Текст книги "Свадебный круг: Роман. Книга вторая."

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Сеттеру Валету стало веселее. От его лая, от Танюшкиного писка в доме было шумно. Дочка возилась с Валетом, теребила цепкими пальчиками его мягкую пегую шерсть или, повязывая платком, требовала непослушным язычком: сыпи, сыпи. Валет все это покорно сносил, но в глазах его видел Серебров один и тот же немой упрек: вот, мол, до какой жизни ты меня довел: превратился я из заслуженной охотничьей собаки в игрушку, а разве для этого существуют сеттеры-лавераки?!

– Не сердись, не сердись, – трепля вислые уши, просил быть великодушным Валета Серебров. – Вот освобожусь, на охоту пойдем.

– Не сердись, не сердись, – повторяла Танюшка. – С папой Гайкой пийдем.

Если удавалась вернуться пораньше из Ложкарей, натянув на Танюшку капюшончик, Серебров садил ее себе на плечи и нес на околицу села. Здесь Валет с Танюшкой гоняли трехцветный мяч. Валет намеревался мяч укусить и укусил бы, но Серебров предупреждающе кричал: фу!

– Фу, – повторяла Танюшка и грозила Валету пальцем.

Потом усталые, они сидели на вросшем в землю бревне и смотрели на лес, на дорогу, на озимь. Серебров без особой грусти постигал, что этой осенью прерывается связь с былой беззаботной молодой жизнью. Пришел ей конец. Женатый он человек. Но это не огорчало его. Давно прошедшей, случившейся вовсе не с ним казалась теперь любовь к Надежде, его бессильные старания уговорить ее поехать в Крутенку. Каким наивным мальчиком был он! «Ну, все – все», – обрывал он свои воспоминания. Лучше было не думать об этом. Отчего-то он даже в мыслях боялся ворошить недавнее свое прошлое.

Лучше думать о том, что рядом. Глядя на озимое поле, убеждался он еще раз, что и правда нивы у Ефима Фомича Командирова, как ковер, который бросают вытирать ноги. Да и только ли нивы. Сена ильинцы взять почти не сумели, завозили в тюках южную дорогую солому, а разлохмаченные кучи своей так и кудлатил ветер: не хватило времени ее прибрать. Беззаботность эта Сереброва даже не сердила, а забавляла. Надо же, как все безалаберно… Ни скотины, ни кормины, как бы сказал Маркелов.

По Ильинскому Серебровходил, как ходит по провинции человек из столицы: во всем замечал безвольную, неумелую руку Панти Командирова. Но странно, Пантя бодрого духа не терял. Встретив посреди разъезженной улицы инженера Сереброва, каждый раз предлагал переходить в его колхоз, чем за такие километры гонять машину. Серебров смотрел на плохо бритый мягкий подбородок Панти и отвечал вроде в шутку, что не справиться ему в «Труде», а выходило, пожалуй, всерьез.

В центре Ильинского, близ старой церкви с покосившимся от грозы крестом находилось самое популярное общественное место – давно пережившая свой век деревянная сельская лавка.

На ее высоких ступенях в вёдро сидели придумавшие «строить» мужики, старушки с «бадожками», пришедшие из своих деревень за хлебом и иным припасом. С поразительным, непонятным Сереброву терпением ждали они продавщицу Руфу, краснолицую, с большим, похожим на ягоду викторию носом, решительную женщину, о которой говорили, что она из-за плохой погоды и несносной дороги может оставить на потребсоюзовском складе спички, мыло, сахар, но водку и «чернила», как называли изделия винной промышленности, хоть по-пластунски, да притащит через грязь и снега.

Много разговоров происходило на высоких ступенях старой лавки. Здесь в свое время лили слезы бабы, когда, поддерживая известную инициативу, Огородов насильно скупил всех личных коров. Трясли десятками женщины и плакали, не представляя свою жизнь без буренки-кормилицы. Теперь-то многие из них обходились без коров, иные считали даже, что без коровы им стало легче: сено не коси, в ночь-полночь не бегай в хлев справиться, не отелилась ли. Правда, и на селе теперь молоко было с поиском, но уж это разговор иной.

Тут же, у лавки, мрачно вспомнили мужички «королеву полей» – кукурузу, и Павлин Звездочетов шутил:

– Высокая «королева» росла, в уши упиралась, когда на голову я вставал.

Если случалась рядом жена Звездочетова Глаха, хрупкая, как девочка, застенчивая женщина, то усовещала его:

– Не кругло, Пава, говоришь, не кругло.

– А чо не кругло-то, мать честная. Вот гостей развелось. Толпами враги ведь едут, а работать некому.

– Ой, не кругло, не кругло, чо люди скажут, – вздыхала Глаха.

Но «кругло» Звездочетов выражаться не умел, потому что вспоминали на лестнице мужики про трудные времена, про войну. Старушки благодарно толковали о том, что «теперь, слава богу, хлебушка сколь хоцца и государство пензию вырешает, а в войну-то от травы сколь бедного народу перемерло».

Седой, сухощавый конюх Герман Леонтьевич Соломин, которого все звали Леонтьич, вспоминал здесь о партизанских скитаниях по горам Словакии. С той поры осталась у него в памяти песня, которую он пробовал затянуть, когда бывал выпивши.

С трудом добирался сюда на буксующей коляске безногий чеботарь Севолод Коркин. Леонтьич и Севолод для Ильинского были люди незаменимые, так как представляли собой самодеятельную сферу обслуживания. Севолод подшивал валенки, делал набойки к ботинкам и сапогам. На подоконнике его дома стояли пузырьки с резиновым клеем, низко над лавкой висели мотки дратвы, а в углу лежали даже деревянные колодки. Кто не хотел сразу выбрасывать поношенные обутки, шли к Севолоду.

Бледнолицый, с нервными губами, Севолод, поругиваясь и качая неодобрительно головой, обследовал цепкими пальцами обутки, потом, опираясь на деревянные щетки, катился на роликовой тележке в куть, где стояла плетюха с кожаной обрезью и старой обувью. Там он находил товар для латок и набоек.

– Дай бог тебе здоровья, – говорили доярки, оглядывая ловко приклеенную латку на резиновом сапоге. – Кабы не ты, дак как нам?

Конюх Леонтьич преданно любил лошадей, заботился об их прокорме. Самую любимую его лошадь – карюю, норовистую, чувствующую только волю конюха кобылку' звали Мушка. На ней Леонтьич доставлял молоко с фермы на сепараторный пункт. Если просили, привозил дрова пенсионерам, а в распутицу подъезжал на ней верхом к магазину.

– Руфина Игнатьевна, хлеб привезла? – прямо из седла через окно спрашивал он Руфу.

– Ну, – коротко отвечала та.

– Белой-то есть ли?

– Ну.

Тяжелым временем для Леонтьича была весна, когда начиналась вспашка одвориц. К концу дня, наработавшись и напринимавшись благодарных косушек, лежал он около прясла под задними ногами Мушки и пробовал петь словацкую песню. Мушка, не трогаясь с места, терпеливо ждала, когда пропоется и проспится хозяин.

Посадив Танюшку на плечи, шел к магазину и Серебров. Танюшка шлепала его по голове мягкими ладошками, ему было приятно это, мила была драгоценная ноша.

На лестнице сидели чеботарь Коркин и конюх Леонтьич, ожидая доброго собеседника. Сереброву жалко было ильинских мужичков. Излом да вывих, а ведь незаменимые люди. Дружелюбно поздоровавшись, Севолод Коркин уже который раз объяснил Сереброву летние пожары тем, что в газетах были статьи «Пусть горит земля под ногами пьяниц». Она загорелась. Серебров из вежливости рассмеялся, а Леонтьич, простая душа, закрутил седой головой от удивления хитроумностью нынешних людей.

С дальнего конца села раздался голос третьего незаменимого в Ильинском человека – Звездочетова.

– Где этот бог? Почто он забыл про Ильинско? – орал Павлин, бредя по развороченной тракторами улице.

– Чо те бог, сам не будь плох, – оживился безногий чеботарь Севолод Коркин, предчувствуя хороший разговор, и кашлянул в кулак.

– Да пусть бы камень большой сбросил на Ильинско, а то ведь вовсе в грязи потонули, – опять прокричал Звездочетов, слабо пожимая шершавой, как терка, пятерней руку Сереброва.

Был Павлин и комбайнером, и трактористом, в свободные часы, вскинув на плечо бензопилу «Дружба», ходил кроить по селу кряжи.

А вот нынче пострадал из-за своей неосторожности. Случилась незадача: валом картофельного комбайна захватило у него полу телогрейки. Того гляди пойдет самого трепать. А выключить мотор некому. Павлин уперся ручищами в станины. Адская сила у машины– тянет, но и он не слаб. Потом обливался, а держался, хотя казалось, вот-вот откажут руки. Когда, все с него содрав, отпустил его мотор, Павлин сел на груду картошки и не смог достать папиросу, как тряпичные, обвисли руки. И теперь не прошла в них эта слабость.

Глаха, жена Звездочетова, не успевала справляться с домашней стиркой из-за работы на ферме. Павлин не мог теперь обстирнуть детское бельишко. Каждый раз перед баней заходил в лавку и будил словно впавшую от холода в спячку продавщицу Руфу.

– Есть комплекты, дорогуша?

– Ну, – говорила та, очнувшись. – Шесть?

– Шесть, – подтверждал Звездочетов. Руфа знала, что за комплекты нужны, и завертывала в бумагу майки и трусишки.

– Садись-ко, крестник, ближе к пролетарьяту, – звал Звездочетов Сереброва на лестницу. Так называл он Сереброва из-за того, что тот в давние студенческие годы работал с Верой у него на комбайне. Считал Павлин, что от него зависело их знакомство.

Выбравшийся из магазина безногий чеботарь Севолод Коркин, спрятав мятую сдачу за отвороты шапки, присоединялся к сидящим, а когда был навеселе, начинал невыносимый разговор.

– Дак вы уж, ребята, уважьте меня. Умру, дак полномерной гроб сделайте, чтоб как с ногам, – просил Севолод. Обижало его то, что он калека, и не хотелось калекой выглядеть после смерти.

– Да живи, Севолод, не шибко торопись туда, – успокаивал добродушный вислоносый Леонтьич.

– Не-е, если дак, – повторял Севолод, слезливо морща небритое лицо.

Слова его были обращены к Звездочетову, потому что никто иной, как Павлин Звездочетов, подцепив по печальному поводу к трактору сани, устраивал катафалк. По изорванной дороге он уже свозил на глухо заросшее елками кладбище немало своих односельчан. И вот Коркин обращался к нему «в случае чего, дак».

– Не болтай, Севолод, мать твою, – выходя из себя, обрывал Павлин Коркина. – Мы что, фашисты какие, – и загибал сложный, не круглый оборот речи. Севолод примолкал, мигая голыми веками.

Шел на ступеньках разговор о том, что сорвалась из Ильинского доярка Парася Соломенникова и вряд ли удастся найти замену, потому что больше уж вовсе нет женщин помоложе. Наверное, – опять группу придется делить между доярками. Звездочетов, не удержавшись, снова загнул оборот речи, потому что его Глахе вместо облегчения прибавлялись тяготы.

Еще толковали мужики про то, что сбывается злая шутка. Огородова, хотевшего закрыть Ильинское, а поля засадить лесом, чтоб разводить волков. Теперь вовсе обнахалились серые, налетели вчера на жеребенка, так Леонтьич еле его отбил.

Этот разговор напоминал Сереброву вновь о том, что не успел он нынче попасть на озера-восьмеры за чернетью, так хоть надо сходить за боровой дичью. Облиняла осень, сквозил в изреженных лесах ветер, попахивало зазимком, а он не сделал ни одного выстрела, и тоскует сеттер-лаверак.

«Схожу, обязательно схожу», – решил Серебров в канун заветного отгульного дня и с вечера приготовил в чулане ружье, патронташ, белесую штормовку. Ни свет ни заря, тихонько свистнув Валета, спрыгнул он с крыльца на гулкую стылую землю. Собака обрадованно заскулила, запрыгала, стараясь лизнуть его в лицо.

– Ну, ну, Валет, не дури! – прикрикнул Серебров, скрывая строгостью свою радость, и они двинулись напрямик к лесу. В лужицах и копытных следах белел хрупкий, как сочешок, лед. Тропинки оглушительно шелестели мерзлым, затверделым, будто жесть, листом. Стерня на поле, прихваченном инеем, стеклянно потренькивала под ногами. Шорох листьев, хруст стерни заглушали остальные тихие звуки утра, и Серебров остановился, поправил ружье, отпустил с поводка Валета, вдохнул морозный, перехватывающий горло, как родниковая вода, воздух. Сеттер восторженными кругами помчался, все шире и шире обегая хозяина. Вот уже своими кругами захватил он серебристую от инея озимь.

Когда появилась макушка запоздалого, похожего на диковинный апельсин, солнца, Серебров был в лесу. Солнце расцветило розовыми красками пашню, пожарно вспыхнуло на стеклах дальнего теперь села, в упор ударило по глазам. Он, подчиняясь этому слепящему свету, отшельной тишине, обрадованно затаился, предчувствуя чудесные неожиданности.

Тих был сумрачный ельник, прозрачен белый березовый карандашник, через который видел Серебров и пашню, и село. Ушел отсюда летний шум листвы. Мелкие гостевые пичуги давно оставили родные места, а коренные обитатели, озабоченные приближением холодов, были деловиты и нешумливы.

Молодчина Валет! Он выгнал из пихтового густерика тяжелого тетерева-черныша, который с пугающим хлопаньем вдруг вылетел прямо на Сереброва. С отвычки Серебров едва успел вскинуть ружье. Раскатисто грохнул выстрел, и даже не поверилось, когда птица, потеряв линию полета, вдруг кувыркнулась в хвойную чащобу. Заполошно трепыхнувшись, она затихла там. Валет быстро нашел ее и, ожидая похвалы, преданно взглянул на хозяина. Умница он все-таки был, и Серебров потрепал его, одобряя.

Часам к десяти Валет вспугнул тетерку. Серебров сумел взять и ее. Усталый, повеселевший, шел он опушкой через седые кудри иван-чая: все-таки прекрасно, что он вырвался на охоту, что у него такая отличная собака, что он удачливо так стрелял.

Потеплело, и теперь под болоньевой курткой и штормовкой: его разморило от ходьбы и тепла. Он пробрался к знакомому ключику, который бил из-под валуна в посивевших зарослях лисохвоста и козлобородника. Ключик переходил в ручей, вечно и деловито сплетающий свои струи в прозрачный поясок. Над ним каплями косачиной крови рдели ягоды шиповника. Через ручеек был брошен раскатистый мосток, где каждая жердина чувствовала себя вольно и стучала по-своему.

Ранним утром был легкий морозец, а теперь отпустило, и Серебров с облегчением сбросил штормовку, распахнул куртку. На штормовке он разложил нехитрый свой завтрак, кусок вареного мяса и хлеб, поел и бросил преданно глядевшему на него дисциплинированному Валету мосол, а сам с мостка наклонился к воде. Когда дотянулся до струи, обжигающей холодом губы, вдруг зашумело в ушах. Распрямился. Шум не пропадал. Это был посторонний моторный рокот. Чей-то «уазик», переваливаясь по ухабистому проселку, пробирался сюда.

Серебров, торопливо собрав еду, направился к лесу. Догонит какой-нибудь дуралей и начнет мотать расспросами душу. Но машина остановилась.

– О-от Аович, – донеслось до Сереброва, и не столько по голосу, сколько по новому синему тенту «уазика» он догадался, что кричит маркеловский шофер Капитон. Зачем-то понадобился Серебров в отгульный день. Он ругнул мысленно свою беспутую судьбу и двинулся навстречу машине.

Налюбовавшись дичью, Капитон сказал, что приехал по распоряжению Маркелова: какая-то случилась незадача. Серебров досадливо подумал, что, наверное, опять Миней Козырев неправильно оформил накладные и придется ему их переоформлять, чтоб вовремя получить запчасти. А может, еще чего стряслось. Серебров голову ломать не стал, все равно не догадаешься. Было досадно, что сдернул его Капитон с такого хорошего места. Надо было уйти поглубже в лес, но разве от Капитона скроешься?

Дома, сунув дичь в холодильник, Серебров написал Вере записку и закрыл дверь. Разочарованно проскулил, провожая его, Валет. Так приятно начинался день, а теперь опять сиди в скучных – сенях. Даже маленькой Танюшки нет. Слышно, топает ножонками у соседки.

Капитон сообщил последнюю крутенскую сенсацию: Федя Труба завалил медведя пудов на шесть весом. Об этом медведе они и толковали по дороге, пытаясь угадать место, где, на овсах какого колхоза, устроил Труба свой лабаз.

Вдоль улицы у крутенского Дома Советов выстроились «газики», «Москвичи», «Жигули». Дремали в них шоферы, пока начальники, выражаясь обиходным языком, получали «припарки», «стояли на ковре», или делали им «втык».

Заглядывая в двери кабинетов в поисках Маркелова, Серебров обошел все этажи, пока не наскочил на Ваню Долгова. Ваня Долгов после комсомола ушел в заворги райкома партии. Как и полагалось человеку в его теперешней должности, был всегда озабочен, абсолютно все знал. Посолидневший, утративший былую худобу белесый Ваня обрадованно вцепился в Сереброва и потащил за собой.

– Давай быстрей, давно тебя поджидаем.

Педантичного Ваню не смутило даже то, что Серебров был не соответственно месту в сапогах с раструбами, штормовке и старой шапке.

– Зачем меня? – упираясь, удивился Серебров. – Мне Григория Федоровича.

– Э-э, – усмехнулся Долгов и, построжав, добавил: – К Виталию Михайловичу в кабинет, вот куда тебе надо.

«То, что носилось в воздухе, теперь материализуется, – подумал Серебров. – Выпросил, значит, меня Ольгин у Маркелова».

– Ты хоть скажи: плохое или не очень? – скрывая за безразличным тоном предчувствие радости, проговорил Серебров.

– Да куда-то думают тебя, – ответил уклончиво Долгов и подтолкнул Сереброва к дверям.

– Я знаю, – слышался за дверями раздумчивый, спокойный голос председателя «Нового пути» Александра Дмитриевича Чувашова, – если человек просится с работы, значит, невмоготу, надо отпускать, уработался, шабаш, дальше толку не будет.

Когда Серебров шагнул в кабинет, сидящие за длинным столом члены бюро райкома партии примолкли и с интересом обернулись к нему. Только теперь Серебров спохватился, что он одет не так, как положено, смахнул с головы шапку.

– Садись, садись, Гарольд Станиславович, как охота? – выходя из-за стола, спросил Шитов и потрогал русый мысок волос на голове. Взгляд ярких карих глаз теплый, доброжелательный.

Серебров понимал, что этот запев рассчитан на то, чтобы он получил возможность прийти в себя, осмотреться, а потом уж объявят, что есть такое мнение… Вон Ольгин сидит в сторонке, разглядывает носки своих ботинок, и Маркелов рядом с ним. Они не члены бюро, их позвали решать судьбу Сереброва. Говорить на бюро, как он охотился, было вовсе не к чему, но он, улыбнувшись, сказал, что взял косача и тетерку.

– Молодец, – похвалил Шитов. – А вот мы тут о тебе много говорили, пора тебе расти.

Серебров потупился. Что ж, он не прочь.

– Есть у нас мнение поставить тебя на колхоз, как, а? – проговорил Шитов и взглянул в глаза Сереброву. Тот начал растерянно терзать шапку. «Вот так раз, а почему не в «Сельхозтехнику»?» – покосился на Ольгина, тот отвел взгляд в сторону.

– Я слышал, ты с Ильинским породнился, женился на Вере Николаевне? Поздравляем тебя, – прохаживаясь по зеленой ковровой дорожке, проговорил Шитов.

С женитьбой обычно поздравляли Сереброва с ухмылочкой: вроде бы и надо поздравить, да какой-то брак странный. Вера всхлипывала, обижаясь на чьи-нибудь неосторожные слова, Серебров успокаивал ее: плюнь ты на этих баб, завидуют, что тебе достался такой хороший муж.

– Ой, зазнайка-Серебров, – смахивая слезы, растягивала Вера слова и улыбалась. – Надо же, в кого ты такой хвастун?

Когда Виталий Михайлович сказал здесь на бюро, что поздравляет Сереброва с женитьбой, начальник милиции Воробьев, нахмурив щетинистые рыжие брови, тоже что-то буркнул, и Чувашов сказал что-то, но. некогда было Сереброву вслушиваться. Его охватил панический страх, он понял, в какой колхоз хотят сосватать его. Только не туда. Ах, как плохо, что он заранее не знал, зачем его вызывают. И Долгов не сказал, хорош приятель!

– Так вот, – садясь напротив Сереброва, вздохнул Шитов, – бывают, Гарольд Станиславович, такие, моменты, когда надо решаться на большое и трудное дело. Из Ильинского переводим Командирова на другую работу, есть мнение – направить туда тебя. Человек ты молодой, расторопный, знающий. Кое-что подкинем на первых порах. Энергии в тебе много, вон как летом все у тебя в Ложкарях кипело.

Перехваливал его Шитов, сластил пилюлю.

– Теперь ты ильинский житель… – добавил Воробьев, вскинув взгляд на Сереброва.

– Да нет, мы в Ильинском не будем жить, – растерянно проговорил Серебров. – Зимой переедем в Ложкари, там квартира хорошая. – Он не мог собраться с мыслями, бормотал жалкие, неубедительные слова. Какое значение имеет то, что у него квартира в Ложкарях? В Ильинском могут – найти ему целый пятистенок.

Серебров вдруг представил донельзя разъезженную адскую дорогу, взлохмаченные копны соломы на Ильинских полях и торопливо замахал рукой.

– Нет, нет, я туда не пойду, там агроном нужен.

Шитов и совсем еще молодой розовощекий, кудрявый второй секретарь Колчин, Ваня Долгов, Александр Дмитриевич Чувашов заулыбались, заговорили, что это отлично, раз известно Сереброву, на что надо будет обратить внимание. Урожаи – главное!

Их было много, а он один. Они доказывали, что для председательской должности у Сереброва есть все данные, а он придумывал мотивы для отказа. Напоминало это какую-то игру, в которой выиграет тот, за кем окажется последнее слово.

– Ты не скромничай, – остановившись напротив, проговорил Шитов и обратился к Маркелову: – Как, Григорий Федорович, есть у него разворотливость?

– Почти все поручения он выполнял хорошо, – облёк в обтекаемую форму свой ответ Маркелов: не хотел топить похвалой Сереброва и хулить не мог.

Когда Серебров сказал, что не только сам, но и жена против Ильинского, Шитов взял телефонную трубку и попросил срочно соединить его с Ильинской школой.

– Советуйся, Гарольд Станиславович, – любезно подал он трубку. Серебров растерянно услышал всполошенный Верин голос:

– Да откуда ты звонишь? Ты ведь ушел на охоту. Ой, да как это, Гарик! Не соглашайся! – Но она тоже была растеряна и ничего не сумела ему подсказать.

Был такой момент, когда Серебров, лихорадочно перебирая доводы, умолк, не зная, что еще возразить.

– Дело в том, Гарольд Станиславович, что заявлений в председатели колхозов пока не пишут, а мы знаем, что тебе эта должность по плечу, – напирал Шитов. – Кто за?

Когда члены бюро подняли руки за то, чтобы рекомендовать Сереброва председателем колхоза «Труд», он, растерянный, ошалелый, не слушая поздравлений и напутствий, выскочил в приемную, забыв шапку. Он был ошарашен таким мгновенным поворотом своей судьбы.

Спустившись на второй этаж, вдруг всем своим существом ощутил невозможность предстоящего. Он вспомнил навозные завалы около ферм, пьяных парней в клубе, все, что так не нравилось ему в Ильинском, и понял, что любым способом, пусть «по-нехорошему», с партийным выговором, должен отказаться от председательства во что бы то ни стало. Он же там погибнет. Серебров рванулся обратно к кабинету первого секретаря. В приемной стоял Ваня Долгов с его шапкой в руке. Не обращая внимания на Долгова, Серебров решительный в своем отчаянии стал на пороге.

– Виталий Михайлович, что хотите делайте, я не пойду в Ильинское ни за что, – выпалил он.

Начальник милиции Воробьев возмущенно качнул головой:

– Ну что, мы тут в игрушки собрались играть?

Серебров знал, что теперь начнутся упреки в незрелости, но он все равно будет стоять на своем.

– Веди бюро, – хмурясь, бросил Шитов Колчи-ну и, обняв Сереброва за плечи, пошел с ним через приемную в противоположный кабинет.

– Кури. – Шитов протянул сигареты «Лайка». Серебров смотрел на тлеющий огонек, и ни о чем ему больше не хотелось говорить. Надо выдержать, устоять, не согласиться.

Шитов подошел к окну, взглянул на рыжие луга, на голые черные деревья, отвесные белые берега Радуницы.

– Давай, Гарольд Станиславович, как на духу, – произнес он. – Ты, наверное, считаешь, что мы с бухты-барахты на тебе остановились? А мы, представляешь, весь район перетрясли… Один серьезен, да не разворотлив, другой разворотлив, да обещать много любит, третий… Я знаю ведь прекрасно, если ты откажешься, то выиграешь. У тебя родители влиятельные, помогут переехать в Бугрянск, но учти, останется у тебя внутри на всю жизнь червь, который точит любого честного человека. Совестью он называется. Если память жирком не зарастет, станешь думать, что от настоящего дела увильнул, предоставил возможность расхлебывать все другим. Пусть копаются в своей земле. Так я говорю?

Шитов жал на сознательность и откровенность, но все равно надо было удержаться.

– Вы можете думать обо мне что угодно, – обиженно проговорил Серебров. – Да я лучше в тюрьму на год сяду, чем идти в «Труд».

– Это мне нравится, – усмехнулся Шитов. – За что сядешь?

– Вот пойду и разобью в банке окно. Тесть скажет: попытка ограбления.

– Я думал, ты человек серьезный, – протянул Шитов. – За это тебе от силы десять суток дадут. А ты на год сесть хочешь, да за год ты в колхозе таких дел наворочаешь. Стоит ли садиться?

Сказав это, Шитов вышел, оставив Сереброва одного. Теперь подошел к окну и остановил взгляд на отливающей металлом полоске реки Серебров. А вдруг это не самый опасный край обрыва, вдруг это лесенка, чтоб взглянуть шире и понять себя? «Ведь когда я замещал Маркелова и от рари до зари ездил по участкам колхоза, недосыпал, это все-таки были самые деятельные приятные дни. Недосыпы тут же материализовались в стога скудного нынешнего сена. Тьфу ты, задал задачу Шитов. Нет, нельзя поддаваться, ни в коем случае нельзя».

Шитов вернулся, видно, наказав что-то Колчину, сел напротив.

– Сколько тебе, Гарольд Станиславович, годков? – сцепив пальцы рук, спросил он.

– Вы ведь знаете, двадцать семь, – ответил Серебров без охоты.

– Под тридцать, а все дитем себя считаешь. Это же ответственный возраст. Я вот в семнадцать на войну пошел, пулемет доверили. У нас командир полка был двадцати шести. Тысячи штыков. Техника. А главное – тысячи жизней. И не боялся. А Чувашов двадцатипятилетним на колхоз пришел.

– Не выйдет у меня, – с отчаянием взмолился Серебров, чувствуя, что все больше слова Шитова парализуют его решимость отказаться от председательства в «Труде».

– Брось паниковать, – кладя ладони на его руки, проговорил Шитов. – Что я не знаю тебя? Захочешь, выйдет.

Взгляд у него был веселый, бодрящий. Верил в него Шитов, да вот беда, Серебров в себя не верил.

– Ну, я же городской и не знаю тонкостей, – опять выкрикнул он, вскакивая со стула.

– Ну и что, что ты городской. Сколько у нас городских работает. Давай не паникуй, ты специалист сельского хозяйства.

Считая разговор оконченным, Шитов пожал ему руку, и Серебров вяло побрел вниз по лестнице.

– Если ничего не выйдет, я сразу приеду и печать отдам, – крикнул он с площадки.

– Поживем – увидим, – откликнулся Шитов.

Серебров вернулся в Ложкари. У конторы расположились так и эдак поставленные мотоциклы. Механизаторы, сменившие свои пыльные, с въевшимися намертво мазутными пятнами куртки на чистые, сидели на перилах крыльца, курили. Ваня Помазкин, слушая их, поулыбывался и выгибал из алюминиевой проволоки какую-то диковину. Еще никто не знал в Ложкарях, что Серебров переедет в Ильинское, и ему самому не верилось, что придется расставаться с привычными здешними делами. «Ваня будет теперь чужим, и Маркелов, – с тоской подумал он. – Эх, вот Ваню бы да Крахмалева в Ильинское».

Серебров походил по кабинету, загляделся в окно: на берегу Радуницы стая шумливых ворон и галок кружила над глупой молодой дворняжкой, лезшей к подбитой, не могущей подняться в воздух птице. Вначале собака вела себя с достоинством, отлаивалась, а потом, не зная, как избавиться от клювастых ворон, позорно, без оглядки кинулась в людное место.

«Вдруг и я так» – с тоской подумал Серебров. Он дождался Григория Федоровича, чтобы спросить, стоит ли заниматься, выйдет ли что у него. Маркелов вздохнул.

– Я ведь тебя отстаивал, не вышло, но ничего, больно-то духом не падай, во всяком случае, с земного шара не сбросят.

Полные мрачного оптимизма слова, вызывавшие раньше у Сереброва веселье, потому что они или касались его или относились к делам пустяковым, теперь его обидели. Видимо, Маркелов понял это, успокоил потеплевшим голосом:

– Жалко тебя, неплохо ведь жили, но ты не трусь.

– Хороший человек и в аду обживется. Работать-то ведь легко, надо только придумать, как сделать, чтоб коровы с голоду не орали, чтоб хлеб под снег не ушел, чтоб девки из деревни не удирали, а так все просто. Ты ведь это все знаешь.

Но и это были не те слова, которых ожидал Серебров. А существовали ли такие слова, которые бы помогли ему?

Серебров с неохотой, принуждая себя, отправился в Ильинское, так и не найдя успокоения и уверенности. Машина въезжала под тревожное низкое небо, затянутое фиолетовыми тучами. Они не сулили ничего обнадеживающего. Глядя на неприбранные ильинские поля, Серебров думал, что в жизни его теперь наступит невыносимо грустная полова. Как выйти из нее? Как сделать, чтоб все было не шаляй-валяй? Этого он не представлял, хотя все теоретически знают теперь, как поднимаются колхозы и совхозы.

У ильинской конторы помахал ему Ефим Фомич Командиров. Серебров остановил машину.

– Зайди-ка, Гарольд Станиславович, – прошептал тот таинственно. Серебров нехотя выбрался из «газика», двинулся вслед за Пантей в пропахшую застарелой табачной вонью контору. Все здесь Сереброву было противно: и мусор, и замазанные до черного блеска механизаторскими телогрейками стены.

Командиров распахнул перед Серебровым бутафорную дверь закутка, считавшегося председательским кабинетом, снял шляпу, аккуратно причесал скудную растительность на темени и, приблизившись вплотную, проговорил предостерегающим шепотом:

– Ходят слухи, что тебя сюда запрут. По-хорошему ли, по-плохому ли, не соглашайся. Загинешь, пан-те. Земля-то: поля-лепетушки, болото, сеялки и комбайны на санях перевозим. Люди здесь такие: горек будешь – выплюнут, сладок – проглотят.

Лицо у Ефима Фомича было сочувствующее, глаза круглые от страха.

– Пресненьким надо, что ли, быть? Ни рыба ни мясо? – усмехнулся Серебров.

– А ты брось насмешничать-то. Правду, панте, собьешь холку. Я ведь столько годков отбухал. Кабы не гож вовсе бь!л, не держали бы. Один Звездочетов чего стоит, сколько крови мне испортил. Греть да гость. Хулиганство ведь форменное. Я говорю: не нравится, так уезжай, а он: н-е-ет, почто я из своих мест поеду? Ты вот гость.

– Поздно, поздно, Ефим Фомич, – вздохнул Серебров. – Ты мне лучше расскажи, с чего надо начинать.

Ефим Фомич посмотрел на Сереброва так, словно тот приговорен был к страшному наказанию, и заговорил шепотом, в котором уже был не страх, а отчаяние.

–Эх, молодо-зелено. Жалко, панте, тебя. По-отцовски тебе говорю: запутаешься. Реви, да не ходи.

– Ну, а ты скажи, Ефим Фомич, почему «Победа» поднялась, а твой «Труд» не поднялся? – гнул свое Серебров, но Ефиму Фомичу не хотелось показывать себя неумехой.

– Ты не думай, я ведь рьяно за все брался, все, панте, подхватывал. Доильная установка «елочка» у нас первая была в районе. И обо мне писали в газете.

– Ну, а как Маркелов сумел выскочить? – не успокаиваясь, пытал Пантю Серебров. – Как Чувашов? Сухих вон гремит…