Текст книги "Свадебный круг: Роман. Книга вторая."

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Никто не любит меня, – пожаловался ему Алексей.

– Ты мне номерок давай, «никто тебя не любит», – с отчуждением проговорил швейцар. Алексей с трудом отыскал номерок, навалил на себя полупальто и выбрался на вьюжную улицу. Серебров догнал Алексея, на ходу поправляя шарф и застегивая пальто, обнял его.

– Никто не любит меня, – сказал ему Алексей. Ему было горько оттого, что он такой абсолютно никому не нужный, некрасивый, неинтересный. Даже самая обиженная при дележе красоты девица пренебрегала им и не пошла танцевать. А до этого… Что было до этого, тошно вспомнить.

– Я тебя люблю, – заверил его Серебров, желая успокоить.

– Я знаю, ты один, больше никто, – согласился Алексей. – Поэтому я и поеду к тебе.

Через два часа невыспавшийся, несчастный Алексей брел из дома по раннему безлюдному городу. Фонари роняли на стылые тротуары блины света. Редкий хруст одиноких шагов сгущал угрюмость. Алексей задерживал шаг чуть ли не у каждой телефонной будки. Он ужасался тому, что покидает город, так и ничего не сказав Маринке. Нестерпимо хотелось сейчас вызвать ее голос и, закрыв глаза, стиснув до боли в пальцах трубку, простонать последние, раздирающие его душу слова. Эти слова заставят ее, бросив все, бежать к нему с телефонной станции. Но он знал, что Маринка теперь дома, откуда вчера он был, по сути дела, выгнан.

Идя вчера с Маринкой на разговор с ее матерью, Алексей недальновидно надеялся, что ему не потребуется встречаться с Маринкиными братьями, а если и произойдет такая встреча, то в те времена, о которых пока не стоит загадывать.

Все зависит от их с Маринкой решения. Ее мать Дарья Семеновна просто долйсна согласиться с тем, что бывший учитель ее сына женится на Маринке.

Дверь открыла худощавая, чем-то похожая на Маринку пожилая женщина. Под ее любопытным взглядом Алексей выложил на стол охапку книг. Ему хотелось покорить Маринкину мать своей щедростью, и он тщеславно перечислил, какие сокровища принес. Однако Дарью Семеновну это не растрогало: Алексей заметил в ее глазах недоумение. «Чокнутый учитель-то, – наверное, подумала она. – Для знакомства бутылочку надо, а он…»

Запоздало поняв это, Алексей приуныл, но поправить оплошность уже было трудно. Он пил на кухне чай с Маринкой и Дарьей Семеновной, ругая себя за такую недогадливость, и вспоминал Саню.

Дарья Семеновна степенно, без спешки попивая чай, кивала головой, гмыкала, угукала: да, мол, у нее дети все красивые, грех обижаться.

Алексей закинул пробное словечко, сказав, что уж давно они познакомились с Маринкой.

Дарья Семеновна усмешечкой сбила учителя.

– Да я уж вижу, кто-то все за моей девкой ходит, а кто, в толк взять не могу. А тут, батюшки мои, Санин учитель.

Дарья Семеновна оказалась вовсе не такой робкой и согласливой, как предполагал Алексей. Прокашлявшись, он потеснил в сторону пустую чашку, механическим движением пальца подвинул на носу очки и приступил к самой сути разговора, но вместо понятных слов потекли вдруг мудреные соображения о том, что Маринка учится – это хорошо, но надо бы учиться и дальше, потому что человек всегда должен совершенствоваться, иначе он духовно беднеет.

Дарья Семеновна кинула на учителя быстрый взгляд и не сдержалась:

– Да зачем мучиться-то? Ученые-то не больше получают.

– Да ты что? – с ужасом выдохнула Маринка.

– И-и-и, знаю я эдаких-то ученых, – махнула рукой Дарья Семеновна. – Чо из-за учебы-то опять за книжками сидеть. И побегать надо. Вон в суде я уборщицей работаю, дак молодой следователь хотел с Маринкой познакомиться, соседский парень из армии вернулся. Видный из себя, с матерью приходил…

– Мам, ты что? – возмущенно вскочила Маринка.

– Чего «што»? Ты дурочка, дак уши развесила? – рассмеялась Дарья Семеновна, зная что-то истинное, невыдуманное, не то, о чем толкует старомодный учитель.

– Но ведь, Дарья Семеновна, если сразу после школы… – начал Алексей, желая доказать пользу учения, прежде чем перейти к разговору о женитьбе.

Однако сватовству не суждено было состояться, потому что длинно, по-хозяйски заревел звонок, и в квартире начался радостный гвалт. В коридор ввалился в распахнутой шубе, с чемоданами в руках Кузя, Анатолий Кузьмин, с неразлучным своим другом Славкой Куртеевым по прозвищу Удилище и маленькой женщиной в пуховом платке.

Алексей оказался на кухне один. В коридоре целовались, удивлялись, хохотали.

– Ой, Калечка, спасибо. Толик, спасибо! – повизгивала Маринка, радуясь какому-то подарку. Алексей почувствовал свою ненужность. Забытый и обиженный, он не знал, как ему выпутаться из глупейшего положения. Наконец, вбежала Маринка в пестрой шерстяной кофточке.

– Красиво? – сияя глазами, спросила она и повернулась.

– Очень, – сдержанно похвалил он, чувствуя какую-то обиду на нее за этих неожиданных гостей, за эту ее радость.

Полная коротенькая женщина в пуховом платке на плечах, тихая, улыбчивая, пришла на кухню вслед за Маринкой, протянула Алексею руку, по-южному смягчая «г» сказала:

– Каля. Ой, летели та летели. И теперь в голове шум, – и села к столу, дружелюбно и словоохотливо выспрашивая Алексея, кто он, где работает. В лице ее, манере спрашивать было что-то доброе, располагающее. В больших страдающих глазах светились участие, доверчивость и интерес. – А у нас морозы! Мы сперва в вагончике жили. Оборвет провода ураганом, холодюга. Толик и Саня в шапках спали. Утром прежде всего за нос хватаются, не отмерз ли, – и засмеялась.

Алексей вежливо и принужденно расспрашивал, почему не приехал Саня, о дороге, которую строят братья к нефтяным сибирским залежам, из вежливости восхищался их терпением и думал о том, как ему незаметно уйти из квартиры. Шумный, нарядный вошел в кухню Кузя. На нем была белоснежная рубашка, черт знает какие дорогие запонки на обшлагах и непостижимо модные ботинки с молнией.

– А-а, учитель, – без удивления проговорил он и грохнул на стол бутылку коньяку. – Антиресная машина «лисапед. Все учишь? Ну-ну. Калька, режь, открывай.

Алексея обидела эта бесцеремонность. Он хотел сказать, что уже не учитель, но ни Кузю, ни его мать не интересовало, кем он стал.

– Ты к нам приезжай. Во житуха! Мы там гроши не считаем, – хвалился Кузя. Он был по-прежнему сухощав, ловко и бесшумно двигался, будто танцевал, на лице, как и раньше, иронично ломались крутые подвижные брови. Но лицо было еще поношеннее, чем прежде, в морщинах. Поперечные складки у губ придавали измученный вид.

Удилище, погогатывая, глядел в рот Толику и обрывал с рукавов пиджака бахрому. В Маринкиных глазах Алексей тоже увидел восхищение братом. Дарья Семеновна, расцветшая, кружилась, показывая обнову – нарядное пальто, радовалась. Никому сейчас не нужен был Алексей.

– Ну, я пойду, у меня дежурство, – соврал он и встал.

– Ну что вы, посидите, – пропела Каля.

– Эдак не годится, – силой посадив Алексея обратно на табурет, сказал Кузя и ловко, не приподнимая бутылку, обвел стопки, наполняя их.

И Алексею пришлось выпить коньяку за прибытие Кузи, чокаться с Удилищем, слушать Калю, как долго они торчали в аэропортах, какие жгучие там стоят морозы и как, несмотря ни на что, нравится ей север.

Наконец Алексей вырвался к вешалке. Накинув полупальто, он взял свой опустевший портфель. Вряд ли кого огорчит он своим уходом. Даже– Маринке теперь он был, пожалуй, не нужен. Когда Алексей спустился до первой лестничной площадки, его догнал Кузин голос:

– Постой, учитель!

Алексей остановился.

Кузя ленивой развалистой походочкой спустился к нему. Следом за Кузей сошел Удилище и дружелюбно, заинтересованно оперся плечом о стену.

Кузя, разглядывая Алексея, заботливо спросил:

– Почему ты не сказал, учитель, что за сестренкой ухлестываешь?

– Кавалер, ядрена, – хохотнул Удилище. В этом слове «кавалер» было столько презрения, что Алексею стало не по себе.

– Так почему же? – шипящим шепотком повторил Кузя, и руки его заходили, ища действия.

Эта сцена чем-то напоминала Алексею ту давнюю встречу у вонючей речки. Неужели Кузя и Удилище не изменились?

Алексей, держа обеими руками портфель, смотрел на Кузю и Удилище, не зная, что сказать. Какое их дело?

Но, видно, все-таки переменился Кузя. Он сунул беспокойные руки в карманы брюк.

– Давай поговорим, как мужики. У нас там так, в открытую. Я финтить не люблю.

Алексей ждал.

Видно, Кузе хотелось быть умным, доказательным. И вот он, широкий, добрый, еще не распыливший этой скопленной вдали от родных мест доброты и основательности, хотел наставить на путь истинный глупого учителя Рыжова.

– Я вот что думаю, учитель, – с еле заметной угрозой сказал Кузя. – Ты брось сестренке запудривать мозги. Ей-бо, серьезно брось.

– А если я ее люблю? – вскинул Алексей неуверенный взгляд и поправил очки.

– Ха, – издал Удилище восторженный звук. – Все мы молоденьких и красивых любим.

– Это наше дело, – сказал Алексей, стараясь не замечать Удилище.

– А я говорю, отлипни от Мариши, – повторил устало Кузя. – По-хорошему прошу. Ну, девчонка, ну, гад буду, ребенок еще.

На площадку вышли из квартиры Маринка в своей новой кофте и Каля в том же накинутом на плечи платке.

– Вы чего тут? – спросила Каля.

– Ой, Леша, ты уходишь? – удивилась Маринка и взмахнула рукой. – Я тебе позвоню. – Ни в голосе, ни во взгляде Маринки не было тревоги.

– Мы курим, – сказал Удилище, затягиваясь. – Учитель такие хохмы выдает, обхохочешься.

– Калька, сгинь! – скомандовал Кузя. – Видишь, мы курим, – и выдохнул дым. – Вы там сообразите. Мы сейчас.

– Да, мы курим, – подтвердил Алексей, хотя его слегка трясло от воинственного нахальства Кузи, его самоуверенной привычки диктовать свою волю, от идиотского похохатывания Удилища.

Маринка и Каля ушли.

– Так я очень прошу, – вежливо повторил Кузя. – Оставь Маришу.

– Это наше дело, – мрачно ответил Алексей.

– Ну, а если ему по очкам? – услужливо спросил Кузю Славка Куртеев. Начинался «спектакль» перед дракой. Кузя любил поизмываться.

– Нацепил, – скривился Удилище, и его рука описала причудливый контур перед самым носом Рыжова.

– Дурак же ты, – качнул Алексей головой и, взяв портфель в одну руку, направился вниз. Удилище подсек ребром ладони портфель, и тот упал. Алексей знал: наклонишься за портфелем и последует удар в лицо, но он поднял портфель. Удара не было. Кузя драку не начинал.

– Подожди меня там, – показал Кузя Удилищу на верхнюю площадку. Тот нехотя поднялся туда и, поплевывая, смотрел на них.

Долго длилось молчание. Алексей ждал. Ему непонятно было, почему Кузя отослал наверх своего приятеля, почему молчит.

– Ты знаешь, – наконец, выдавил из себя Кузя. – Ты знаешь, как у меня все шло вкривь и вкось. Из ремеслухи в колонию.

Кузя поморщился, покрутил головой.

– Представляю, – из вежливости проговорил Алексей.

– Представляешь, – с упреком передразнил Кузя. – А у меня все тут, – и хлопнул себя по затылку. – Так вот, я не хочу, чтоб у нее, у сестренки моей, – у Мариши все наперекос пошло. Ты понимаешь? – лицо Кузи с крутыми бровями придвинулось к глазам Алексея. – Я не хочу. Я за нее горло перегрызу. – Кузя рванул рубаху, горошком запрыгала по ступенькам белая пуговка. – Гад буду, перегрызу. Не хочу, чтоб она…

Нет, Кузя не изображал нервного, не отвечающего за свои поступки блатняжку. В глазах у него стояла боль.

– Не надо, учитель! – проговорил он просительно.

Алексею стало не по себе. Он вдруг понял, что в словах Кузи есть правда, и правота. А вдруг действительно ничего не выйдет у него с Маринкой, вдруг все он вбил себе в голову? Вдруг он испортит ей жизнь?

Алексей бы сопротивлялся, отстаивал себя, если Кузя устроил глупую драку, а Кузя чуть ли не уговаривал его.

– Я пойду, – сказал хмуро Алексей.

Кузя ничего не ответил. Он прикуривал новую сигарету от старой.

По мере того, как Алексей спускался вниз, росла в. нем обида на этого нежданно явившегося Кузю, на Дарью Семеновну, которая успела шепнуть сыну о том, что Санин учитель ухаживает за Маринкой, а больше всего на себя. И вот теперь, когда он шел на вокзал, повторяла память Кузины слова: «Отлипни, не запудривай мозги!», мелькало гримасничающее с редкозубым ртом лицо Удилища.

Было бы, наверное, куда лучше, если б Алексей погиб под их безжалостными кулаками. Воображение даже рисовало уже вовсе траурную картину. Он, Алексей Рыжов, убитый лежит в гробу. Гроб установлен среди зелени в редакционном торжественном зале. Тьфу, чего только не прикарзится.

В вагоне нестерпимо сверкали заиндевелые окна, Серебров, дергая Алексея за отвороты пальто, требовал к себе внимания. Его волновали вполне осязаемые дела, его самолюбие кровоточило оттого, что, заманив в председатели, теперь не обращают на него в Крутенке никакого внимания.

– Конечно, я дурак! – щетиня усы, кричал Серебров. – Согласился! Специалист! А специалисты теперь – себе на уме. Никто не идет в председатели. Какой резон? У председателя зарплата чуть побольше, чем у того же главного агронома, а председателя дерут, как Сидорову козу. И все, кому не лень. Если посчитать, голова кругом пойдет: райком, райисполком, управление сельского хозяйства. Дерут за молоко, за спорт, за школу, за торговлю – за все. Даже невест искать должен я.

Алексей не мог уже думать о себе, он слушал друга, постепенно проникаясь его возмущением и болью. Вот о чем он напишет – о первых шагах начинающего председателя. А то вчера он в ночь-полночь позвонил Анатолию Андреевичу Верхорубову и не мог толком объяснить, почему решил поехать в командировку.

Да, он напишет очерк о слабом колхозе. О сильном написать легко, а вон тут сколько проблем. Как Толстой начинает «Анну Каренину»: «Все счастливые семьи похожи друг на друга…» А он начнет: все неблагополучные хозяйства похожи… И Гарькин сон о том, как ему примерещилось, что лежит в весеннюю теплынь непаханная и незасеянная земля, тоже окажется к месту.

Крутенка на этот раз встречала Рыжова не так торжественно и празднично, как прошлой зимой. Ехали они теперь не в комфортабельных «Жигулях», а на старой громыхающей колымаге, у которой, пожалуй, не было ни единой первозданной «родной» детали: все в ней поскрипывало, носила она на себе после-аварийные сварочные шрамы.

– Даже в охотобществе, где заправляет мой тесть и первый враг Огородов, есть приличная машина, а у меня нет, – сердито крутя «баранку», кривился Серебров.

Помахал им рукавицами с обочины какой-то старик в шапке с кожаным верхом. Был он вроде очень похож на дядю Митю Помазкина и не похож на него.

– Садись, дядя Митя! – крикнул Серебров, открыв дверцу машины. Неузнаваемым дядя Митя Помаз-кин показался Алексею из-за своих искусственных зубов, которые придавали ему удалой и даже коварный вид. Дядя Митя, забравшись в машину, радостно клацнул челюстями и начал жаловаться, что «с эдаким зубям даже у водки не тот вкус, хуже, чем ране». Одновременно он и хулил свои вставные челюсти и хвалил «угодницу Нинелю Владимировну», которая «охлопотала для него эдакое добро».

– Откуда едешь, дядь Мить? – спросил Серебров. – Давно что-то тебя не видел.

– Да вот домой намылился, в бане хоть попариться, а то болыдому-то начальнику Макаеву уж месяц печи кладу. Ох, хорома-то какая, хорома-то у него, – заливался Помазкин. – Вот ему-то камин из дикого камня делаю. Дом-от, как игрушка, наличники всю осень резал, стены березовым горбылем обшивал, чтоб как в лесу. Больно заинтересуешься, если посмотришь. Ходовой мужик Виктор-то Павлович, ух, ходовой.

Но Серебров не заинтересовался, откликнулся сердито:

– Вот что Макаев за шефскую помощь сорвал. Наверное, дядь Мить, и баньку ему срубил?

– Да не займовался я, – опять начал оправдываться Помазкин, объясняя безвыходность и подневольность своего положения. – Григорей-то Федорович больно убедительно просил, дак уж я из-за него. А Виктор Павлович ух, ходовой мужик!

Приглашая Алексея обязательно заглядывать в гости, дядя Митя вылез в Ложкарях и помахал им напоследок рукавицами.

Рыжов не мог успокоиться.

– Как так можно возводить дачу на колхозные деньги?! Ну, Макаев, обнаглел. Фельетон по нему плачет.

Сереброва макаевская махинация не задевала: умеет живую кошку съесть и не поцарапаться. Фельетоном тут не поможешь.

– А что лучше, смотреть на все это. Я считаю самая горькая правда лучше душеспасительного вранья.

– Ох, Леша, Леша, – пожалел Серебров, – чего не приходится делать: ворованное покупать.

Прямой, словно шнуром плотницкого отвеса отбитый, тракт шел дальше, а их машина свильнула на зимник. С горы было видно голубую полоску неба, которую задавила белесая туча. С белесой этой тучи на голубую полоску кто-то, словно озорничая, смазал белизну.

– Опять снег валит, – ругнулся Серебров. Он знал, что после снегопада ему придется названивать во все концы и просить бульдозер или трактор с раздвигой, молить, чтоб «проткнули» дорогу.

А в общем-то, Серебров, наверное, зря сердился на снег. Снег помогал ему. Он укрыл брошенные где попало бороны и сеялки, непролазную грязь, запудрил растерзанные копны неубранной соломы. Очень прилично выглядели окрестности Ильинского зимой. Деревенская улица похожа на аллею. Домов кой-где не разглядишь из-за заснеженных деревьев. Торчит конек избы, колодезный журавль да сиротеет на отшибе закоптелая банька.

Алексей отыскал взглядом красную кирпичную, земской постройки школу, куда ходили учиться его мать и отец, все Карюшкино. Дядя Митя рассказывал, что, когда открывалась эта школа, дед Матвей пожертвовал улей и сказал учительнице Сарычевой:

– Хочу, чтоб ребятишки были трудолюбивые, как пчелы.

Где они теперь, эти ребятишки? Даже деревни, милого его Карюшкина, уже нет, умер последний ее житель Караулов и уехала к детям Мария.

Алексею хотелось проникнуть памятью в прошлую жизнь: во все времена люди страдали и радовались, отчаивались и чего-то добивались. Что думали они о своем будущем? У Сереброва не было такого возвышенного отношения к Ильинскому, как у Алексея, прошлое села его не задевало. Показывая на затонувшие в снегах лужки, он сказал:

– Контору новую строим.

Около еле видного фундамента три сиротливых фигурки строителей и самодельный с блоком на бревне подъемный кран.

Подъехали к серому неказистому дому, на котором выделялись заплатами свежие бревна. Это был детский сад. Гордость председателя Сереброва. Он настоял в отремонтированном доме открыть садик, потому что из-за детишек женщины не могли работать. Серебров уверенно и шумно вошел сюда и сразу притих. На кухне около плиты сушились маленькие разноцветные, будто аквариумные рыбки, рукавички. Круглоликая, о таких говорят – кровь с молоком, смущенная юная воспитательница шепотом рассказывала председателю, что ребятишки нагулялись и спят. Серебров стащил с головы шапку и поманил Алексея.

– Крестница там твоя, – сказал он и улыбнулся, разглядывая в дверную щель свою Танюшку.

– Гарольд Станиславович, – зашептала взволнованно воспитательница, – а Зотыч говорит: больше молока не дам. Так как нам?

Серебров помрачнел.

– Ну, Феоктистов! – нахлобучивая шапку, проговорил он с угрозой. – Я ему…

«Газик» остановился впритирку у конторского крыльца с точеными старинными балясинами. На кривом этом крыльце курили какие-то люди. Поздоровавшись с ними, Серебров без задержки нырнул в низкую дверь.

В председательский закуток первым прошел горбоносый парень в нарядной капроновой куртке с блестящими застежками, в темных очках.

– Кирпич нет, цемент почти нет. Если так будэт, уедем, – коротко сказал он. Алексей с любопытством разглядывал культурного и образованного шабашника, который строил в Ильинском контору. Это был интеллигентный человек. Он не ругался, он ставил перед фактом.

Серебров, сбросив шапку, вцепился рукой в волосы, поерошил их.

– За кирпичом я ездил. Завтра будет, а цемента, я думал, вам хватит, – сказал он растерянно. Шабашник молчал. Серебров потянулся к обтертому ящичку телефона. Зажав между щекой и плечом телефонную трубку, он уговаривал всесильного цементного богача из передвижной механизированной колонны мелиорации и подписывал принесенные бухгалтершей накладные. Алексей чувствовал себя бездельником рядом с Серебровым, которого рвали здесь на части.

Через мутное окно он смотрел, как в палисаднике, в лиловых ветках бузинника, судачат желтогрудые синицы, из пухлого сугроба рогато торчали ветки молодых растений. Алексей тайком вздыхал, вспоминая Маринку.

– Что я тебе дам за цемент? – вдруг закричал Серебров в трубку. – А так за дружбу, не дашь?

Плохо, плохо, Анжелий Иваныч. Ну, столярку я могу тебе дать. Не надо тебе столярку? А трубы, трубы трехдюймовые? Берешь? Ну, спасибо, выручишь. Ну, будь.

Повесив трубку, Серебров посмотрел на шабашника. Тот понял: цемент будет – и закрыл за собой фанерную захватанную дверь.

– Тысячи мелочей, миллион мелочей, – возмущенно ходя по боковушке, кричал Серебров. – Я в них тону, Леша. Для Маркелова они, как кедровые орешки, а я весь в синяках.

Не успел Серебров распорядиться, чтоб ехали за цементом, как в боковушку ворвалась плачущая молодая женщина в валенках с клееными галошами. От ватника кисло пахло силосом.

– Не пойду завтра коров доить! Само дальне место мне дали, дак потаскай-ка плетюхой корм. Не пойду, Гарольд Станиславович, чо хошь делай, – утирая щеки концом головного платка, повторяла она. – В сене-то стыляки, дак повыбирай-ко.

Серебров помрачнел.

– А транспортер? – зло спросил он. – Почему Феоктистов не пустил транспортер?

– Пустил, да пока до моих-то коров он тащит корм, другие коровы все съедят. Мало сена-то.

Вслед за Серебровым и расстроенной дояркой Алексей двинулся к ферме. Решительные, сердитые Гарькины сапоги перли прямо по суметам. Доярка Женя Штина была еще молодая и вроде приглядная, но темный платок и телогрейка старили ее, и злость эта старила.

– Вон в телевизоре показывают: кнопку нажми – и на тебе любой корм, а у нас? – еле поспевая за председателем, возмущалась она.

– Ну, раз время есть телевизор смотреть – дело не так плохо, – откликнулся бодро Серебров.

Женя остановилась и всхлипнула.

– Ты, Гарольд Станиславович, отдыхал ли нынче в отпуску-то?

– Отдыхал, – сказал Серебров. – Отдыхал, Женя.

– Вот ты отдыхал, а я в году триста шестьдесят три дня отбухала, и не отпустишь ведь меня. Скажешь, работать некому, а телевизором попрекаешь.

Шутка не прошла, Серебров сердито примолк.

– Уеду вот к Маркелову или к Чувашову, – терзая его, проговорила Женя. – Там про людей думают.

– А разве мы не думаем? – вырвалось у Сереброва.

– Может, думаете, да нам не видно, – отрезала опасная на язык Женя.

Во дворе было парно и полутемно. Из-за этого пара Алексей ослеп и замер у входа, боясь двинуться дальше следом за Серебровым и дояркой Женей. Что-то мелькало справа и слева, гремели цепями коровы. Он протер перчаткой очки и, прозрев, понял, что по краям коровника ходят доярки, какие-то ребятршки и даже один высокий горбоносый мужик. Вроде друг Мишуни Павлин Звездочетов. Все носят в плетюхах то ли сено, то ли солому. В дальнем конце фермы отругивался от Сереброва расстроенный седой мужик. Он был в солдатском зеленом бушлате, мятой-перемятой кроличьей шапке.

– Почему, Феоктистов, люди мучаются и носят вручную? – наседал на него Серебров.

– А чего я сделаю? – отворачивал обиженное вислоносое лицо от председателя Феоктистов. – Пустишь сено по транспортеру, передние коровы сыты, остальные ревут.

– Помнишь, при Виталии Михайловиче Шитове договаривались сделать ограничители? Прогонит транспортер корм и опустить их. Всем будет доставаться.

– А кто делать станет? – все так же глядя в сторону, бурчал Феоктистов.

– Нет у тебя никого? – неверяще спрашивал Серебров.

– А вот нету, – отвечал с вызовом Феоктистов, все еще не желая смотреть на Сереброва.

– Сам сделай, Зотыч, вон Звездочетова попроси, – сказал Серебров, стараясь посмотреть в глаза Феоктистову.

– А чо Звездочетов-то? – остановился горбоносый великан с плетюхой. – Я вон Глахе помогаю. У меня еще руки толком не владеют.

– «Глахе помогаю», – передразнил его Серебров. – Не стыдно, Звездочетов, ты – механизатор, и при механизмах носишь вручную.

– «Сам сделай», – передразнил Сереброва Феоктистов. – Выходит, я каждой дыре затычка? Тогда из бригадиров сымайте. А то доярок ищи, трактор ищи, чтоб сливки отправлять, корма подвози да еще перегородки делай. А народу нет. Сымайте. Сымайте – и вся недолга.

– И снимем! – крикнул Серебров, взмахнув сердито рукой. – Ас молоком для детсада волокиту завел. Сказано было, отпускать беспрепятственно.

– Почто все наша бригада, и не в зачет, будто у нас расход больше, – уперся Феоктистов.

Шло непонятное Алексею мелочное сведение счетов. Серебров напоминал Феоктистову, а тот, обиженно сморкаясь и стараясь не глядеть, попрекал Сереброва: сам ведь председатель говорил, что бухгалтеру даст указание, чтоб вели перерасчет расходования молока, а какая-то Фаина Фроловна так не согласна делить расход, потому что из ее бригады ни единого ребенка в детсад не ходит. И помимо воли Алексею становилось вдруг жалко замученного Зотыча.

– Во-первых, не бригада, а участок. Ты теперь начальник участка и должен ответственно решать, – поучал Зотыча Серебров, так же энергично и коротко взмахивая рукой, словно вбивая каждое слово.

– Один хрен, не велик начальник, раз кормов нехватка, – отвечал расстроенно Зотыч, вытаскивая из кармана мятую пачку дешевых сигарет.

Заслышав слово «корма», вдруг наперебой заговорили доярки, оставили свои плетюхи и сгрудились вокруг председателя. Они, видимо, вовсе не слышали друг друга, говорили о стыляках, о том, что нет подмены, что вот заболеют, так что тогда? Вырывался из этого гама голос Сереброва. Он твердил все о тех же ограничителях, которые позволят пустить транспортер. Тут же звучал бубнивый басок Зотыча, который, кроша табак, крутил в пальцах тонкую сигарету, видимо, не решаясь закурить, и повторял свое, что он уже заготовил заявление и пусть его снимают. И Алексей чувствовал, что все они правы: и Гарька, и управляющий-бригадир Зотыч, и доярки, но исправить то, о чем они говорят, невероятно трудно, а может, и невозможно.

Несмотря на эту неразбериху, каким-то непостижимым образом Серебров сумел убедить Зотыча, чтоб тот сегодня же вместе со Звездочетовым начал делать ограничители, а доярок порадовал, что распорядился подвезти сено из Карюшкина. Там сено хорошее.

– Там-то сено хорошее, – проговорила Женя, и Алексей проникся гордостью за свою деревню, где даже сено лучше, чем в других местах.

Выбрались из коровника. Вислоносый Зотыч, не отставая от Сереброва и Рыжова, шел следом и все бубнил о своем заявлении.

Слушая эту перепалку, Алексей думал, что он, а не Серебров, наверное, должен был жить здесь, в родных местах, пахать землю, работать бригадиром или даже председателем колхоза и расхлебывать все эти запутанные дела. А вот непостижимым образом произошла подмена, и теперь его друг вместо него живет в дедовских местах и тянет непосильную лямку. А он, сын доярки, чувствует себя здесь сторонним, растерянным чужаком.

– Ты знаешь, – горячился Серебров, – иногда думаю: назло всем поеду в профсовет, выколочу путевку для доярки Жени или для Глахи Звездочетовой. Пусть едут отдыхать на море. А кто будет вместо них? Самому, что ли, садиться под корову? И так чуть заболеет кто из них, главные специалисты доят. А что делать-то? Что делать, Алексей Егорович?

Что делать, Алексей не знал.

Вера Николаевна и Танюшка были уже дома, когда заявились Алексей и Серебров на квартиру. В кухне готовилось что-то вкусное в честь гостя.

Вера в просторном, скрывающем полноту платье, розовая от смущения, как тогда в городе на невеселой своей свадьбе, рассказывала из-за перегородки, какой хороший сборник упражнений по русскому языку купила она. Алексей вежливо листал этот сборник, смотрел, как Танюшка укладывает спать куклу Зозу, гладил Валета. Хорошо и уютно было здесь.

А Серебров все что-то хорохорился. Перебивая Веру, говорил сердито о том, что его тестенек Николай Филиппович все-таки обещает пробить для зятя выговор за строительство конторы.

– Ну, что ты все о колхозе? – принеся с кухни тарелки, сказала Вера. – Замучишь Алексея, думаешь, ему интересно: навоз, силос, кирпич, выговор?

– Мне интересно, – сказал уныло Алексей, вздыхая тайком.

Гарька и тут взвинтился, крикнул обиженно, что больше ни слова не услышат от него о колхозных делах, но тут же вспомнил о Феоктистове.

Вера за Феоктистова вступалась: не так уж он плох.

– Не нужен мне такой упрямец, – крикнул Серебров, хотя при Алексее Феоктистова уговаривал порвать заявление.

Раскладывая из кастрюли дымящуюся поджарку, Вера больше обращалась к Алексею, чем к мужу, качала головой.

– Тот нехорош, этот нехорош, с кем он останется? Павлин Васильевич Звездочетов не зря говорит: сильно Серебров гайку закручивает, как бы резьбу не сорвал.

– А мне бы пять «Кировцев», и я без всех обошелся бы, – задираясь, кричал Серебров. – На «Кировце» за смену сорок гектаров можно вспахать, а на пяти за пять дней сколько сделаешь! – Потом совершенно нелогично вдруг начинал развивать идею о том, что всех бывших деревенских он бы вернул из города в свои родные места и напустился на Алексея:

– Тебе-то чего за город держаться? Сидишь там штаны протираешь. Ты ко мне приезжай. Ведь твои места.

– Ну, а что я буду делать? – мрачно спрашивал Алексей.

– Ребят учить, профсоюзом заправлять, да черт знает сколько дел, опора мне нужна. Эх, знал бы ты, как ты мне нужен, Леша-а, – обнимая Рыжова, с тоской говорил Серебров.

Алексей грустно тряс головой. Не представлял он себя в. деревне.

А Серебров загорелся, поверив в свою фантазию.

– Ну, приезжай.

– Директором школы сделаем, – поддержала мужа Вера.

– Во, во, точно, – схватился Серебров, вскакивая. – Вот здорово! В гости друг к другу ходить будем.

– Ну, из меня директор, – усмехнулся Алексей.

– А из меня председатель? Я ведь пай-мальчиком рос, на скрипке играл. И поэзию спасать надо. Ты ведь, Леша, сам говорил, что хороших поэтов все меньше из-за того, что меньше деревень. Вот приезжай, поэтов народим. Вдруг Некрасов, Твардовский или Есенин… а? Ради этого стоит…

Алексей грустно поулыбывался.

Все дни в Ильинском он был каким-то неприкаянным, хмуроватым.

ТЕРЕМ ТОТ ВЫСОКИЙ

Алексей ехал домой в одном вагоне с дядей Митей. Слушая вполуха старика, можно было думать о своем. Опять вернулись боль и тревога. Он ругал себя за то, что не увиделся с Маринкой перед отъездом. Ну и что, что Кузя сделал ему от ворот поворот. Маринка-то может думать иначе. Зачем он сразу сдался и отступил? А без него, определенно, Дарья Семеновна и Кузя обрушились на Маринку и уговорили забыть «дура лея-учителя».

Дядя Митя отвлекал Алексея от его терзаний, уже который раз повторяя, что раньше по всему Карюш-кину, а теперь по всем Ложкарям печи были «кладены моимям рукам». У Алексея мелькнула мысль написать о сельском печнике дяде Мите Помазкине. Ведь он хорошо знает его. Это будет веселый очерк об озорном, неунывном человеке и большом мастере. Конечно, Мазин начнет стонать, что печник – не та фигура, которую надо теперь воспевать, но ведь Алексей, кроме того, еще положит перед завом раздумья о жизни и делах начинающего председателя.