Текст книги "Свадебный круг: Роман. Книга вторая."

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Наконец, его позвали к Верхорубову. Алексей одернул пиджак, причесал непродираемую шевелюру и, став почти элегантным, ступил на палас редакторского кабинета. Черные глаза Верхорубова улыбались.

– Ну вот, Алексей Егорович, и по сельхозотделу я дождался от вас очерка. Хорошее проблемное выступление. Но мне кажется, что вы кое-где смягчили положение.

Верхорубов, читая статьи сотрудников, сам проникался духом соучастия, ему хотелось улучшить и усилить написанное. Коля Умрилов из промотдела, который написал блестящую статью «Три дня в землеробской робе», рассказывал, что эту идею – побыть простым землекопом на стройке – подсказал ему Верхорубов. И тему материала о том, как гибнет на сплаве древесина, предложил он: «Речка – дно деревянное».

Ну, конечно, Алексей был согласен сделать статью весомее. Он поспешил в отдел и вновь засел за работу и вновь принес статью Верхорубову.

– Ну вот вполне доказательно стало, – улыбнулся Анатолий Андреевич. – Если бы раза два-три в месяц выдавал такие вещи сельхозотдел, я бы очень был доволен, очень, – проговорил он.

Статью хвалили. Алексей ходил довольный тем, что написал острую и, судя по всему, очень полезную вещь. Однако Мазин оказался недоволен им. Нет, не статьей. Статью он тоже вроде хвалил. Ему не нравился рыжовский стиль работы.

Поняв, что телефонными звонками Рыжова не пробрать и что тот непременно сделает все по-своему, вспотевший от долгого подъема по лестнице, Мазин приковылял на костылях и сразу же позвал Алексея в свой кабинет.

Рыжов пошел, чувствуя, что ему будет выволочка, но это почему-то не испугало его. Он предстал перед Романом Петровичем, готовый дать отпор.

Мазин сидел в распахнутом пальто, ондатровая шапка брошена на одно кресло, на другое он положил больную ногу, замурованную в гипс. На гипсе было что-то изображено, и Алексей легкомысленно подумал, что это Мазин от нечего делать забавляется рисованием. Самое лучшее, если бы Мазин ударился в рассказ о своей травме. На рисунке, оказывается, было изображено место перелома.

Мазин был из разряда людей, которые любят в душераздирающих подробностях живописать свои страдания. А тут впечатления от болей и лечебных процедур были самые свежие, но Мазин очень скупо обмолвился о переломе. Достаточно того, что он старательно промокал осьмушкой аккуратно сложенного носового платка пот на лысине. Лицо у него было измученное, расстроенное, словно произошло что-то горестное, о чем и говорить-то тяжело.

Переполненный горечью, Роман Петрович сидел, а Рыжов стоял, и садиться Мазин ему не предлагал: пускай постоит, осознает, чего творит. Но Алексей двумя пальцами взял мазинскую ушанку и переложил на подоконник. Сам уселся в кресло. Говорить – так на равных.

Мазин покосился на Рыжова и вздохнул.

– Алексей Егорович, – начал он без предисловий, – прочитав последние номера, я остался вами недоволен. Почему вы не ставите статью Мишутина? Почему пропустили очерк Капустина, планируемый на праздники?

От обиды он становился страшно вежливым и этим обращением на «вы» давал почувствовать свое недовольство.

Однако Алексея это не образумило. Он знал, почему сделал так, и не хотел виниться. Сельхозотдел должен быть интересным, смелым отделом, иначе ни к чему ему, Алексею, тут работать.

– У Мишутина очень пустая статья, – поморщился Алексей, делая усилие над собой, чтобы не смягчить оценку. – Она не дает ничего ни уму, ни разуму. Я его вызову и попрошу переделать, а если не переделает, спишу в архив, зачем такую сухомятку…

– Но я автору уже сказал, что хорошая статья, – почти с отчаянием вырвалось у Мазина. – И Доронин, начальник управления, об этом знает. Быстрее просил дать.

– Сырье, – бросил Рыжов, не скрывая, что чувствует пренебрежение к таким мазинским авторам и их писаниям.

Мазин раскинул руки.

– Ну, конечно, что для вас мнение таких людей, как Герасим Иванович Доронин.

– Тут главное – наше мнение.

Мазин взглянул на несерьезного, несогласливого сотрудника и с обидой проговорил:

– А я вот прислушиваюсь к мнению сельхозорганов.

– В вашем возрасте пора уже не так пылко любить чужие мнения, а надо иметь свое, – выпалил Рыжов.

– Ну, ты еще молодой, тебя еще жизнь не мяла, вот и… – объяснил Мазин порыв своего литсотрудника.

– Это не от возраста зависит, а от свойства души, – уточнил Алексей, не желая соглашаться с Мазиным.

Роман Петрович растерянно пошевелил пальцами, ища свою квинтэссенцию, и не нашел. Он стал внимательно рассматривать рисунок на гипсе. И только по тому, как розовые пятна пошли по его лицу, Рыжов понял: его последние слова о том, что пора Мазину иметь свое мнение, не просто задели, а уязвили в самую сердцевину самолюбия.

– Ну ладно, – прерывисто, трудно проговорил он. – Все материалы, прежде чем сдавать в секретариат, направляйте с курьером ко мне домой.

Стуча костылями и морщась, обиженный и страдающий, Мазин ушагал к Градову, чтобы поправить роковые оплошности Рыжова, спасти статью Мишутина, информации районщиков. Роман Петрович выражал своему сотруднику полное недоверие. Теперь Алексею не к чему было ходить на планерки, потому что мазинскую заявку мог прочесть сам Градов, и на следующее утро Рыжов не пошел в кабинет редактора. Он знал, что если понадобится, около дверей зачастят возмущенные каблуки секретарши Дзень-Дзинь. Стареющая строгая Земфира Зиновьевна была вне себя, если кто-нибудь из молодых журналистов начинал своевольничать и не являлся на планерку. И тут ровно через две минуты после начала заседания раздался возмущенный стук ее каблуков.

– Это что за порядок? Вы что, не знаете: если болен заведующий, вы должны быть на планерке? – напустилась она на Рыжова, стараясь нагнать на него страх.

Протискиваясь в забитый сотрудниками редакторский кабинет, Алексей услышал бодрящие слова Верхорубова:

– Пусть Мазин выздоравливает. На дом материалы ему носить не надо, мы не можем нарушить законодательство о труде. Если человек болен, его нельзя заставлять работать, а заявки должен делать Алексей Егорович. – И все, даже самые тугие на восприятие, поняли, что дело вовсе не в законодательстве, редактор хочет подбодрить Рыжова. Алексей, садясь, уловил в его черных горячих глазах подмывающий заговорщический огонек.

Алексей опять почувствовал ширококрылую свободу, он опять делал в первую очередь то, что ему казалось интересным и нужным. Величественному басовитому профессору из сельхозинститута он вернул статью, сказав, что она не пойдет, пока тот не переведет ее с зоотехнического языка на русский. Теперь она не понятна не только дояркам, которым адресована, но и зоотехникам. Профессор, не теряя выработанной десятилетиями предупредительности, запер статью в портфель с двойным замком и вежливо спросил, не скажет ли Алексей Егорович, когда, наконец, выздоровеет Мазин. Это было не любопытство, а хорошо рассчитанный удар по Рыжову. Конечно, профессор и не подумает переделывать статью. Он дождется, когда появится Роман Петрович.

Алексей сделал вид, что удар прошел мимо.

– Роман Петрович, вероятно, еще поедет в санаторий, – сказал он, чтобы профессор не торжествовал победу.

Когда Рыжов «зарезал» статью некоего Лучникова, в которой говорилось о новой мебели, Градов покачал седой головой. Через диоптрийные очки по-лошадиному крупные глаза излучали веселое изумление.

– Ох, Леша, Леша, разве ты не знаешь, что Роман Петрович зря ничего не делает. Лучников – начальник мебельного объединения, а Роман Петрович новую квартиру обставляет… Смекаешь?

– Нет, – пожал плечами Рыжов. – Мебелью у нас занимается промотдел.

– А Витухова ты знаешь?

– Нет.

– Это же человек, который ведает путевками в профсоюзах. Он каждый год в благодарность за публикацию своих писулек дает Мазину путевку в санаторий. А ты его информашки зарезал.

– Мне путевки не нужны, – парировал Рыжов. – Всю эту болтовню на вилах потрясти, так ничего не останется. В зубы нечего взять.

– Хвалю за храбрость, но трудно тебе будет, – предупредил Юрий Федорович. – Между прочим, Витухов мне уже пожаловался на тебя.

Юрий Федорович все еще улыбался, а Рыжова уже возмущала улыбка Градова.

– Юрий Федорович, почему какой-то В. Витухов кропает разную лажу, а вы, ответственный секретарь, все это пропускаете в газету и даже гонорар платите? – взбеленился Рыжов.

Градов пожал плечами.

– Черт знает отчего, боимся портить отношения, привыкли, – растерянно вырвалось у него.

– Привыкли, – окрысился Рыжов. – Вот один умный человек говорил, что все пакости в мире происходят из-за равнодушия и равнодушных. Привычка – это тоже равнодушие.

– Ну, я тебя начинаю бояться, – хотел свести все на шутку Градов. – Неистовый ты какой-то.

– Но ведь нельзя, нельзя так! Зачем жить, если подлаживаться? – спросил Рыжов.

Градов не ответил. Слишком глубоко забирал Рыжов.

Обиженного В. Витухова, снабжающего путевками Мазина, видимо, не успокоило объяснение Градова. Это Алексей понял, услышав в телефонной трубке рассерженный голос Мазина.

– Разве можно так относиться к активному автору? Сразу три заметки в архив, – простонал он.

– Активный халтурщик, а не активный автор. Что его жалеть! – с наивной прямотой ответил Рыжов.

– Вы мне разгоните всех.

– Свято место пусто не бывает, – откликнулся Рыжов. Наверное, это была уже не просто дерзость, это было хулиганство, но Рыжов не мог ничего поделать с собой: ему хотелось доказать, что сельхозотдел может и должен быть интересным отделом, иначе зачем он в нем сидит. Зачем он тогда работает в газете?

– Ну как еще можно с тобой разговаривать? – тихо выходя из себя, выдохнул в отчаянии Мазин. – В тебе, я вижу, бродит закваска, заведенная Лютовым.

– Может быть, – откликнулся Рыжов. Это польстило ему. Что касалось работы, Лютов был для него авторитетом, он продолжал считать Олега Васильевича своим учителем, и еще он был убежден, что не один Лютов пример для него. Он должен быть таким же, как Линочка. Обязательно таким!

Во время болезни Мазина Алексей переживал бодрые, наполненные приятной, нужной работой дни, чувствовал себя вершителем полезных дел. Из Крутенки позвонил Серебров, похвалил его за статью о хождении по мукам.

– Ты вот что, Слонушко, напиши-ка еще об удобрениях. Гибнут ведь они на станциях и пристанях, в реку, а не на поля попадают. То транспорта нет, то подъездов.

Рыжов, все такой же энергичный и решительный, отправился по местам разгрузки минеральных удобрений. Ой, чего он увидел, как много порассказали ему кладовщики, грузчики, шоферы!

Статью «Камень плодородия и камень преткновения» он закончил в тот день, когда натосковавшийся в безделье появился в редакции Роман Петрович. Он медленно поднимался вверх по лестнице и улыбался, показывая короткие, скрытые деснами, резцы, принимал поздравления. Радовался он всем, кроме Рыжова. С костылями, завернутыми в бумагу, перехваченную бечевкой (он любил, чтоб все выглядело прилично), Роман Петрович стал в дверях кабинета.

– Вот и я. Ух, надоело болеть. Все у тебя ладно? – спросил он, хотя знал, что не все ладно.

Мазин ушел в свой кабинет. «Теперь будет», – подумал Рыжов.

Мазин, поставив сверток в угол, разделся, прошелся по кабинету. Он готовился к суровому разговору с Рыжовым о разбойничьем отношении к авторам. И поучения были готовы, и угрозы, но он благоразумно не стал заводить этот разговор. Он сходил в архив и взял там статьи, которые безжалостно списал Рыжов.

Алексей ждал, когда Мазин позовет его на расправу, когда прочтет статью, а Роман Петрович не звал. Может, он сразу отдал статью Градову для посылки в набор? Ведь статья получилась очень острая.

– Чего ты все ищешь? – подняв рассеянный взгляд, спросил Юрий Федорович, видя, что Рыжов роется в папке сданных оригиналов. Алексей пожал плечами.

Наконец Мазин позвал его к себе.

– В общем-то чувствуется, что материал собран скрупулезно, – взвешивая на ладони статью, проговорил он. Широкая, как чаша весов, ладонь колебалась под тяжестью статьи. У Алексея пересохло в горле. «Наверное, заставит сокращать, – подумал он. – А я не буду».

– Но мне кажется, что ты зря обобщаешь факты и характеризуешь положение в целом по области. Это ведь значит, что повинны и высшие органы. Сделай лучше по одному району и, как в капле воды, отрази картину, – проговорил Мазин, начав разматывать логическую нить насчет этой самой «капли воды».

Алексей, слушая зава, вдруг увидел на его столе любовно выправленную корреспонденцию Витухова, которую он относил в архив. А на самом уголке стола лежала написанная зоотехническим языком статья профессора. Он понял, что все его старания ушли в песок, ничего не изменилось после бунта. Мазин несокрушим, и Алексею никогда его не одолеть. Роман Петрович показался настолько невыносимым, что захотелось тут же встать и уйти. Но он не встал. Путая логическую нить, тихо спросил:

– Почему вы, Роман Петрович, всего боитесь?

Мазин обиженно удивился.

– Я боюсь?

– Да, вы трусите, как ваш обожаемый Лапшин, – проговорил Алексей, с трудом сдерживая себя.

– Безосновательный вывод, – быстро, как все благообразные люди, заливаясь краской, ответил Мазин и снял очки. Смоляные брови обиженно опустились. Мазин начал протирать стекла носовым платком, видимо, выгадывая время для ответа. Невооруженные глаза казались испуганными. Когда Мазин водрузил наконец очки на нос, взгляд приобрел твердость.

– Я ведь тебе добра желаю, – проговорил он. – Мало ли…

– Зачем мне такое добро? – задиристо воскликнул Алексей.

Мазин обиженно отвернулся к окну. Статья свесилась со столешницы и вот-вот могла упасть. Алексей не дал ей скатиться на пол, он подхватил ее и вышел из кабинета.

Он понес ее к редактору, но Верхорубова на месте не оказалось, и Алексей положил ее на стол: пусть скажет свое мнение Верхорубов.

Когда перед Алексеем легла новая пачка корреспонденций халтурщиков из райгазет, он понял, что больше работать в сельхозотделе не сможет. Надо немедля бежать, проситься в другой отдел. Нет, проситься в другой отдел будет нахальством. И почему проситься? Ведь он готов работать в сельхозотделе. Ведь он здесь нашел свои темы, по-настоящему ощутил свою полезность. При Мазине работать он не сможет. Если бы был в сельхозотделе Лютов или Градов, но это было из разряда мечтаний.

«Хорошо, что у меня есть путь к отступлению, – печально подумал Алексей. – Я неплохо работал учителем, и, наверное, самое разумное – опять учить детей глаголу и прилагательному». Но, честно говоря, идти обратно в школу ему не хотелось и здесь оставаться было нельзя. Алексей взял лист бумаги и написал заявление. Он просил уволить его по собственному желанию.

– Это чего ты вдруг? Ты же очень сильный работник, – недоуменно проговорил Мазин, заглянув в заявление. Запоздалая лесть не тронула Рыжова.

– Не забывайте, я вас заранее предупредил, чтоб с юридической стороны… – напомнил он и, не договорив, махнул рукой. К чему слова?

Мазин сумбурно пошевелил пальцами.

– Я тебя не понимаю, – возмутился он. наконец. – У тебя запросы, я скажу, сверх всякой меры. Вспомни и проанализируй свои поступки: с Вадимом Ниловичем ты поссорился, от Лютова ушел. Со мной работать не желаешь. Тебе нужны какие-то идеальные люди. Но ты, пораскинув мозгами, пойми, что идеальных людей нет, у всех недостатки.

Алексея утверждение, что нет идеальных людей, оскорбило. Ему обидно стало не только за себя, но и за все человечество.

– Есть идеальные люди и всегда были, – опершись обеими руками о мазинсКий стол, проговорил он упрямо. – Есть, – повторил с угрозой в голосе.

– Ну, положим, положим, – уступчиво пробормотал Мазин и ловко пересел на своего любимого конька. Он завел разговор о нервной журналистской работе, о лапшинской крапивнице, но у Рыжова эти речи уже не вызвали сочувствия. Бог с ним, с Лапшиным. О нем преданно помнил только один Мазин.

Алексею горько было чувствовать себя жертвой. И еще где-то в глубине билось беспокойство. Он ведь попросту непротивленец, уходит обиженный вместо того, чтобы отстаивать свою позицию, свои взгляды в конце концов. Линочка бы его разгромила за это в пух и прах, она бы назвала его трусом, и он бы не нашел слов возразить ей.

С этими раздирающими душу сомнениями Рыжов справиться не мог. Чтобы заглушить их, он пошел в магазин, купил водки и закатился к Градову, поставил перед ним бутылку. Тот вскинул недоуменный взгляд, вцепился пальцами в седые волосы, изображая ужас.

– Чего у тебя опять случилось? – спросил он свистящим шепотом и запер дверь.

– Так, – отмахнулся Алексей. – Ухожу обратно в школу.

– Ты с ума сошел! – всплеснул руками Градов. – Из газеты нельзя. Это ведь дурость.

– Пусть дурость, но я не могу, – повторил Алексей, наливая в стакан водку.

– Ну и круглый дурак, – рассердился Градов. – Я пас. Пить не буду.

Алексей сам выпил водку и зажевал сыром.

– Дуралей, ох, дуралей, – журил Градов Алексея. – Что важнее-то, Мазин или дело? Это малодушие, Лешенька.

Алексей понимал, что Юрий Федорович прав. Ему стало жалко, что он покинет редакцию, но он знал, что все уже безвозвратно определено, заявление написано.

– Нет, я тебя не понимаю, – сердился Градов. – У тебя так дело пошло хорошо и вдруг.

– Но ведь Мазин… – чуть ли не стонал Алексей. – Больше не пойдет дело.

В разгар спора Градову позвонила Дзень-Дзинь. Алексей на расстоянии в трубке, которую держал Юрий Федорович, уловил недовольные нотки в строгом голосе верхорубовской секретарши.

– Все телефоны оборвала, ищу Рыжова. Анатолий Андреевич срочно его вызывает к себе, – сердилась она.

– Его у меня нет, – неуверенно соврал Градов и покосился на дверь, словно через нее можно было увидеть их за запретной бутылкой и уличить во лжи.

– Шагай домой, – настаивал Градов. – Завтра утром к Верхорубову сходишь, а теперь он догадается, что ты выпил. Он это страшно не любит, он может и выговор… Давай домой.

Но Алексей чувствовал себя уже свободным человеком, уже не редакционным работником. Заявление, гарантирующее его неприкосновенность, без сомнения, лежало перед глазами Верхорубова. Алексей может зайти теперь к нему за тем, чтобы поблагодарить за доброту и участие.

Мимо секретарши, взглянувшей на него полными недоумения и страха глазами, Алексей широкой походкой не очень трезвого человека прошагал к клеенчатым дверям редакторского кабинета.

– Он меня искал?

– Искал, – неуверенно закивала головой Дзень-Дзинь.

У Верхорубова темные глаза были колючи. Алексей сел и уставился на свои большие плотницкие лапы.

– Вы меня звали? – спросил он хмуро.

– Алексей Егорович, – проговорил Верхорубов, – статью вашу я отправил в набор. Очень хорошая статья.

– Спасибо, – качнул головой Алексей.

Редактор, приподнимая какую-то папку, сказал:

– Вот тут я просматриваю личные дела для более углубленного знакомства. Вы да еще ваш зав – единственные, кто не пользовался в прошлом году отпуском. Когда вы думаете отдыхать?

«Стоило ли из-за этого вызывать? – с усмешкой подумал Алексей. – Какой отдых, если все прости-прощай!»

Он закинул ногу на ногу, откуда-то взялись этакие независимость и игривость, усмехнулся.

– Я не буду отдыхать, Анатолий Андреевич, то есть брать отпуск. Я ухожу из редакции. Я понял, что не способен справиться с тягомотиной, а подчиняться ей и плодить серятину не намерен.

Верхорубов взглянул заинтересованно, покрутил головой: ишь какая декларация!

– Я читал ваше заявление, – сказал он. – Но я не понимаю, какую вы преследуете выгоду, отказываясь от отпуска. Как бывший педагог, я точно знаю, что в течение учебного года вы будете перебиваться на подмене. Все обстоятельства за то, чтобы вы вначале отдохнули.

Уловка Верхорубова была шита белыми нитками. Пусть Алексей возьмет отпуск и еще раз обдумает свое решение уйти из газеты. Редактор думает, что Алексей успокоится и опять будет тянуть лямку. Нет, этого никогда не будет.

– Я ведь понимаю, к чему вы про отпуск, – проницательно взглянул Алексей на Верхорубова.

– Вот и прекрасно, – усмехнулся тот в бороду.

– Только все это зря, – бросил непримиримо Рыжов. – Я понял, что мне ничего хорошего не сделать в сельхозотделе. Слишком сильна там инерция. Все мои попытки – камень в болото, бульк – и все. Вы понимаете – бульк! Это ведь ужас! Бульк – и все.

– Я иного мнения, – быстро проговорил Верхорубов. – Вы хорошо начали. Из вас получается интересный, смелый журналист. А обстоятельства могут измениться.

Алексею было приятно, что Верхорубов его ценит, но это признание вызывало только грусть. Мазин – старый работник, член редколлегии, его никуда не переместят. Ничего невозможно сделать с Мазиным.

– Нет, я решил, – упрямо повторил Алексей и стал подниматься. И он бы поднялся и ушел, но редактор помахал рукой: посидите еще. Он вдруг широко, почти весело улыбнулся.

– Алексей Егорович, помните, на новогоднем вечере… Вы тоже тогда были подшофе. И посильнее, чем сейчас, и вы меня загнали в угол, вы говорили, что собираетесь что-то написать и вам надо съездить к другу в Крутенку, но вот не хватает десяти-пятнадцати дней, чтобы изнутри увидеть жизнь, а? Помните?

Алексей удивился памятливости редактора, и запоздалый стыд бросил его в пот. Да, да, что-то такое он болтал про Гарьку Сереброва, мечтал к нему поехать и еще спрашивал редактора, на своем ли месте тот себя чувствует.

– Да, я, кажется, говорил, – как давно забытое, пустяковое подтвердил Рыжов.

– Скажите, тот ваш приятель, колхозный инженер, о котором вы мне рассказывали, еще не уехал из колхоза?

Алексей обиделся за Гарьку Сереброва. Чтобы Гарька уехал, да никогда не будет такого! Кому завидовал Алексей, так это ему: Гарька живет в гуще жизни, он знает и видит все, Гарька это человек! Он ему отличные темы подсказал.

– Ну что вы, – возмутился Рыжов. – Он не уехал, он там, он настоящий человек.

– Вот, съездите к нему, – сказал Верхорубов. – Я дам командировку дней на десять да еще отпуск. Поезжайте, посмотрите. Напишите этакие проблемные письма из деревни, а? Интересно может получиться. А потом… мало ли что потом может случиться. А заявление я могу порвать, – легкомысленно закончил Верхорубов. Не чувствовалось у него почтения к таким важным бумагам, как заявление об увольнении с работы.

– Нет, пусть лежит, – упрямо повторил Алексей.

– Съездите, – попросил Верхорубов. – У меня есть право послать вас в командировку.

– Ну, хорошо, я съезжу, – великодушно согласился Рыжов, поднимаясь. – Из уважения к вам.

Лицо Верхорубова утратило улыбчивость. Он встал.

– Одно замечание. Вы, Алексей Егорович, ставите меня в неудобное положение. Выпили в рабочее время. Скажут: Рыжов у редактора любимчик, ходит к нему в пьяном виде.

– Этого больше не будет, – пробормотал Рыжов.

Наверное, очень хитрым был Верхорубов. А может, он был добрым? А может, хитрым и добрым сразу?

Во всяком случае Рыжов его очень уважал и согласился съездить в командировку. В его понимании это была последняя командировка перед увольнением. Тогда он неистово хотел узнать, даже не узнать, а докопаться, как человек находит себя и начинает чувствовать, что он на своем месте. А вот теперь понятно, что ему в газете делать нечего, что слабоват он противостоять Мазину. И вообще…

ВДВОЕМ С ВАЛЕТОМ

Когда Алексей с чугунно тяжелым от книг и блокнотов чемоданом озирался на крутенском перрончике, валил чуть ли не лопухами медленный сельский снег, закрывая от обзора весь мир. Серебров, подобранный и ловкий, без шапки и пальто, в коричневом свитере крупной вязки, похожем на древнюю кульчугу, возник где-то сбоку и огрел Алексея по спине.

– Ну, добрался, Слонушко?! – сбивая с лица Алексея выражение растерянности и скорби, крикнул он. – Бегемот несчастный!

– Добрался, – широко улыбаясь, проговорил Алексей.

Серебров вез друга с шиком, в новеньких, предназначенных для встречи именитых гостей «жигулях». В приемнике мурлыкала певичка, гравийка богатой ковровой дорожкой из белого войлока стлалась под колеса. Встреча настраивала на умиление, а Сереброву хотелось, чтоб Алексей буйно хохотал, хвалил машину, радовался чистому деревенскому снегу.

– Бесстыдник ты, Лексей, – укорял он Рыжова. – Деревенька-колхозница ждет тебя, а ты все – «дела и дела».

Алексей влюбленно смотрел на Сереброва и бубнил, настраиваясь на беззаботность:

– Да понимаешь, Гарольд Станиславович. Только вчера вернулся из Африки, говорят, надо в Южную Америку, но я: шабаш, меня ждут в Ложкарях.

Они завели эту игру, довольные тем, что наконец вместе, что остались прежними, понимающими друг друга с полуслова.

– Ну, а как Помазкины-то? – выспрашивал Алексей о своих соседях по родной деревне Карюшкино.

– У-у, хваткий народ, – откликнулся Серебров. – Только старик-то в больнице, радикулитом обзавелся, а Ваня тут, помнит тебя, деда Матвея твоего многие знали. Говорят, мудрый был человек.

На Алексея от этих слов пахнуло чем-то родным, будто ехал он в свое Карюшкино. Все-таки оно жило где-то в глубине души и порой вспоминалось.

Мать в коробке из-под ботинок хранила выцветшие фотографии. Была среди них одна, сделанная заезжим фотолюбителем: на фоне бревенчатой стены стоят трое – грудастая, могучая Раиска Самылова с воинственно засученными рукавами, сама Нюра Рыжова, востроглазая, улыбчивая, и изможденная Мария Караулова. Лучшие карюшкинские доярки.

__ Ой, кикиморы чертоськие, бельмы выпучили, – смеялась мать над собой и своими товарками.

Вот такой была она, когда подалась с ним, пятилетним, в Бугрянск.

В Ложкарях на крылечке брускового дома, ожидая их, стучал хвостом пегий пес с картежной кличкой Валет. У него были тряпочно вислые уши и печальные глаза. Рыжов недолюбливал и побаивался собак, особенно гордых, презрительных бульдогов, а вот Валет оказался ласковым и добрым. Он сразу понял, что большой очкастый парень – друг его хозяина, и лизнул его в щеку. Алексей отмяк.

– У-у, какой хороший зверина, – умилился он и, присев, погладил пса.

– Английский сеттер-лаверак, – с гордостью сказал Серебров, как будто Алексею это что-то говорило. Он еще мог отличить лайку от бульдога, а остальные породы были для него одинаковы.

В гулкой, пустоватой квартире, где голые бревенчатые стены напоминали обиталище геологов, на худой конец звероловов, добавляли экзотики лосиные рога. На рогах висели ружье и патронташ, под ними, как и положено сельскому специалисту, Серебров поместил барометр со стрелкой, показывающей «переменно», и магнитофон. Алексей восхитился квартирой и лосиными рогами. Единственное, что ему не понравилось, – это улыбающаяся Надька Новикова, кокетливо смотрящая с той же стены.

– У меня еще была медвежья шкура, – похвалился Серебров и, оторвав Надькину фотографию, сунул ее в книгу.

Успокаивал, наводил на мысли о вечности природы и покоя вид из окна на заснеженное поле, за которым сквозь ситево падающих снежных хлопьев по ломкой линии угадывался лес. Алексей подумал, что, если бы жива была Линочка, они обязательно приехали бы сюда вместе.

Он не должен был отпускать ее на операцию. Надо было ехать сюда, и она жила бы еще много лет, и он бы женился на ней именно здесь, в деревне.

Алексей стеснялся и не любил рассказывать о своих душевных тайнах, и Сереброву всегда казалось, что их у него никогда не было. А тут Алексею вдруг захотелось рассказать обо всем, чтобы Гарька его пожалел, чтобы понял, как ему тяжело.

– Ты знаешь, – опускаясь на тахту, проговорил он убито. – Я ведь чуть не женился, я бы, не задумываясь, на ней женился.

Серебров хмыкнул. Он не любил говорить об этом всерьез.

– Она бросила тебя и удрала с проезжим гусаром?

– Не надо так, ты понимаешь, она умерла. Это Лина… Я тебк знакомил с ней, помнишь?

– Щупленькая? – вспомнил Серебров. – Комарик-пискунчик?

– Она такой прекрасный человек. И, понимаешь, умерла на операции, – качнул безысходно головой Алексей.

– Д-да, – протянул Серебров. Он не знал, как надо утешать в таких случаях, сел рядом. – Хорошо, что ты приехал ко мне. Может быть, мы сходим на охоту? – и погладил Валета. Алексей тоже запустил пальцы в Валетову мягкую шерсть. Собака хорошо понимала их обоих, у нее был сочувствующий взгляд. Валет будто знал, как тяжело Алексею и как затруднительно хозяину найти утешительные слова. Сеттер сочувственно взглянул на гостя и стукнул хвостом.

– С утра до вечера я буду в разъездах, – откашлявшись, проговорил Серебров. – Так что твори, тебе ведь надо уединение.

Алексей благодарно пожал ему руку.

– Мне бы еще в Карюшкино съездить.

– Съездим.

Серебров готовился к встрече. Он показал, как основательно это сделал: в чулане висели два изрядных куска лосятины и копченый окорок: крои ножом и ешь, в кухне стоял мешок картошки, в хозяйственной сумке что-то глухо позванивало.

– Это для приемов, – уточнил Серебров и начал дальше развивать свою мысль: неплохо бы Алексею научиться курить, причем трубку. Почти все очень известные журналисты курят трубки. Серебров даже стал припоминать, кто из них баловался или балуется трубкой. Потом они принялись в огромной сковороде жарить лосятину и заспорили, на сырое или уже готовое мясо сыплют перец. Решили поперчить до и после жаренья. В это время явился гулкоголосый властный человек в белой шапке, с глазами навыкате. Алексей сразу понял, что это и есть знаменитый Маркелов.

Коньяк и лимоны он доставал из карманов с видом фокусника и даже руками над ними водил, будто отгонял злого духа.

– Наши деревенские дары, – тиская рыжовскую руку, привычно «заливал» Маркелов. – Коньяк мы гоним из овса, а лимоны у нас растут на елках.

Он беспрестанно выдавал всякие такие небылицы и сам над ними оглушительно хохотал. От него исходили бодрость сельского дня, нерастраченная сила и озорство.

Сидели вокруг сковороды с огненно наперченным мясом, и Маркелов подбивал Алексея «сочинить заметку» о том, как «вертятся бедные председатели».

Алексея через полчаса называл Маркелов Лешенькой, хлопал по колену.

– Ты думаешь, что это у нас школа, что это магазин, а это гараж? – гремел он и тыкал пальцем в снежную муть. – Нет, это все председательские слезы. Эх, я горя принял! Вот было дело, школу надо строить, подняли ее на этаж, а больше кирпича нету, бригада, того гляди, разбежится, а у нас не у шубы рукав. Где кирпич взять? Смотрю, в Крутенке на строительстве Дома культуры три месяца кирпич лежит без движения. Никто там стен не кладет, а камня горы. Говорю ребятам: «Везите, будь что будет». Конечно, было.

А в общем-то, беззаботная теперь жизнь, ребята. Огородов-то почин сделал, двенадцать колхозов в один «Гигант» сбил и, конечно, запарился. Когда делили эту огородовскую губернию, меня в председатели сватать стали. Сосватали. Считалось, богатый у Огородова колхоз, он умел, ексель-моксель, пыль пустить в глаза, все делал нахрапом, ни одного газетного номера без его инициатив не выходило: то коров скупит, то усадьбы обрежет. А Пантю в Ильинское везли – смех и грех. Ё-мое, лошадь брали в Госбанке, сани в райфо. Говорят, не в свои сани не садись, а он сел и вот едет.