Текст книги "Свадебный круг: Роман. Книга вторая."

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Подожди, – взмолился он. – Я не могу без тебя и без Танечки.

Вера ничего не ответила. Открыла дверь и ушла. Серебров давно не испытывал такого унижения: с ним не желали говорить, его гнали, прямо говоря, что он тут лишний… Но, видимо, не осталось у него никакой гордости. Он постоял немного в сенях и с глупой миной на лице шагнул обратно в квартиру.

– Наверное, аккумулятор сел, – сказал он.

Серебров снял сапоги и, не дожидаясь приглашения, в одних носках прошел в комнату. Он решил во что бы то ни стало пересидеть Валерия Карповича ц доказать, что он должен быть здесь главной фигурой. Здесь его дочь, Вера любила его, и он точно знает, что еще любит, только скрывает это.

Услышав стук открываемой консервной банки, он встал, прошел за загородку, насильно взял из рук Веры нож и открыл консервы.

Ужин готов. Он, пожалуй, перекусит. Спешить ему некуда. В конце концов интересно же узнать, кто из них окажется терпеливее или, уж если называть все своими словами, упрямее и нахальнее.

– О-о, что это у тебя? – крикнул Серебров, увидев аккуратно переплетенные тома.

– Это репродукции с картин, – взмахивая скатертью, прежде чем расстелить ее, сказала Вера. – Чуть ли не весь Серов, Нестеров, Пластов. Это Валерий Карпович переплел.

Валерий Карпович, краснея, застенчиво опустил взгляд.

Серебров хотел посмотреть репродукции, но раз их переплел Валерий Карпович, притрагиваться не стал. Он вытащил «Похождения бравого солдата Швейка» и, найдя любимое место, принялся читать вслух. Он громко читал, крутил головой, хмыкал, хотя видел, что Валерию Карповичу смеяться не хочется и Вере тоже. Одна Танечка выручала его, не понимая, смеялась, поддерживая своего бедного отца.

Валерий Карпович растерянно поглядывал на Веру: откуда, мол, взялся этот нахал? Потом во взгляде его появилась обида. Он не понимал, зачем Вера привечает этого самовлюбленного Сереброва. Он же испортил ей жизнь. Она даже пригласила его отужинать, и тот, потирая руки, сел, хозяйски оглядывая стол. Тоскливо жуя картошку, Валерий Карпович косился на серое вечернее окно, покрывшееся от тепла бисеринками пота.

– А чай будет? – спросил Серебров. – Я помню, как отлично ты заваривала чай. – Он запоздало льстил Вере, чтоб показать, что его давно связывает знакомство с ней.

– Я уже забыла, что отлично заваривала чай, – уходила она от опасных воспоминаний.

Вера и Валерий Карпович осторожно вели нудноватый разговор о расписании уроков. Серебров делал отчаянные усилия, чтоб найти лазейку и вставить свое слово. Не дождавшись такой возможности, он начал ни к селу ни к городу рассказывать о том, что вот есть такая рыба ротан, которую какой-то дуралей привез с Дальнего Востока. Так вот она из подмосковных прудов выживает всю остальную рыбу, потому что пожирает икру. Как бы не забралась в здешние водоемы.

Вера и Помазок подавленно слушали. Серебров вдруг смолк: они его могут сравнить с такой рыбиной-живоглоткой. Он ведь тоже без позволения влез в их уют, но он махнул рукой: будь, что будет.

Видимо, обида все-таки растравила Помазка. Непонимающе взглянув несколько раз на Веру и не получив ни ответа, ни поддержки, он сказал в конце концов желанные для Сереброва слова, что ему пора домой. Он, конечно, рассчитывал, что Вера будет его уговаривать, чтоб остался. Серебров тоже встал:

– Мы вместе с Валерием Карповичем пойдем. У меня есть фонарик. Все равно аккумулятор у механика придется клянчить.

Они шли, поругивая апрельскую грязь, ильинскую темень и оба тихо ненавидели друг друга. Серебров довел Валерия Карповича до дома и повернул обратно. У Веры еще горел свет. Уже виноватый и робкий, он осторожно постучал в дверь.

– Ну, что еще? – измученно спросила она, услышав его голос.

– На секундочку.

Она помедлила и отперла дверь. Лицо у нее было усталое и бесконечно родное.

– Прости меня, – сказал он шепотом. – Я, конечно, нахал, но я тебя люблю. – Он взял ее руку и прижал к губам. – Не отталкивай меня, я все понял, все, я хочу быть с тобой.

– Ох, как я устала от всего, – отнимая руку, сказала она. – Оставь меня.

Он свистящим шепотом доказывал, что не может без нее, что уже не тот, она качала головой и снова отстранялась.

Когда Серебров, злой на себя и Веру, отъезжал от учительского дома, свет фар выхватил жавшуюся к пряслу фигуру Валерия Карповича. Серебров остановил машину и так как был убежден, что тот пробирается к Вере, пошел навстречу, чтоб поговорить в открытую.

– Вам, наверное, известно, что Танечка моя дочь? – спросил он, закуривая сигарету. – Я решил вернуться к ним, и Вера Николаевна не против, так что сделайте выводы. Не мешайте ей.

– Какие выводы, вы что? – пробормотал испуганно Валерий Карпович. – Я никакого отношения…

– Вот и хорошо. Давайте я до дома вас довезу, а то вы слишком далеко от него ушли, – с угрозой проговорил Серебров, зло попыхивая сигаретой.

– Нет, я сам. Я просто дышу воздухом, – обиженно воскликнул Валерий Карпович.

Серебров считал, что должен действовать решительно и твердо. Только так, иначе он лишится Веры. Он включил фары и ждал, когда Помазок переберется через изъезженную ямистую улицу, поднимется на уютное крепонькое крылечко, закроет дверь. После зтого, круто развернув машину, Серебров погнал в Ложкари.

Теперь он чуть ли не каждый день то из Крутенки, то из ложкарской конторы звонил в Ильинское, прося позвать завуча Огородову и расспрашивал Веру, как чувствует себя Танечка. Вера отвечала сдержанно, но не упрекала за то, что он звонит ей.

Наверное, над Серебровым смеялись, но он не хотел замечать ни догадливых взглядов, ни улыбок. Пусть думают, что хотят, он знает, что делает все так, как надо.

Вскоре он заехал в Ильинское средь бела дня. На дверях Вериной квартиры был замок. Серебров пробрался к школе. Обтерев об измокшую прошлогоднюю траву сапоги, гулко прошагал пустыми в этот час коридорами наверх, в учительскую. Дежурные, стуча, ставили в классах на попа парты, шуршали швабрами. Вера оказалась на месте. В строгом зеленом платье с белым кружевным воротничком, официальная и недоступная, она сидела за столом и просматривала классные журналы. Он так мечтал застать ее одну, а тут оробел, замер у порога. В ее глазах отразились и радость, и недоумение, и испуг, что ли.

– Это я, – сказал он.

– Опять ты? – проговорила она и осуждающе покачала головой. – Тебя еще не уволили за то, что ты больше бываешь в Ильинском, чем в Ложкарях?

– Нет, мне обещали за это премию.

Зазвонил телефон. Вера бесконечно долго говорила золотушному завроно Зорину о предполагаемом проценте успеваемости, о ребятах, которые вызывают опасение, а Серебров, играя беретом, сидел и смотрел на нее. Опять она была какая-то вовсе необычная. Стояла около старого, прикрепленного к стене телефона, на губах полуулыбка, которая, конечно, была предназначена не завроно, в глазах усмешливые искорки, тоже не для роно. Трубку держит в точеной руке уж как-то очень красиво и полную ногу в легкой туфельке отставила кокетливо. Ну и Вера! Теперь понятно, отчего Валерий Карпович потерял голову.

– Ну, насмотрелся? – повесив телефонную трубку, спросила она. – А теперь уезжай. В какое положение ты меня ставишь?! Днем явился строить амуры.

– Я могу ночью, – уступчиво сказал Серебров и поцеловал ее руку. – Ах, какое удовольствие!

– Нахал! Ох, какой ты стал нахал и ловелас, – покачала Вера головой, но в словах этих, пожалуй, было не осуждение, а удивление. – Знаешь, жениться тебе надо.

– На тебе?

– Нет, не на мне. Тебе, по-моему, безразлично на ком. Весна в тебе играет.

Серебров обиделся, но справился с обидой и подошел совсем близко к Вере.

– А знаешь, – вдруг рассмеялась она, садясь на прежнее свое место, – как тебя зовет Танюшка? Гайка. Где Гайка? Когда придет Гайка?

– Вот видишь, – схватился за эту ниточку Серебров и сел напротив Веры.

– По-моему, она считает тебя своим одногодком.

– Значит, ты должна мне разрешить с ней играть.

– Она стала забавная. Каждый день меняет имена. Сегодня утром проснулась и говорит: я не Таня, я Маша, а вчера она была Олей. Выдумщица!

В голосе Сереброва зазвучала гордость:

– Это в меня. Я тоже в детстве был выдумщик.

– Ну да, как будто я не могла быть выдумщицей, – вступилась Вера за право наследования своего характера. – А впрочем, наверное, в тебя. Ты ведь и теперь выдумываешь бог знает что.

Сереброву вдруг стало хорошо от этого признания его наследственных черт в Танечке.

В учительской, светлой и солнечной, было уютно, а главное – пусто, и такая была манящая, близкая Вера. По радио голос Лидии Руслановой советовал не доверяться волнам в шальную погоду, а больше всего коварному изменщику. Вера догадалась, что Серебров хочет приблизиться к ней, погрозила пальцем.

– Тихо, изменщик коварный! Ты ведь слышишь, в такую шальную погоду нельзя доверяться волнам?

Это лукавство, вдруг появившееся в ее глазах и голосе, только прибавило Сереброву решимости.

– Тс-с, – предупредила опять Вера, вскидывая к губам палец. – Сядь!

На этот раз действительно раздались чьи-то шаги на лестнице. Вошел Валерий Карпович с постным обиженным лицом, буркнул что-то не то Вере, не то Сереброву, сел за стол. Потом уж Серебров понял, что Помазок возмутился: «Почему, спрашивается, опять педсовет?»

– Очередной педсовет, – сухо объяснила Вера и нахмурилась.

Сереброву хотелось доказать Помазку, что у них с Верой уже все решено.

– Ну, ладно, я тебе позвоню, и тогда мы обо всем договоримся, – вставая, сказал он. – Проводи меня.

Вера вышла из учительской, красная, возмущенная, чтобы снова повторить Сереброву, что он нахал.

– Правильно, – покорно согласился он и, дождавшись, когда взбежала по лестнице сердитая англичанка Ирина Федоровна, успокоенный спустился на школьное крыльцо.

_ Серебров доехал до Ложкарей, поставил машину у конторы. Когда принялся мыть в корыте сапоги, вдруг сверху, из приемной Маркелова, раздался пронзительный зов Маруси Пахомовой.

– Не баба, а сирена, – хвалил ее Маркелов, – шумнет, так за семнадцать верст слыхать.

У Сереброва даже в ушах зазудело. Стальной вибрирующий прут, а не голос.

– Сколько уж раз Григорий Федорович звонил из Бугрянска, – кричала Маруся. – В больницу его кладут. Вот и теперь вас зовет.

Серебров, не успев домыть сапоги, кинулся в приемную, взял трубку. В голосе Маркелова чувствовалась непривычная мрачность и даже унылость.

– Слушай, Гарольд Станиславович, – пробиваясь сквозь музыку, кричал он. – Меня положили в больницу. Оказывается, предынфарктное состояние. Еле выпросился к телефону. В общем, достукался. Колхоз я оставляю на тебя, давай соглашайся и проводи сев. Весна не тяжелая, сухая, все от техники зависит, а ты ходы-выходы знаешь.

– Не понимаю, – вырвалось у Сереброва. Он и вправду вначале не понял, что такое там городит председатель.

– Меня замещай, – раздельно повторил Маркелов.

Серебров опешил. Он стоял онемело и не знал, что сказать. Вид у него, наверное, был ошалелый.

– Чего стряслось-то? – заглядывая в глаза, мучалась Маруся.

Сереброву показалось, что Маркелов разыгрывает его. Сидит у себя в просторном, расписном тереме и разыгрывает, чтоб назавтра разразиться хохотом.

– Бросьте шутить, Григорий Федорович, – крикнул он.

– Какие к Евгении Марковне шутки? Верно, из больницы звоню. – Завтра привезет Капитон мое распоряжение, а ты бумаги не жди – и за дело. Вон как сушит. Влага уйдет. Запиши: завтра утром привезут недостающие семена, удобрения гранулированные вот-вот поступят. Не прозевай.

Серебров пошевелил в воздухе пальцами, Маруся догадливо подала ему карандаш и бумагу. В паузах, отказываясь от неожиданного заместительства, он записал целый столбец первоочередных дел. Надо же, какая прорва забот!

– Крахмалева, Крахмалева надо! Он ведь всегда вас замещал, – обрадованный тем, что нашел подходящего человека для замены, заорал Серебров.

– Кабы можно было, – гмыкнул Маркелов. – Его на операцию кладут. Да я уж все согласовал, Шитов не возражает.

– Тогда Тимкина, – крикнул Серебров.

Маркелов, считавший самым ценным качеством в специалисте разворотливость, только мрачно ругнулся, упомянув мифическую Евгению Марковну.

– Не до шуток, Гарольд Станиславович, ты же ответственный человек, а не Ваня темный. Берись без всяких разговоров. Я недели через полторы вернусь, и не заметишь, как время пролетит. Ну, все.

Серебров еще долго держал в руке трубку, словно ждал, что вслед за короткими гудками вдруг послышится гулкий смех Маркелова, и тот скажет: ну как? здорово я тебя разыграл? Но трубка издавала отрывистое попискивание. Серебров взъерошил курчавые лохмы, налил воды из графина и приподнял стакан:

– За новоявленного заместителя!

Маруся неодобрительно покосилась на него.

Одно утешало. Впереди была спокойная ночь. Пока никто, кроме Маруси, не знает о его заместительстве, он свободен. Вдруг вызрело непреодолимое радостное и нетерпеливое желание сейчас же рвануться в Ильинское к Вере, но он не успел выбраться из конторы, как примчавшийся из Крутенки шофер подал ему безграмотную и лаконичную записку от Минея Козырева. Долгожданные гранулированные удобрения, те самые, которые они с адским трудом выколачивали с Маркеловым, наконец прибыли.

Сев в «газик», Серебров замотался по Ложкарям, поднимая шоферов. Надо было сделать все аврально, как при Маркелове: выгрузить, привезти, чтобы уже завтра зерно ложилось в землю с гранулами, и, по выражению Маркелова, у каждого зернышка-младен-ца была титька-кормилица. Время не ждет, и тут же Серебров разослал машины за трактористами. Пусть те, кто не занят еще на севе, сделают рейс.

Пришлось принести первую жертву. Вместо Ильинского Серебров повернул «газик» в Крутенку.

ОТ ПЕРВОЙ ТРАВИНКИ

ДО ЖЕЛТОГО ЛИСТА

В жизни Сереброва, пожалуй, еще не бывало таких быстрых, мелькающих, как карусель, дней, когда заботы теснились бесконечной чередой, и, только впадая в провальный недолгий сон, вспоминал он о том, что опять не хватило тех заветных трех часов, которые нужны были, чтобы съездить к Вере. Он торчал в Ложкарях и Крутенке, а в это время в Ильинском Помазок, наверное, плел свои интриги. Серебров стучал на себя кулаком по столу, не давал разрастаться ревности. «Если что-то у нее ко мне сохранилось, то она подождет», – логично рассуждал он, но логика эта была не в состоянии успокоить его.

От бесчисленных забот, споров, многократных на одном дню поездок в Крутенку, ругачки в поле через неделю Серебров осунулся и почернел.

Никчемный он, наверное, был заместитель. Маркелов бы, похохатывая, травил анекдоты, и дело бы шло.

Серебров бегал, а дел не убывало. Видно, беда была в том, что сам брался за то, чем при Маркелове занимались строитель, главный зоотехник или начальники участков. Сказывалось еще и то, что не было главного агронома Федора Прокловича Крахмалена. Этот бы давно объехал все поля и знал, сколько еще сеять, где проклюнулись яровые, а где не взошли и пора их выбраковать. Серебров же ездил сам то на один участок, то на другой.

Вернулся вечером, на крыльце конторы сидит худой, унылый завбазой горюче-смазочных материалов Окишев. «Обрадовал», дизтоплива осталось на одну заправку, а пахоты еще треть. Ругнулся Серебров и засел за телефон, чтоб вымолить в ПМК горючего на перевертку. А с начальника базы ГСМ, как с гуся вода, вины никакой не чувствует. Хорошо, что помог Шитов, пристыдил начальника ПМК за то, что не хочет помочь Сереброву.

Главный зоотехник Саня Тимкин и тот свалил работу на Сереброва. Привел к нему пастухов. Дело денежное, дескать. С удоев пастухам нынче плата не выгодна. Травы тощие. Сидят старик в сандалиях на' босу ногу и худой кадыкастый мужик в вылинявшей майке и тянут резину: конечно, оно бы лучше с удоев получать, да нынче прибавка мала. И кивают на соседние колхозы – везде большой твердый оклад положен. Пришлось накинуть зарплату. Главный бухгалтер Аверьян Силыч даже зазаикался: видано ли! Утопленные в сдобном лице глазки смотрят испуганно.

– Ладно, из моей зарплаты вычтешь, – натужно пошутил Серебров.

Пастухи выморщили добавку, ушли довольные.

Чуть не полез драться Серебров, когда кудрявый застенчивый тракторист Андрюха Долин вдруг объявил, что надумал сыграть свадьбу.

– Пороть бы тебя надо, а не женить, – крикнул он, ожесточенно давя окурок в пепельнице. – Ведь разгар сева.

– Приходите на свадьбу-то, – промямлил Андрюха. – Мамка сказала…

– Тьфу на тебя, смотреть не хочу, – отворачиваясь, огрызнулся Серебров и подумал, что Григорий Федорович заранее бы знал о готовящейся свадьбе и, наверное, сумел бы уговорить Андрюху, чтоб тот повременил. Маркелов бы позвал его с невестой, загодя подарок преподнес и попросил подождать, а вот он не нашел ничего лучшего, как пригрозить:

– Учти, с трактора сниму.

И сорвался в Коробейниках из-за свадьбы на два дня сев, и ругали за это Сереброва в районной газете, будто сам он затеял эту свадьбу, длившуюся целых три дня.

Чувствуя на каждом шагу свою неумелость, Серебров надеялся услышать радостный облегчающий голос Маркелова: посылай Капу, выписывают меня, но Маркелов, позвонив в очередной раз, ругнулся:

– Хотели выписать, да вот появилась какая-то фиброма. Доброкачественная опухоль, говорят, а мне один хрен, не легче от ее качества. Все равно держит. Ну, как ты там, бастенько все идет?

– Вовсе невмоготу, – взмолился Серебров. – Приезжайте.

– Терпи, терпи. Черт знает, откуда эта фиброма привязалась?

Серебров вырвался в Бугрянск, побывал в больнице у Маркелова. Тот лежал в отдельном боксе. Какой-то непривычный в пижаме и тапочках, мрачноватый, шутил меньше. Выпив полстакана коньяку, положил руку на колено Сереброву, вздохнул:

– Вот видишь, сильнее нас болезнь.

Чувствовалось, что опухоль эта тревожит и даже угнетает. Та ли, доброкачественная ли?

Серебров, ссылаясь на авторитет отца, начал доназывать, какая пустяковая вещь эта самая фиброма, ее же вырезать, и делу конец. Маркелов верил и не верил. В глазах таились опасение и надейсда.

Пополз по Крутенке и перекинулся в Ложкари сочувственный слушок о том, что у Маркелова вовсе не фиброма, а саркома, что бедняга протянет недолго. Слух этот определенно распускал Огородов. Он навещал Маркелова в больнице.

«Если правда, жалко Маркелова. Все-таки хороший мужик», – думал Серебров. Когда он разнюнился в больнице, как ему тяжело, Маркелов сразу ухватил, в чем промашка.

– Да ты работу-то не с конторы начинай, а с поля, с деревень. Наездишься, все узнаешь, увидишь, потом уж к столу-то. Маруська не забудет, положит перед тобой списочек: тот-то был, этот-то заезжал. Вот и будет все бастенько, не тобой будет случай помыкать, а ты его возьмешь в узду.

И тут была мудрость председательской науки.

Возвращаясь из Крутенки в Ложкари, Серебров вдруг еще раз понял, что стал непроходимым дураком. Что он ждет? Надо давным-давно поехать к Вере и забрать ее к себе. Навсегда! Это решение обрадовало своей простотой и определенностью.

В Ильинское он въезжал в призрачной июньской полутьме. Когда машина пробиралась мимо дома Валерия Карповича, он невольно потушил свет фар. Показалось, что кто-то вышел на крыльцо. Серебров продрался через пахучие кусты бузины к окошку Вериной квартиры и постучал в стекло. В окне возникло белое всполошенное лицо. Вроде не Вера.

– Это я, – сказал он севшим голосом.

Лицо отшатнулось, и Серебров понял, что выглядывала в окно Серафима Петровна. Неужели не позовет? Эх, как он некстати приехал. Он долго ждал на крылечке, пока, наконец, не выскользнула в дверь Вера в накинутом наспех платье. Вытянув вперед руки, чтоб он не прикасался к ней, возмущенно зашептала, что у нее в гостях мать, и пусть Серебров быстрей уезжает, а то ей из-за него одни упреки.

– А я никуда не уеду без тебя и Танюшки, – объявил он. – Я ночую у вас, а утром перевезу вас к себе.

Для него это было окончательно определенным.

– Ты что за меня решаешь? – сердито прошептала Вера и прижалась спиной к дверям, словно он хотел ее насильно от них оторвать. Со сна ей было зябко, она потирала руки и, видимо, с нетерпением ждала, когда Серебров уедет. Он сбросил пиджак, насильно надел ей на плечи. Сам остался в клетчатой безрукавке.

– Но я не могу так больше. Я не могу без вас, – проговорил он, кутая ее. – Ты понимаешь, не могу! Ведь теперь у тебя закончились экзамены. Ведь…

– А ты спросил, хочу ли я? – обжигая его возмущенным взглядом, прошептала она, и ему показалось, что вот-вот ее голос сорвется на плач.

– Но ведь ты меня любишь? Значит, хочешь, чтоб я был с вами. Ну, пойдем со мной, мы хоть в машине поговорим, – просил он, ловя согласие в ее печальных, страдающих глазах. Она отрицательно покачала головой.

– Опять мама не велит? – играя желваками, кинул он, сердясь.

– Потом, – ответила она и вдруг дотронулась рукой до его подбородка. – Ух, еж колючий. Что, тебе и бриться некогда?

Ему хотелось схватить ее за руку и говорить, говорить о себе, о том, как ему тяжело, как нужна она ему. В сенях ходила Серафима Петровна, покашливала, брякала чем-то. Наверное, она презирала Сереброва, а может, и ненавидела и хотела спасти свою дочь от него, погубителя.

– Потом, потом, – прошептала Вера и, прижавшись к нему, тут же отстранилась. – Уезжай, слышишь, потом поговорим. Слышишь, Гарик!

Наутро он ругал себя за то, что не открыл дверь и не поговорил начистоту с Серафимой Петровной. Надо было сказать, что он забирает жену и дочь к себе. Если Серафима Петровна желает дочери счастья, пусть не препятствует.

Средь бела дня он снова повернул машину в узенький тупичок к Вериному дому, но его встретил злорадный замок. Соседка – старушка, вешавшая стеклянные банки на жердины частокола, с любопытством разглядывая его, сказала, что Вера уехала сегодня утром вместе с дочкой и матерью. Этпуск у нее начался.

Серебров, унылый и обиженный, оставляя желтую завесу пыли, помчал в Ложкари. Не могла известить, что уходит в отпуск! Что ему теперь в Крутенку к Огородову ехать? Нет, этого не будет!

Но машина, миновав Ложкари, помчалась в Крутенку. Там Серебров несколько раз медленно проехал мимо банкирова дома. На одворице возился сам Николий Филиппович. Выгнувшись серебристой дугой, постреливала, потрескивала, будто еловая ветка на костре, тугая струя, бьющая из шланга. Веры и Танечки нигде не было. Серебров зашел в «Сельхозтехнику», поввонил Огородовым. К телефону никто долго не подходил. Когда раздался голос Николая Филипповича, Серебров положил трубку и поехал домой.

– В гости они куда-то укатили, – объяснил завроно Зорин, видевший Веру на вокзале. Сереброва ожгла обида: не могла честно сказать.

Ко всем огорчениям тех дней прибавилось еще одно – сушь. Жаркие дни поначалу радовали Сереброва. В середине мая выкинул розовые лепестки шиповник. На месяц раньше срока. Прав оказался Григорий Федорович: сев прошел легко, хотя лежали в больнице председатель и главный агроном. Но желанная и благодатная теплынь обернулась злом. Серебров стал замечать в яровых полях непроросшее зерно. Кое-где уже теперь земля была, что зола, – суха и летуча, в других же местах – закаменела и гудела, будто чугун. В густой ржи почва растрескалась, щели – в кулак. Просила земля дождей пересохшими этими трещинами, молили о ней запыленные квелые травы.

Каждый вечер, перед тем, как лечь спать, и утром, вскочив с постели, Серебров рьяно барабанил пальцем в стекло барометра, не доверяя упрямой стрелке, замершей на слове «сушь». Стекло не выдержало, треснуло, и выпал на пол косой осколок. Пришлось залепить дыру пожелтевшим все от того же рьяного солнца клочком бумаги.

Серебров вставал с тяжелой головой. Водопроводный кран то сипел, то напевал, как флейта. Приходилось ждать воду. Наконец, поплевываясь, кран лениво начинал сочить теплую безвольную струйку. Серебров нехотя плескал в лицо водой, наспех чего-то ел и шел к гаражу. От земли поднимался дрожащий жар.

Везде: и в деревне, и в Крутенском райкоме партии, и в «Сельхозтехнике» – шел разговор о необычной жаре. Чувствовалось удивление этой благодатью, которая вдруг превратилась в несчастье. Судачили о том, что не будет травы, что озимая рожь бодрится из последних сил, что в лесных районах начались пожары. Дымной гарью попахивало и здесь. И по московскому радио, передавая метеосводку, говорили дикторы: небо над столицей в дымной мгле.

Серебров завидовал тем местам, где шли ливни. Просыпаясь ночью, он прислушивался, не хлещет ли дождь по крыше, не урчит ли дальний гром, но на улице было тихо и душно.

Серебров узнал, что вернулся из больницы Крахмалев, и заявился в его бревенчатый, закрытый плющом дом. Еще издали увидел седую, коротко стриженную голову агронома. Федор Проклович возился в клубнике: обрывал усы, рыхлил землю. Вокруг дома, в палисаднике, везде были у Крахмалева цветы. «Вот если бы переехала Вера, мы бы тоже насадили много цветов», – подумал он, толкая дверь калитки.

Крахмалев, увидев его, не выразил радости.

– Я сейчас, проходи.

– Да нет, я ненадолго. Как здоровье-то, скоро ли? – с мольбой спросил Серебров и вывалил целую груду вопросов насчет хлебов. Крахмалев, рассматривая свои босые мосластые ноги, без тревоги сказал:

– Может еще выровняться хлеб, если в ближайшую неделю пройдут дожди. Не плохи зерновые-то, но на пределе.

– С гранулами сеяли, к каждому зернышку кормилицу подсаживали, – невесело пошутил Серебров. – И вот…

– Это-то не пропадет. Выпадет водянистый год, будет от минералки отдача. Все растворится, – мудро объяснил Крахмалев. – Ну, пойдем в дом.

– Нет, потом как-нибудь.

Федор Проклович пообещал, что завтра выйдет на работу, и Сереброву вроде полегче стало от этого обещания.

Направляясь домой, видел он сизую лохматую, будто овчина, тучу, которая висела у горизонта. Подтянуть бы ее сюда, к колхозным полям. Всю бы технику собрал, не пожалел!

Ночью он проснулся от какого-то неясного облегчения. Стало прохладно в комнате, и слышался за окном ровный шум. Неужели дождь? Он выскочил на крыльцо. Действительно, та туча оказалась не обманной, хлестал самый настоящий парной, долгожданный ливень, и погромыхивало бодряще, обнадеживающе за поселком в соснах. Наверное, это было спасение. Обалдевший от радости, в одних трусах Серебров выскочил под белесые струи, запрокинул голову, ловил дождины ртом, шлепал себя по мокрой груди, прыгал, выплясывая какой-то полоумный танец: ай да дождик, ай да дождь! Увидев его в эту минуту, колхозники наверняка подумали бы, что главный инженер рехнулся. Утром Серебров шел в контору повеселевший. Разговоры были только о ночном ливне, о том, куда он ушел и сколько полей захватил. Заскочил Серебров к Федору Прокловичу, который уже сидел в кабинете.

– Спасение?! – с порога весело крикнул он.

Федор Проклович был настроен скептически.

– На восемь миллиметров всего промочило, – сказал он, как будто был вовсе не доволен дождем. – Об эту пору всякие ливни должны валом валить: и травяные, и хлебные, и грибные. Такую малость за осадки-то и не считают.

Оказалось, что это был не тот дождь, и опять сушило, опять над дорогами, не оседая, висела пыль.

Позвонил Сереброву Шитов и с напором говорил о том, что раз не будет нынче трав, надо бросить силы на заготовку веток. Агрегаты витаминной муки должны работать. А вообще надо подбирать людей и технику для поездки за соломой в южные области. Надежд на свои корма мало.

– Веники не спасут, – скептически хмыкал Крахмалев.

– Но все-таки выход! – с жаром доказывал Серебров. Гибельным казалось ему бездействие.

– Не выход, а самообман, – резал Федор Проклович. – Надо все жатки переоборудовать на самый низкий срез, тогда своей соломы наберем.

Серебров вызвал Ваню Помазкина, попросил по-мараковать над жатками, распорядился насчет заготовки веточного корма, но и на второй и третий день начальники всех участков его приказа не выполнили.

– Да к чему, поди, еще дожди пойдут, отаву возьмем, – уклончиво тянул усатый начальник Коробей-никовского участка Степан Коробейников, когда Серебров припер его к стенке.

Серебров ездил с участка на участок, устраивал разгон, требовал, чтоб заготовляли ветки, но и по глазам и по ухмылкам чувствовал, что так же, как агроном Крахмалев, начальники участков воспринимают его слова несерьезно. Когда приказывал Маркелов, знали, что делать надо, а тут не торопились. Может, из-за того, что Серебров стеснялся переходить на приказной тон?

«Если не станут подчиняться, пойду к Шитову и попрошу, чтоб назначал Крахмалева. Я так больше не могу», – тоскливо думал он, но Шитов позвонил ему сам и сухо сказал, что в причинах бездействия разберутся потом, возможно, на бюро райкома партии, а теперь, принимая во внимание то, что «Победа» плетется в хвосте, решили направить к ним бригаду шефов из Бугрянска. У «Труда» оторвут, а им пошлют. Серебров обиду стерпел. Раньше шефы у Маркелова не работали. Он взмолился, закричал отчаянно в телефонную трубку:

– Виталий Михайлович, у меня ничего не получается! Освободите меня! Ведь Федор Проклович вышел на работу!

– Не паникуй! – холодно ответил Шитов. – Когда надо, освободим. – И Серебров почувствовал в этих словах угрозу.

В тот же день прикатили два автофургона, наполненные веселой пестрой публикой. Молодежь в спортивных костюмах, кедах. Серебров распределил шефов по участкам. Пусть рубят ветки для агрегата витаминной муки, вяжут веники.

С приездом шефов Ложкари стали шумными. Людно было в столовой и магазине, до утра гремела около Дома культуры музыка. Какой-то шеф захватил с собой магнитофон и пускал его во всю мощь. Поутру поднимались горожане к десяти часам. Да ещё час уходил на завтрак и сборы, выезжали в самую жару. В березниках и осинниках слышался ленивый стук топоров, ширканье пил. Шла заготовка веток. У полыхающего жаром агрегата витаминной муки, напоминающего гигантский каток, появились бумажные мешки с мукой. Сдвинулась «Победа» с мертвой точки.

Когда Серебров в этот день вернулся в контору, на крыльце его ждал дядя Митя Помазкин. Он белозубо улыбнулся инженеру. По протекции матери Сереброва Нинель Владимировны ему изготовили вставные челюсти с фарфоровыми зубами. Дядя Митя помолодел. Улыбался, ослепляя ложкарцев литой шеренгой резцов. Из-за зубов появилось в его улыбке что-то по-восточному хищное. Дядя Митя тайком заглядывал в зеркало: то ли не мог налюбоваться, то ли вызывали у него зубы беспокойство: больно уж сердитым стало лицо.

Серебров хотел отпустить шуточку по поводу дяди Митиных вставных челюстей, но тот, перебив инженера, запричитал:

– Чо делается-то, чо делается-то, Гарольд Станиславович. Ведь из-за листиков деревья валят. Поглядел бы, цельные деревья валят. К чему? А ведь кормины-то в лесу полно. Много травы-то. Пропадет опять кормина, а деревья губим.