Текст книги "Свадебный круг: Роман. Книга вторая."

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

– Да ты что, дядя Митя? – озлился Серебров. – Где она, кормина? Голые луга.

– Дай покажу, истинный бог покажу, – напирал на Сереброва дядя Митя и независимо от своей воли по-азиатски свирепо сверкал зубами. Не веря старику, раздраженный тем, что все его пробуют учить да наставлять, Серебров крикнул: «Садись?»

Все равно надо бы съездить в березняк и узнать, как горожане заготовляют ветки, – не запарился ли «авзэмщик» на агрегате витаминной муки. Того гляди, от перегрева АВМ загорится. После такого ЧП не оправдаешься. А вообще-то не в свое дело ввязывался Митрий Леонтьевич. Клал бы печи да любовался зубами. И он хорош, катает старика, а бригада для заготовки южной соломы так и не подобрана. Вот-вот позвонят из управления сельского хозяйства, узнают, что ничего не сделано, и нажалуются Шитову.

– Гли-ко, – водя рукой по лобовому стеклу, показывал дядя Митя на стога сена, заготовленные колхозниками. – Вон у Зонова два кабана, у Петьки Грузина один, где берут-то, не с неба, поди?

Да, за домами, на осырках, стояли заботливо сметанные стожки сена. Люди успели сгоношить корм.

– Давай до Егоринского логу доедем, – радуясь тому, что Серебров послушался его и везет, куда велит он, уже командовал дядя Митя. Серебров свернул по проселку к лесу.

– Гли-ко лес-от – синь-порох, – вздыхал Помазкин, тряся бородой. – Давай дале, до той вон гривки.

Серебров, играя желваками, послушно доехал до перелеска, свернул по ложбине в тенистый отладок. Вышли. Здесь было прохладно, пахло грибами. Дядя Митя распоясался вовсе.

– Гляди, Станиславин, травишши-то! Разе это не кормина? – и начал рвать руками пижму, иван-чай. Трава действительно тут оказалась высокая и сочная. В лесной прохладе даже цвели золотистые купавницы. Чудо!

– Ну, а как эту кормину возьмешь? – придя в себя после удивления, спросил Серебров. – Машину не пустишь. Даже косилка «КИР-полтора» не пройдет. Пустой номер, дядя Митя, – направляясь к «газику», проговорил он огорченно.

– Дак неужли трава загинет? Раныпе-то всю ее брали, по болоту лазили, да брали, – взмолился дядя Митя. – Стариков, школьников поднять. На лошадках. Да неужли пропадет, да… – и чуть не всхлипнул, в отчаянии всплескивая руками.

Серебров слушал дядю Митю и не верил ему. Не верил, что удастся заставить людей косить вручную, что представляет ценность эта дурная трава. Если бы это была хорошая трава, разве бы Шитов заставлял заниматься вениками, ехать за дорогой чужой соломой?

– Едкое, скусное это сено, – доказывал Помазкин и еще трижды просил завернуть в ложбины и так же расстроенно всплескивая руками, показывал травы. – Ежли это не кормина, дак чего надо-то! – возмущенно заключил он, с упреком глядя на Сереброва.

Серебров считал наивным то время, когда ему казалось, что легко и просто накормить людей, что все известно тут из веку: паши, сей, убирай, теперь он понимал, что этот кругооборот: пашни, сей, убирай – только канва, лишь кажущаяся легкость, обманчивая определенность, потому что каждый год не похож на предыдущий, и надо быть провидцем или гениальным стратегом, чтобы получить корм для скота и хлеб. Умение это надо копить всю жизнь. И вряд ли ему, городскому человеку, стоило так легкомысленно браться за дело, которое требует потомственного опыта. И вот теперь он не знает, удастся ли что сделать, годна ли эта дикая трава, которой заросли ложбины, отладки и опушки.

Надо было спросить Федора Прокловича. Его он нашел в поле. Водил рукой Крахмалев по щетке квелого, низкого, до щиколотки высотой овса, который местами начал желтеть, и качал головой.

– Через три недели, считай, страдовать придется, – проговорил он, почесывая седой бобрик. – А как, ума не приложу.

Серебров посадил Федора Прокловича в машину и свозил в Егоринский лог, на Коковихинское болото. Ходили молча, оттягивая разговор, потом Крахмалев попросил свернуть к старой брошенной деревне Лум, и здесь, в низинах, тенистых местах росли дикой силы травы.

– Стоит ли огород городить? – в упор спросил Серебров, пытаясь поймать взгляд Крахмалева. Тот супил белые нависшие брови.

– Если бы народу, как прежде, я бы сказал: стоит, – ответил, наконец, примеряя к себе былину лисохвоста. Лисохвост был Федору Прокловичу по грудь.

– Ну, а если оплату удвоить? Ведь привозная солома дороже сена обходится, пенсионеров, школьников поднять?

– Не знаю, – уклончиво ответил Крахмалев. – Если вывезешь, Гарольд Станиславович, твое счастье. Раньше мужик говорил: счастье, когда поедешь с возом сена, и веревка не порвется. Выдержит гуж-то у тебя?

Не верил в него, Сереброва, а не в затею осторожный Крахмалев.

– Но вы-то поможете? Вы же секретарь парторганизации и агроном.

– У меня что, слова, – прибеднялся Крахмалев, хмурясь.

– Если поддержите, я возьмусь! – клятвенно стукнул себя по груди Серебров, понимая, что ему нечего терять: провалится на заместительстве, туда и дорога.

– Ну-ну, давай соберем народ да обтолкуем, – пошел на попятную Федор Проклович.

Вернувшись в контору, Серебров позвал Минея Козырева, распорядился найти и закупить полсотни кос, дядю Митю послал за стариками: надо делать косовища, налаживать точила, грабли. Заехав к механику, приказал, чтоб тот собрал все конные косилки, заброшенные на пустырях, и сколько можно, поставил на ход. После этого Серебров тем же холодным и приказным тоном сказал Марусе, чтоб известила специалистов, начальников участков, председателя сельсовета, директора школы Викентия Павловича о том, что на четыре часа дня он назначает экстренное и неотложное совещание.

– Война или чо? – взглянув недовольно на заместителя председателя, удивилась Маруся.

– Вроде войны, – сказал Серебров. – Всеобщая мобилизация.

Поднаторевшая в остроумии на маркеловских шутках Маруся гмыкнула, выходя из кабинета, и подняла трезвон. Серебров двинулся к Аверьяну Силычу ломать голову над расценками для сенокоса.

Он видел через окно бухгалтерии, где Дверьян Силыч, морщась, крутил арифмометр, как к высокому крыльцу конторы начали съезжаться люди. На запыленном мотоцикле подкатил начальник светозеренского производственного участка Захар Федин. Невысокий, плотный, он сбросил в коляску запылившийся шлем, снял пиджак и, пуская целое облако пыли, встряднул его, чихнул.

– Будь здоров, Захар Петрович, – поприветствовал сам себя и пошел к водопроводной колонке сполоснуть руки.

Коробейниковский начальник участка Степан Коробейников, оставив мотоцикл, ударил кепкой о колено и, пыльный, двинулся на конторское крыльцо. Понимал: через час таким же будет его пиджак, тряси не тряси.

Люди похохатывади на крыльце, курили. Серебров не выходил из бухгалтерии в шумную толчею, он боялся растерять свою решимость. Наконец Маруся-сказала, что приехали все, кроме Сани Тимкина, и Серебров велел звать людей, сам первым поднялся в кабинет Маркелова. Маруся, не выходя, «шумнула» через окно, и, грузно простучав по лестнице, ввалились в председательский кабинет специалисты, начальники участков, директор школы, все, кого звал Серебров. Начальники участков начали сдирать с голов кепки, клеенчатые картузы, разгдаживать ладонями слежавшиеся потные волосы, лица приобрели напряженное выражение. Почему средь бела дня эдакое срочное собрание? Уж не с Григорием ли Федоровичем что стряслось? Или начальство какое обещается нагрянуть?

Степа Коробейников недоуменно шушукнулся со светозеренским Захаром Фединым, директор школы Викентий Павлович, квадратный хмурый мужик, аккуратно зачесал наметившуюся проталину на темени и сурово насупился: то ли от привычной ответственности, то ли недовольный тем, что его вытащили с реки, где он сидел С двухколенным удилишком у омутка, и так хорошо начал дергать окуньков.

Прежде чем начать совещание, вызвал Серебров к столу и посадил рядом Федора Прокловича, взглянул в окно. Ну, вывози, удача, не лопни гуж!

Он говорил о том, что нет нынче больших надежд ни на озимую, ни на яровую солому, что вот уже сейчас предлагают ехать за кормами в Волгоградскую область. Мужики загудели, зацереговаривались. Кто-то хохотнул. Вот, оказывается, зачем звали, ну, чудак Серебров, не мог сам распорядиться.

– Да езживали, знаем, – буркнул Степан Коробейников, оглаживая усы, и возмущенно закинул ногу на ногу.

Серебров поднял руку.

– Тихо! Дело в том, товарищи, что трава у нас есть. Кормов полно, а мы поедем на юг. Вот мы объездили с дядей Митей Помазкиным и Федором Про-кЛовичем все овраги, опушки, перетяги, везде – дурной силы трава. Стыд и позор, если мы ее не возьмем, ко брать надо вручную, а вручную мы работать в семидесятые годы считаем зазорным да и отвыкли. Народ надо поднять. Я прошу всех проникнуться ответственностью и сознательностью. Школа, сельсовет, контора, пенсионеры, сельпо, ученики – все должны заготовлять сено. Платить будем аккордно, платить будем щедро. Вытянем мы это дело или нет? Если нет, грош нам цена!

Сидевшие в кабинете начали переговариваться, кто-то хмыкал, крутил головой.

– Внимание, – восстановил Серебров тишину. – Вот мы тут набросали с Аверьяном Силычем расценки.

Садясь, Серебров почувствовал, что потерял силы во время этой короткой и не очень складной своей речи. Он надеялся теперь на Федора Прокловича.

Тот натянул на нос простенькие очки, вытащил знаменитую свою записную книжку.

– Все зависит иногда не от количества выросших трав, а от того, как организовать сенокос, – не спеша прозаично начал он, роясь в записной книжке. – От нашей распорядительности. Прошлое лето было сырое, травянистое, а сена взяли меньше, чем в позапрошлое сухое. Больше сгноили, чем убрали. Прозевали. Напоминать не буду, где сколько попортили сенов. А ныне есть трава.

Серебров слушал Крахмалева, и теплое благодарное чувство поднималось в нем. Неторопливые крах-малевские экскурсы в прошлое убеждали больше, чем его взбалмошная речь.

– Да вон у нас вся Гусевская ластафина заросла, – крикнул вдруг Степа Коробейников, – а к Мерзлякам я ездил, дак гектаров тридцать травы на кочкарнике мне до пупа.

– Во-во, – откликнулся Федор Проклович. – Но траву надо брать сейчас, иначе репей и дудка станут палкой, задубеет все, и прав Гарольд Станиславович, собрать все силы. Все до единого, с тревогой и ответственностью должны принять участие в сенокосе.

Серебров почти физически ощущал, как под влиянием слов Крахмалева начальники участков, председатель сельсовета Дудин, даже обиженный директор школы, неохотно отрешаясь от своих мыслей и желаний, начинают проникаться той озабоченностью, которая до этого владела только им да Крахмалевым.

Последним опять выступал Серебров. Он требовал, чтоб начальники участков объехали все низины и опушки, Чтоб к вечеру люди знали, кто где будет работать, а в семь утра уже начали косить. Ждать нельзя, тянуть некогда.

Закрывая совещание, Серебров видел из окна, что Миней Козырев около гаража выгружает косы и крикливо рассказывает о том, как продавщица удивлялась его оптовой покупке.

– По десятку кос в Месяц продает, а я все забрал.

Дядя Митя, суетливый и многословный, бегал около Козырева и требовал привезти точило. Миней привычно артачился, потому что хотел съездить еще за граблями в соседнее сельпо.

– Привези точило, – по-маркеловски прямо в окно крикнул Козыреву Серебров. – К утру надо косы.

В этот вечер и Крахмалев, и председатель сельсовета Дудин проводили собрания, сам Серебров побывал в Светозарене, потом в Коробейниках. Хромой председатель сельсовета Дудин, утираясь платком, ковыляя от дома к дому, обходил стариков.

Обманчиво оживленная летняя деревня не нравилась Сереброву. Лето собирало сюда со всех сторон разлетышей, как называл гостей дядя Митя. Бродили по улицам и опушкам дамочки в сарафанах с глубоким вырезом на спине и груди, крепкие парни в плавках кололи дрова, загорали на опушках. А под субботу к иному хлебосольному бате приезжали гости целым автофургоном. Вот и теперь гуляла свадьба. На свежеструганом помосте перед домом трудолюбиво отплясывали женщины. Среди них юлой крутился ловкий мужик в белых штанах, а другой, тыкаясь, побрел в сторону и свалился в крапиву. Уедут разлетыши усталые, охрипшие. Шофер, садясь за руль, злой, не то что бледный, а даже зеленый, сжав зубы, выжмет скорость и зло бросит:

– Ох, деревня-матушка, век бы тебя не видать, – и остервенело плюнет в окошко.

Некоторые из гостей пытались заговаривать с Серебровым и свысока, будто глупенького, учить, как важно запрудить Радуницу и сделать водоем. Неужели даже до этого не может додуматься колхозное начальство?

Вот эту гостевую публику уже не поднять никому, и вдруг он вспомнил, как ставропольский дядя Броня мобилизовал своих гостей. Объявил по радио, что каждый, кто считает себя мужчиной, должен принять участие в сенокосе.

– И ведь пришло человек десять, – хохоча, рассказывал он племяннику в лесопосадке за шулюном.

И Серебров вечером, стараясь уесть отпускников, трижды повторил такое же объявление по своему радио.

Допоздна дядя Митя ладил черенки для литовок. Лезвие его топора так и льнуло к дереву. Каждый взмах ложился в одну засечку. Чувствовалось, что старик любит эту работу. Оседлав старенькое вихлявое точило, старичок с мочально рыжими усами по кличке Паровозик точил косы, пока проходивший мимо Ваня Помазкин не перетащил точильщика в свою мастерскую, где был наждак с электроприводом. Работа вроде шла, собирались ехать на сенокос люди, а Серебров боялся, что устроенный им «всеколхозный тарарам» окажется напрасным. Разлетыши, наверное, слушали его за поллитровкой водки и посмеивались, пенсионеры могут не прийти, школьники, наверное, разъехались.

Наутро Серебров чуть свет явился к гаражу. Дядя Митя и Паровозик уже чинили литовки. Подошла тихая тетка Таисья с косой-горбушей, лезвие которой было бережно обвязано тряпицей.

– Корову-то не доржим, дак, поди, косить разучилися, – проговорила она, смущенно прикрывая рукой беззубый рот.

Неожиданно явился яркоглазый незнакомый человек в тренировочном костюме и, со смехом схватив руку Сереброва, закричал:

– Вот прибыл, чтоб подтвердить свою принадлежность к мужскому полу и отстоять свое мужское достоинство, а то и правда в родной деревне мужиком считать перестанут. Здорово вы: «кто считает себя мужчиной», – и опять захохотал.

Серебров узнал в нем того, что в белых брюках отплясывал на свежеструганом помосте. Был это кандидат биологических наук Бабин, уроженец здешних мест. Потом пришел участковый милиционер, проводивший в Ложкарях отпуск. Шли и шли люди. Свои колхозники и вовсе незнакомые Сереброву. Он почувствовал вдруг умиление от этой отзывчивости. Как же он боялся, почему не верил?

Отъехала от гаража первая машина с людьми.

– Ну, с убогом, – послышался старушечий голос, хлопнула дверца грузовика, и почти бесшумно покатилась машина к мосту через Радуницу.

Это же чувство благодарности охватило Сереброва, когда он увидел, как ладно и неутомимо косили старушки, одетые в светлые покосные платки. Прикрыв от комаров шею тряпицей, ровно и напористо шел впереди кандидата наук Бабина дядя Митя. Он явно забивал горожанина. И среди бугрянских шефов нашлись ярые косилыцики.

Целое ополчение подчинялось теперь Сереброву, и он должен был, колеся по колхозу на «газике», думдть, как у этой силы поддерживать боевой дух, как ее накормить, куда послать косилки.

И вот начали в ложбинах мужики метать сено в стога. Серебров, осыпая себя трухой, с кандидатом наук Бабиным подавал косматые навильники озорно покрикивающему стогоправу дяде Мите. Тот с растрепавшейся бородой, в распущенной синей рубахе, веселый, помолодевший слепил своими зубами Сереброва и кричал, принимая сено:

– С подкидочкой давай, Гарольд Станиславович.

– Ой, озор, – стонала, стыдясь, тетка Таисья.

Глядя, как старательно подает сено Серебров, старушки одобрительно переговаривались.

– Гли-ко, мужик-от будто наш деревенский стараецца, ну, мужик, шилом вертитца, везде успел, истинно – шило, – похвально сказала Таисье глухо повязанная платком гулкоголосая костистая старуха Ольга Вотинцева, мать доярки Гальки. Восьмидесятилетнюю бабулю эту выманила из дому сенокосная веселая работа. В прошлом году Ольга еще сама принимала. сено на стогу, но был стог близко от линии электропередачи, и разрядом ее сбило на землю. Подлечилась и опять пришла.

– Ну и обмотка у тебя, Ольга, – шутили мужики, удивляясь двужильности этой старухи.

– Шило, истинный бог, шило, – с одобрением согласливо кивала Ольге Вотинцевой тетка Таисья. Это было высокой похвалой. «Шилом» называли в Ложкарях самых непоседливых, работящих, кипучих мужиков.

Серебров, делая вид, что не слышит этих слов, радостный и потный, подавал лохматое душное, пахнущее мятой сено наплясывающему в поднебесной высоте дяде Мите. Чесалась от пота грудь, саднило горло, хотелось пить, но он не показывал виду, что устал, даже изнемог. Он бы скорее свалился от усталости, чем бросил вилы.

Вечером, ожидая грузовик, сидели мужики на земле, любовались аккуратными стожками, которые все еще очесывал граблями дядя Митя. Словно прибранной, выметенной стала теперь выкошенная ложбина. Мужики вели неспешный разговор о погоде, о пожарах.

– Все теперь человеку покорно: и космос, и земные глубины, а вот погоду взять в руки не можем, – сочувствовал крестьянам сам понявший себя крестьянином кандидат наук Бабин. Миней Козырев почесал осмоленной солнцем рукой тощую татуированную грудь и глумливо перебил его:

– Ученый разговор. Кабы дождь да гром, дак и не нужен агроном, – и сплюнул. – Надо уметь живую кошку съесть и не поцарапаться.

Кандидат наук захохотал.

– Это что означает? Ну-ка? – и принялся шарить по карманам записную книжку.

– Эх вы, молодежь называетесь, – подходя к ним, с осуждением произнес дядя Митя, выбирая из бороды сенную труху. – Да я бы в экое время разве усидел, всех бы девок перешерстил, всех баб водой облил. Весельства никакого нет. Нет весельства, визгу никакого. Разве это сенокос?! Эх!

Закончить дяде Мите укоризненную тираду помешал приехавший за людьми шофер.

– Шитов там из райкома, – пробасил он, подойдя к Сереброву. – Ищет вас.

Пришлось, не успев смыть едкий пот, ехать в контору.

Тяжелым шаркающим шагом Серебров поднялся в кабинет. Маруся Пахомова изо всех сил развлекала Шитова рассказом о маркеловской болезни. Виталий Михайлович, играя соломенной шляпой, невнимательно слушал ее. «Теперь задаст трепку», – подумал Серебров.

– Я не знаю, как с вами разговаривать, – неожиданно обрезая этим самым «вы» всякую надежду оправдаться, начал Шитов. – Что, вовсе на другой планете живете?

Серебров бодливо нагнул голову, он знал, словами ему Шитова не убедить. Розовели окна. Вот-вот опустится темнота. Пока не поздно, надо везти Виталия Михайловича в ближайший лес.

– Хотите, я вам чудо покажу? – легкомысленно спросил Серебров с ненатуральной улыбкой.

– Какое еще чудо? – недовольно покосился Шитое.

Несерьезный этот разговор о каком-то «чуде», веселое лицо Сереброва вызывали у Шитова раздражение. Везде плох был урожай. Нет надежды на корма. Не радоваться надо, а плакать, а этот…

– Подобрал ты людей для Волгограда или даже с этим не можешь справиться? – хмуро спросил Шитов, вставая.

– Можно не отвечать вам тридцать минут? – не переставая улыбаться, спросил Серебров, ведя Шитова к машине.

Когда ехали, Шитов, держа в руках шляпу, хмуро смотрел вперед. Он не верил в чудо.

– Виталий Михайлович, погода-то, а? – проговорил Серебров, чтоб не молчать.

– Что погода, – мрачно откликнулся Шитов. – Для нас хоть золотая будь, – и, повернувшись к Сереброву, сердито спросил: – Из-за чего мы теряем? Думаешь, из-за дождей или засухи? Ерунда! Из-за своей неорганизованности, разболтанности. Помнишь, сидели над ящиком с песком? Продумали. Все с севом справились в намеченный срок, а Ефим Фомич Командиров и иже с ним опять тянулись. У Ефима Фомича два трактора вышли из строя, тракторист руку вывихнул. Потом дожди, видите ли, ему мешали. А дожди-то – один перевалок был.

Виталий Михайлович был расстроен. Видать, где-то в «Труде» или захудалом совхозе «Сулаевский» вовсе никуда негодно шли дела. И в серебровское чудо он, конечно, не верил, но послушно спустился в мглистый отладок.

– Вот, – сказал Серебров, обводя рукой длинный овраг.

– Что вот?

– Вот трава, много травы, а мы веники рубим, на юг за соломой – собираемся, – облизывая пересохшие от волнения губы, проговорил Серебров и стал рвать длинные стебли, показывая их Виталию Михайловичу.

– Да, трава, – непонимающе сказал Шитов. – Ну и что?

Сереброва охватила говорливость. Доказывая Шитову, как много в лесах и низинах травы, он сыпал крахмалевскими выкладками, рассказывал, как они решились платить в три раза больше, чем обычно, и деньги выдавать еженедельно.

– Даже кандидат наук у нас косит, – похвалился Серебров, показывая Шитову давешний ложок, где сметали они с дядей Митей, Бабиным и горожанами четыре первых стога сена.

Шитов молчал, раздумывая.

– Считаешь, что не меньше прошлогоднего возьмете? – спросил он, наконец, и закурил, осветив лицо розовым огнем сигареты.

– Крахмалев говорит, что возьмем, – укрылся Серебров за авторитетом главного агронома.

– Неплохо. Пожалуй, неплохо, – раздумчиво проговорил Шитов. – Ну-ка, свози еще в Лум.

Проводив Виталия Михайловича, Серебров, не включая свет, долго сидел в конторе, глядя в открытое окно. Сгущалась дегтярно-черная темнота. Вдали мерцали огни деревень, тянувшихся по нагорному берегу Радуницы: Коробейники, Светозерена, Тукма-чи. Теперь он знал в них почти каждую старушку, каждого старика и подростка. Ведь они, эти люди выручили его, взявшись по-старинному за косы, чтобы убрать траву. И ведь хорошо получается с сенокосом. Благодаря им хорошо!

Дни и ночи слились в ощущении Сереброва в единый беспокойный напряженный кусок жизни. Он не мог сказать, когда что было, потому что ложился спать всего часа на два, а потом ехал по участкам, чтобы увидеть, как идет работа, что мешает, чего недостает.

Шитов, дня через два найдя по телефону Сереброва, бодрым голосом сказал:

– Слушай, тут тебя усовершенствовали. Вот Чувашов хочет каждый день за работу выплачивать. Тогда ведь и те, у кого есть два-три свободных дня, тоже косить поедут. Как, а?

– Мы тоже на ежедневную перейдем, – схватился Серебров, чувствуя, что с сенокосом возникла у него уверенность и твердость. Наезжая в Светозерену и Коробейники, он вдруг с радостью ощутил, что у людей появилась к нему какая-то открытость. Всем хотелось заговорить с ним, рассказать что-то или просто улыбнуться. Так же встречали Григория Федоровича.

Но, отравляя его бодрое настроение, вдруг ворвалась вовсе ненужная забота. Напомнил о себе звонком Виктор Павлович Макаев. Как всегда, обратился на «ты», доверительно, полушутливо проворковал, что начался самый строительный сезон и ставит он дачку-развалюшку, но дело не клеится. Обещал Григорий Федорович послать того старичка, который катал его на лошади, а старичка нет.

Серебров знал, что за дачка-развалюшка у Макеева: Маркелов в благодарность за материалы, которые шли по распоряжению Виктора Павловича с завода, отправил новехонькие срубы, проведенные через бухгалтерию, как дом, предназначенный к сносу на дрова. Сереброву отпускать дядю Митю к Макаеву не хотелось. Такой непоседливый живой старик позарез нужен был здесь. Он и пенсионеров объединял, и косы точил, и не было лучше стогоправа, чем он.

– Сенокос идет, Виктор Павлович, каждый человек на счету, – пробовал отговориться Серебров. – А дядя Митя у меня – правая рука.

– Ну, Гарольд Станиславович, – тянул Макаев, – я ведь редко когда прошу. Такая малость…

– Сейчас никак не могу. Через полмесяца можно, – упирался Серебров.

– Через полмесяца будет поздно, – капризничал Макаев. – Я ведь, в отпуск пойду. И дачку надо бы скатать.

– Нет, я послать не могу, – стоял на своем Серебров. – Да, это последнее слово.

Макаев с обидой в голосе попрощался. Сереброву стало не по себе, когда он представил, как тот, придя домой, начнет костить его, и Надежда согласится с ним. А-а, пусть считают упрямцем, неблагодарным человеком, но он Помазкина не отпустит.

Когда Григорий Федорович позвонил из обрыдлой ему больницы и потребовал для Макаева «все сделать бастенько», Серебров понял, что Виктор Павлович не успокоился.

– Не могу, Григорий Федорович. Траву заскребаем. Старички косы точат и отбивают. Все на счету.

– Не дури, – оборвал его Маркелов. – Один старик у него все решает.

В трубку было слышно, как обиженно, тяжело дышит Маркелов.

– Делай, как я велю! – сердито, по-приказному сказал он.

– Не могу. Еще неделю, – упрашивал Серебров, озадаченно пощипывая выгоревшие усы.

– Ладно, не покаяться бы, – пригрозил Маркелов, и Серебров тоскливо положил трубку.

Еще неприятнее был разговор об Огородове.

– Мужик помогает нам. Надо подбросить ему для кабанчиков… Ну, надо. Понимаешь, надо, – намеками повторял свое требование Маркелов, пытаясь изобразить Николая Филипповича несчастным, страдающим от бедности трудягой. Два мешка колхозных комбикормов – такая малость.

Если бы комбикорм требовался не Огородову, Серебров бы еще взял грех на душу, а тут уперся.

– Я такого распоряжения давать не буду, – упрямо проговорил он.

Маркелов, теперь уже зная, что Сереброва вряд ли сумеет уломать, отчужденно попросил:

– Позови мне Капитона.

– Нет его. Он тоже на сенокосе.

– Дай трубку Марусе.

Маруся Пахомова, схватив трубку, обрадованно застрекотала, что в точности все передаст Капитону, и тот… Да, обязательно, конечно.

– Ты только накладную подпиши, – попросил примирительно Маркелов Сереброва.

– Не подпишу.

– Вот как, ну, погоди, вернусь, – крикнул Маркелов, бросая трубку.

На отказ Сереброва привезти корма Огородов среагировал сразу. На другой день вернулась из Крутенки заплаканная кассирша Антонида Помазкина. Управляющий банком запретил выдавать для «Победы» деньги. Этим Огородов мог сильно подпортить дело: работающие на сенокосе привыкли к ежедневной выдаче зарплаты. Немало было людей из Крутенки. Обмани их раз, потом не приедут.

Взбешенный Серебров посадил Антониду в «газик» и помчался в райцентр. С Огородовым ему разговаривать вовсе ни к чему. Он сразу пойдет в райком партии к Шитову, а больше никуда. Однако Шитова и других райкомовцев на месте не оказалось: все были на заготовке кормов. Придется все-таки самому до закрытия банковских операций попробовать уломать Огородова.

Нехотя ехал он к знакомому домику, где однажды уже был у него с Николаем Филипповичем суровый разговор.

– На каком основании не выдаете деньги «Победе»? – с порога задиристо спросил загоревший, с посветлевшими усами и облупившимся носом зампред колхоза Серебров. Николай Филиппович, чистый ясный, в белой рубашке, причесанный, благодушный, просматривал бумаги. На лице его отразилась брезгливость: это что за нахальный, что за невоспитанный человек поднял шум в таком приличном, и важном учреждении? Улыбка слиняла с его лица. Тьфу, да это же Серебров, запыленный, злой, потный. Типичный хам и грубиян и вообще – растленный тип.

– И не выдадим. Вы нарушаете финансовую дисциплину, – оскорбленно проговорил Огородов и отвернулся, не желая смотреть на Сереброва.

– А отчего же вчера давали и позавчера? – поигрывая ключом от машины, спросил с ядом в голосе Серебров.

– Пока не узнали о нарушениях, – опять скупо и неохотно, в сторону, буркнул Огородов.

Ерунду он порол этот благообразный Огородов. У него не было повода для придирки. Ведь есть законное распоряжение на ежедневную выдачу зарплаты. Серебров сбегал в кассу и принес это распоряжение, припечатал ладонью к столу перед Огородовым. Тот пренебрежительно скривил губы.

– За один день до того, как было принято это решение, вы выдали самочинно, – проговорил он, – и поэтому…

С каким наслаждением ругнул бы Серебров самодовольного несостоявшегося тестя, но он сдержал себя.

– Разрешите позвонить.

– Нет, по этому телефону нельзя. Он служебный, – кладя руку на трубку, мелочно проговорил

Огородов.

– Хорошо! – с упрятанной в полуулыбку ненавистью прошептал Серебров и побежал на почту, принялся обзванивать колхозы, в поисках Шитова.

Банковская кассирша уже захлопнула окошко, Огородов запирал на замки двери своего кабинета, чтоб идти обедать, когда влетевший Серебров вежливо предупредил:

– Вам сейчас позвонит из Тебеньков Виталий Михайлович.

– Я пошел обедать, – не замечая Сереброва, сказал Огородов охраннику и двинулся к выходу. Телефонный звонок застиг его на пороге.

– Вас Шитов, – проговорил охранник.

Метнув на Сереброва оскорбленный взгляд, Огородов махнул кассирше рукой, чтоб та садилась обратно к окошку.

Так складывались отношения с Николаем Филипповичем, однако, проезжая мимо банкировского подворья, Серебров с нетерпением смотрел на окна, надеясь увидеть Веру или Танюшку, но их там не было.

БЕРЕГА

Лето уже выжелтилось, кое-где побурело, стало зрелым, потеряло нежную светло-зеленую веселость, когда выписали Маркелова из больницы. Побледневший, с одутловатым лицом, он вышел из машины, как только заехали за фанерный, щит с названием своего колхоза, и пошел пешком. Хотелось подышать, отвлечься от больничных дум. Капитон ехал сзади на почтительном расстоянии. Догонявшие Маркелова автомашины притормаживали.

– Садитесь, Григорий Федорович! – кричали шоферы. Находились такие, что недоуменно спрашивали, что случилось?

– Иду, и иду, – досадливо отмахивался Григорий Федорович. – Что, пешего председателя не видели?

А те и вправду вроде такой причуды за Маркеловым не замечали, крутили головами. Вынудили в конце концов Григория Федоровича свернуть за вытянувшиеся в шеренгу елочки дорожной защиты. Капитон медленно вел «уазик» по дороге вровень с идущим председателем.

По желтковым ржаным накатам уже двигались комбайны. Жали напрямую. Маркелов смотрел, чисто ли берут машины хлеб. Вроде без огрехов, и срез невысок, берегут соломку. Редкие копны выстроились в ряд. Маловато будет нынче кормины, маловато, но побольше, чем у соседей. Для себя хватит.

Всю дорогу выспрашивал Григорий Федорович у Капитона, как там в Ложкарях? Отчего-то ему хотелось, чтобы шофер возмущался замещающим его Серебровым, тем, как шли тут без него дела. И Капитон, угадывая это желание председателя, крутил головой, усмехался, находя у Сереброва несообразные поступки.

– До ночи кажинный день барабался, – кося глаза на председателя, с осуждением говорил Капитон. – Ни одной ухи не съел.

– Зелен еще, подлеток, – делая вид, что сочувствует Сереброву, произносил Маркелов.

Кроме ревнивого этого чувства, отравляли привычную внешнюю бодрость больничные впечатления, раздумья о зловредной опухоли, которая лишила его сна. Оказалась та доброкачественной, а сколько он пережил…