Текст книги "Свадебный круг: Роман. Книга вторая."

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Алексею было противно и стыдно, что так перед ним стелется и изворачивается величественный Макаев, постанывает, охая, Елена Николаевна. Он не знал, как ему избавиться от них. А мать тронули макаевские воспоминания. Она подпела Виктору Павловичу с укором:

– И мой-то ведь так учился. Ох-ох-ох. Было пережитков-то. Да чо уж ты, Олеш. Смотри-ко, человек-то какой тебя просит, Надин муж. Снимут, говорит.

На мать Алексей прикрикнул:

– Это не твое дело, не мешай! А вы все уберите, уберите сейчас же! – крикнул он, прорываясь к дверям, взвалил на себя потертое меховое полупальто, схватил шапку и пригрозил:

– Вот я милиционера теперь позову.

Конечно, ни за каким милиционером он не пошел. На душе было гнусно.

«Ну, Макаев! – удивлялся Алексей. – Загодя чует. И Елену Николаевну мобилизовал. Хорошо, что еще не привел Надьку. Квартиру дать обещает. На хрен мне его квартира».

Домой возвращаться не хотелось, опять начнутся упреки. Алексей ушел в притихшую вечернюю редакцию и, сидя за столом, размышлял о том, как ему быть. Может, решиться и позвонить Клестову?

Неожиданно раздались в коридоре шаги. Наверное, шел Вадим Нилович Рулада. Теперь он о творческих замыслах не говорил, зато любил хозяйски обходить вверенное ему здание. Заметив пыль на шкафу и столах, он хмурил лоб и, возмущенно взмахивая дымящейся трубкой, говорил:

– Никакой ответственности!

Приоткрылась дверь, но в нее заглянул не круглоликий Рулада, а редактор Анатолий Андреевич Верхорубов. Вид у него был усталый, лицо желтое, больное, под глазами набрякли темные мешки. Он был в пальто, шапке, похож не на порывистого, горячего Емельяна Пугачева, как обычно, а на уставшего от жизни доктора из чеховской пьесы.

– Вы еще тут? – стоя в дверях, спросил Верхорубов и сел в кресло. – Не помешаю?

– Ну, что вы, – поспешно вырвалось у Алексея. Вид у редактора был непривычно растерянный. Впервые Алексей заметил в его бороде нити седины.

– Ну, какие новости? – спросил Верхорубов и, не дожидаясь ответа, проговорил: – Жизнь, жизнь… У вас мама есть, Алексей Егорович? – и зажал в кулаке бороду.

– Есть.

Верхорубов долго молчал.

– А у меня теперь уже нет, – проговорил он сокрушенно. – Похоронил вот. Берегите мать, мягче будьте к ней.

Потерянный и незащищенный был сегодня редактор. Алексей чувствовал, что должен сказать простые утешающие слова, а слова не приходили на ум, хотелось сказать о статье, о Мазине, но, наверное, об этом говорить было не надо.

– Берегите маму, – повторил Верхорубов. – Когда матери нет, человек – сирота. Я давно на своих ногах, седина вот, а чувствую теперь себя слабым. Она далеко от меня, в Зольном жила, а все равно ощущал опору, чем-то хранила она меня. Надежней как-то живешь, когда есть мать. Во время войны нечего было есть, она свой хлеб нам отдавала и от голода лишилась зрения.

Верхорубов потер лоб, опять взялся за бороду. Потом встал, посмотрел в кажущееся аспидно-черным окно, проговорил:

– Идите домой. Поздно ведь. Она вас ждет, ужин готовит, волнуется.

Сказал словно с какой-то завистью.

– Пойду, – согласился Алексей. – Я вам завтра одну статью принесу, Анатолий Андреевич, целый сыр-бор из-за нее, но я завтра все расскажу.

– Конечно, несите, – сказал Верхорубов. – Я люблю ваше читать. Идите к матери, – будто он знал, что Алексей только что поссорился с матерью. Все-таки Верхорубов был. молодец: умел так сказать, что от одного тона его голоса дышалось свободнее, а вот он, Алексей, не мог найти для него хороших слов, хотя они сегодня Верхорубову были куда нужнее, чем ему.

ЛЕДЯНЫЕ ЦВЕТЫ

Жизнь, жизнь, какие она выкидывает фортели! Были дни, когда Серебров неотвязно думал о Надежде, были месяцы, когда он жил мечтой о встречах с ней. А после того, как женился (и, наверное, остепенился), отошла Надежда в сторону, стала невидной в бугрянской дали. Он даже не знал теперь толком, как она живет, редко и без боли вспоминал о ней.

Наезжая в Бугрянск, он вначале колебался, звонить ли. Всплывало в памяти стыдное прощание на платформе Крутенского вокзала, когда Огородов отвел душу, костя его. Потом пришло устойчивое благоразумие: к чему бередить заросшие царапины? И вдруг в колхозную контору на его имя пришло от нее неожиданное письмо.

Серебров удивленно держал в руке конверт, не решаясь открыть. Надежда зря не напишет. Значит, что-то случилось. Написано оно было коротко и лихо. «Милый Гаричек! Заела меня чертова тоска. Может, нашел бы заблудшую овцу в каменном лесу? Буду рада увидеть тебя. Сам понимаешь, безнадежная Надежда».

В общем-то записка была непроницаемой, ни о чем не говорящей и в то же время что-то сулящей. Даже в том, что Надежда послала ее, угадывались какие-то перемены или сложности. А может, это был обычный Надькин прием: захотелось вновь приблизить прежнего терпеливого обожателя.

Прежде Серебров сразу бы снялся с места и помчался к Надежде, а теперь он сунул письмо в ящик стола, решив, что при случае позвонит ей и даже встретится. Ничего опасного не произойдет, обуглившиеся дрова жарко не горят.

Один раз после получения письма ездил Серебров в Бугрянск, но искать Надежду не захотелось, не было настроения. Посылал Шитов Сереброва и еще четырех крутенских колхозных председателей и директоров совхозов на областное совещание руководителей отстающих хозяйств.

Многовато оказалось в огромном кубовидном зале Дома Советов товарищей по несчастью. В основном народ молодой, начинающий свой тернистый путь, тихий и незаметный.

Обычно перед областными совещаниями в этом зале бывало шумно и весело. Приветливо раскланиваясь, спешил в передние ряды к начальству ставший завсегдатаем президиумов Маркелов, высматривал кого-то нешумный, застенчиво улыбающийся Чувашов. Гул в зале бугрянского Дома Советов бывал тогда бодрый. И на этот раз оказалось людно, но молча сидели в зале люди. О чем говорить, над чем смеяться? Собранные сегодня не знали друг друга, и не похвал, а нагоняя за скудные урожаи, мизерные удои и привесы ждали они. Президиума на этом совещании не избирали. Вышел высокий уверенный Кирилл Евсеевич Клестов, сели по обе стороны от него те, кто мог ответить на любой вопрос, распечь за отставание. Клестов не забыл дерзкого Сереброва из Крутенки.

– Все ему давай, как передовику, а он сам еще не знает, будет ли отдача, – негодуя, гремел Кирилл Евсеевич. – Но мы пошли ему навстречу, сам Григорий Федорович Маркелов решил взять шефство над колхозом, а Сереброву, видите ли, и это не нравится. Хочу сам, сам с усам. Но посмотрим, получится ли. Правда, усы у него есть, но небольшие.

Зал оживился, стали оборачиваться на усатых. Серебров не задирался. Здесь сидели такие же, как он бедолаги, и он не лучше других.

Кирилл Евсеевич говорил о том, что напрасно некоторые подобно Сереброву считают себя забытыми и отверженными. Есть внимание к отстающим, и он стал приводить цифры.

Слова секретаря обкома теперь уже не обижали Сереброва. Может, обтерпелся, а, вернее, понял: чтобы выкарабкаться из отстающих, надо привыкнуть к мысли, что ругать будут, хоть нет его особой вины.

После встряски как-то забылось, что должен он позвонить Надежде. И продолжал, не очень отягощая, висеть на нем долг, который не обязательно было платить.

В Бугрянск ехать случая не представлялось. Оказалось вдруг, что всех кормов, считая и привозную в брикетах солому, остается в колхозе с гулькин нос, и Серебров названивал в соседние районы знакомым специалистам, выспрашивая, нет ли у них на перевертку соломки, написал слезное послание дяде Броне в Ставропольский край, моля его поискать спасительную солому.

Совершенно неожиданно почти прежний, шумный, веселый нагрянул в Ильинское Маркелов. Кого не чаял увидеть у себя Серебров, так это Григория Федоровича. Прежде всего потому, что Маркелов вообще не любил наведываться в «лежащие на боку» хозяйства, считал это теперь не солидным для себя, а во-вторых, после стычки из-за тракторов и отказа от шефства он даже на поясные поклоны председателя колхоза «Труд», наверное, не ответил бы, но вот явился собственной персоной, в новой дубленке, в белой своей шапке, делавшей его похожим на магараджу. Визит этот вызвал у Сереброва недоумение. Неспроста. И пожаловал рановато. Через полгодика бы. Встретил бы его тогда Серебров в просторном кабинете новой каменной конторы. А теперь входил богатый, знатный сосед в прокуренную тесную боковушку, в которой трудно уместиться вдвоем.

– Ну, Гарольд Станиславович, не контору, дворец заворачиваешь, а я вот первые десять лет в этаком же закутке высидел, – с порога сказал Григорий Федорович.

– В такой конторе сидеть – себя не уважать, – озадаченно пожимая руку Маркелова, сказал Серебров. – Ведь человек проводит на работе большую и, говорят, лучшую часть жизни. Зачем же лучшее– время сидеть в грязи и копоти?

Эта фраза была заготовлена как раз для такого случая.

– Ну, ну, – с недоверием проговорил Маркелов и выдал по поводу новых кабинетов анекдот с прозрачным намеком: в таких, мол, случаях не контору меняют.

Серебров усмехнулся: анекдотец с большой бородой.

Надо было чем-то обороняться, и Серебров намеренно перешел на хвастливый тон:

– Контору строим, скважину пробурили, вода теперь на фермах безотказно, детсад открыли, каток для детишек сделали, – перечислил он и показал в окно на хоккейную коробку, где носилась вспаренная ребятня.

Маркелов взглянул без любопытства и одобрения на каток, опустился на хлипкий, застонавший под ним стул, облазил взглядом желтый щелястый потолок.

– А это чего у тебя? – покосился на громоздившиеся в углу металлические ящики.

– Это для диспетчерской службы, – с деланным пренебрежением сказал Серебров. Диспетчерская служба, которую намеревался он ввести по примеру Чувашова, была его гордостью, но гордость эту выдавать было нельзя.

– Сколько стоит? – ухватил самое уязвимое Маркелов, силясь прочитать на ящиках чужеземные слова.

– Тысяч семь, кажется, – сказал Серебров, небрежно махнув рукой.

– Семь тысяч! Это чтоб велеть Паве Звездочетову клок ооломы подобрать? – выпучив глаза, изумился Маркелов.

Серебров, делая вид, что не заметил разыгранного удивления, объяснил:

– Рации на комбайнах поставим, на фермах, в бригадах… Удобно.

Маркелов пожевал губами, покрякал. Серебровская новинка интереса у него не вызвала, считал он ее для нищего колхоза пустой тратой денег. У него надежно работала телефонная станция, и по его приказу Маруся Пахомова хоть под землей могла найти кого угодно.

Мелькнул интерес в глазах Григория Федоровича, когда увидел распяленные в простенке чертежи Дома культуры, совмещенного с кафе, столовой и танцплощадкой.

– Отличный, современнейший проект сельского очага культуры, – похвалил Серебров, пощелкивая по чертежу.

– Где ты такой отхватил? – рассмотрев в малиновых прожилках кальки все тридцать три удовольствия, спросил Григорий Федорович.

Проект этот был гордостью Сереброва. Вычитал он о таком чуде в журнале и написал в эстонский проектный институт.

– Ну, ну, – не то похвалил, не то подверг сомнению затею строить такой Дом культуры Григорий Федорович. В общем-то, Маркелов не без основания считал, что пока поля лысые, как у Панти Командирова голова, пока коровы доят, что козы, плясать и петь рано, а богатую контору строить зазорно. У него вон урожай и в прошлое лето был чуть ли не вчетверо больше, чем в «Труде», на фермах породистый скот. Под такой аккомпанемент можно петь.

Серебров понимал – недорого стоит его задиристость. Ну а что ему оставалось делать?

Нет, не за тем, чтоб осматривать ильинские новинки, пожаловал все-таки Григорий Федорович. А зачем? Серебров ломал голову, Маркелов же не выдавал причину приезда. Зорко ухватил пока самое уязвимое: лихо транжирит молодой председатель государственные средства.

– У меня тесть банкир, – беспечно проговорил Серебров.

– А лошадок – пони-то не закупил еще? – спросил с наигранной заботой Григорий Федорович.

С этими пони было целое позорище. «Сосватал» Серебров зоотехником в свой колхоз по-детски хрупкую маленькую женщину, которая была влюблена в лошадей. И вот эта Галина Герасимовна уговорила Сереброва закупить седла для секции конного спорта, которую обещала она создать. Седла он заказал, пастухам пригодятся. Неуемная Галина Герасимовна написала в районной газете о том, что для катания самых маленьких ребятишек лучше всего приобрести пони.

Теперь Сереброву не давали'прохода с этими самыми пони. Даже добродушный пентюх Саня Тимкин, видимо, наученный Маркеловым, прошепелявил в телефонную трубку, не продаст ли ему колхоз «Труд» парочку маленьких лошадок, а об Ольгине да райкомовцах нечего и говорить: все ржали над этими пони. И, наверное, гоготал, широко открывая рот, Огородов: ну и чудит зятек.

Серебров чуть не растерзал Галину Герасимовну, крича, что она и себя, и его сделала посмешищем.

– Почему вы так считаете? – спросила недоуменно зоотехник, взглянув серьезно и внимательно. – Тут ничего смешного нет. Просто эти люди не понимают, как много даст детям общение с животными. И пони можно купить, я читала…

В светлых ее глазах была твердая вера в то, что пони колхозу нужны. Серебров, ужаленно вскочив, убежал подальше, чтоб разразиться руганью наедине с собой.

– Донкихотка, мечтательница, до пони ли, если коровам скоро есть будет нечего, – хватаясь за голову, кричал он.

И вот теперь Маркелов из-за пони не преминул уколоть Сереброва.

– Мы тут написали письмо в Министерство иностранных дел. Обещают нам в Англии закупить табу-нок, – делая вид, что насмешки и розыгрыши вовсе не задевают его, проговорил Серебров, но поспешил перевести разговор на другое. – Бетонных плит вот не могу для перекрытий найти, с соломой дело швах, со всей области вожу.

– Могу за бутылкой православной сказать, где плиты водятся и соломки тоже добыть можно, – сговорчиво пообещал Маркелов, ударяя зажатыми в кулак перчатками о вихлявый стол.

– За православной не постою, – откликнулся Серебров.

– Так, может, зайдем к тебе на квартиру? – предложил Григорий Федорович. Все-таки что-то допекало Маркелова: очень настырен он был в своем желании поговорить с глазу на глаз.

– С удовольствием, – сказал Серебров.

Они вышли из конторы. Капитон, тиснув обрадованно руку Сереброва, метнулся к машине.

– Ты здесь постой, – сдержал его прыть Маркелов. Даже верного своего тайного советника не хотел он посвящать сегодня в секреты.

Они шли рубчатыми автомобильными колеями, разделенные срединным шершавым снеговым гребнем. Серебров думал, что ему, пожалуй, повезло: приехал Маркелов, когда все скрыто снегом и не видны убогие командировские озимые «ковры». А то всласть помыл бы Маркелов зубы.

Когда в Ильинском появятся ровные зеленые поля, Серебров пока не знал. Мечталось весенний сев провести покрахмалевски, и ругал он главного агронома Агнию Абрамовну из-за семян, выгнал всех конторских работников и сам вышел с лопатой, чтоб убрать удобрения под крышу.

Подавая в сенях голик, Серебров проговорил:

– Скажешь, Григорий Федорович, где плиты добыть, так за науку и коньяк выставлю, и не три, а пять звездочек.

– Православную, значит, не пьешь? – спросил Маркелов, усмешливо глядя на Сереброва.

– Не та должность, за вами тянусь, – задираясь, откликнулся тот.

– Ну, ну, тянись, да не порвись, – привычно скаламбурил Григорий Федорович, входя в квартиру. Мельком окинув взглядом уютные светлые комнаты, повторил: – Ну, ну, ничего тут у тебя, – а потом, не сдерживая себя, вдруг ругнулся. – С этими проклятыми срубами, которые мы с тобой Макаеву отправили, целый детектив ведь получается. Леша-то Рыжов, хорош друг, фельетон собирается написать. Слышал?

– Что ты говоришь? – без особого возмущения удивился Серебров. – Нет, не слышал.

Маркелов покосился, не веря удивлению, потер крутой лоб.

– В общем, звонил Макаев. Может появиться статья. Эх, Алексей преподобный, вроде и парень неплохой, а такую свинью подкладывает. И что ему этот фельетон дался?! На всю область ославит. И ни за что. Черт бы побрал этот дом, этого Макаева, в лучшем случае выговор схвачу, а мне ведь пятьдесят четыре. В таких-то годах в греховодниках ходить не пристало. Все насмарку пойдет, – вздохнул Маркелов и замахал рукой, видя, что Серебров достает рюмки. – Не надо. Сердце сегодня всю ночь жало. Я ведь так.

Упоминание о годах и то, что все «пойдет насмарку», было зачином. Серебров, поглаживая Валета, ждал, когда выяснится, что хочет Григорий Федорович от него. Царапнуло за живое, когда Маркелов упомянул, что срубы отправили для Макаева они вместе. Все было сделано без него.

Маркелов* подался через стол к Сереброву и покосился на дверь, словно боялся, что их подслушивают. Потом приглушенно, но решительно проговорил:

– Если статья выйдет, займутся всерьез, может заинтересоваться и обком партии. Загорится сыр-бор. И тебя вспомнят. Выход такой: жена Макаева, Надежда Леонидовна, заявит, что дом этот покупал не Макаев, а она. И ты ей, Гарольд Станиславович, понимаешь, ты, а не кто-нибудь купил эти срубы в Ложкарях. Вы с ней друзья детства, Макаев говорит, что, кроме того, у вас что-то там было… Я, конечно, не знаю, что. Тебе лучше знать. И все затихнет.

В Сереброве волной поднялось возмущение. Он вскочил. Ну и Маркелов, ну и ловкач, ну и дока, чего придумал, но он сдержал себя.

– А где же документы на мою покупку? – спросил он.

Маркелов рассмеялся: да кто оформляет документами, если это сруб для бани? Есть у нас в бухгалтерии одна фитюлька, но ее не надо. Вот так будет лучше: ты закупил срубы. Там, где есть на баньку, определенно можно поставить пятистенок. Покупал, мол, а потом еще приторговал.

Серебров взглянул на Маркелова: ой, хорош Григорий Федорович! Как ребенка хочет его облапошить. Но Серебров потупил взгляд, прикинулся простачком:

– Так ведь я не дарил срубы, Григорий Федорович.

Маркелов покосился на Сереброва, заподозрил, что тот валяет дурачка, крякнул:

– Тут не до шуток. Меня могут за штаны, и…

– И меня могут за штаны, и… – в тон ему повторил Серебров.

– Ну тебе что, ты начинаешь. Легко отделаешься. Даже тебе приятно будет, освободят от председательства, выговор небольшой запишут, и лети куда хочешь. Вон ты как упирался, на колхоз не шел, будто жеребчик перед кастрацией.

Ценил теперь себя Маркелов. И не хотелось ему расставаться со славой. Пусть Серебров примет на себя позор за махинации со срубами и уезжает.

Но сложность была в том, что Серебров теперь освобождаться от председательства не хотел. Ночей недосыпал, думал, как вытянуть «Труд». Вдруг ему стало обидно за эти места, почему они прозябают? Надо их поднять, но выдюжит ли он? Удастся ли ему? Обижался по-прежнему на него бригадир, плакала агрономша Агния Абрамовна, но было что-то важнее и приятнее этих стычек: не замечал теперь Серебров в глазах людей неверия. Взгляды были любопытные. И даже слова Павы Звездочетова о том, что сорвет резьбу Серебров, теперь не повторяли, а сухонькая Глаха, жена Звездочетова, как-то сказала в магазине продавщице Руфе, что шилом звали Сереброва в Ложкарях, дак шило и есть, везде поспеет, так и вертится. Гляди-ко, долго ли у нас, а уж водопровод провел и ясли открыл.

Почему-то теперь было ему не безразлично, что о нем скажут люди.

– Меня увольнение как-то не поманивает, – замкнувшись, проговорил он, глядя в окно на сугробы, из которых острые планки штакетника высовывались, как зубья пилы.

– Да не трусь ты. Это одна формальность. Ты просто напишешь объяснительную, что купил сруб у дяди Мити для Надежды Леонидовны, поскольку был в дружбе, а дядя Митя подтвердит: эдак, мол.

Да, гладкий, логичный сценарий сочинил Макаев. Даже честь жены не пожалел, плетите, что угодно. Не вмещались в сценарий, на взгляд Григория Федоровича, чистые мелочи. Серебров знал, что за «мелочи». Банный сруб оказался пятистенком – мелочь, ставил его Макаев не на свои деньги, а за счет колхоза «Победа» – тоже мелочь. И даже за наличники, резьбу по дереву, кладку камина и печей, строительство бани расплачивался с дядей Митей не Макаев, а колхоз.

В глазах у Маркелова уловил Серебров усталость. Наверное, и правда сердце болело. На мгновение вдруг ощутил он жалость к Григорию Федоровичу.

– Зачем ты, Григорий Федорович, известный человек, отличный руководитель, влезаешь в эти махинации, имя свое порочишь?

Но знал: не поймет его порыва, не примет этих слов Маркелов, обидится: яйца курицу учат. Серебров вздохнул, превозмог это желание и проговорил с усмешкой:

– Прекрасное сочинение! Его надо послать на студию художественных фильмов, и Макаева переводом оформить сценаристом, а тебя, Григорий Федорович, директором картины.

Маркелов обиженно заворочался на стуле.

– Смеешься, а ведь ты все начинал, ты позвал Макаева в гости, – стал цепляться Григорий Федорович. Хотелось ему втянуть в компанию Сереброва, но Серебров, откинувшись на стуле, пошевелил в воздухе пальцами.

– Это ведь две больших разницы, Григорий Федорович, как говорят в Одессе. Очень больших разницы.

– Не знаю, как там говорят, – насупился Маркелов, – но моя просьба такая: пока не поздно, съезди в Бугрянск, обломай преподобного Алексея, пусть свой фельетон не печатает. По гроб не забуду добра. Виктор-то Павлович считает, что ты стакнулся с Рыжовым, чтоб ему отомстить. Он ведь из-под носа у тебя Надежду Леонидовцу увел, – остро и пытливо глядя на Сереброва, не то спросил, не то утвердительно проговорил Маркелов. Сереброва это уязвило.

– Ну, Макаев… фантаст. Какая месть?!

Серебров выругался.

– О чем не подумаешь, – вздохнул Маркелов. – Съезди, чего тебе стоит.

Час от часу было не легче: Алексея надо уламывать.

– Он ведь упрямый, этот Рыжов. Я его знаю. Вроде мягкий, как пластилин, а на самом деле упрямый, – проговорил Серебров, опять подходя к окошку. Ох, как недосуг было отвлекаться и ехать в Бугрянск. Обещали ему в Мокшинском районе продать соломы. Может, удастся без поездки в Ставрополье перемучиться зиму, и так некстати была выдуманная Макаевым поездка. К чертям эту игру! А Алексей хорош, решил разделать этого прощелыгу Макаева.

– Теперь я никуда ехать не могу. У меня кормов всего на две недели. По ночам одна солома снится, – трудно проговорил Серебров, потирая горло.

Маркелов крутнул головой, словно жал ворот рубашки, оттянул галстук, грубо оборвал:

– Не плачь, продам я тебе соломы, посылай машины, свои два «Кировца» отправлю с овсянкой, только поезжай сегодня.

– Сегодня не могу. Завтра, – уперся Серебров. – А за солому спасибо, выручишь.

Маркелов встал сердитый, хмуро бросил:

– Я знаю, тебя не переломишь.

Теперь они молча шли к конторе. Маркелов уже не шутил, дышал шумно.

– Значит, завтра? – напомнил он, тяжело влезая в «уазик».

В Мокшинском районе продать солому отказались, но зато пришла телеграмма от дяди Брони: «По сусекам наскребем, приезжай, обнимаю. Бронислав». Выходит, надо было лететь в Ставрополь, так что помощь Маркелова была кстати.

На другой день в шесть утра перед домом Сереброва качнулся на новеньких тугих скатах маркеловский «уазик», и Капитон предупредительно открыл переднюю хозяйскую дверцу.

Григорий Федорович подсел в Ложкарях, сказал, что есть плиты в Гурьевской передвижной механизированной колонне, прораб – свой человек, и он постарается с ним договориться. Стремился Маркелов показать, что не жалко ему ничего, лишь бы Серебров помог выпутаться из скандальной истории. Проводил Маркелов Сереброва до электрички.

Такое редко бывало даже в самые дружественные времена.

Обо всем успел сказать Маркелов Сереброву, упустил только одно, что уже разговаривал с Алексеем. Если бы знал об этом Серебров, вряд ли бы взялся за такое посредничество.

В редакции мелькали полузнакомые физиономии. Памятливый художник Колотвин, с которым пели они на новогоднем вечере, сразу узнал Сереброва, чуть ли не облобызал и начал досуже рассказывать, как он любит деревню и парное молоко, как ему хочется поспать на сеновале.

Серебров, с трудом освободившись от Кости Колотвина, приоткрыл дверь сельхозотдела. За столом, заваленным бумагами, сидел Алексей, взъерошенный, недовольный. Лицо сосредоточенное и даже злое. Серебров традиционно метнул скомканную перчатку и бодровато крикнул:

– Привет, дроля!

– А-а, это ты? – поднялся Алексей.

Серебров покосился на энергично строчащего заметку соседа по кабинету и кивнул головой на дверь.

– Может, прогуляемся?

Алексея обрадовало и насторожило внезапное появление Сереброва. Он заподозрил, что опять предстоит разговор о макаевской даче. Молча они вышли из редакции. Морозная улица была почти безлюдна.

– Дай-ка сигарету, – проговорил злейший враг курения Алексей Рыжов. Он был сердит на себя, на Сереброва, если тот приехал из-за дачи. Знал бы, какой домину отбухал за счет колхоза «Победа» пройдошливый Макаев.

– Ты из-за макаевской хоромины приехал, – проницательно спросил Алексей, – Надька, небось, уговорила?

– Сквозь землю глядишь, – останавливаясь, проговорил Серебров, – ты знаешь, получается не очень хорошо, – и привычно схватил Алексея за лацканы пальто. – Ведь Маркелов с Макаевым думают, что это я решил с твоей помощью отомстить им.

Алексей, выжидая, неумело, с остервенением затянулся сигаретой.

– Правильно, правильно ты рассудил, – сказал он с обидой, – ты моими руками хотел отомстить Макаеву за Надьку, а Маркелову за тракторы, но ты обо мне подумал? Подумал, что мне, если я откажусь от статьи, надо будет уходить из газеты? Значит, во мне принципиальности и честности ни на йоту. Ты хочешь, чтоб я стал трусом, дрянью, приспособленцем? Этого ты хочешь? Да и как можно терпеть такое? Ты же сам возмущался этим, а коснулось дела – кумовья, ходатаи…

Серебров не узнавал Алексея. Кацой-то был дерганный, ершистый. Наверное, из-за распрекрасной Маринки.

– Ты зря, – мягко начал Серебров. – Оттого, что ты вмешался в это дело, польза уже есть. Они поняли, для них это такое потрясение. – Но сам не поверил такому сильному слову.

– Слушай! – вдруг крикнул Алексей, не рассчитав голоса, и на него обернулась испуганная сгорбленная старушка. – Чего они поняли. Они ничего не поняли. Притворились. Слушай, – просительно сказал он шепотом, – давай не будем больше об этом. Статья уже набрана. Я ни слова не уберу. Ее редактор читал, в обкоме партии он целую бучу выдержал из-за этого. Там ведь уже инициатива «Победы» была одобрена. Статья теперь мне уже не принадлежит. Да и за кого ты, Гарик, заступаешься? За Макаева! Он тебе в карман нагадил, а ты… Как так можно?!.

Серебров притих. Ему стало стыдно. Прав Алексей:, так оно все и было, но он пытался еще уговорить.

– Нет, нет и нет, – остановившись, повторил тот и отсек рукой всякое продолжение разговора. – Давай не будем больше об" этом. Я считаю, что сделал верно. Это моя принципиальная точка зрения. Меня дед учил: мало самому быть честным, надо отстаивать честность до конца. Не в курилке, не за бутылкой водки, а в жизни, и вот я хочу быть таким, как дед. По-твоему старомодно, а по-моему единственно верно.

Они долго шли молча. Говорить теперь было не о чем.

– Ладно, – хрипло выдавил из себя Серебров. – Я пойду. Извини.

– Ну, будь, – откликнулся Алексей и, какой-то жалкий, усталый, виноватый, повернул к подъезду редакции.

Оставшись один, Серебров понял, что вряд ли теперь даст ему Маркелов обещанную солому. И плиты не даст. Да дело и не в этом. Не будет он жуликом и не станет менять совесть на солому. Не станет. Надо отправляться за южной дорогой корминой к дяде Броне. А разыгрывать по сценарию Макаева роль купчины, который дарит любимой женщине особняк, он не будет. Не его это роль.

Он купил билет на ставропольский самолет. Тот вылетал утром следующего дня.

Неожиданно у Сереброва в Бугрянске (надо же, в Бугрянске!), где он порой не успевал повидать отца и мать, носясь из проектного института в управление сельского хозяйства, оттуда на базы «Сельхозтехники», вдруг оказалось свободное время.

Он позвонил Маркелову и хриплым, виноватым голосом сказал, что Алексея уломать ему не удалось, а объяснительную о том, что якобы срубы купил он, писать не будет. Бесполезно. Уже обо всем известно в обкоме партии.

Григорий Федорович долго молчал, наконец повторил свое:

– А злопамятный ты, не можешь Виктору Павловичу простить, что он Надежду Леонидовну увел у тебя.

– Все уж быльем поросло, – откликнулся Серебров, вешая трубку.

Выходя с почты, Серебров подумал, что это даже хорошо: совесть свою менять не надо на солому. А возьмет он все на себя, и будут говорить о нем: молодой, да из ранних. Не успел полгода поработать, уж начал жульничать. Нет, не пойдет он на это.

И Надежда написала, наверное, из-за той же злополучной дачи, – с обидой догадался он. – Конечно, из-за дачи.

Он сегодня заскочит к ней в ателье на пять минут и посоветует: пусть Макаев выплатит свои денежки за виллу. Да, пусть!

В ателье приемщица заказов пораженно всплеснула руками.

– Неуж, Гарольд Станиславович, не слыхали? Ушла от нас Надежда Леонидовна. Ученый теперь человек, не чета нам. В швейном техникуме преподает.

Ух, какие сдвиги произошли в Наденькиной жизни! Значит, одолела технологический институт? Молодец!

По знакомому переулку Серебров прошел к желтому с белыми колоннами зданию техникума, смахивающему на помещичий особняк. Сколько часов он проторчал когда-то здесь, ожидая Надежду.

Он позвонил из телефонной будки. В учительской стоял галдеж. Смеялись над чем-то женщины. И он чуть ли не минуту слушал этот смех, пока искали Надежду.

– Ой, Гарик, это ты? – пропела она обрадованно. – Ты откуда говоришь? Почти отсюда? А у меня еще урок. Ты сможешь скоротать это время? Через пятьдесят минут я – твоя.

Она, как всегда, рискованно шутила.

Ну, конечно, он подождет, поскитается.

Он бродил по «необитаемым островам», как называл когда-то захолустные улочки, и вспоминал мучительные и сладкие для него дни. Повеяло чем-то милым, давним из того времени, когда он неотступно ухаживал за Надькой, но обидным. До ее знакомства с Макаевым он повсюду сопровождал ее. Ходил на демонстрацию модных фасонов одежды. Там Надьке аплодировали охотнее, чем другим. Платья и костюмы у нее оказывались самыми модными. А с ее фигурой – вообще шик! На ногтях у нее был не просто маникюр, а с какими-то виноградинками. Она везде стремилась произвести впечатление. Даже на лыжную прогулку в сосновый парк, широко раскинувшийся за рекой Падуницей, собиралась как на смотр мод. Гарь-ка разыскивал загодя лыжи под цвет костюма, заказывал к дому такси. Надька любила, чтоб ей позавидовали лыжницы, украдкой стрельнули на нее плутоватыми глазами изображающие преданность и смирение примерные мужья, покорно след в след идущие за своими женами.