Текст книги "Свадебный круг: Роман. Книга вторая."

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Испугавшаяся больше него этой самой фибромы, потучневшая, отвыкшая работать Лидия Симоновна не нашла сил сдерживаться и каждый раз упрекала Григория Федоровича за то, что он вовсе не думает о семье. Мог бы давно купить автомашину, а то случись что, ни мальчику, ни ей не на чем будет выехать из города. Она, не замечая, что обижает мужа, уже заботилась о житье без него.

– Рано хоронишь, – глядя в сторону, зло обрывал ее Маркелов.

А Лидия Симоновна, обмахивая носовым платком багровое от слез, тугое лицо, продолжала заупокойный разговор, упрекая Григория Федоровича в том, что не думает он о сыне.

Григорий Федорович тяжко вздыхал. Достался ему сын. Сколько раз после драк и провалов на экзаменах был у ректора института, молил оставить Борю: А тот его унижений не ценил. Относился к отцу иронично. Вслед за матерью считал его ограниченным человеком, работу никчемной.

– Бесчувственная ты деревяшка! – не добившись от мужа обещания завести машину, срывалась Лидия Симоновна.

Чтоб не видеть красное от слез, укоризненное лицо жены, он ложился на кровать и отворачивался к стене. Водил толстым пальцем по панели, обводя наплывы краски. Ох, как было ему тяжело. А Лидия Симоновна воспринимала и это, как демонстративное пренебрежение, разражалась упреками. Он, мучаясь, ждал, когда она наконец уйдет.

После сердитых телефонных разговоров с Серебровым (и зачем оставил он заместителем этого выскочку?!) ему стало казаться, что и жена права в своих мрачных пророчествах: никому он не нужен в колхозе, все забыли о нем, никто ему не подчиняется. Надо о доме думать, о семье. Никто ведь его не навестит, кроме жены, даже верный Капитон забудет. Кому нужен больной председатель? Лида хоть взбалмошная, а накормит вкусно, позаботится.

Но был он не совсем прав. Заглядывал к нему Ольгин, однажды приехал Виталий Михайлович Шитов и долго сидел, говоря, что спрашивал врачей, опухоль – ерунда. Вздыхал, сплетая руки, что опять лето не даст толком заготовить корма, хвалил Сереброва.

Маркелов умилился, растроганно засуетился, когда однажды в палату робко вошла Лиза. Смущенная, боязливая, обласкала Маркелова взглядом темных глаз. У Маркелова дрогнул голос, и он вдруг всхлипнул.

– Да что ты, Гришенька, кто тебя обидел? – прижав к груди его голову, проговорила она. От этого Григорию Федоровичу стало еще безутешнее, представился он себе маленьким, горько обманутым Гришунькой.

Взрослым он ревел два раза. Один раз в госпитале, когда просился к хирургу. Долидзе, а второй раз, когда после тюрьмы работал председателем и предложил ему Виталий Михайлович Шитов вступить в партию.

– Разве мне можно? – опешил Маркелов. – Ведь я…

– А почему нельзя? – ответил на вопрос вопросом Шитов и вскинул взгляд, в котором не было ни хитрости, ни подвоха.

Бойко и весело отвечал Маркелов на вопросы на заседании бюро, но вдруг сдали нервы, когда Шитов, поздравляя его, пожимал руку. Не сумел справиться с собой Маркелов, некрасиво всхлипнул и размазал кулачищем слезы по конопатому лицу, отвернулся в угол.

– Ну-ну, успокойся, Григорий Федорович. Все хорошо, – подбодрил его Шитов, кладя руку на плечо.

И вот теперь, ощущая, как со слезами приходит облегчение, всхлипывал он в объятиях Лизы. Чем, оказывается, можно было его доконать! Жалостью!

– Да что ты, Гришенька, на поправку ведь идешь, – шептала Лиза, смущаясь заходивших без стука сестричек и нянечек. – Вон ты какой сильный. Жить да жить тебе. – Сестрички и санитарки замечали руку Григория Федоровича на неположенном месте: на плече или даже колене посетительницы, но делали вид, что не видят этого, оставляли лекарства, еду и уходили.

После этих неожиданных слез, пристыженный, но умиротворенный, ласково глядел он на Лизу. После Лизиных тайных приездов, следя за оконной тенью, под светом фар проползающей по потолку, Григорий Федорович решительно думал о том, что надо ему жизнь свою переменить. Купит он Борису автомашину, отдаст все нажитое Лидии Симоновне и уедет куда-нибудь с Лизой и впервые в жизни будет счастлив. От этих мыслей становилось легче и светлее, но потом наплывали сомнения: как это сделать? Лиза решится уйти от мужа, а он сам вряд ли выпутается из житейских сложностей. Слишком поздно явились к нему эти мысли. Надо было сразу уйти от жены, как вернулся из заключения или когда стало известно о его связи с Лизой.

Вспоминая пережитое, шел Маркелов теперь по краю сжатого поля, вдыхал отрадный запах половы, останавливался. Неожиданно сдавило мягкой хваткой сердце, застлало туманом глаза. Он схватился за пыльную елочку. Да куда он отсюда уедет? Все тут родное, выстраданное. Нет, умирать, так на ходу и вот здесь, а не на больничной койке. В любом другом месте он будет чужим, и Лиза станет не мила. «Раньше надо было, раньше», – с горечью опять подумал он.

От этих мыслей Маркелова отвлекали табуном идущие по овсяному клину комбайны. Ставили комбайнеры рекорды по убранным площадям, а гоняли с пустыми бункерами. «А ведь недавно еще такая глупость была, по площадям измеряли старания», – вспомнил Маркелов и сел в машину, чтоб не встречаться с комбайнерами. Они его должны увидеть бодрым, веселым. У скучных-то людей парное молоко скисает, нельзя, чтоб таким видели его мужики.

Около косматой мускулистой сосны Григорий Федорович снова вылез из машины, погладил рукой медный ее ствол, прислушался к певучему гудению дерева. Это место он любил, отсюда во всей красе открывались Ложкари. Он сам выбрал опушку сосняка для поселка. Удачно выбрал.

Первым встретил Маркелова дядя Митя, всплеснул руками и, белозубо улыбаясь, заспешил навстречу.

– Ой, ой, Григорей Федорович, дитятко, приехал.

– Наверное, похоронили уже меня? – кинул

Маркелов, но привычной грубоватой шутки не. получилось.

– Ой, почто ты эдак-то, Григорей Федорович, – суеверно запричитал ужаленный недружелюбными словами старик. – Живи, живи, сколь хоцца, я к тебе с чист душой.

– «С чист душой», – проворчал Маркелов. Опять показалось ему, что изменились люди, забыли о нем. Даже от слез Маруси Пахомовой, кинувшейся к нему, не отмякло сердце.

Серебров поймал на себе укоризненный взгляд председателя и сразу понял, что не отпустила того обида. Своими вздохами, хмурью, залегшей в бровях, Григорий Федорович одним видом без слов показывал: вот что ты без меня натворил!

Сереброву не терпелось рассказать, как они «раскочегарили» сенокос, как проверяют с Крахмалевым все комбайны на герметичность, загоняя их на расстеленный брезент. Даже маленькая утечка видна, но Маркелов слушал без одобрения. Вырвалось возмущение, когда ему сказали, что незадачливый шоферишка Агафон Хитрин разбил новенький, по распоряжению Сереброва переданный молоковоз. А с каким трудом выклянчил эту машину Маркелов!

– Я бы Хитрину никогда такую красавицу не дал, он переднего колеса от нее не стоит. До сих пор ездить не научился, – бросил с уничижением Маркелов, давая понять Сереброву, что ни черта-то он не разбирается в людях.

Серебров возил Маркелова по ложбинам, где уютно высились купола стогов. Все взяли. В полях хвалил Ваню Помазкина за то, что придумал тот приспособление для низкого среза. Однако по иронично опущенным концам губ Маркелова понимал: не трогают того такие восторги. Ваня всегда хорош, а сенокос таким и должен быть – самая приятная для деревни работа.

Сереброву хотелось, чтобы Григорий Федорович отгремел, выговорился, чтобы после этой грозы опять все стало между ними просто и ясно, но Маркелов молчал. Определенно сердился. А за что? И вдруг Сереброва озарила догадка, что за два с половиной месяца он сумел испортить отношения со всеми, с кем Григорий Федорович их особо ценил: и с Макаевым, и с Огородовым. И он понял, что Маркелов долго будет помнить эту обиду. Но, несмотря ни на что, Серебров был доволен. Жизнь вошла в привычную колею. Вот заметут комбайны немудреный нынешний урожаишко, притихнут поля, укрепят они меж двух берез с медвежатником Федей Трубой около гривы несжатого овса лабаз и будут выслеживать косолапого сладкоежку. А потом начнется охота на уток. Хватит тосковать Валету, хватит! В это время приедет Вера, и произойдет решительный разговор. Будет у него семья!

Однако жизнь предложила свой неожиданный вариант.

Однажды хитрющая Маруся Пахомова, конфузливо улыбаясь, вызвала Сереброва с заседания правления колхоза, которое, как всегда, решительно и весело вел Маркелов.

– Не поняла я, Гарольд Станиславович, будто из Ильинского, а, может, из Крутенки вас зовут, – сказала она, изображая смущение.

В трубке звучал веселый, торопливый голос Веры.

– Мне сказали, что ты меня искал. Мы были у Ирочки, помнишь «англичанка»? Отдыхали с Танюшкой. А теперь уезжаю на теплоходе, так что всего доброго. Не ищи.

– Подожди, я сейчас! – крикнул опешивший Серебров. – Отпрошусь.

В ответ раздался не похожий на Верин легкомысленный смех.

– Чудак! До отхода электрички пятнадцать минут. Я же из Крутенки звоню и теперь поеду в Бугрянск.

У Сереброва перехватило от обиды дыхание.

– Ты что, раньше не могла позвонить! – крикнул он возмущенно.

– Ты же человек занятой.

Еще и издевалась над ним.

– Ах, черт возьми! Ты что, скорым поездом не можешь? – молил он.

– Нет, нет. Все. Я не одна. Меня ждут, – проговорила она и повесила трубку.

После этого взбалмошного расстанного звонка, сидя в кабинете председателя среди знакомых-пре-знакомых людей, Серебров вдруг ощутил обидную одинокость, от которой защемило сердце. С глухой нарастающей тоской он понял, что из-за этого экскурсионного теплоходика, на котором Вера окажется в игривом, беззаботном расположении духа, он потеряет ее. Слоняется там множество досужих красавцев, и найдется какой-нибудь…

С трудом дождавшись окончания заседания, Серебров пробился к Григорию Федоровичу и потребовал:

– Дайте мне отпуск.

– Чего? – опешил Маркелов, выпучив на него ошалелые глаза. – В уборку-то? Да ты что, милый? Вот в октябре, когда все бастенько уберем, дуй хоть за границу, а теперь… Ну, парень… – и покрутил головой.

– Теперь нужно, – с сумрачной твердостью настаивал Серебров, подсовывая заявление.

Маркелов начал сердиться: вот причуды! Ну, молодежь! Но, поковыляв по кабинету, вдруг махнул великодушно рукой.

– Ладно, вали. Справимся, – ив глазах его мелькнула веселая хитринка. Серебров понял: председатель согласился на отпуск вовсе не потому, что ему стало жалко измучившегося главного инженера. Он сам привык работать на износ, и считал, что остальные должны быть такими же двужильными. Просто Маркелов смекнул, что без Сереброва быстрее и легче восстановит подпорченные связи. Задобрит Огородова, зазовет Макаева в «райский уголок», и все уляжется. Даже лучше, что не будет Сереброва, а то этот дуралей возьмет да полезет в пузырь.

– Давай, вали отдыхай, – повторил великодушно Григорий Федорович и хлопнул Сереброва по спине.

Получив отпуск, Серебров ощутил бездумную легкость. Все печали разом слетели с него. Совсем это неплохо отправиться в путешествие на теплоходе. Он доверится предусмотрительному дотошному экскурсионному расписанию. Ни о чем не надо будет беспокоиться: и развлечения, и питание – все продумано премудрым бюро путешествий, в руки которого он отдаст себя. А главное, он поплывет на теплоходе с Верой. Ему не будут мешать досужие взгляды. Там же никто никого не знает. Ах, какая счастливая полоса жизни вдруг открывалась перед ним!

Нинель Владимировна, с удивлением увидев непривычно всполошенного, по-отпускному одетого сына у себя в кабинете, с готовностью проявила свое влияние.

– Я сейчас, Гаричек, – хватаясь за телефонную трубку, заспешила она. В белом халате и шапочке, с резиновыми трубками фонендоскопа на груди, милая, все-таки красивая мама выглядела внушительнее и моложе, чем дома. – Мальчик ни разу не отдыхал летом, – застонала она по телефону. – С этой противной Крутенкой он вовсе извелся. Подумать только: сельский инженер имеет право отдыхать лишь поздней осенью или зимой. – Все, что касалось сына, Нинель Владимировна воспринимала обостренно.

Ведающая всякими оздоровительными поездками приятельница матери начала предлагать для сына Нинели Владимировны один маршрут соблазнительнее другого: к морю, за границу. Она очень удивилась, что тот хочет поехать на теплоходе по самому непритязательному местному маршруту.

– Туда же мы из районов набрали желающих. И теплоход уже ушел. Может лучше на море, в Гагры, Геленджик? – соблазняла она Сереброва, но он хотел на речной теплоход. Он сам завладел телефонной трубкой и, бессовестно льстя, называя профсоюзную даму – не то Аврору, не то Венеру Федоровну – всесильной волшебницей, упросил ее оформить в порядке исключения путевку и отослать на теплоход телеграмму.

Растроганная сувенирной коробочкой духов, определившая по внешнему виду, что Сереброву можно было бы ехать по самому комфортабельному классу, Аврора или Венера Федоровна, изображая женщину лет на десять моложе, чем есть, трогательно благословила его, пожелав ни пуха ни пера.

Пока теплоход петлял по извилистой Падунице, Серебров, промчавшись на электричке, оказался на тихой пристани в тени высоченного глинистого берега. Свой теплоход он безошибочно распознал по тому, как тот оглушающе пускал через усилитель один и тот же бодрый призыв: «Хмуриться не надо, лада!» Под оглушающий крик певца турист Серебров сбежал к теплоходу, заполненному по-летнему ярко одетым народом, качнулся на узком трапике, брошенном вместо сходней, и очутился в беззаботном, доброжелательном мире путешествующих бездельников. Под рев очередной бодрой песенки, призывающей к веселому житью, Серебров ощутил, что отдых начался, но одновременно заподозрил, что отдохнуть в таком бестолковом муравейнике вряд ли возможно.

В этом мнении он укрепился, ощутив на своем плече дружескую руку и, оглянувшись, увидел человека с белесой неопрятной бородой странника. По глазам догадался, что перед ним Витя Гонин. Оба глаза у Вити ласково светились. Правда, здоровый по-прежнему косил куда-то в сторону.

– Располагайся, и к нам. Ребята подобрались, я тебе скажу, – и Витя, сдадко прищурившись, добавил: – Коль не куришь да не пьешь, дак здоровеньким помрешь, а нам это не к спеху. Рякин-то за границы лыжи навострил, а вот я тута.

Вера и «англичанка» Ирина Федоровна, та самая Ирочка, которая, теперь уж казалось, в незапамятное время выступала в Ильинском клубике с шотландскими песенками, смотрели на берег с верхней палубы и были изумлены, когда во время незапланированной остановки на хлипком трапике возник очень похожий на Сереброва человек в пижонской белой фуражечке с нахальным волком и предупреждающими словами: «Ну, погоди!» вместо кокарды.

– Смотри-ка, вылитый Серебров. Такой же зазнайка, – сказала Ирина Федоровна.

– Похож, – пролепетала Вера.

Серебров величественно, как вождь племени, поднял руку, вгоняя Веру в краску. Ирина Федоровна, убедившись, что это и вправду Серебров, отвернула в сторону свой царственный носик, помогавший ей слова произносить с иностранным прононсом и, толкнув Веру локтем, возмущенно проговорила:

– Какой нахал! Всю жизнь тебе искорежил, и еще улыбается.

«Да, это Гарик», – волнуясь, поняла Вера. Звоня ему, отчего-то она предчувствовала, что такое может случиться.

Бросив в жаркой Витиной каюте портфель, Серебров отправился искать Веру. Он протискивался через душные узкие коридоры, поднимался по громыхающим трапам, сталкиваясь с девчонками и мальчишками в спортивных костюмах. Наконец вышел на палубу, но там Веры не было. На корме танцевали под аккордеон. И просто так, и на приз. Охрипший очкастый массовик, вскидывая над головой руки, будто меряя в омуте глубину, хлопал в ладоши и назойливо командовал:

– А теперь цыганочка. Кто первый, товарищи?

Все казалось Сереброву ненатуральным, хотя и массовик, и гоняющий музыку радист хотели выдать все это за настоящее. И теплоходик изо всех сил старался доказать, что он необыкновенно веселый, радушный, неповторимый. Просто во все это надо было сразу поверить, если ты и вправду собрался отдыхать, а не выискивать всякие каверзы. И Серебров все это хотел принять за настоящую радость отдыха, тем более, что вокруг него смеялись и улыбались доверчивые, торопящиеся развлечься люди: ходили в обнимку парочки, успевшие сдружиться компании оглушали одиночек согласно грохающим хохотом.

– Подгребай к нам, – обняв, потянул Сереброва к весельчакам желтобородый Витя Гонин. – Ты веришь в гороскоп? Я верю. Я по гороскопу обезьяна. Это значит ловкий, хитрый, энергичный.

– Похоже, – сказал Серебров, высвобождаясь из нежных Витиных объятий. Он увидел, наконец Веру и Ирину Федоровну. Они отщипывали от батона кусочки и бросали чайкам, которые на лету хватали добычу и взмывали в воздух. Серебров, предчувствуя, как удивит Веру, облокотился рядом о перила.

– Ну, как оно? – спросил он.

– Мы вас не знаем, – отчужденно сказала Ирина Федоровна и заслонила собой Веру, предоставив возможность любоваться своим гордым профилем. Конечно, это было шуткой. Странноватой, конечно, но шуткой.

Бог с ней, с этой взбалмошной Ириной Федоровной, и Серебров, обойдя ее, приблизился к Вере с другой стороны. Вера должна оценить то, как он здорово провернул сложную отпускную операцию. Но Вера вела себя странно. Она позволила Ирине Федоровне снова разъединить их. Даже не спросила, как он сюда попал.

Возмущенный непризнанием и презрением, Серебров снова стал рядом с Верой. Он просвистел соответствующую моменту морскую песенку «На родном борту линкора» и, изобразив беспечность, сказал, что готов прийти с бутылкой коньяка, чтобы отметить начало путешествия.

– Не трудитесь. Мы вас вместе с бутылкой выбросим за борт, – сказала Ирина Федоровна. Юмора в тоне ее голоса не угадывалось.

– Я же не персидская княжна и вы не Стенька Разин, – парировал Серебров. – И вообще, зачем разбрасываться?

– Княжна, – передразнила Ирина Федоровна. – Князь, – и вдруг решительно взяв Веру под руку, увела ее на нос теплохода. «И что она суется не в свое дело?» – свирепея, подумал Серебров. Он мечтал о том, что они с Верой будут вместе, а эта преподобная Ирочка, как шавка, готова вцепиться в него. Вера хороша, как послушная овечка, подчиняется ей.

Он ушел в буфет и, поглядывая через окно на хихикающую стайку девиц, поставил перед собой бутылку пива.

– А чой-то один-то? – сочувственно спросила его игривая буфетчица с ярко крашенными губами и поправила на голове кокошник. – Вон девья-то сколь.

– Там культурник специально для меня проводит конкурс на королеву теплохода, – объяснил Серебров, разглядывая пену в бутылке.

– Ишь ты, – удивилась буфетчица. Разговор им продолжить не удалось. В буфет заскочила Ирина Федоровна. Лицо у нее было по-прежнему сердитое и отчужденное.

– Зачем ты ее мучишь? Зачем? – сев напротив, без предисловий начала она.

– Как? Я… – начал Серебров, ища ответ поостроумнее.

– Я бы тебя убила. Ей-богу, убила бы и не покаялась, – протараторила Ирина Федоровна. – Знаешь, сколько из-за тебя она горя хватила? Не знаешь! – Ирина Федоровна горько махнула рукой и всхлипнула. – Мы ее из петли вынули. Ты понимаешь? А ты… И Танечку чуть не погубил. Николай Филиппович приедет и зудит, и зудит: в дом малютки, в дом малютки. Думаешь, легко? – Ирина Федоровна водила цепким пальцем по скатерти, хлюпала носом, утирала платком покрасневшие глаза. Девицы за окном примолкли и перестали хихикать, буфетчица деликатно ушла в свою боковушку и замерла там. Обстановка была хуже некуда.

Серебров, оглушенный, растерянный, вертел в руках пустой стакан с пивной пеной на краях. Неужели все это правда? Нет! Надо оборвать Ирину Федоровну и сказать, что все это неправда и что она зря суется. Но он понял, что так оно и было.

– Я не знал, – пробормотал он.

– Не знал, – передразнила его Ирина Федоровна. – А как она тебя любила. Пойдем в кино. Она все говорит: вон тот артист на Сереброва похож. Или у другого голос, как у тебя. А т-ты, ты даже слова доброго не сказал, не поддержал. И опять лезешь. Совести у тебя нет, Серебров. Еще нахальства набрался, явился сюда, – Ирина – Федоровна хлюпнула носом и, встав так же быстро, как появилась, исчезла из буфета.

Серебров ошалело налил пива в стакан, но пить не стал, медленно поднялся и вышел. Все рушилось, все рвалось. Все что делал он, было пошло, постыдно, противно. Вспомнив, каким фертом еще час назад закатился на теплоход, Серебров теперь устыдился себя: бесчувственный, бессовестный, хамло и эгоист.

– Эй, коль не куришь да не пьешь, так здоровенький помрешь, – раздалось рядом, и Сереброва потащил в свою каюту бесконечно добрый Витя Гонин. Там тесно сидели какие-то в доску свои парни и девы, разбитные завсегдатаи туристских поездов и теплоходов, везде бывавшие и все знающие.

В уютной конспирации тесной каюты они глотали запретную водку, резались в «кинга» и травили анекдоты. Они выделялись своей спаянностью, у них была своя, вместившаяся в Витину поговорку, философия, свой гимн, который они демонстративно запевали, желая утереть нос другим компаниям.

Бутылка вина!

Не болит голова.

А болит у того,

Кто не пьет ничего, —

лихо и слаженно резали они.

Серебров пил с ними водку, до одурения играл в «кинга», тряхнул стариной и оторвал на гитаре с полдюжины песен и был принят в компанию.

Теплоход весело плыл вниз по течению, гремя усилителями. Избыток музыкального обслуживания вгонял Сереброва в тоску. Праздные курортные порядки прискучили. Ему казалось, что даже реке и берегам надоел их многозвучный корабль. Багровое солнце, усталое, недовольное собой, садилось под охрипшее треньканье гитар за колючий хвойный бугор.

Надо было что-то делать: то ли сходить с теплохода, то ли менять компанию. Отдельной ватагой толкалась по теплоходу шумливая спортивного вида молодежь. У девчонок и парней на кедах написано чернильной пастой: «Ох, как они устали бегать!» Видно, это были студенты, отдыхавшие после спортлагерей. Они пели новые, неизвестные Сереброву песни. «Уже устарел», – подумал он, и пришла мысль, что, видно, минуло время, когда нравилось чудить, куролесить, откровенничать в пьяном братании. Хотелось покоя и одиночества.

Серебров решил во что бы то ни стало поговорить с Верой откровенно: объявить, что женится на ней. Если же Вера будет держаться все так же неприступно, он покинет теплоход. Покинет назло ей, не желающей простить и понять его, назло Ирине Федоровне и самому себе.

Хрупкая «англичанка» выпустила Веру из-под своего недреманного ока, когда над нею навис неуклюжий, грузинского обличил усач Гоша, который мог бы при желании носить ее на широких, как шифоньер, плечах. Серебров безгласно, но прочно занял место рядом с Верой. Она не гнала его и не возмущалась. Так же тихо, таинственно улыбалась, словно знала наперед, что он окажется рядом.

Он ждал момент, когда сможет сказать ей о том, что не представляет теперь свою жизнь без нее и Танюшки, что готов вот здесь, на теплоходе, объявить себя ее мужем, но боялся опять встретить недоверие и отказ. Он таскал за Верой ее сумочку, на стоянках закупал мороженое сразу для всех женщин, шедших с нею, и даже для Ирины Федоровны. Приносил в Верину каюту пахнущие мартовским талым снегом арбузы. Загодя предощущая во рту прохладу и сладость, кроил полосатого пузана на подернутые сахарной заиндевелостью ломти и раздавал попутчицам. Вера принимала услуги Сереброва с терпеливой полуулыбкой: посмотрим, надолго ли хватит твоего кавалерского благородства?

Серебров смотрел на широкую, иной раз вовсе бескрайнюю спокойную и величавую реку. Плыли навстречу буксиры, самоходные баржи с бутовым камнем, кирпичом, удобрениями в бумажных мешках. На корме этих посудин трепыхалось бельишко, играли дети. Люди жили на воде, как дома.

– Верушка, – говорил он, трогая ее за руку.

– Не надо, – испуганно произносила она.

Проплывали мимо плоские, как лепешки, песчаные отмели и закругленные островки, по которым бегали, ссорясь, носатые чайки. Кое-где старательно лежали, собирая последние летние лучи, «засмолевшие» купальщики и купальщицы в выцветших плавках. Приложив к глазам руку, завистливо провожали теплоход-мираж. В их фигурах отражалась тоска по цивилизации.

Сливались в неразличимую тьму вода и берега, становилось холоднее. Серебров накидывал Вере на плечи пиджак.

Спасибо, – сдержанно благодарила она, и они снова молчали, слушая приглушенный плеск воды. Серебров чувствовал осуждение в Верином терпеливом молчании. Ему хотелось разрушить эту сдержанность, крикнуть; «Я же люблю тебя, неужели ты не веришь?!»

Однажды ему показалось, что Верино лицо просветлело. Обычно крылатые брови были сосредоточенно сведены к переносице, к двум ранним поперечным морщинкам, а тут морщинки эти разгладились. Лицо стало прежним, девчоночьим. Он, боясь спугнуть это выражение, осторожно сказал:

– А тебе не кажется, что я тебя люблю?

– Ты знаешь, я как-то об этом не думала, хотя весь теплоход говорит о том, что ты мне не даешь прохода.

– Теплоход прав, – подтвердил Серебров. – Хочешь, чтоб доказать тебе это, я брошусь в воду или пройдусь по перилам?

– Никто этого не поймет, кроме того, тебя высадят за нарушение правил, – спокойно ответила она. Насмешливо мерцали из-под ресниц ее большие, казавшиеся темными глаза. Над шеей вилась прядь легких волос. Ему хотелось дотронуться до них губами.

– Не веришь? – задирался он и залез на перила. Пошел медленно, стараясь не смотреть на воду. Боязливо постанывали перила, а он, хмелея от опасности, шел, балансируя руками.

– Не надо, слышишь, не надо! – донесся до него отчаянный шепот. Серебров все-таки дошел до опорного столбика. Вера стояла отвернувшись от него. Ему стало стыдно. Хорош бы он был, если б оборвался в воду. Человек за бортом, размокшие документы. Тьфу.

– Тебе, наверное, приятно играть на нервах? – спросила Вера, и он увидел на ее ресницах слезы. – Дурак несчастный!

– Я больше не буду, – виновато сказал он и ткнулся губами в ее шею, в эти нежные завитки волос. – Обиделась да?

Она молчала.

– Ну, скажи, обиделась? – приставал он.

– Не знаю, – прошептала она. – Очень ты нехороший, Серебров, просто не знаю, какой нехороший. Я таким в школе оценку за поведение снижаю, – но после этого она не отнимала руку, когда он брал ее в свою.

Серебров уговорил одного охочего выпить свойского мужика поменяться местами за обеденным столом и пересел рядом с Верой.

– Ну, где наши влюбленные? – спрашивали теперь соседи по столу, если Серебров и Вера запаздывали.

– Мы молодожены, – не уставал поправлять Серебров остряков. – Просто не успели расписаться, а здесь загса нет.

Вера краснела.

– Язык без костей, – сердилась Ирина Федоровна. Она презирала теперь и Сереброва и Веру. А Сереброву начинала поездка нравиться. Он смотрел на берега, которые то взметывались до неба, то покойно ложились вровень с водой, замечал меланхоличные стада коров, стоящие в воде, шапки стогов на пойменных лугах и говорил:

– Пожалуй, центнеров по тридцать сена с гектара здесь берут, а удои, конечно, тысячи четыре от коровы.

– Ах, какой аграрник, – усмехалась Вера. – И все-то он знает.

Они плыли мимо безвестных уютных деревенек с обычными русскими названиями: Широкий Лог, Разбойный Бор, Мысы, Ключи, Звени, Краюхи. Покойны и непритязательны были они. А однажды ранним утром, когда утомленный вчерашним гамом, притихший теплоход вывернул на широкой плес, Серебров чуть не вскрикнул от удивления: перед ним высоко поднимался трехъярусный берег. Вот это красота! У подножия лежали лесистые караваи с отвесно обрезанными лезвием реки краюхами, выше скатертью стлались луга, по которым стекали тропинки, а на самом верху, по соседству с облаками, опять зеленел лес. Безлщдье, покой. Такого красивого горного места Серебров на Падунице еще не видал. «Синяя Грива», – прочитал он название пристани.

По водному зеркалу пронеслась нарядная «Заря», мотовски разбрасывая сверкающие, как чешская бижутерия, струи и брызги и закрыла берег с кучкой уютных домиков, пасеку на лугу, седоусого старика в неуклюжей лодке, плавно качавшегося вместе с берегом. «Вот здесь бы жить, пить густое четырехпроцентной жирности молоко, есть сотовый мед», – подумалось ему. Как жаль, что не было рядом Веры. Она бы определенно согласилась остаться тут.

Обратно шел теплоход без того шума и грома, что вниз по течению. Туристы поскучнели, приумолкли, стали деловитее: притаскивали с берега авоськи с яблоками в надежде довезти их до дому, а потом покрывшиеся ржавыми пятнами яблоки выбрасывали за борт. Шел теплоход, оставляя за собой арбузные корки, огрызки груш. Наступили пресыщение и усталость от безделья.

– Узнав, что предстоит часовая остановка с купанием в той самой Синей Гриве, которая приглянулась ему, Серебров отозвал Ирину Федоровну в сторону и сказал, что они с Верой останутся тут, Сереброву надо навестить тетю Олимпиаду, которая живет вон в том домочке.

– Скатертью дорога! – задиристо откликнулась Ирина Федоровна. – Вы оба мне опостылели. Глаза бы не видели.

– Глупая вы, мы ведь женимся, – проговорил Серебров с укором.

– Ты трепач, Гарольд Станиславович, – отрезала Ирина Федоровна.

– Нет, честно, – вдогонку крикнул Серебров, но Ирина Федоровна не расслышала его. Она спешила к могучему Гоше.

Экскурсанты, ощутив под ногами надежную твердь, а не покачливую палубу, разбрелись, кто на чистый пляж, кто в тень деревьев, а пять или шесть энтузиастов во главе с Витей Гониным целенаправленной трусцой устремились к магазинчику, голубевшему рядом с дебаркадером. Водку в этом году стали продавать с 11 часов, и они надеялись, что такая новинка еще не дошла до тихой пристани.

– Бежат, друг дружку роняют, – повторил Серебров афоризм Помазкина-старшего и повел Веру затянутой травой тележной дорогой вверх на почти альпийские луга. Он рвал ромашки, возмущаясь тем, что у здешнего колхоза не нашлось сил выкосить такие богатые травы собирал пригоршнями малину, угощал Веру.

– А не опоздаем? – спрашивала она.

– Ну, что ты, я у капитана спрашивал, остановку решили продлить, – уверенно успокаивал он ее, шагая вперед.

Они радостно, облегченно вдыхали смолистые запахи сосны и пихты, пресноватый аромат грибов. Видимо, пока теплоход спускался вниз, прошли на Падунице дожди: были видны развороченные бурливыми потоками расщелины, на мягкой земле отпечатались раздвоенные копыта лосей, под ноги заманивающе высылали хромовые шляпки маслят. Серебров приподнимал тяжелые нижние ветви пихт, будто подолом, прикрывшие землю. Там твердо и независимо стояли кряжистые «мужички» – белые грибы на толстых ножках. Вера, став на колени, срезала их. Серебров складывал грибы в предусмотрительно захваченную авоську.