Текст книги "Свадебный круг: Роман. Книга вторая."

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Командиров махнул обиженно рукой, скривился:

– Хапуга твой Маркелов, – и, пересев ближе к Сереброву, прошептал: – Он ведь всех ободрал, всех купил. Везде у него свояки, он что хочешь добудет, что хочешь построит. А я, панте, – ударил себя кулаком в грудь Ефим Фомич, – ни одной копейки колхозной не пропил, безотчетно не истратил.

Это считал Ефим Фомич высшим своим достоинством. А Маркелов не боялся тратить копейку там, где можно было взять рубль.

– Ну, ладно, спасибо за беседу, как говорят корреспонденты, – натягивая на голову шапку, отчужденно проговорил Серебров.

Однако Ефиму Фомичу расставаться с ним не хотелось.

– Погоди, – торопливо остановил он его и начал рыться в ящиках вытертого стола. – Куда я ее дел? Куда?

Наконец Ефим Фомич протянул Сереброву какую-то бумагу, напечатанную на расхлябанной машинке, с прыгающими буквами. Серебров прочел лихую размашистую резолюцию на уголке бумаги: «Вы бы еще попросили каменный топор», – и его щеки обожгло стыдом. Это ведь с его подсказки Генка Рякин закатил такой ответ на просьбе колхоза «Труд» выделить три конных сенокосилки. Теперь-то Серебров знал, что в этих лесных местах без конных сенокосилок не возьмешь траву. А вот они с Генкой, два острослова, для которых все тогда было трын-травой, написали такой ответ.

– И так, панте, бывало, – назидательно качнул головой Командиров пристыженному преемнику.

– А ты злопамятен, Ефим Фомич, – сощурил глаза Серебров.

– Нет, не злопамятный я. Не только ведь от Рякина и от Ольгина я такие бумаги получаю.

– Тогда спасибо, – сказал Серебров, берясь за ручку двери. Запоздалая исповедь Ефима Фомича затронула его. «Неужели и со мной случится такое? Неужели и я потеряю уверенность, махну на все рукой?» И он опять ощутил всю безысходность своего положения.

Серебров медленно поехал домой. Бусил еле заметный, крапом оседавший на ветровом стекле дождик. По затравеневшей боковой улице, вихляя, гонял красный, пожарного цвета «Москвич». Когда машина поравнялась с «газиком», Серебров узнал за рулем Валерия Карповича. Помазок переживал пик своего счастья, объезжая вымечтанную легковушку. «Теперь уж не будет говорить, что у него нет бабушки-миллионерши», – злопамятно подумал Серебров и, угодив колесом в выбоину, чиркнул грязью на помазкову обнову. Выскочив из «Москвича», Валерий Карпович обиженно вытер ветошкой брызги. Серебров повернул «газик» к лесу. Хотелось побыть одному, но как-то неприкаянно почувствовал он теперь себя в сквозном неприютном березнике. Уже в полутьме подъехал он к дому, долго мыл в луже сапоги. Он не знал, как скажет Вере о том, что не устоял и согласился работать в «Труде».

– Ну, чего ты там? – спросила она из сеней.

– Ну, ты се та, – повторила попугайчиком Танюшка.

– Да вот так, – печально ероша Валетову шерсть, откликнулся Серебров и переступил порог. – Будешь председательшей, Вера Николаевна.

– Согласился? – всплеснула она руками.

– Согласился. Не знаю, то ли сразу запивать, то ли подождать? – и, налив стакан водки, опорожнил его под встревоженным взглядом Веры.

– И вправду ведь, как порядочный председатель, выпил, – испуганно удивилась она, потом, справившись с испугом, обняла его, заглянула в глаза. – Ну, не огорчайся так. У тебя все получится. Я знаю, ты у меня очень умный, энергичный, сильный.

Но Серебров не был в этом уверен. Он удивлялся теперь своей летней прыти. Откуда она у него взялась? Эта прыть и обманула Шитова. На самом деле он не такой. Он – рохля, он не знает, как ему быть.

– Двенадцать тысяч гектаров угодий, шесть тысяч пашни, двадцать две деревни, восемьдесят два трудоспособных, – обреченно перечислил он и налил еще водки. – Господи, спаси и помилуй. Ну, Дай, Верочка, что-нибудь пожрать, что ли.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСКИЕ ДНИ И НОЧИ

Сереброву казались какими-то нереальными первые дни председательства, словно происходило это не с ним: выборное собрание, состоявшееся в том самом клубе, где когда-то спали они с Генкой Рякиным на холодной от сквозняков сцене, будто не касалось его и говорили там будто не о нем. Невольно ловил он себя на мысли: вот вернется домой, и все эти незаправдашние разговоры отлетят, как сон.

В клуб они пришли с Виталием Михайловичем Шитовым и секретарем парторганизации Семеном Евстигнеевичем Сметаниным, который был здесь и председателем сельсовета. Этого улыбчивого розовощекого молодого человека все звали в Ильинском попросту Сеней, и Сенино слово было, наверное, не очень авторитетным, потому что в клубе, кроме мальчишек, гонявших размочаленными киями бильярдные шары, никого не оказалось.

– У нас так. Пока по дому все не изладят, не придут, – объяснял виновато и беспомощно Сеня и теребил себя за ухо. Серебров курил сигарету за сигаретой и криво усмехался.

Заглянули в контору, где возился с бумагами повеселевший Ефим Фомич. Получалось так, что, бесславно отбыв свой председательский срок, шел он на повышение – завкоммунхозом. Наверное, и не ожидал такого счастья.

– Пенсия у нас весь народ повывела. Многие бы еще работали, кабы пенсии были поменьше, – старался объяснить Командиров все колхозные беды одной причиной, но сложности эти, видимо, уже не задевали его: был он доволен и даже вот пытался шутить.

– Пенсия-то ведь не горе, а благо, – поправил его Шитов.

В конторе, в пору междувластия, тоже делать было нечего.

– Выходит, опять идет Пантя в начальники? – проговорил, кривясь, Серебров, когда вышли на улицу.

– А что, по-твоему, выбросить его и все? – спросил Шитов.

– Он же все тут завалил, – несогласливо проговорил Серебров. – На пушечный выстрел допускать нельзя к руководящей работе.

– Ты ведь знаешь, что днем с огнем ищем председателей и директоров. Поработал он немало, вышиби его с треском, знаешь какая реакция будет. Вот такое, мол, будущее и нас ждет. Да и по-человечески…

Он не договорил, и Серебров не стал продолжать этот разговор. Может, и прав Шитов. Бог с ним, с Пантей. Ему-то самому как жить?

Когда они вновь пришли в клуб, Сеня Сметанин уговаривал мужиков заканчивать курение и идти в зал, народу было по-прежнему мало: не интересовала ильиндев даже новая колхозная власть.

Когда настал черед выступать с тронной речью Сереброву, он знал, что говорить ему не о чем, а обещать не к чему.

– Хочу, чтоб никому лет через пять не захотелось уезжать из Ильинского, чтоб Валерий Карпович, к примеру, изъявил желание работать в новом Доме культуры, девчата наперебой шли на молочный комплекс и чтоб ильинцы не стыдились называть себя ильинцами. И теперь не стесняйтесь: везде говорите, что вы ильинские, из колхоза «Труд», – проговорил он.

Это вызвало ухмылки и невеселый смешок. Помазок скривил большегубый рот: не верил, что будет здесь такой Дом культуры, в который он попросится из школы, да и другие вряд ли верили.

– Чо он, городской-то, сделает? Не было хозяев, и это не хозяин, а гость, – крикнул притулившийся около дверей Павлин Звездочетов. – С кем работать-то? Осталось два Ивана для выполнения плана.

– Ой, не кругло, Пава, говоришь, – послышался предостерегающий голос жены Звездочетова Глахи, и тот примолк.

– Почему два Ивана? – недоуменно вскинул голову Шитов.

– А потому что дураки, уехать не сумели, – откликнулся под тот же невеселый смех Звездочетов и поднялся было, чтоб сказать, но разочарованно махнул рукой. – Чо зря колоколить.

Серебров проводил Шитова еще в «газике» колхоза «Победа» до повертки.

– Самое трудное хозяйство тебе досталось, – посочувствовал Шитов, глядя на мечущийся по размоинам свет фар. – Сразу всего не перевернешь. Терпения наберись: сегодня одно хорошее дело, завтра – другое, маленький, воробьиный скок, да вперед. Вот правильно решил скважину прежде всего пробурить.

Сереброву казалось, что терпеливым ему как раз быть не надо. Тогда опять, как при Панте, пойдут дела. Остервенело крутя баранку машины, чтоб выбраться из самой разъезженной хляби на тракт, он крикнул:

– Видите, какая дорожка? С такой ни вывезешь, ни привезешь, а народ удерет. Если дорогу не поможете сделать, через полгода принесу вам колхозные дела.

Шитов не ответил на задиристую угрозу. На надежной тверди тракта, прежде чем пересесть в свою машину, взял Сереброва за локоть.

– Вот выступал я в одной дотошной интеллигентной аудитории, спрашивают: силен ли у председателей элемент карьеризма? Я ответил, что в наших нечерноземных местах никто к председательской власти не рвется, знают, что можно грыжу нажить. Чтоб результаты своих стараний увидеть, надо лет десять, а то и пятнадцать потрубить, так что настраивайся, Гарольд Станиславович, а насчет дороги ты прав: дорога – это надежда, дорога – это стиль работы, в конце концов это забота об экономике, социальном развитии. Вот твой дружок Рыжов правильно о дорогах в «Трибуне» написал. Первостепенное дело. Я вообще считаю, что Нечерноземье надо поднимать с дорог. Будем делать дорогу.

– Да, Леша хорошо написал, дороги дороги, дороже бездорожье, – откликнулся Серебров, – а я вас ловлю на слове: дорогу в первую очередь нам.

Серебров направил свою машину в непроезжую хлябь. Шитовский шофер прощально посветил ему на самом ухабистом месте. «Первая помощь», – усмехнулся Серебров.

Наверное, ему было бы куда легче, если б оказался в колхозе секретарем парторганизации опытный, надежный человек, вроде Федора Прокловича Крахмалева. Щуплый Сеня Сметанин, которого прозвал Серебров из-за фамилии Молочным Братом, по молодости лет и по мягкости характера не мог быть прочной опорой. И здешняя агрономша, бровастая, тихая Агния Абрамовна оказалась очень неуверенной в себе. Плохая была на них надежда.

Когда ранним мутным утром новый председатель появлялся в конторе, село еще досматривало сновидения. А в это утро, едва шагнул в боковушку, затрезвонил телефон. С железнодорожной станции спрашивали, видно, для отвода глаз, будет ли колхоз «Труд» вывозить нитрофоску, а то «Победа» уже договорилась в райсельхозуправлении на случай отказа и послала автомашины.

– Буду и обязательно! – наливаясь злостью, крикнул Серебров. По-прежнему не хотели признавать «Труд» за серьезное, уважаемое хозяйство, способное расплатиться за удобрения и вывезти их.

Надо было вывозить нитрофоску, а на ходу имелось всего два исправных грузовика, да и те ушли на мясокомбинат. Шоферов этих двух грузовиков он сумеет предупредить, чтоб ехали после мясокомбината за минералкой. А где еще взять машины? Серебров съездил за кассиршей, привез ее в контору и потребовал деньги. Когда он засовывал на ходу в карман пачку пятерок, закутанная в шаль кассирша простонала:

– Посадят ведь нас, Гарольд Станиславович. Как отчитываться-то станете?

– Вместе веселей сидеть, – прежде чем захлопнуть дверь, отрезал Серебров.

Пушистый утренник выбелил деревья, нанизал на ветви и провода искристый ледяной мех. Комбайны на машинном дворе стояли матовые от изморози. Председательский «газик» выскочил на колдобистую дорогу. Мелькали побеленные снегом деревеньки Ошары, Отрясы, Теребиловы, напоминая о давней поре, когда небезопасно было мужику выбираться в извоз без кистеня или цапа. И вот, уподобляясь не смирным мужикам, а разбойным предкам, Серебров, злой, деятельный, стал с поднятой рукой – на выезде из Кру-тенки и начал останавливать порожние автомашины. Первым попался толстощекий Тыква. Понятливый этот толстячок, получив аванс, повернул к складам. Выезжая из райцентра следом за леваками, везшими нитрофоску для его колхоза, Серебров радовался: «А ведь могли отдать наши крохи Маркелову».

У переезда остановил их предупреждающе помигивающий круглыми совиными глазами светофор. Расхлябанный командировский «газик» Сереброва угодил между тремя новехонькими оранжевыми тракторами К-700.

«Эх, красавцы! Мне бы два таких. Удобрения возить, дорогу пробивать», – с завистью подумал Серебров, пока по механизаторам, сидящим в кабинах, не понял, что идут эти машины в «Победу», что удалось Григорию Федоровичу выплакать желанные «Кировцы». Это у Сереброва всколыхнуло в душе низменнейшие чувства: злобу, обиду, обделенность.

– Тут три, а нам ни одного, – крикнул он себе, вывертывая машину из очереди, и погнал обратно в Крутенку. Расхлестанный «газик» со скрежетом остановился у объединения «Сельхозтехника», и Серебров ворвался к Ольгину.

– Почему опять Маркелов? – начал он, задыхаясь от злости. Ольгин виновато покопал пальцем в кудлатой, похожей на грачиное гнездо шевелюре, развел беспомощно руками.

– Это по особому распоряжению областной «Сельхозтехники», именником, прямо ему. Я тут ни при чем.

– По особому распоряжению, именником, – передразнил Серебров. – А мне вы можете именником?

– Ну что тебе объяснять, Маркелов без нас за нас дело обтяпал! – наливаясь кровью, крикнул Ольгин. Ему было все понятно, а Сереброву нет.

– За вашей спиной творят, что хотят, а вы уши развесили, – проговорил Серебров, ударяя ладонью по спинке кресла.

– Ну, имей совесть, – замыкаясь в себе, обиделся Ольгин. – Так себя ведешь…

– Какая у меня может быть совесть, если ничего не даете? – крикнул Серебров. – Да мне не кричать, а драться хочется. Ведь обещали…

– Обещали, – эхом повторил Ольгин, почесывая щеку. – А пока нет.

Серебров, хлопнув дверью, выскочил из кабинета управляющего, погнал машину к райкому партии. Его повергли в ярость равнодушие и вялость Ольгина, и Шитовым, который попался навстречу около Дома Советов, он оказался недоволен. В ярких глазах секретаря при виде Сереброва возникла выжидательная усмешка.

– Что же творится у нас? – проговорил с возмущением Серебров. – В «Победу» направляют еще три «Кировца», а я остаюсь на бобах, хотя и вы, и райисполком мне обещали златые горы, когда сватали на колхоз. Отберите у «Победы», – возмутился Серебров. Шитов пожал плечами.

– Как же я их отберу? Они куплены. Разбираться будем.

Серебров вспыхнул, обиженно глядя в глаза Шитова, проговорил:

– Но почему благодетели занимаются своей благотворительностью за счет района? – потом, понимая, что и этот разговор бесполезен, махнул рукой.

– Может, сам договоришься с Маркеловым, одну машину даст? Ты все-таки его посланец. Я ему позвоню, – пытаясь успокоить Сереброва, проговорил Шитов. Сереброва возмутило, что Виталий Михайлович так спокойно относится к этакому разбою, но сдержался, погнал машину в Ложкари.

В широком светлом кабинете Григория Федоровича было тихо. Маруся Пахомова ушла на обед. Маркелов нацепил на нос очки, которые делали его лицо необыкновенно значительным. На старых с медными уголками счетах с прищелкиванием вычислял он что-то оптимистичное. Об этом оптимистичном рассказывал по телефону районному газетчику, спрятав в огромной пятерне трубку.

Завидев гостя, Григорий Федорович поспешил закончить разговор, вышел из-за стола навстречу, пустил, чтобы заполнить паузу, беззлобный анекдотец. Сереброву хотелось узнать, разговаривал ли с Григорием Федоровичем Шитов, однако по беззаботному лицу Маркелова догадаться об этом было невозможно.

– Может, Григорий Федорович, столкуемся насчет одного «Кировца»? – пошел Серебров напролом, глядя в глаза Маркелова. Эти слова Григорий Федорович воспринял, как развеселую шутку. Улыбка на конопатом лице его стала еще шире и добродушнее. – Нет, серьезно, нам лес возить, дорогу поддерживать, – чувствуя, как предательски начинает вздрагивать голос, проговорил Серебров. – Вам возместят…

Унизительным был этот разговор!

Маркелов хитровато взглянул на Сереброва:

– Одна только сваха за чужую душу божится, а бабка надвое сказала, Гарольд Станиславович. Возместят или нет. У меня тоже не без дела трак-тора-то будут. Все-таки пятую часть районного молока даем.

Маркелова разжалобить было непросто.

– Вам ведь Виталий Михайлович звонил насчет одного «Кировца», – не то спросил, не то утвердительно сказал Серебров, разглядывая свои пальцы. Потом вскинул взгляд на Маркелова и наткнулся на холодную усмешку.

– Ну и что, что звонил, напугал Настю большой снастью, – скучающе проговорил Григорий Федорович, поигрывая чечевицами счетов. – Я ему сказал то же самое. Я для района делаю план и поднимаю моральный дух райкома. Кто дает, тому и помощь.

Камешки сыпались в серебровский огород. У него заиграли на скулах розовые желваки: наивный он человек, надумал уговорить Григория Федоровича, – а тот расчетливо, с наслаждением знай чистит его по щекам.

– Я вот сам-то с соломенных крыш начинал, а не плакался, не жаловался, к соседям с протянутой рукой не ходил, гордость имел, – поучающе проговорил Маркелов. От этих слов бледность покрыла лицо Сереброва. «Зачем он издевается?» – беспомощно пронеслось в голове, а потом опять вскипел гнев, и он, вставая, вежливо спросил Григория Федоровича, не помнит ли тот, как раньше называли в деревне мужиков, которые прибирали к рукам покосы, пахотные земли и скотину, за счет бедности других наживались?

– Ну-ну! – с угрозой проговорил Маркелов, тоже вставая. Такого он даже от Сереброва не ожидал, но сдержался, хохотнул почти добродушно:

– Наивный ты человек, Гарольд Станиславович. Закон хозяйствования в чем заключается? Средства вкладывать туда, где есть отдача.

Серебров уже не мог себя сдержать. Понимая, что все разговоры напрасны, что не даст ему Маркелов трактор, запахнул пальто и поправил бывшего своего кумира:

– Не по отдаче вы получили, а по подачке, у других изо рта вырвали, загребастые мужики – мироеды этим отличались.

Благодушие слетело с широкого лица Маркелова, глаза стали колючими и злыми.

– Страшные ты слова говоришь, Гарольд Станиславович, да только знай, что волк собаки не боится, а вот лишнего звягу не любит.

Разговор стал походить на перепалку, но Серебров уже не хотел смягчать свои слова.

– А ведь хорошая собака, Григорий Федорович, старого волка берет, – сказал он как бы для уточнения. От лица Маркелова отлила кровь, на носу и щеках обозначились оспины. Видно, обдумывал Маркелов, как позанозистее уесть Сереброва, наконец, пришли эти внешне мягкие, но содержащие угрозу слова:

– Мой тебе совет, Гарольд Станиславович, – сказал он, покручивая за дужку очки, – вертись сам. Я верчусь, тебе не мешаю, и ты вертись. А если приспичит, так не на басах разговор-то заводи, а с добрых слов или с бутылкой заходи, заходи, я добру тебя научу.

Теперь оба они стояли друг против друга: огромный несокрушимый Маркелов и тонкий, складный Гарольд Серебров, казавшийся хрупким в сравнении с председателем «Победы».

– А я так вертеться не хочу, – со злостью глядя на Маркелова, проговорил Серебров. – Мне честно многое причитается.

– Ну, ну, – с сомнением проговорил Маркелов. – Хорошо, что не унываешь. И не унывай, во всяком разе с земного шара не сбросят.

Эти слова полоснули Сереброва, но он не ответил на них. Он ухмыльнулся: ох, мол, стареют твои шутки, Григорий Федорович.

Чтоб сбить злость и успокоиться, Серебров по дороге в Ильинское свернул на просеку лесного квартала и по неглубокому первому снегу проехал туда, где выделил его колхозу лесхоз делянку для рубки. На просеке было тихо. Припорошенные первой вьюгой елки уже смотрелись по-зимнему, и о многом рассказывали первые следы: размашистой стежкой пробежал волк, одинаковыми листочками лесной кислицы нарисовал свой путь к березнику заяц-беляк, накрошила под елью шелухи от шишек белка. Сереброва умилили и эти следы, и нетронутая белизна снегов, горностаевая роскошь инея, но он вновь пришел в неистовство, когда с обидой понял, что не добротный строевой лес, а березовый карандашник определен его колхозу. Померкла лесная красота. С громом захлопнув дверцу машины, выбрался он из леса.

В конторе, не раздеваясь, начал трезвонить Никифору Ильичу Суровцеву.

– Так разве лес теперь! Все ведь вырублено, – вздыхал и плакался Никифор Ильич по телефону.

– Я ваши фокусы знаю, – резал Серебров, не желая вникать в оправдания Суровцева. – Если не перемените делянку, пойду к прокурору, напишу в управление лесного хозяйства, всех подниму.

– Сразу и к прокурору, сразу и… – бормотал трусливый Никифор Ильич. – Проверю я, проверю.

Наверное, жизнь продолжала идти своим неспешным порядком, а Сереброву казалось, что она летит на высокой рибкованной скорости. Те, кто стопорил и гасил эту скорость, вызывали у него злобу. Вечером, не считаясь с самолюбием молоденькой агрономши Агнии Абрамовны, ругал ее Серебров за то, что не позаботилась она освободить для нитрофоски склад и пришлось с таким трудом вывезенные удобрения ссыпать прямо в снег. В глубине души ему было жалко эту растерянную, наивную девицу в дешевом рябеньком пальтеце, испуганно теребившую заштопанные рукавички. Она все еще не могла выбраться из ученичества, а он, стуча ребром ладони по столу, безжалостно резал:

– Чтоб завтра удобрения были под крышей!

– Я заявление подам, – откликалась агрономша, вытирая голубой детской рукавичкой глаза.

– Пока не подали, выполняйте. Вы хоть что-нибудь сделайте, а то ведь я напишу, что вы увольняетесь за бездеятельность, – пригрозил он.

Серебров знал одно, что эта испуганная девочка в сравнении с Федором Прокловичем – слепой котенок, а он должен требовать от нее то, что делает Крахмалев.

– Возьмите почвенную карту, съездите в «Победу» к Федору Прокловичу, расспросите все толком, а то ведь вы даже не знаете, где и что будете размещать, – жестоко поучал он юную агрономшу. Агния Абрамовна, обиженно швыркая носом, прикрыла фанерную легкую дверь.

– А потом поедете в зональный институт за семенами! – кричал вдогонку Серебров. – Спокойной жизни не будет! Я куплю вам сапоги и о работе буду судить по каблукам. Пять центнеров урожай, так надо бегать по полям и землей заниматься, чтоб хоть семь-то получить.

В глубине души он понимал, что не прав, что ругает агрономшу не за ее промашки, а за давние Пантины грехи, но что сделаешь, если и ему самому приходится теперь расплачиваться за чужое головотяпство.

Заглянул Виталий Михайлович Шитов. После поездки по участкам колхоза «Труд», когда сидели в конторе, неожиданно спросил Сереброва:

– Ты знаешь, какие положительные качества были у Ефима Фомича?

– На работу раньше всех приходил, – съязвил Серебров, поламывая пальцы.

– Нет, ты брось это. Он чем был хорош: не оскорблял никого.

– И вы хотите, чтобы я лебезил перед всеми, как Пантя? В Ильинском люди махнули рукой сами на себя, контора зачуханная, на участках школ нет, себестоимость молока такая, что его дешевле на землю доить, чем вывозить. Мне денег не дают, материалы задерживают, а я что должен говорить: спасибо, мне не к спеху, я подожду? В грязи живем, без дороги, – потерпим. А я терпеть не хочу. Я опаздываю! Мне трактора нужны, удобрения, дорога. Если не построим дорогу, через-два года она будет не нужна, люди уедут. Вот я и ругаюсь. Я тороплюсь. – Серебров обиженно отвернулся к окну. Не понятен был ему душеспасительный разговор о Панте Команди-рове.

– Но слушай, – пересаживаясь ближе к Сереброву, проговорил Шитов. – Может случиться так, что ты много построишь: школу, контору, Дом культуры, газ проведешь, а добрым словом все равно тебя вспоминать не будут.

Серебров гмыкнул, вскочил с места, выхватил сигарету из пачки. Шарадами занялся Виталий Михайлович.

– А я не собираюсь уходить, пока обо мне не изменят мнение, – задиристо крикнул он, закуривая.

– Что ж, похвально. Но ведь с помощью грубости долго не усидишь. Тебе, наверное, кажется, что грубость, резкость, задиристость – это признак силы? А ведь грубость никогда силой не была, хотя говорят, что сила ломит. Грубость, Гарольд Станиславович, – это слабость, отчаяние. Понимаешь? Что ты демонстрируешь, когда кричишь, мечешься? Да, слабость. Толку-то мало!

– Вот ты на Павлина Звездочетова обижаешься за то, что он и тебя, как Командирова, не признает. Прав он. Для людей делаешь, средства в работе применяй людские.

– Значит, я не гожусь? – с обидой спросил Серебров, стряхивая пепел в пол-литровую банку, уже наполненную окурками.

– Я этого не сказал, – уклонился Шитов. – Сам думай.

Серебров был убежден, что неутомимость, твердость и настырность помогут ему преодолеть равнодушие людей, построить контору, Дом культуры, добиться сносных урожаев, сделать все, что не сумели сделать до него, а теперь вот Шитов, которому летом нравились его энергия и пробойность, вдруг говорит, что все это не годится.

Шитов уехал. Его слова укором засели в памяти, но злость и обида не проходили.

Наверное, они и толкнули его, по мнению людей дальновидных, на необдуманный, рискованный поступок: он решился сказать о всех своих бедах и обидах на районном активе, на который приехал сам первый секретарь обкома партии Кирилл Евсеевич Клестов.

В Крутенском Доме Советов в этот день с утра было торжественно и празднично. Съезжались принаряженные председатели колхозов, директора школ, микроскопических крутенских промышленных предприятий: маслозавода и промкомбината.

Свой человек – Маркелов в фойе дружески хлопал Огородова по могучей спине. Тот хохотал, показывая широкие бобровые зубы. Веселясь, Маркелов нет-нет да косил глазом на стоящего в отдалении высокого, сухощавого первого секретаря Бугрянско-го обкома партии Кирилла Евсеевича Клестова. Эх, что бы не дал он, чтоб вольно и равноправно стоять рядом с таким уважаемым человеком.

– Подойди к нему, – подтолкнул Григория Федоровича Огородов. – Нынче ты вон как дал!

– Подальше от царей, голова целей, – откликнулся Маркелов.

Клестов был популярен в районах. Грубоватый, но доступный, председателей колхозов и директоров совхозов в обиду не давал. Между собой они называли его просто Кирилл. Почти каждый припоминал шуточку или бывальщину, которой встретил его или проводил Клестов. На разносы его не обижались. Маркелова однажды Клестов в пух и прах разругал за бездействующие «авээмы», но потом, когда колхоз вышел по урожаю зерна в десяток лучших по области, ободряюще намекнул:

– Если пятилетку закончишь так, не исключена возможность, что станет тесно на лацканах твоего пиджака.

Обещание это радовало Григория Федоровича. И нынче есть за что его хвалить. Ох, как мечтал он о признании. Как легко стало бы ему. Зарубцевались бы ссадины на униженной обидами душе.

Закинув руки за спину, стоял Кирилл Евсеевич с Шитовым, улыбался. Но Шитова он недолюбливал и опасался. Представлялся ему этот секретарь очень уж прямолинейным и негибким да еще обидчивым. Помнил, как тот из-за диссертации полез на рожон. Нынче слушали Крутенский райком партии за низкую товарность молока, так этот Шитов вместо того, чтобы признать критику, начал толковать о том, что в районе плохие дороги. Перспективно, мол, вопросы надо решать, а с молоком у самого провал.

Тогда Кирилл Евсеевич не сдержался. Разговор пошел на басах.

– Кто тебе мешает вопросы перспективно решать? Решай, дорогу строй, но план-то по молоку и мясу, кровь из носу, а сделай. Люди теперь молоко есть хотят, а не через пять-десять лет.

Выговор Схватил Шитов, но чувствуется, остался при своем мнении об этой самой перспективе, дорогах. Будут дороги, будет молоко. Д когда дороги будут? С людьми надо больше работать. И теперь вот, стоя рядом, что-то толковал Шитов о том, что зерноуборочные комбайны не подходят для севера. А потом такое завернул, что Кирилла Евсеевича возмутило и вывело из состояния приятной уравновешенности. Область вот уже года четыре бьется за получение двух миллионов тонн зерна, а этот Шитов толкует: зачем-де, нам, северянам, производить зерно в чистом виде, если оно фуражом идет на корм. Лучше ведь прямо с соломой пускать его на монокорм. Тогда не надо будет жать, зерно сушить, молоть его, увлажнять, да с соломой еще столько процедур, чтоб опять их соединять воедино.

– Демагогия, – обрезал Клестов Шитова, но тот не успокаивался:

– Но ведь с нас молоко и мясо требуется. Значит, корм должен быть очень дешевым, чтобы…

– Ну, знаешь, – возмутился Клестов, – хлеб давать – тоже наша задача.

– Ну а зачем лишнюю работу делать? Зачем?

Такие речи теперь понимал Кирилл Евсеевич, как желание свалить свою вину на обстоятельства. Нет, уж, отговоркам он не верит.

– Знаешь, плохому танцору всегда что-то мешает, – оборвал Клестов Шитова. – Не нам это решать, – и найдя глазами Маркелова, поманил его к себе.

Маркелов сначала не понял, его ли зовет Клестов. Оглянулся, но, убедившись, что его, заволновался и скованно, стараясь не хромать, а от этого хромая еще сильнее, приблизился к Кириллу Евсеевичу, склонил голову.

– Молодец, – похвалил его Клестов, пожимая руку. – Я слышал, ты по восемнадцать на круг взял? Для такого сухого лета это вровень с тридцатью.

У Маркелова шипучей волной поднялась в груди радость. Знает! Была у него готова фраза для ответа.

– Да наши земли могут давать не меньше, чем кубанские, – проговорил, пунцовея, Маркелов.

– Молодец, – опять похвалил Клестов. – А вот кой у кого ссылки то на лишнюю работу, то на плохие дороги, то на технику, – и взглянул на Шитова.

Догадываясь, на кого намекает секретарь обкома партии, Григорий Федорович сделал вид, что не понял этого.

– А мы сами дороги прокладываем. Гравий нашли, – скромненько сказал он.

– Ну вот, – проговорил Клестов, довольный, что сама жизнь в лице Маркелова подбросила подтверждение его суждениям.

– Ложкари на тракту, – не согласился Шитов, – а остальные…

Клестову с Маркеловым было легче, чем с Шитовым. Он не отпустил его от себя. Кладя руку на плечо, сказал, что надо тому сегодня выступить.

– Задай тон. С оптимизмом, а то…

– Можно будет, – согласился Маркелов, радуясь, что заранее подготовил такое выступление и что ему есть о чем сказать.

Неожиданно для себя оказался Маркелов в ином мире, чем Огородов, чем Ольгин и другие крутенские руководители. Его признал Клестов. И Григорию Федоровичу хотелось как можно дольше оставаться под этим счастливым покровительством, привлекать к себе благосклонное внимание.

– Мы думаем в следующем году по тридцать центнеров получить на круг, – проговорил он, хотя Крахмалев вряд ли бы одобрил его за такое обещание.

– Во-во, – подбодрил Клестов Маркелова. – И об этом скажи.

Серебров стоял в стороне у окна, надо было сосредоточиться перед выступлением, чтоб не рассеять свою злость. И вовсе некстати к нему в закуток развалистой походкой направился Огородов, великодушный, широкий, протянул руку зятю.

– Ну, хватит дуться-то, – примирительно, прощающе сказал он. – Чего народ-то смешить? Приезжайте с Верочкой в воскресенье, пельмени сгоношим.

Серебров нехотя пожал руку тестя, взглянул в его глаза. В глубине огородовских глаз переливался целый спектр чувств: затаенная обида и всепрощающая доброта, лебезливая уступчивость и ненависть. Серебров не видел в его взгляде только искренности и правды, а их-то, наверное, старательнее всего и пытался изобразить тот.