Текст книги "Свадебный круг: Роман. Книга вторая."

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Алексей поддался соблазну и вылез из электрички на разъездике Чевери вместе с дядей Митей. По узкой тропке, проточившей снежную гладь, они прошли к противоположному берегу Падуницы, поднялись в сосновый лесок, обогнули глухой, сделанный взакрой забор. От прямой, словно по линейке прощелкнутой автомагистрали, свильнула расчищенная бульдозером дорожка-тупичок. Он упирался в глухие ворота. За ними макаевская дачка. Не проскочишь мимо, у поворота приметная лировидная двуствольная ель.

Подворье поражало внушительностью. Прежде всего бросался в глаза терем. Алексей опешил. Вот это домина! Из заиндевелых сосновых крон гляделся нарядный кокошник крыши с резным деревянным кружевом на стрехе. Стены дома из подобранных одно к одному гулких сосновых бревен. Крылечко с резным козырьком, окна захвачены в резную оправу. Размахнулся Макаев.

И около дома все сделано с той же обстоятельностью. Из такого же новья, что и терем, срублена банька. Из нее, наверное, можно было без задержки сигануть в реку.

– Гли-ко, чо выдумано, – обводя корявой рукой залец, сказал дядя Митя одновременно с похвалой и неодобрением. Стены здесь были облицованы неосоченным березовым карандашником. Войдешь, ни дать ни взять попал в березник. Да, Макаев, оказывается, был человеком с фантазиями и претензиями. В березовом зальце тянулись вдоль стен широкие скамьи. На спинках отверстия, вырезанные в виде сердец. Вот здесь, наверное, распялит на стене Макаев серебровскую медвежью шкуру. Камин, который уже начал класть дядя Митя, добавит экзотики.

Они затопили на кухне печь и принялись за работу. Вернее, принялся дядя Митя. Алексей слушал его рассуждения о печном деле, носил воду и глину, подавал кирпичи, поверх которых должен был лечь дикий уральский камень. Неплохо задумал Виктор Павлович. Правда, Алексей усмотрел тут разностилицу. Было в зальце немного чего-то от обычной деревенской избы, шотландских пастушеских хижин и американских бунгало, но чтоб пустить пыль в глаза, вполне достаточно.

И вот даже Алексей, презирающий барские замашки, вовлечен в создание уюта для Макаева и Надежды: до дрожи в руках таскает из сеней кирпич, готовит раствор, размешивая в цинковом корыте глину с песком.

– Я ведь, Алексей Егорович, тебе столь частушок припасал, – сожалел дядя Митя. – Да память дырява стала, – однако с десяток смешных, с похабинкой, частушек спел.

Они увлеклись работой, частушками и не расслышали урчания мотора. Переглянулись, словно были застигнуты врасплох, когда по стылым половицам сеней тяжело заскрипели шаги, и на пороге возник Макаев. Высокий, с холеным лицом, в богатой шапке из норки, в бордовой дубленке с меховыми отворотами он был внушителен. Наверное, таким и полагалось быть главному инженеру завода, владельцу богатой дачи.

– Бог на помощь! Ну как, дядь Мить, дела? Надо ли поднять трудовой энтузиазм? – улыбчиво проговорил Макаев, с заложенными за спину руками удовлетворенно обходя залец. Глаза его довольно светились.

– Да рано, поди, Павлыч, – засуетился дядя Митя, но поспешил вытащить мазаными руками из кирзовой сумки стальную зятеву рюмку. – Или уж для сугреву.

– Ну, а подмастерью-то позволишь пригубить? – кинул располагающий взгляд Макаев на Алексея. – Холодновато?

Наверное, Макаев попервоначалу Алексея не узнал. Встречались мельком. Один раз на новогодних горках, потом как-то на премьере в театре. Однако портфель, а больше, пожалуй, блокнот, который Алексей оставил на подоконнике, чтоб, не пачкая руками карманы, записывать знаменитые помазкинские побаски навали Виктора Павловича на мысль, что помогает дяде Мите класть камин не кто иной, как Алексей Рыжов.

– Это хорошо, когда у журналиста есть вторая профессия, – нашелся что сказать Виктор Павлович и ловко налил в стальную рюмку и в стопку коньяк. Сам пить не стал. – Будьте здоровы!

– Пить, дак для весельства, – оправдал себя дядя Митя и, опорожнив непроглядную свою рюмку, крякнул, пустил частушку, чтоб отблагодарить Макаева. Тот хохотнул, хлопнул Помазкина по плечу:

– Неистощим, неистощим. Молодец!

Алексею было неловко оттого, что он явился сюда незваным. Захотелось оправдаться перед Макаевым, и он, словно, извиняясь, сказал, что хочет написать похвальное слово о печниках.

– Стоит, стоит, – снисходительно, без интереса проговорил Макаев.

– Всю Россию обогреваем, – вставил тщеславно дядя Митя.

– Стоит, стоит, – разрешающе повторил Макаев, поднимаясь по узкой лесенке с резными перильцами в мезонин. Наверное, Виктор Павлович особо любил ту светлую уютную комнатушку на верхотуре, спустился оттуда с размягченным, потеплевшим взглядом. С возрастом человек обучается скрывать свои радости и огорчения. Макаев, наверное, это умел делать лучше других, но теперь он и не мог, и не хотел скрывать свое удовольствие. На осанистом лице плавала улыбка.

– Ты уж, дядя Митя, закончи камин, а то на субботу я намечаю открытие, – попросил он.

– Дак чо, я уж опять в бане заночую, – согласился дядя Митя.

Виктор Павлович был внимателен и предупредителен. Он предложил довезти Алексея до Бугрянска на своей машине, избавляя его от ожидания поздней электрички. Алексей с благодарностью пошел следом за Макаевым и сел в непривычно нарядную, такую же основательную, надежную и уютную, как сам Макаев, «Волгу».

Ровно текла дорога под колеса, и так же ровно, спокойно звучал голос Виктора Павловича. Макаев уже давно перешел с Алексеем на доверительное «ты» и, легко нащупав самую чувствительную тему, начал рассказывать, как тяжело ему пришлось в детстве. Война. Отец на фронте, мать целыми днями на работе, а дома ни крошки хлеба. И вот он, старший из ребятишек, еду раздобывал, печь топил, затируху варил, пеленки стирал. Радовались, когда картошку мороженую в огороде находили по весне.

– Те, кого коснулась война, все понимают, сознательные люди, – подвел итог Макаев.

В Алексее прорвалось ответное растроганное – о деревенской жизни, о Мишуне, который называет себя военным парнем. Прав Виктор Павлович. Подростки, перенесшие войну, надежные люди.

Макаев знал, куда тянул нить своих воспоминаний.

– И вот, Алексей Егорович, теперь хочется пожить по-настоящему. Без нужды, без оглядки. Ну, чтоб все было, как положено человеку, чего он достоин. Он ведь этого заслужил. А у нас едут гамузом на отдых. Сто душ. Разве отдохнешь?! На туристской базе тоже гвалт. В волейбол лупят. А хочется уединиться, подумать, в баньке попариться. Покоя хочется. Для чего живем?! А если подумать, это ведь– мизер. Эх!

Однако Алексей не нашел в себе согласного душевного отклика на эти слова. Макаев живет в хорошей квартире, имеет машину. Пусть. Но почему дачу строит за счет колхоза? Если недоедал, если ходил в обносках, разве это должно оправдывать потуги на обогащение? Слишком удобное оправдание желания тащить в свой карман.

Алексей покосился на холеное лицо Макаева с форсоватыми седеющими бачками, на руки с аккуратными ногтями и отчужденно подумал, что, наверное, Макаев, бывая в парикмахерской, обихаживает свои ногти у маникюрши. Аристократ!

Алексею вдруг показалось, что Макаев в войну вовсе не голодал, потому что со своей изворотливостью и ловкостью умел вырвать кусок у другого. «Так оно и было, определенно так! – подумал Алексей, замыкаясь. – Вон и Надежду облапошил, увел у Гарьки».

И хоть Алексей понимал, что, возможно, было это не совсем так, ему не хотелось соглашаться с Макаевым. Воспитанная Серебровым, враждебность к Виктору Павловичу поднялась в нем.-

А Виктору Павловичу захотелось еще больше расположить неловкого, очкастого, склонного к сантиментам парня.

– У других отцы с чинами, а у меня был простой работяга… Пришлось и грузчиком, и дворником…

И Алексей мог бы рассказать, как он во время учебы в университете работал дворником. Трудновато пришлось на первом курсе. Денег у матери просить он не хотел и проявлял плюшкинское скопидомство, ища самый экономный способ пропитания. Утром он перехватывал, что придется, днем покупал буханку черного хлеба и уплетал его с мороженым. Он трезво и хитроумно рассудил, что в этой пище есть все, что требуется его организму: молоко, жиры, сахар, белки. Дешевый и калорийный обед.

Лекции университетских светил в ту пору заканчивались благодарными аплодисментами. Для Алексея Рыжова восторженные хлопки были сигналом к действию. В перерывы он жестоко преследовал и загонял в ловушку декана, интеллигентного, тонко воспитанного человека, привыкшего кланяться и улыбаться с немым восторгом смотревшим на него студентам. Алексей Рыжов перехватывал декана при входе на факультет, в дверях аудитории. На лице у него был один немой вопрос: как с общежитием? Наверное, он стал сниться декану по ночам, потому что тот, завидев его, пугался. Мрачный и неотвратимый Рыжов замирал напротив изящного декана.

– Я ночую на вокзале, из чужого общежития меня выгнали. Помогите.

У декана были ухоженные пальцы, сияющая свежестью рубашка, и Алексей чувствовал к нему почти классовую неприязнь.

– Я не знаю, как вы отнесетесь, – сказал однажды с робостью и деликатностью декан. – Но вас могут взять в общежитие, если вы… Если вы… – декан мялся, боясь произнести эти слова, – будете работать… – он снова устыдился такого предложения, – будете работать дворником. Мне так сообщили. Но это же будет мешать серьезной учебе.

– Так чего же сразу-то не сказали, – все еще обижаясь и сердясь, упрекнул Алексей декана. – Я давно работу ищу. Да дворник – это такая хорошая работа. Да я… – Алексей задохнулся от привалившего счастья.

Алексей хорошо знал, что значит очистить восемьсот метров тротуаров. Приходилось подниматься часа в четыре утра, пока нет пешеходов. Он воинственно выскакивал с широкой дюралевой лопатой на мглистую улицу и, как бульдозер, теснил снег с панели. Пар валил от спины, под шапкой было мокро, а времени в обрез, и он не жалел себя. Вдруг выскакивали из общежития двое в спортивных костюмах. Один легко бежал, другой шел враскачку – его друзья Леня и Кузьма. Они хватали лопаты и со свежими силами легко и лихо расталкивали снег.

– Да я сам. Вам некогда, – жалко и благодарно лепетал он, тронутый этой неожиданной помощью.

Перед тем как уйти, он е гордостью оглядывал свой участок. Любо-дорого посмотреть. В нем поднималось дворницкое тщеславие. Жаль, что люди не замечают его стараний. Они видят, когда не расчищен снег и не посыпаны песком раскатанные места, когда падая, ломают руки-ноги. А когда все хорошо, они равнодушны. Иногда он даже наполнялся презрением к неблагодарному племени пешеходов.

Весной Алексея раздражали окурки, брошенные в подрезанные кусты акации и на газоны. Беспутная орда пешеходов. Попробуй повыметай из кустов окурки. Ему хотелось стать посреди тротуаров с мегафоном в руке и втолковать каждому, кто бросит окурок, как это нехорошо, какое неуважение к работе дворника. Но все эти огорчения были ничто по сравнению с утренней красотой: на Неве, ожидая подъема Дворцового моста, сонно стояли баржи, тихо светя блеклыми огнями. Река, мягкая, прирученная, бесшумно билась о гранит. Далеко проглядывались безлюдные, тихие улицы. Алексей надолго замирал с метлой в руках, не решаясь грубым звуком потревожить тишину.

Ах, эти белые ночи! Он стоял, упиваясь красотой, стараясь вобрать в себя и эту тишь, и светлынь неба, навсегда оставить в своей памяти картину безлюдного прекрасного города с его шпилями и куполами, с его ажурными решетками.

Но вот брякнул грузовой трамвай, мелькнул на пересечении улиц синий костюм утреннего бегуна. Спотыкаясь, вышла дамочка с болонкой и, зевая, уставилась взглядом в стену. Алексей, нарушая покой, описывал метлой яростный, раздирающий остатки тишины полукруг.

Те, кто проснется после этого звука, уже не увидят божественного очаровательного раннего ленинградского утра. Оно ведь красивым бывает только вместе с тишиной. Красота и покой неразделимы, суета дробит и даже уничтожает красоту.

Обо всем этом хотел он рассказать Виктору Павловичу, но пропала охота. Вдруг фальшивым показался ему макаевский экскурс в студенческие годы и детство.

– Но ведь еще важно, за чей счет блага, – непримиримо вырвалось у Алексея. Макаев недоуменно покосился на Рыжова. Он уже забыл тот разговор. Алексею вдруг показалось, что в глазах Виктора Павловича замерло опасливое выражение и жарко зарделись уши.

– Да, конечно, – с готовностью согласился Макаев. – Есть такие, а мы все на свои. Я вроде немало получаю, а вот из-за этой дачки влез в долги. Раскаиваюсь, что строить начал. Одни хлопоты. Все равно отдыхать в ней некогда.

Виктор Павлович уловил в словах Алексея намек, принялся старательно отводить подозрения, но Алексей знал, что красивый дачный терем – благодарность Маркелова за шефскую помощь.

Машина уже мчалась по пригороду. Макаев вел ее легко и вольно и продолжал объяснять, что лично ему эта дача не очень и нужна, а вот старикам… Они заслужили.

– Значит, будем читать очерк о дяде Мите? Потешный старикан, – проговорил, прощаясь, Макаев, – только измучил он меня, медленно делает.

– Попробую написать, – сдержанно ответил Рыжов, обиженный за дядю Митю.

Он подумал, что стоит за дачу выстегать непробиваемого Виктора Павловича. И особенно из-за того, что прикрывается все он россказнями о том, как исстрадался и наголодался за войну. Только жаль, придется упоминать Маркелова, а Маркелов – хороший мужик.

В обычном своем неустанном ритме пульсировали огни на серой громаде Дома связи. Лучами разлетались в необъятный мир бугрянские новости. Но все это свечение, весь бодрый ореол опал и исчез: Маринкина подружка, некрасивая, говорливая Танюша Скопина, сказала, что Марины Кузьминой уже третий день нет на работе, потому что она взяла отпуск без содержания.

Алексей все понял. Случилось самое страшное! Маринку, когда он исчез, выдали замуж. Алексея бросило в жар от этой догадки. Что он наделал! Он кинулся к Маринкиному дому, почти уверенный в том, что на четвертом этаже в квартире Кузьминых гудит свадьба, и Маринку, его Маринку, выдают замуж за того молодого следователя, о котором упоминала Дарья Семеновна.

Алексей немного успокоился, когда увидел слепо темнеющие окна Маринкиной квартиры. Он поднялся на четвертый этаж, бодря себя тем, что час ночи – время еще не такое позднее. Пришлось долго звонить, пока не послышался раздраженный голос Дарьи Семеновны. Она не скрывала, что Алексей вовсе нежелательный, чужой человек.

– Нету ее, – сварливо крикнула Дарья Семеновна.

– А где она? – убито спросил Алексей.

– Мало ли где. С братом уехала.

– А скоро она вернется? – опять униженно пытал Алексей Дарью Семеновну.

– Когда вернется, тогда и вернется. Через неделю, а может, больше. Спать надо, а не шляться по ночам-то.

Дарья Семеновна даже не открыла навязчивому «учителю» дверь.

– Ну, извините, – смиренно сказал он и понуро спустился вниз. Ему казалось, что Маринка никуда не уехала, что мать ее держит взаперти, и Маринка, увидев его, выбежит из дому или подаст свой голос через форточку.

Алексею стало легче, когда на другое утро Стаканыч напустился на него за то, что междугородная телефонистка не давала никому покоя и названивала по нескольку раз в день.

– Ты ей скажи, что это редакция, а не дворницкая, – наставлял Вольт, но его возмущение не тронуло Алексея. Значит, она искала его. Он замер, ожидая, когда кончатся непосильные эти дни разлуки, и вот раздался в телефонной трубке долгожданный и неожиданный радостный голос Маринки.

– А я на Кавказ летала. Так интересно! – и Алексей, еле дождавшись обеденного перерыва, жаркий, неостановимый, как локомотив, помчался к Дому Связи. Когда он увидел Маринку в новой из искусственного леопарда шубке, которую подарили ей Кузя и Каля, в какой-то божественной пушистой шапочке, то с испугом понял, что не должен отходить от нее ни на шаг. Ведь все видят, какая она несусветно красивая.

– Ой, Леша, я думала ты меня забыл, – бросившись к нему, воскликнула Маринка.

– А я думал, что ты вышла замуж за следователя, – бухнул он.

– Какой следователь? Как ты только подумать мог! – опахнув его упречным взглядом, проговорила она. – Я тебя люблю, Леша. Я так тебя люблю.

– Какая ты умница, – умилился Алексей. Он вновь стал бодрым, непробиваемо везучим человеком и без страха принялся за статью о шефстве «чугунки» над колхозом «Победа», о даче Макаева. Закончив ее, Рыжов ходил по редакции деятельный, энергичный, хорошо думая о себе, о своей проницательности и твердости. Его приятно удивило, когда замещавший уехавшего в командировку редактора Мазин не воспротивился тому, что Градов поставил статью в номер. Мазин с утра в тот день ушел вместо Верхорубова на заседание бюро обкома партии. Наверное, он читал статью и согласен был печатать.

Алексей прозевал, когда оборвалось везение. Возмущенно сияя покрасневшей лысиной, проскочил с развевающейся газетной полосой в свой кабинет Мазин. Послышался стук каблучков секретарши редактора. Мазин звал литсотрудника Рыжова к себе.

Когда Алексей замер около заваленного рабочими полосами мазинского стола, взгляд его упал на свою статью. Она была наискось перечеркнута фиолетовым крестом. Роман Петрович не собирался брать на себя ответственность. Однако предупредительный и объективный, сохранивший в себе атмосферу того заседания, с которого только что вернулся, он не обрушился на Рыжова, а стал говорить о том, что статья острая, но ведь надо обо всем судить всесторонне.

– Вот ты заслуженного председателя-передовика задеваешь, а сегодня на бюро шла речь о том, чтоб выпустить его с областной инициативой. Ты вот не бывал в переделках, а я знаю. Опубликую твою статью, а завтра Кирилл Евсеевич позвонит и скажет мне, куда смотрел, на бюро был. Давай подождем. Ну, зачем лезть на рожон? Месяца через три дадим, – и он показал в улыбке свои короткие, скрытые деснами, крепкие зубы.

Но опять не убеждали Рыжова опасливые речи Романа Петровича.

– Давайте я позвоню Кириллу Евсеевичу и обо всем скажу, – решительно потянулся он к телефонной трубке. Он был уверен, что Клестов поддержит его.

– Да ты что?! – испугался Роман Петрович и покраснел. – Такими мелочами беспокоить секретаря обкома партии.у

– Вы же сами сказали, что материал острый и важный, а не мелочь, – напомнил Алексей. – Мы своим молчанием обком подведем.

Но не логичен был сегодня шеф. Помычал, сделал занятое лицо.

– Ну, ладно, давай сделаем так: мы оплатим тебе гонорар за статью, а пока публиковать не будем.

Подыниногин бы на такое согласился, сам бы Мазин пошел на это, а Рыжов уперся.

– Зачем я тогда писал? Ведь Макаев – хапуга…

Роман Петрович нагнал на лицо хмурь.

– Ты иди, я согласую, – пообещал он.

Алексей знал, чем кончится мазинское «согласование».

Начиная закипать, он упрямо проговорил:

– Тогда соберите редколлегию. Пусть редколлегия решит.

Мазин хмыкнул, восхищенный коварством Рыжова.

– Ну, друг дорогой, таким болтунам и демагогам, как преподобный Лютов, только дай зацепиться. Разведут говорильню, а я завтра голову на плаху клади?! Иди, иди, я согласую, – и Мазин нагнал на лицо хмурую озабоченность очень ответственного человека, впился взглядом в полосу.

Алексей, непочтительно хлопнув дверью, ушел к себе. Везение покидало его. Он чувствовал, что статья теперь ляжет в долгий ящик. Однако он ошибся. По коридору опять простучали шаги Дзень-Дзинь.

– Целый день за тобой бегаю, – недовольно проворчала она-, – Мазин просит. – И Алексей поплелся, предчувствуя новую неприятность.

Когда Алексей вошел в кабинет, Роман Петрович, торжествующий и довольный, пил воду.

– Садись, – ставя стакан, с облегчением сказал он. – Вот таблетку пришлось принимать. Я как знал, что тут все сложнее. Позвонил одному товарищу, а он говорит, что Кирилл Евсеевич распорядился вызвать Маркелова, чтоб договориться об инициативе. Обращение колхоза «Победа» будет подготовлено, так что оно пойдет в газету, а не твой материал. Марке-лов-то по тридцать центнеров зерна с гектара получить замахивается, а ты…

– Ну и что, – уныло сказал Алексей, – все равно Клестову надо сообщить.

– Тебе хоть кол на голове теши, – вспыхивая, не сдержался Мазин и вновь потянулся к графину с водой. – Ты в уме ли – критиковать инициатора!

Алексей не мог себя сдержать.

– Ну, я с вами и говорить больше не хочу, – крикнул он и выскочил из кабинета.

Теперь он не знал, что ему делать. Никчемным, слабым почувствовал он себя. Ах, как плохо, что нет рядом умного, все понимающего человека. Линочка бы определенно знала, как ему быть. Остается, наверное, ждать Верхорубова, а тот, оказывается, уехал в Зольный, где у него мать при смерти. Не будешь ведь его там искать в такое время.

Опять, уже третий или четвертый раз позвали Рыжова к Мазину.

– Тебя по телефону ищет Маркелов, – сказал Роман Петрович и, красный, склонился над газетной полосой. В телефонной трубке, вовсе не радуя Рыжова, раздался басовитый голос Маркелова.

– Алексей Егорович. Приветствую вас. Надумал съездить на базу «Сельхозтехники». Вроде вы собирались заглянуть туда. Жду вас в вестибюле.

Да, определенно устроил ему эту встречу Роман Петрович.

В вестибюле редакции и правда ждали Рыжова Григорий Федорович и молчаливый «негр-альбинос» Капа Каплин. Маркелов приветливо улыбался, приглашая Алексея в свою машину. Как и в Крутенке, Капа мгновенно развернул «газик», как и в Крутенке, щедро выкинул Григорий Федорович россыпь прибауток и анекдотцев.

На базе ничего особо интересного не оказалось. Маркелова встречали с почтением, он легко и быстро оформил накладные. Перед авторитетным человеком широко открывались двери.

– Григорий Федорович, вы бы Сереброву-то помогли раздобыть тракторы, – попросил Алексей. Маркелов нахмурился.

– Я ведь ему помощь предлагал. Отказался. Больно он яр и заносчив. Кабы по-простецки-то, по-соседски. Я ведь всей душой… – откликнулся Григорий Федорович и, мгновенно согнав с лица хмурь, в которую вгонял его нечестивый Серебров, весело предложил: – Ну, чо, ребята, и цыган кобылу кормит. Съездим в ресторан, съедим по соляночке?

Алексей хотел отговориться от приглашения Маркелова. Это подло обедать вместе с человеком, которого собрался критиковать.

В ресторане Маркелов был свой человек. Дородная официантка, которую называл Григорий Федорович Нинусей, расторопно и услужливо подкатилась к ним, закивала головой, понимая полунамеки на то, что и выпить не грех и угостить надо бастенько. Видимо, был здесь Григорий Федорович щедрым и желанным гостем. И Нинуся постаралась.

Алексею было не по себе. Какой он безвольный, какой подлец! Нет, нельзя так.

– Григорий Федорович, – воскликнул он с болью, – я сейчас уйду, но я вам хочу сказать, что зря вы поддались на просьбы Макаева. Он такую дачу построил за счет вашего колхоза, что вы себе не представляете. Я об этом написал статью.

Алексей обессилел от этих слов и потупил голову.

– Подожди, – задержал Маркелов Алексея. – Ты написал статью? Ну, Алексей… – Маркелов качнул сокрушенно головой. Взгляд его темных глаз стал грустным и обиженным.

– Эх, работаешь, ночей не спишь, – проговорил он. – А какой-нибудь пустяк, и все насмарку. Ох, Алексей, Алексей, Олексеюшко.

Алексей боялся поднять взгляд на убитое лицо Маркелова.

– Зря ты, Алеша, тут увидел сделку, – проговорил Маркелов, – лес-то пустяки стоит. И купчая оформлена. Ты уж не затевай. А то ведь меня заметут, – и он вздохнул. – Было у меня в жизни такое, напомнят. Скажут, неймется.

Алексею было муторно и тоскливо оттого, что просит его Маркелов о невозможном, что вот обидел он и огорчил его.

– Да почему невозможно-то, – кладя горячую ладонь на Алексееву руку, недоумевал Григорий Федорович. – Взять эту статью и бросить в ящик. Как будто не было ее. А? Вовсе, мол, не садился писать. Завтра-послезавтра наша инициатива пойдет. Болыне-то нас мало кто нынче хлеба намолотил.

– Не могу я, – взмолился Алексей. – Тогда из газеты уходить надо.

– Почему уходить-то? Проще надо… Не напечатал, нам худого не сделал…

Алексею стало еще тоскливее. Он понял, что совершил непоправимое, согласившись пойти в проклятый этот ресторан «на колесиках». Ух, Мазин-хитрец, позаботился устроить встречу. Потом он с испугом вспомнил, что у него в кармане всего-навсего три рубля, а он наел и напил, наверное, черт знает на какую сумму.

Он беспомощно огляделся по сторонам. Может, кто знакомый сидит в ресторане? Но кто придет сюда из знакомых в рабочее время?

Вдруг, как приятнейшая из мелодий, до ушей Алексея донесся хрипловатый голос лоточницы Анфисы.

– Кому пироги – кипяток, – кричала она опять на перроне, ходко суя в руки пассажиров постряпушки.

– Я сейчас, – торопливо пробормотал Алексей и выскочил на перрон.

Вернувшись в зал, Алексей сунул в нагрудный карман маркеловского пиджака десятку, выпрошенную у лоточницы.

– Ну, ну зачем? – отстраняя его руку, обиделся Маркелов.

– Не могу я, – сказал Алексей. – Ну, не могу.

Григорий Федорович посуровел лицом.

– Простите, но не могу, – повторил Алексей и побито выбрался из ресторана.

Маркелов догнал его на станционной площади.

– Давай сядем, – сказал он и первым опустился на заснеженную скамью. Алексей по-птичьи примостился на самом, краю. Ох, как ему не хотелось, чтоб Григорий Федорович снова упрашивал и молил его не печатать статью. А тот, хлопнув о колено, сказал вроде даже без обиды:

– Ну, хрен с ней, с этой статьей. Нельзя, значит, нельзя. Мне хочется, чтоб ты вот чего понял, Алеша, вы, журналисты, любите людей, у которых чтоб ни-ни… На сто процентов идеал. Такой всегда алиби выставит: ни в чем не виноват. Но он и дела много не сделает. Чтобы работать, надо рисковать, надо шевелиться, башка должна болеть, как это сделать, как то достать. Иногда по острию ножа идешь. Сорвался и раз, надвое тебя и принадлежности в сторону.

Наверное, пережимал Григорий Федорович, явно пережимал, но что-то было в его словах искреннее и выстраданное.

– Ведь не для себя, не для себя, – проговорил с болью Маркелов. – Это пойми.

– Вы не для себя, а Макаев-то для себя, – вставил тихо Алексей.

– Мак-аев, может быть, – сказал Маркелов. – Но ты меня пойми, все ведь хочешь, как лучше. Ну ладно, во всяком случае с земного шара не сбросят.

Маркелов, встав, косолапо поковылял к машине.

Нехорошо получалось, ах, как нехорошо. Жалко было Григория Федоровича. Может, эта крохотная справедливость, которой он так оголтело добивается, вовсе не нужна? Он, маленький человек, не понимает этого, а масштабные люди вроде Маркелова и Макаева знают, насколько наивно все это. Но нет, тогда вообще не существует справедливости, если не видеть ее в малом.

Однако этим мучения Алексея не кончились. Под вечер в комнату Рыжовых заглянула мать Надежды Елена Николаевна Новикова, бог весть сколько лет не бывавшая у них. Сначала она разговаривала о всякой всячине с матерью. Похвалила библиотеку, самого Лешу (уж так хорошо пишет!), телевизор, который занял весь угол и вовсе стеснил отцветающий бархатный «гидропон». Затем, подойдя к Алексею, Елена Николаевна горячо зашептала, какой необыкновенный человек ее зять Виктор Павлович Макаев и как его ценят в городе. Собираются повысить. Почти решено, что станет он или директором завода или председателем Бугрянского горсовета. И вот такой человек никогда не забудет доброй услуги. Вон какая у Рыжовых теснота. Квартира новая нужна. Но и Алексей должен понять, что нельзя такому восходящему человеку подрезать крылья из-за какой-то там ерундовой дачи.

Алексей удивлялся тому, что Елена Николаевна называет ерундовой дачей двухэтажный терем, рубленный из смолистых бревен, но спорить ему не хотелось.

Алексей угрюмо молчал. Не нравилась ему теперь когда-то звонкая неунывная Елена Николаевна, так настырно и даже вдохновенно исполняющая роль заступницы безвинного ангела Макаева. И обещание квартиры, которую обязательно даст Виктор Павлович Алексею, когда станет большой фигурой – в горсовете, вгоняло его в унизительную тоску. Алексей взглянул с укоризной в белое, когда-то такое прекрасное лицо Елены Николаевны. Он помнил ее веселой, доброй и умной, а теперь… Ему даже стало жалко Елену Николаевну.

– Вы не переживайте, – попросил он ее. – Я ручаюсь за то, что написана только правда.

– Как же вся правда, – взмолилась Елена Николаевна, – коли могут снять с работы.

– Я писал только правду, – упрямо повторил Алексей.

Каким-то способом этот разговор уловил через потолок Макаев и постучался к Рыжовым сам. Был он в той же норковой богатой шапке и костюме из какой-то сверхсовременной ткани. Дубленку, видимо, оставил у тещи.

– Ах, Леша, Леша, – сказал сокрушенно Макаев, садясь на «гидропон» и поламывая пальцы, – славный парень, а режешь меня страшно. Ничего ведь противозаконного нет, а напишешь – огласка. Начнут расследовать. А там доказывай, что ты не верблюд. Да вот купчая, – и Виктор Павлович припечатал ладонью к столу бумажку о том, что у какого-то Ф. Ф. Слотина куплен сруб. – Зачем ты под меня копаешь? Зачем? Разве я подлец, негодяй? Не надо. Ну, по-человечески прошу, – Макаев заглянул Алексею в лицо и обещающе добавил, что они могут друг другу пригодиться.

Вздыхала, шепчась с матерью, Елена Николаевна, обволакивал мягкую душу Алексея вкрадчивый, умоляющий голос Макаева. Алексей с трудом стряхнул с себя оцепенелость, вызванную гипнотическим голосом Макаева, вскочил, уперся лбом в холодное стекло, тупо глядел в запруженный снегом палисадник, на розовые в вечернем свете стволы дедовских яблонь.

– Зачем вы ко мне домой пришли? Я дома разговаривать не буду. Приходите в редакцию, – не оглядываясь, выдавил он из себя, но требование это получилось не твердым и не злым, а каким-то беспомощным и жалким.

И опять чуть ли не запричитала Елена Николаевна, вспомнив, каким хорошим и послушным был Алексей в детстве: щепки приносил ей для печи, а она угощала его пирожками.

– Ну что тебе стоит, Леша? – подтягивая к себе бог весть откуда взявшийся желтый нарядный портфель, проговорил Макаев. Макаев, оглядывая, куда можно уместить, поставил две сверкающих золотистыми наклейками бутылки. – Вот я считаю, что с любым человеком можно найти общий язык. И так, Леша, трудна жизнь, зачем ее осложнять дополнительно. Всегда мы можем друг другу пригодиться. Всегда!

Затем Макаев извлек из портфеля заманчивые вкуснейшие вещи: палку копченой сухой колбасы, лососевые консервы.

– Уберите сейчас же, – увидев все это великолепие, ужаленно крикнул Алексей.

А Макаев уже вытащил из футляра ножик и начал открывать винную пробку.

– Мне ведь тоже жить по-всякому приходилось. Семьища! На одну стипендию тянулся, когда учился. Чего я только не предпринимал: крыши брался чистить от снега, уголь грузил, мясо рубил в магазине, – глядя на вздыхающих Нюру и Елену Николаевну, рассказывал он. – Что, фужерчиков нет у вас? Тогда стаканы дайте!