой. Теперь она была спокойна, голос тверд.

Серебров сердито скрипнул зубами.

– Может, из-за этого, из-за Помазка?

– Не важно из-за чего. Ни к чему, и все.

– Я тебя ни за что не отдам, – зло прошептал он. – Ты слышишь, ни за что! Ведь Танюша…

В усмешке дрогнули уголки Вериных полных губ.

– Тебе не кажется, что твои нахальство и самоуверенность, в общем-то, выглядят довольно глупо? – спросила она, стремясь высвободить руки.

Он подумал: явись теперь в сени Валерий Карпович, все будет выглядеть по-дурацки, но он упрямо удерживал Веру.

– Как тебе не стыдно, в какое положение ты ставишь меня, – с отчаянием прошептала она.

– Перед этим, что ли? – Серебров презирал засидевшегося в холостяках, обиженного на весь белый свет нудного Помазка.

– Ох, Серебров, – задохнулась она от возмущения.

Поиски проводочка в сенях явно затягивались. В комнате томился Помазок. В дверь шлепали мягкие Танюшкины ладошки, и слышался ее лепет: ма-ма-ма.

– Все, все, обо всем переговорено, – повторяла Вера.

– Но я не могу, – упрямо твердил он. – Не могу отдать тебя.

– Тебе, наверное, доставляет удовольствие мучить меня, да? – устало сказала Вера. Лицо у нее было сердитое, отчужденное, и Серебров опасался, что вот-вот та теплинка, которая на миг мелькнула в ее глазах, когда он зашел в квартиру, исчезнет. И уже навсегда. Его бесило осознание своей ненужности. Да, конечно, они обойдутся без него. Жили же. Этого он не мог перенести, но он отпустил Верины руки. Вера досадливо потерла покрасневшие запястья.