Текст книги "Свадебный круг: Роман. Книга вторая."

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Всегда желанным посетителем был Григорий Федорович у управляющего банком Огородова.

– Научи ты меня, ради бога, как тебя эдак бастенько-то обмануть? – прибедняясь, лукавил Маркелов и, подняв стакан, поглядывал на банкира через непрозрачную бурую толщу коньяка.

– Какие у меня хитрости? Что ты, Гриша? – придуривался Огородов, и оба раскатисто хохотали, понимая, что они друг друга не обидят. – У любого урежу, а тебе дам.

Сереброву нравилось, что Маркелов такой хваткий, веселый, разудалый, и он с нетерпением ждал, чтобы председатель заметил, что он тоже может быть сообразительным и расторопным. И Григорий Федорович вроде ухватил это. Как-то, тоскливо глядя в окошко своего кабинета на кроны сосен, Григорий Федорович вздохнул и спросил главного инженера:

– Дак нет никого у тебя своих-то на «чугунке»? Ну, а, может, есть знакомые у знакомых? Ты повспоминай.

Серебров вспомнить не мог.

– Ох, ох, ох, – вздохнул Маркелов. – Живешь – колотишься, идешь – торопишься, ешь – давишься, когда поправишься, – и вдруг вскочив, крикнул через открытую форточку Капитону: – Закладывай кобылу, поедем.

В этот раз он взял с собой в Бугрянск главного инженера.

Поначалу Сереброву показалась примитивной и даже забавной в бугрянских приемных неуклюжая фигура Маркелова, старающегося играть непосильную роль галантного человека.

В облплане холеная презрительная секретарша равнодушно перебирала бумаги, шуточки слушать не желала: много тут вас, острословов. Маркелов положил перед секретаршей плитку шоколада с дымковской игрушкой на обертке.

– Испробуйте, наш колхоз делает. Молочный, со сметанкой шоколад. Долго осваивали…

Секретарша пренебрежительно покосилась на «самодельную» шоколадку, хмыкнула, но любопытство взяло верх. И хоть председатель про колхозный шоколад врал, подобрела к нему, утратила свою неприступность, пропустила к занятому шефу. Должен был выбить у шефа Маркелов наряд на трубы, кирпич и плиты. Но ведь начальника шоколадкой не возьмешь. Тут Маркелов ударил цифирью, которую они вместе с Серебровым придумывали в электричке.

– У нас в колхозе три гектара полов, три гектара потолков – и все деревянное. А дерево гниет, свиньи полы грызут. Нужны нам аморфные материалы: помогите плиткой, кирпича бы надо, – закинул Григорий Федорович удочку. Цифры вызвали в усталых глазах шефа интерес.

– Ну, ну.

Вышел в приемную Маркелов повеселевший, хотя плиты не дали, отломилось кирпича сто тысчонок, но на третий квартал. Не тот срок. Надо в первом квартале, чтобы лучшее для строительства время не пропало.

И тут Серебров вдруг понял, что Маркелов – не примитивный доставала, не проситель в обычном, приземленном понимании этого слова, а вдохновенно играющий актер. У него был наметанный глаз. Он с ходу чуял человека, от которого ему может что-то перепасть.

В областном объединении «Сельхозтехника», где намеревался Маркелов клянчить трубы, все уперлось в молодого с вставным глазом инженера Виктора Викторовича Гонина. Виктор Викторович хмурил невысокий лоб, упирал свой взор в потолок и морщился: затруднение было непреодолимым. Однако Григорий Федорович, похожий в своей белой шапке на индийского магараджу, но магараджу разжалованного, понимал, что тут должно «отломиться». Он жалобно тянул:

– Ну, сыночек, выписали мне три тонны, а на базе две уморщили, а мне эти две край нужны.

Виктор Викторович уводил взгляд, опять хмурил лоб. Высоким мастерством обладал художник, изготовивший протезный глаз. Протез гораздо яснее выражал характер хозяина, чем природное око. Живое это око было стеснительно потуплено, в стеклянном же светились хитрость и прожженное, ни слезой, ни лестью не пробиваемое равнодушие.

– Нет у нас водопроводных труб, а на нет суда нет, – печально качнувшись на стуле, проговорил одноглазый Виктор Викторович. Здоровый глаз отразил печаль, а в протезном сверкнуло злорадство: может, и есть, да не про вас.

Маркелов катнул, как пробный бильярдный шар, расхожий анекдот про Волка и Зайца из серии «Ну, погоди!». Конечно, не очень свежий, с бородой, но> ведь пробный. Парень ухмыльнулся, равнодушно сказал: «Смешно», – однако не рассмеялся. У Сереброва бы после этого пропала всякая охота веселить парня, тем более, что этот Гонин определенно мог выдавать такую свежатину, какая Маркелову не снилась. А Григорий Федорович не сдавался, выпытывал, знает ли Гонин анекдот о трех желаниях влюбленного? И рассказал, и сам захохотал, потирая руки.

– Д-да, смешно, – опять скучно протянул Гонин, покосившись в окно. Нудные были посетители.

Серебров, уставший от хождения по приемным, отупевший от разговоров об одном и том же, понял, что на этот раз Маркелову труб не видать.

– Пойдемте, тут все глухо, – шепнул он на ухо председателю, когда Гонин приник к телефонной трубке, но Маркелов уходить не собирался: каким-то глубинным, артезианским чутьем он понимал, что трубы есть.

Отчаявшись расположить одноглазого инженера анекдотами, Григорий Федорович «расчувствовался», «пустил слезу».

– Спаси, сыночек, горю, – прибеднялся он, терзая шапку. – Надо коровник сдавать, а водоснабжения нет. Мне всего-то ничего надо – сто пятьдесят метров.

– Нет лимитов, – привычно повторил Виктор Викторович. – Мы же не КамАЗ, нас вне очереди не снабжают, дают такой мизер, что мы уже давно все расписали по пусковым объектам. – И здоровый глаз, стесняясь, потупился, протезный смотрел прямо и насмешливо.

– Да вы понимаете, какая штука, я уж откроюсь: согрешил на старости лет, – придвинувшись, зашептал Маркелов. – Надо было школу пускать, а паровое отопление не смонтировано, я забрал трубы, которые «Бурводстрой» на зиму оставил, думал, забудут, не вспомнят. Вспомнили, спрашивают: кто взял? Маркелов. Маркелова за штаны и в райком партии. А у нас Шитов – человек-принцип. За неделю не найдешь трубы – партийный билет на стол. Я с коровника снял, понимаешь? А коровник-то уже считается пущенным. Молочко должен давать. Ну, сделай бастень-ко или научи, дорогой, как, где, я в долгу не останусь.

Хитрость Маркелова была старой. Он уже давным-давно рассчитался с «Бурводстроем» и коровник пустил, и выговор «износил», а слезную историю о взятых по великой нужде трубах все еще держал на вооружении, потому что предстояло поставить коровники на других участках.

Сереброва до дрожи возмущал равнодушно-презрительный вид парня, его манера говорить и смотреть. Он сказал, уже не заботясь, услышит Гонин или нет, что его трясет от возмущения. Маркелов успокаивающе похлопал своего инженера по колену:

– Тш-ш. Перемелется, мука будет.

Одноглазому вдруг захотелось с себя свалить вину на кого-то другого, чтобы смягчить отношение просителей.

– И мы ведь ходим под богом. Ну вот, окажись у меня лимиты, хотя их нет, и дай я вам их, мне перво-наперво начальник отдела Геннадий Петрович Рякин такое разъяснение на научной основе устроит, стенам будет жарко.

Серебров подскочил от неожиданности. Маркелов весело заводил головой, услышав знакомую фамилию. Генка Рякин – начальник отдела? Серебров думал, что тот перебирает где-то ненужные бумаги, а он, оказывается, сидит у дефицитных труб. И как он сразу не догадался пойти к нему?

Генка Рякин, которого в институте не принимали всерьез, который всегда был хохмачом, оказался нужным и влиятельным человеком. Серебров взял у Маркелова бумаги и пошел искать Рякина.

В узеньком кабинетике Серебров увидел округлившегося, сытенького, внешне переменившегося Генку Рякина.

– Гарик! – крикнул тот и выскочил из-за стола. – Рядом живем, а не видимся. Ты в колхозе, я слышал. Зачем?

Рякин никогда не отличался деликатностью. Он напрямую требовал сказать, на чем погорел Серебров, если из райкома комсомола его задвинули в колхоз.

– Хочу испытать себя в деле, – привычно ушел от объяснений Серебров.

– Не заправляй арапа, «испытать себя в деле», – передразнил Рякин. – Эх, а помнишь, как мы чудили в Крутенке? – и захохотал. Смех у него был прежний, оглушающий. Все помнил Серебров: и как чудили, и как удрал Генка. Рякин же об этом вспоминать не стал. Как в былые дни, перейдя на гулкий шепот, посвятил Сереброва в куцый командировочный роман: у-у, была знойная женщина и даже не хромая! Для него жизнь была по-прежнему вереницей веселых приключений.

С трубами все решилось, в «загашнике» нашел Рякин припасенные на «черный день» метры. У Виктора Викторовича, который благодаря Рякину оказался просто Витей, даже вставной глаз потерял оптимистический блеск, когда Серебров положил подписанный наряд. Хотелось позлорадствовать, отомстить Вите Гонину за унижение, пристыдить: где совесть, блатники вы, а не работники.

– Черт бы их побрал, вот ведь развелось племя. Паразитируют на несчастье, улитки, печеночные сосальщики! – разошелся Серебров. – Государственное, а отдают, как свое кровное, тьфу!

– Не надо обижать, – успокаивая, по-христиански призывал Маркелов своего инженера к всепрощению. – Рука дающего не оскудеет. Не последний раз зашли мы сюда. Поругайся с ним, а он потом умор-щит, ей-богу уморщит, недодаст.

Маркелов пригласил и одноглазого Витю, и Рякина отобедать с ними. Серебров думал, что те станут ломаться, но и Витя, и Генка понятливо вытащили из шкафов одинаковые бордовые новенькие дубленки, одинаковые ондатровые шапки и, похожие, как куклы одной модели, конспиративно пошагали вперед. Присоединились только около машины. Разделись в гостиничном номере у Маркелова. Растерянным голосом забитого, темного человека Григорий Федорович пожаловался:

– Плохо у нас в деревне, ребята. Водка кончилась, дак я уж одеколону купил. Пьете ли одеколон-то?

Генка громогласно крякнул, зная маркеловскую любовь к розыгрышу, Витя Гонин посмотрел с недоумением. Здоровый глаз обиженно вспыхнул и печально погас.

Маркелов достал из портфеля круглые трехсотграммовые бутылки с югославским коньяком.

– Раздавим «воробышка»? Вы уж простите, нет водочки.

– Ну, что же, – разглядев этикетку, принял шутку одноглазый Витя, и здоровый глаз у него сверкнул весело, сравнявшись по оптимизму с протезом.

О-о! Это были натренированные питухи: и Витя Гонин, и Рякин не пили, а выплескивали содержимое рюмок в рот. Серебров чувствовал, что уступает им. Рякин лихо пил, с хрустом закусывал салатом из свежих огурцов и, как в былые времена, пугал своим громовым хохотом официанток, рассказывая для затравки о том, какой у него голос: кашлянул вчера, старушку «скорая помощь» увезла.

На цыганистом Генкином лице весело играли глаза, хотелось ему откровенности. Подмигнув, он сказал Вите, чтоб задернул тот тяжелую портьеру кабины.

– Так вот позвонила мне вчера одна потрясная дева и даже не хромая, – гулким шепотом начал он выдавать «историю». От «истории» к «истории», которые наперебой рассказывали Витя и Рякин, вроде становилось все больше доверительности. Рякин и Витя Гонин обещали уже Маркелову найти и уголки, и трехдюймовые трубы. Григорий Федорович растроганно приглашал «ребят» на ушицу и на медок.

Генка окончательно отмяк, разоткровенничался, что у него машинка-развалюшка, один номер оставался целым, а теперь бегает так, что не уступит новой «Волге», что начальство его любит за строгость. Он ведь запросто делает разъяснения «на научной основе».

Дошло до пари: Рякин заявил, что за пятнадцать минут очарует обслуживающую ближний столик гвардейски сложенную официантку.

– По-моему, на три балла, – с пренебрежением скривился Серебров.

– Учти, некрасивых женщин не бывает, бывает мало вина, – назидательно уточнял Рякин, поднимаясь.

Маркелов прекратил спор, позвав в номер.

Парни разохотились и там еще раздавили «воробышка». Только после этого у Генки стал заплетаться язык, но Витя Гонин выпить мог бы еще: оба глаза смотрели почти трезво.

Развезя на такси изрядно подгулявших Рякина и Гонина, Серебров поехал к отцу и матери. Вот и родной дом с отцовскими «окнами РОСТА».

Бывая дома, Серебров много рассказывал о Маркелове, но побаивался приводить домой ложкарского феномена. Он знал, что мать не удержится и станет вспоминать о том, как божественно играл Гарик на скрипке, как изумительно читал стихи, а вот оказался в деревне. Почему он такой неудачник?

– Перестань, – не выдерживал Серебров таких вздыханий. – Не могу же я всю жизнь тащить как непрощенный грех эту скрипку!

Отец таких разговоров не заводил, он нес шахматную доску и расставлял фигуры.

– Кто кого: город или деревня, – заводя руки с фигурами за спину для жеребьевки, спрашивал он.

И сегодня сели они за шахматную доску: большой лобастый в роговых очках Станислав Владиславович и тонкий быстрый сын, не похожие друг на друга.

От рассказов о Маркелове Гарька не удержался.

– Такой хохмач, – выдвигая пешку, проговорил он. – Вот при мне доярок наставлял на ум: «Девоньки, кормов нынче столько, что молоко не только из сосков, а из рогов должно бежать». Или вот сеяльщиков весной спрашивает, зачем гранулированные удобрения вместе с семенами высевают?

Те молчат.

– Когда младенец родится, что ему прежде всего надо? – спрашивает Григорий Федорович.

– Помыть, – крикнул один.

– А после мытья?

– Титьку надо, – угодил ответом в самое яблочко печник дядя Митя.

– Правильно, дядь Мить, титьку надо младенцу. И вот для каждого младенца-зернышка гранула-то и есть титька. Проклюнулся младенчик и хвать за сосок. Ясно?

– Я знаю подобного человека, – проговорил Станислав Владиславович, хладнокровно забирая слона. – Осенью оперировал по поводу аппендицита директора кирпичного завода Краминова. Тоже, я тебе скажу, язычок! У него пословица любимая: «То втык, то втэк и так весь век». Оптимистично!

При упоминании о директоре кирпичного завода Серебров-младший насторожился. В нем вдруг проявился хваткий маркеловский интерес: нужный человек! Это же кирпичный бог!

– Ну, а теперь ты в каких с ним отношениях? – без всякого сожаления продувая партию в шахматы, спросил вкрадчиво Гарька.

– С праздниками поздравляет, говорит, не надо ли кирпича, – удовлетворенно ставя сыну мат, ответил Станислав Владиславович. – Я отвечаю, что слишком тяжеловесна у него продукция.

Гарька истово пожал отцу руку.

– Восхищаюсь твоим гроссмейстерским даром, но мне, пап, очень важна другая игра. Нам бы кирпич не в третьем, а в первом квартале получить, – взмолился он, поняв, что Краминов вряд ли откажет отцу. – Ты понимаешь, вчера забили письмо в облплан, а на первый и второй квартал лимитов нет, нас отфутболили. Позвони ему, поговори, а? Ну что тебе стоит? Он не откажет.

Станислав Владиславович, откинувшись на спинку кресла, возмущенно сверкнул очками.

– Фу, каким языком говоришь ты, Гарольд?! Какая-то смесь спорта и деляческого арго. У Маркелова-то ведь, наверное, язык русский, а у тебя черт знает что. Протекцию, значит, тебе составить?

Отец называл его полным именем «Гарольд», это означало, что он недоволен сыном.

– Ты знаешь, Гарольд, я вовсе не намерен переводить дружеские отношения в деляческие, – вставая, повторил Станислав Владиславович. – Я – тебе, ты – мне. Мне это противно, – и ссыпал с доски шахматные фигуры.

– Пап, ну, мы теплые гаражи строим, – хитрил Гарька, хотя кирпич нужен был не на гараж, а на коровники. – Ты понимаешь, на холоде люди ремонтируют машины. Люди, ты понимаешь?

– Не буду, – стоял на своем Серебров-старший. – Есть обычный законный путь. По-моему, всякие нехватки у нас возникают исключительно из-за того, что рвачи и хваты растаскивают то, что предназначено для плановых строек. Это расшатывает плановую организацию. Есть законный путь! – гремел он, широко шагая по комнате.

Отца трудно было сбить с этой мысли. Гарька страдал, морщился, умоляюще поламывал пальцы. Конечно, отец был прав, но как устарело он представлял нынешние отношения. Разве бы сумел столько построить Маркелов, если б ждал лимитов да включения в титулы?!

___ Ну, не дают, па, ты понимаешь, не дают, —

стонал он. – Это же хозспособ. Люди на морозе работают. Ты что – инициативного способа не признаешь? Ты, па, теоретик. Чистый теоретик.

Гарька наседал на отца, доказывая, что тут особый случай, что отец, как врач, должен подумать о здоровье людей, работающих на холоде. Станислав Владиславович супил брови, протирал очки и сдаваться не хотел.

– Мне этот протекционизм опостылел, – гремел он. – Даже укол в задницу и то стали делать только по протекции.

Нинель Владимировна, мывшая на кухне посуду, несмотря на звон тарелок и шум воды, все-таки уловила своим озабоченным слухом, что Гарика обижают и ему надо помочь. Забыв о том, что еще десять минут назад недружелюбно отзывалась о Ложкарях и Маркелове, она стала перед мужем с полотенцем через плечо и решительно, строго, как могла говорить, когда дело касалось защиты сына, продиктовала:

– Стась, ты должен помочь. Ты должен ему помочь. Поступись своей старомодной чопорностью. Семен Семенович для тебя сделает.

Серебров-старший, большой, неприступный, мрачно отражал натиск. От сердитых его шагов позванивала в серванте посуда.

– Всегда, всегда так, – вдруг жалко сморщившись, всхлипнула Нинель Владимировна и ушла на кухню.

Гарька обиженно пожевал губами. Хотелось встать, хлопнуть дверью и уйти в свою комнату, но он сидел.

Станислав Владиславович не мог переносить женских слез, особенно слез Нинель Владимировны. В свое время именно слезами юная его жена добилась того, что первенец был назван не простым привычным именем, а придуманным ею – Гарольд. Тогда Нинель Владимировна считала, что будет ее сын пианистом, скрипачом, артистом, в общем, не обычным смертным. Станислав Владиславович хотел дать сыну польское имя, как заведено было в их семье, несмотря на то, что в фамилии они к тому времени утратили окончание предков «ский», и вот спасовал: пусть будет Гарольд.

И теперь Станислав Владиславович мрачно встал, не глядя на сына и жену, подошел к телефону.

Директора кирпичного завода дали быстро. Отец, винясь, с принужденностью в голосе сказал Крами-нову, что вынужден обратиться, но это ничего не значит и если возможности нет, не следует выполнять эту просьбу, а если не затруднит, тогда…

– О чем разговор, – донесся бодрый хрипловатый голос Краминова.

Наутро Серебров, захватив у Маркелова документы, уже ехал в нахолодавшем за ночь вагоне первой электрички в поселок Галкино. Ему хотелось раздобыть для колхоза кирпич, хотелось, чтобы Маркелов поверил в его деловитость и пробойность.

Он сразу нашел белое здание завода, напоминающее арками и переходами индийский древний дворец. Думалось, что приехал раньше всех и попадет к Крами-нову первым, но когда вошел в охраняемую беззаботной стриженной под мальчика девицей приемную директора, там уже стоял ровный шмелиный гул: толкачи и просители ждали приема. Они прикатили сюда еще до поезда.

Серебров пожалел, что не пошла ему впрок маркеловская наука, что не захватил плитку шоколада или флакончик духов. Секретарша наверняка выделила бы его из числа других, поднеси он ей «колхозную» шоколадку. О том, что она была человеком сговорчивым, веселым и легким, любящим танцы, конфеты и кино, свидетельствовало круглое настольное отекло в виде этакой песенной эстрады, из-под которого неотразимо улыбались киноартисты. Девица заинтересованно стрельнула глазами на усатого молодого просителя. Таких юных начальников, как этот, среди ожидающих не было. А он подумал, что мог бы поболтать с этой девицей и проникнуть к Краминову без очереди, но, увы, очень непросто и стыдновато сделать это на людях.

Вольно, не замечая, что оттесняет его, подступил к секретарше маленький человек с несоразмерно большой головой. Серебров почтительно отошел. Кондрат Макарович Сухих, известный на всю область председатель колхоза. Его танцевальный ансамбль выступает за границей, на его животноводческие комплексы приезжают экскурсанты.

Сухих ласково, по-семейному спросил секретаршу:

– Ну, как, душа-девица, папа дома?

Секретарша, видимо, привыкла, что великий Сухих называет Краминова запросто «папой», улыбнулась.

– Пожалуйста, папа вас ждет.

Сухих потрепал девицу по плечику и скрылся за обитой дверью.

Ах, как хорошо быть вот таким известным, весомым человеком, запросто называть «папой» директора завода и свободно к нему проходить, позавидовал Серебров. Его очередь оказалась за пожилым, не модно стриженным под полубокс человеком. Широко расставив свои кавалерийские сапоги, сидел этот человек в углу и острыми, умными, глубоко упрятанными глазками разглядывал посетителей. Это, наверное, был председатель колхоза из дальних, начинающих восходить, или начальник участка. Был он и одет старомодно: в синие брюки-галифе, клетчатую рубаху без галстука. Жестикулируя, с удивлением начал рассказывать Сереброву, что долгое время не мог найти седел.

– По всей стране писал, спрашивал, нет. А мужики у меня пасти коров только верхом соглашались, дак я уж к самому Буденному обращался, поскольку я в кавалерии служил. Выручайте, мол, Семен Михайлович, старого кавалериста.

Серебров сочувственно кивал кавалеристу. Он понял, что тут его место, а не около директорских дверей, куда прошел провожаемый почтительными взглядами Кондрат Макарович со своим тисненым досье. Долго придется ему торчать, пока дойдет очередь. И даст ли Семен Семенович кирпич?

Выпорхнувшая из директорского кабинета вслед за улыбающимся Кондратом Макаровичем секретарша вдруг сказала, что Семен Семенович просил узнать, здесь ли Гарольд Станиславович Серебров. Серебров растерянно поднялся.

– Пройдите, вас уже два раза спрашивали, – сказала она и улыбнулась, выделяя его из числа других.

Под заинтересованными, даже завистливыми взглядами умолкших вдруг толкачей и того соседа-кавалериста, который обращался к маршалу насчет седел, Серебров, словно по воздуху, проплыл к дверям, чувствуя себя необыкновенно значительным человеком.

Кирпичный бог Семен Семенович Краминов оказался подвижным чернявым человеком, наперед знающим не только то, что надо сыну его знакомого, но и когда дефицитный кирпич будет отгружен колхозу. Подталкивая на носу очки, Краминов с любопытством разглядывал Сереброва-младшего, черные глаза светились добротой.

– Никак не думал, что у Станислава Владиславовича сын поднимает сельское хозяйство. Сколько лет вы уже работаете? Немного! Но это полезно, полезно. Значит, на первый квартал надо? И сколько?

– Тысяч сто пятьдесят, – замирая под острым взглядом директора, сказал Серебров, чувствуя, что хватил лишку и надо сказать меньше.

– Из ста сорока четырех тысяч можно построить двухэтажный дом на восемь квартир, – сказал Краминов, и Серебров решил, что тот ему откажет.

– Нам теплые гаражи, люди мерзнут, – прошептал он, понимая, что таким лепетом Краминова не возьмешь.

– Вот с этой бумагой в отдел снабжения. Из моего фонда, – весело проговорил Краминов. – Счастливо.

И Серебров с радостью ухватил взглядом цифру «150». Он выскочил от директора с самоуверенностью удачника, который утвердился в том, что для него не существует никаких препятствий, он все может, стоит ему только захотеть.

– Молодчик! Молодчик! – потирая руки, хвалил Сереброва Маркелов. – К самому Краминову попал. Молодчик!

Маркелов, видимо, поверил в удачливость Сереброва. Дня через три под вечер опять позвал его к себе. В кабинете Маркелова, только что обставленном новой полированной мебелью, с краешка сидел Миней Козырев и, тщеславно косясь в водяную гладь лакировки, что-то рассказывал завлекательным голосом странника, побывавшего за тремя морями. Пьянчужку Минея Маркелов то выгонял, то вновь приближал к себе. Сейчас опять он был в фаворе, потому что высмотрел и вывез эту лакированную не сельскую мебель.

Маркелов сам еще не привык к мебельному великолепию, стирал рукавом пылинки со стола и зачарованно слушал Козырева.

_____ А вот еще есть один город на Северном Кавказу ___ говорил Миней, – так там арматура имеется.

Можно купить. А в Молодечно – семенной овес… Хорош, говорят.

Откуда знал все это запивоха Миней Козырев, было поразительно, но знал доподлинно. В седеющей Минеевой голове умещались воспоминания о лихих делах конца пятидесятых годов, когда он закупал в южных степях табуны лошадей, чтоб помочь тогдашнему председателю выполнить план по мясу, и хитрые истории о том, как он при Маркелове торговал лесом, чтоб пополнить колхозную кассу. И вот теперь откуда-то брались в его голове названия городов, где есть все, что нужно.

– Так вот, Гарольд Станиславович, – с трудом освобождаясь от очарования Минеевой речи, сказал Маркелов, – надо попытать счастье, съездить за арматурой-то.

Сереброву боязно было мчаться неизвестно куда и в то же время не хотелось расставаться со славой нужного, пробойного малого.

– Когда надо? – спросил он.

– Да сейчас, – довольный согласливостью ошеломил Маркелов Сереброва.

Ехать в дальний городок, где были нужные позарез плиты, пришлось ему с Минеем Козыревым. Нудную, дальнюю дорогу Серебров коротал, читая, что попадалось под руку. Миней то и дело притаскивал в купе вино в больших бутылках-огнетушителях, прозванное бормотухой. После этого он балабонил в тамбуре с такими же веселенькими, пропахшими дальней дорогой хвастливыми мужичками. Серебров, несмотря на памятливость Минея, считал его никчемным, спившимся на бригадирской работе мужичонкой, о таких пели в деревнях:

Бригадир, бригадир,

Лохматая шапка,

Как пол-литра поднесешь,

Будет и лошадка.

А Козырев, видать, был хитрее, чем думал о нем Серебров. Чтобы расположить к себе инженера и выклянчить у него очередную рублевку на «чернила», садился рядом, осведомлялся, не помешает ли, и начинал крутить нечесаной головой, восхищаясь своей давней находчивостью.

– Ой, было, – постанывал он. – Знаешь, почто меня сняли-то? С треском! Я тогда уж налоговым инспектором был.

Миней щербато улыбался, на узком в алкоголических прожилках лице играли отблески пережитого тщеславия.

– Ну, почему с треском? – недоуменно спрашивал Серебров, опуская книгу на колени.

– А вот так, – закидывая обутые в валенки с галошами ноги одну на другую, таинственно говорил Миня. – Политическое дело. Бабы в Самоскакове уперлись, ничего не сдают, ни яйца, ни шерсть, дак год был сильно хреновый, после войны. И заводила у них Ефимья, такая вредная курва, – не сдадим. Сам Огородов ездил-ездил, стращал – не берет. Зовет меня: поедешь! Чо делать, еду.

Бабы и на меня: не станем сдавать, сдавать нечего. В лампе будто нарочно карасину нету, фитиль, как у петуха гребень, красный. Погаснет, бабы разбегутся. Я им предупреждение для начала делаю, говорю: туманность ваша прогрессировать не будет. Это, коли они так вот себя ведут, значит, туманность, а за ее по головке не погладят.

Ефимья здоровая, стоит руки в боки: чо нам твоя туманность?

Тогда я вытаскиваю из портфеля телефонную трубку, специально возил ее, а провод будто там зацеплен за чего-то, и кричу в трубку, как в заправдашной телефон:

– Крутенка, это Крутенка? Дайте мне Бугрянск. Потом делаю голосом вид, будто Бугрянск дали, и тут: гражданка, Москву мне. Москва? Наиглавного министра по секретным делам. Это вы, товарищ министр? Это Козырев. Вот тут, в Самоскакове, бабы шерсть и яйцо сдавать не хочут, а у них имеется это все. Да, несознательность! Туманность такая. Чо? С работы председателя снять? Расстрелять, Ефимью? А еще кого? Пять? Может, много пять? Может, так. Пять?

Лицо сурьезное делаю: доигрались, мать вашу, слыхали? Засовываю трубку в портфель, бабы в рев, а Ефимья ключи от своего ларя на стол – грох. Все бы ладно вышло, да не поверила одна баба, что телефон у меня заправский, пожаловалась Матвею Степановичу Рыжову, соседскому председателю, расстрелом-де стращал Козырев. А Рыжов любил, чтоб все по правде. Вот с треском меня и убрали, – закончил таинственно Миней. – Да, было пережито… всяких пережитков.

Серебров захлопывал книгу. Оказывается, у Алексея дед был очень интересный человек. Сколько о нем говорят. Справедливость людям больше всего нравится. Помнят. Надо Алексею сказать. А к Минею поднималась неприязнь.

Козырев ждал, кроме восторгов или осуждения, платы за редкостный рассказ.

– Мне бы рублика два, Гарольд Станиславович, – тянул он руку.

Серебров негодовал:

– Страшный ты человек, Миней. Надо же додуматься: расстрел. Никаких рублей!

То, что он «страшный», Миней пропускал мимо ушей, а то, что умел додуматься, принимал как похвалу.

– Да, надо уметь живую кошку съесть и не поцарапаться, а у меня сыздетства сноровка имелась, я ведь в лепешку разобьюсь, а сделаю, поначалу обмозгую, конешно.

– Ну, как, как так можно?! – терялся, возмущаясь, Серебров.

– Я чо, тогда побаивались меня, – говорил Козырев. – Знали, я приехал, дак не отступлюсь. – И чувствовалась какая-то тоска по тому времени, когда он ходил с портфелем и когда его побаивались.

Непонятый Миней убирался в тамбур, потом возвращался.

– Гарольд Станиславович, теперя станция будет, кукурузу вареную продают и огурчики. Не хошь? – преданно глядя прямо в глаза, спрашивал он. Серебров давал деньги. Козырев после остановки появлялся, неся не только вареную кукурузу и огурцы, но и «огнетушитель» с яблочным вином, прозванным «слезами Мичурина». И, наверное, не без основания.

«Зачем я ему деньги-то дал?» – недоумевал Серебров, а Миней опять находил способ выклянчить денег на «чернила».

Наконец добрались до уютного городка с голыми пирамидальными тополями, белыми хатками и непрочным пушистым снегом, только что легшим на крыши и дороги.

Поначалу им вроде все благоприятствовало: на заводе обещали продать плиты, погрузить их согласился тонкоголосый громадина крановщик, которого они убедили с Козыревым, что платой не обидят, а вот с железной дорогой дело застопорилось. Видно, в организованную станционную жизнь вносили они кутерьму, потому что бритоголовый железнодорожник по фамилии Коциенко, с трудом поднимая на Сереброва тяжелые веки, говорил:

– Да ты шо, товарыж дорогой, свой порожняк мы будем за Полярный круг гонять?

– Какой Полярный круг? – возмущался Серебров. – У нас тоже яблоки растут!

– Все равно Полярный, – обрезал тот. – Край вечнозеленых помидоров, знаю.

Раз пять заходил Серебров к Коциенко и при людях и без людей, и пять раз этот человек с сияющей, похожей на бильярдный шар головой отмахивался от его жалких просьб. Они отскакивали от этой шар-головы.

И опять до изнеможения лениво и опустошенно бродил Серебров по городку: белые домики, черепичные и шиферные крыши, любимый голубой цвет – голубые ставни и заборы, даже голубые фундаменты.

– Надо дать плешатому, – проницательно нашептывал Миней.

– Ты думаешь, все продается и покупается? – ненавидяще прищурив глаза, спрашивал Серебров и добавлял: – Я уважаю кодекс и не люблю небо в клеточку.

Миней похохатывал, крутил головой и прямо не отвечал.