Текст книги "Свадебный круг: Роман. Книга вторая."

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Не грешно, видит бог, не грешно, – повторил Макаев. – А Коковин носит выговорок.

Надежда вскинула сердитый взгляд на мужа.

– Ты пьян.

– Нет, я не пьян, я просто считаю… – начал Макаев.

– Замолчи, Макаев. Опять ты… Гарик, слышишь, никакой шкуры! – возвысила голос Надежда.

– Нет, я должен, я подарю, – упрямо повторил Серебров. – Но подарю тебе на память, Наденька. Тебе, понимаешь?

Серебров подумал, что, конечно, не Макаеву, а Именно Надежде подарит шкуру. Ведь он по-прежнему любит Надежду так, как никто никогда не будет ее любить.

Оба они, и Макаев, и Серебров, наверное, порядком поднабрались, коль он раздобрился и решил подарить шкуру, которая была его тщеславием, а Макаев вдруг решил, что шкура станет платой за его шефские старания.

– Гаричек, никакой шкуры, – провожая его, повторила Надежда в коридоре.

– Ой, медведюшка, ты, батюшка, ты не тронь мою коровушку, – дурачился Макаев. – Надо, надо нам шкуру. Ты, Серебров, Надежду не слушай, слушай меня. Я всегда бываю прав.

РАЙСКИЙ УГОЛОК

Видно, сверхазартно расписал Серебров красоты Ложкарей, а может, прельстила Макаева обещанная медвежья шкура, но так или иначе Виктор Павлович позвонил Маркелову и намекнул, что не прочь приехать, подышать чистым воздухом. Что следовало понимать под «чистым воздухом», и обсуждал теперь Маркелов, позвав в кабинет главного инженера Сереброва.

– Четвертинкой тут не обойдешься, – резонно сказал Маркелов, ковыляя по ковровой дорожке. – Все бастенько надо сделать.

Серебров был готов внести свой вклад. Если потребуется, он может предоставить свою полупустую квартиру. Маркелов тяжело потоптался, вздохнул: квартира не то.

– Придется открыть «райский уголок», проткнуть туда дорогу, – решил наконец он и, напустив белого морозного пара, через форточку позвал Капитона, точившего лясы на конторском крыльце.

«Райским уголком» называл Маркелов пасеку на берегу лесного озерка, где стояла кряжистая старая изба и омшаник. Здесь устраивались хлебосольные гостевания с людьми нужными и полезными и просто приятными. Постоянным гостем был тут Огородов, а в более отдаленные времена разжигал веселье своей необыкновенной игрой на гармони покойничек Евграф Иванович. Встречи бывали в «райском уголке» обычно осенью или летом, а теперь все стежки замел февраль – кривые дороги.

Традиционная уха, грибовница из белых свежих грибов, мед в сотах были украшением летних встреч, а чем зимой подивить гостя?

– Без гармони плохо, – вздохнул Маркелов, намекая, что кстати был бы Огородов.

– Может, магнитофон, или мне на гитаре побренчать? – с готовностью предложил Серебров, обходя разговор о банкировой музыке. Маркелов кисло усмехнулся, он был любителем гармони и считал, что ее не может заменить ни один из существующих инструментов и даже ансамблей, пусть это будет сам оркестр Большого театра. С гармонью же ничего не получалось: Серебров и Огородов в одной компании не стыковались. Сереброва не исключишь, он должен обязательно встречать своего знакомого, значит, надо приносить в жертву огородовскую музыку.

На пороге возник Капитон, досконально знающий, удастся ли к приезду гостей поймать рыбу на уху, или с ухой «все глухо» и придется обойтись одними пельменями да жарениной.

– Как насчет рыбки? – спросил Маркелов и сел, устремив на шофера свой требовательный взгляд.

Капитон пожевал толстыми губами и ответил традиционно:

– Надо так будет.

Он, как толовая шашка, был набит взрывной энергией, но не хотел ее тратить на слова. Он был готов лететь на «газике» предупредить рыбака, что должен быть улов, передать бульдозеристу не подлежащий обсуждению приказ срочно расчистить три километра целика до старой пасеки. Все эти заботы передал председатель в хваткие руки Капитона, сказав три магических слова: «давай по-быстрому и бастенько».

Затем Григорий Федорович потер лоб.

– Ну, что еще, Гарольд Станиславович? Надо с кандибобером, подзадернуть, пусть знают ложкарят, – и в его хитроватых глазах отразился давний, тех лет задор, когда водил он под гармонь парней своей деревни, чтоб раздоказать всей округе удаль, силу и неустрашимость.

– Может, лошадь с колокольчиком? – заикнулся Серебров. – Экзотика тоже нужна.

Маркелов встрепенулся, встал, тяжко скрипя половицами, потоптался по кабинету.

– А что, ничего. Такого еще не было, – оценил он и, схватившись за эту мысль, начал ее развивать: во-первых, не одну лошадь, а пару, во-вторых, сбрую украсить. В его глазах уже загорелся деловой азарт. Он позвал счетовода Антониду Помазкину и потребовал хоть из-под земли добыть мастака по конным выездам дядю Митю.

И дядя Митя в своих клееных галошах, линялом, измазанном в глине бушлате сел на порог кабинета, боясь наследить на линолеуме. Он снял шапку, пригладил волосы корявой рукой и объявил:

– Дак я пришел.

Маркелов, как всегда, разговор с дядей Митей начал с перехлестом и нажимом:

– Важнейшее поручение тебе, как моему заместителю, Митрий Леонтьич, – вставая, бодровато сказал он. – Лошадей не разучился запрягать?

– Смеешься или чо?! – возмутился дядЯ Митя, вскинув раздвоенную бороду. – С шести годов боронил дак.

– Вот что, Митрий Леонтьич, – нагнетая ответственность, проговорил Маркелов. – Вся надежда на тебя. Едет один городской человек, по чину, как генерал, и не один, а с женой, надо их с ветерком на паре лошадей промчать. И только ты промчать эдак сумеешь.

– Ну дак што? – обыденно согласился дядя Митя. Маркелов понял, не на полную железку взвинтил азартного старика, и сурово, по-начальственному просверлил его взглядом.

– Не подведешь?

Как и следовало ожидать, дядя Митя заобижался и даже взбеленился. Он подошел к маркеловскому столу.

– Скажешь, Федорыч, да когда Помазкин тебя подводил-то?!

– Тогда все. Сделай бастенько, чтоб комар носу не подточил, – хлопнув ладонью по столу, подытожил разговор Маркелов.

Сереброва долгожданный приезд Надежды вроде бы не должен был радовать, ничего хорошего не сулил. Надежда едет с Макаевым. И еще… закрадывалась тревога, мало ли что может здесь она узнать о нем. Но, несмотря на все это, независимо от опасений росла радость: Надежда едет к нему! Конечно, к нему, наконец исполнится то, о чем он так долго и наивно мечтал.

В те дни Серебров не раз встречал дядю Митю, который, озабоченно ругаясь, менял оглобли у потерявших праздничный вид выездных санок, скрипя галошами, волок домой моток испревших ременных вожжей и призывал оборвать руки тому, кто так хранит сбрую.

– Как бес на бересте крутюся, – жаловался он.

В торжественное воскресное утро, отправляясь в

Крутенку для встречи гостей, Серебров и Маркелов вспоминали, все ли приготовлено, чтоб раздоказать Макаеву ложкарское гостеприимство и размах. Вроде бы все сделано «бастенько».

Из электрички Макаев выскочил в спортивном колпаке с помпушкой, в куртке и брюках с нарядными белыми лампасами. Ни дать ни взять, олимпийский чемпион. Следом за Макаевым выпрыгнула на заснеженную платформу Надежда. Как всегда, одетая ловко, по самому последнему журналу мод: в желтом кожушке с белой опушкой, шелковыми вензелями на застежках, ловких брючках, расшитых такими же белыми вензелями сапожках.

– Вот это бабец! – пропел Маркелов и истово заковылял навстречу гостям с раскинутыми руками. – Приветствую вас, дорогие друзья, на крутенской земле.

Макаев, видимо, мельком видавший Григория Федоровича, узнал его, обнял и даже поцеловал. Надежду Маркелов чмокнул по собственному почину.

– Ну, вот и мы, – обрадованно проговорила Надежда, хотя она должна была обязательно сказать: «Ну, вот и я», а не «мы», потому что Макаев тут был вовсе лишний, и одна она должна была приехать сюда.

Глаза у Надежды радостно и влюбленно светились. Она была воплощением чуткости, и Сереброву казалось, вот-вот крикнет ему: «Что же ты, Гарик, смурной-смурной?! Звал ведь, звал?! Думаешь, я приехала из-за Макаева? Из-за тебя, дурачок! Я хочу видеть, где твои хваленые Ложкари. Ну, вези меня или неси, я на все готова». От ее сияющего сочувственного взгляда у Сереброва начал уходить из груди холодок. Как хорошо, что она приехала!

Сугробы белым огнем ослепили глаза, райски без-. мятежной была голубизна неба, словно и погоду загодя запланировали они в кабинете Маркелова. Серебров вел машину по сверкающей ледяной эмали тракта, веря и не веря тому, что Надежда сидит рядом с ним. Она рассыпала восторги. Когда хотела, она могла быть такой милой и доброй простягой.

– Ой, как все хорошо! Макаев, смотри, какой снег. Не снег, а серебро высшей пробы, – восторгалась она, глядя во все глаза на закуржевевшие деревья.

– Я могу показать тебе живую лошадь, настоящую корову. Ты отличаешь лошадь от коровы? – подзадоривал ее Серебров.

– Ой, Гарик, покажи, – радовалась Надежда.

Маркелов и Макаев джентльменски сели сзади.

Макаев расспрашивал, как тут в Крутенском районе со строительством, есть ли своя самостоятельная организация или просто стройучасток, видимо, хотел показать, что он в курсе сельских забот. Маркелов осторожничал, не срывался с предупредительного, вежливого тона, не зная, как отнесутся гости, если он выдаст шуточку позабористее. Пришлось Сереброву разрядить напряжение и рассказать заимствованный у Генки Рякина почти школьный анекдотец. Гости приняли его, и из Маркелова посыпались присловья:

– После ильина дня ночи длиннее, лошадь наедается, мужик высыпается. Дело к страде, наши райкомовцы звонят:

– Григорий Федорович, начал ли жать?

– Начал, – говорю.

– Чего, рожь?

– Да не чего, а на кого, на комбайнеров жать начал.

И Макаев, и Григорий Федорович состязались в острословии, согласно и охотно гоготали, довольные тем, что с ходу поняли друг друга.

На двенадцатом километре во всем фанерном великолепии красовалась эмблема: коровья голова с деревянным колосом и обозначением, что начинаются земли колхоза «Победа». Здесь ждал гостей дядя Митя с санками, запряженными парой лошадей. Лошади пугались непривычного бряканья колокольцов и недоуменно прядали ушами. Дядя Митя, подпоясанный кушаком, необыкновенно статный, с раздвоенной, как тетеревиный хвост, бородой, сделал варежкой под козырек. По случаю торжества нацепил он прямо на суконное полупальто медали за освобождение своих и взятие закордонных городов и знак ветерана войны, подпушил лихие усы. Лицо у него было ответственным и строгим. Вышли из машины.

– Мой заместитель по разным веселым вопросам, – отрекомендовал Маркелов.

– Так точно, – подтвердил дядя Митя и снова поднес рукавицу к шапке. То ли всерьез принял Мака-ева за генерала, то ли решил, что так приличнее всего встречать уважаемых гостей.

Дядя Митя, праздничный и суровый, подал гостям тулупы. Один, с почтением, Макаеву, второй, с пренебрежением, Надежде. Тут он не удержался от замечания.

– Оболокайся, девка, пуще, а то просвистит тебя. Сразу вижу, форсеть больно любишь, кровь в тебе играет.

Повизгивая от необыкновенности предстоящей поездки, Надежда забралась в санки. Ее умиляли и позванивающие колокольчики, и настоящие, живые заиндевевшие лошадки в нарядной сбруе, и такой бравый стилизованный кучер – все будто в кино, веселое, цветастое, шумное. Санки понесли по тракту заливистый Надеждин смех. Гулко вторил ему сочный хохоток Макаева.

– Ой, Гарик, хочу жить в деревне! – отогнув необъятный воротник тулупа, успела крикнуть Надежда.

Дядя Митя, истово исполняя свои обязанности, привстал и пошел накручивать вожжами над головой. Войдя в азарт, он кричал что-то давнее, ямщицкое. Наверное, так же забубенно гонял он на конях в жениховскую свою пору, с ходу покоряя сердца девок и молодух, так же, как те молодухи, испуганно, разжигающе взвизгнула Надежда, когда дядя Митя, опасно накренив санки, повернул лошадей.

Серебров и Маркелов не спеша ехали следом в машине, довольные тем, что удивили гостей, что дядя Митя блестяще ведет свою роль, и все пока идет «бастенько».

Из-за горы поднимались заиндевелые купы ложкарских сосен и развесистые, как дубы, дымы дяди Митиных труб. Помазкин замахал руками. Наверное, и тут не утерпел, хвастливым фальцетом прокричал гостям: «Почитай, все печи складены моимям рукам».

У деревянного здания конторы дядя Митя сделал картинный разворот, но перестарался и вывалил Макаевых в снег. Они, очумелые, раскатились по сугробу. Маркелов, загребая увечной ногой, заспешил к ним, готовый извиняться и на чем свет стоит разносить дядю Митю за такую оплошность. Дядя Митя, потеряв осанистость, суетился, приговаривая: «Вот оказья, вот оказья!»

– Ну, Леонтьич, не ожидал я от тебя, – загремел Маркелов, помогая гостям выбраться из сумета.

Надежда, барахтаясь в тулупе, визжала и заливалась смехом.

– Да вы что, все так здорово, просто сказка! – кричала она Маркелову и, подскочив, уже без тулупа, в своем ловком кожушке, чмокнула дядю Митю в бороду. – Не старик – чудо!

Макаева, видать, падение слегка обескуражило: на виду у всех, но и он, тряся заснеженными полами, тулупа, как крыльями летучая мышь, смеялся, хвалил:

– Отлично, отлично, товарищи!

Экскурсию по колхозу Григорий Федорович решил начать со своего кабинета. Снеговое доброе утро било через окна на солнечные полы. Расторопный Капитон поставил на стол все, что полагалось: весело поблескивали бутылки шампанского, неброско, но солидно соседствовал с ними коньяк, в вазах – яблоки и даже мандарины. Знайте наших, мы тоже тут не лыком шиты.

Все это Маркелов сделал для форса, но, упаси бог, чтобы какое-нибудь бахвальство проскользнуло в его словах, он привычно прибеднялся, прося гостей к столу:

– Давайте, чем бог послал. Коньяк мы из овса гоним, а мандарины у нас растут прямо на елках. Вот Капитон сходил да нарвал.

И в Надеждином лице, и в лице Макаева можно было уловить уважительное удивление: вот так деревня!

– Прежде всего с дорожки полагается, – напомнил Григорий Федорович, освобождая горлышко бутылки с шампанским от проволочного намордничка. – А потом, в зависимости от вашего желания, то ли проедем прямо в «райский уголок», то ли посмотрим усадьбу, фермы. Можно на лошадках, а можно и в машине.

Гости, бывая на фермах, хвалили Маркелова за то, что и постройки капитальны, и коровы черно-пестрой породы упитанны. Растроганный Григорий Федорович вздыхал:

– Посмотрели бы вы, что здесь было тринадцать лет назад. В скотных дворах крыши соломенные, коровы упирались рогами в стропила. А теперь каменные хоромы для них, полная механизация.

– За дальнейший подъем сельского хозяйства, – находчиво сказал Макаев, любуясь искрящимся шампанским. – Арматура вам будет, стройте. Пасынки можете получить хоть завтра. Я об этом позаботился.

– Вот это шефство! – звякнув фужером, откликнулся Григорий Федорович. – Не знаю, как вас благодарить.

Довольные, благостные, вышли они из конторы, чтобы прокатиться по Ложкарям. В санях ехать Макаев больше не хотел, и Григорий Федорович отослал дядю Митю в «райский уголок». «Газик» мчался по Ложкарям. Григорий Федорович решил показать панораму поселка. Размягченный тостами, удивлением гостей тому, как много всего содеяно, пустился он рассказывать, какая маленькая захудалая деревенька была тут в начале его председательства, а теперь вот поселок в несколько улиц с каменной столовой и школой, детским садом, медпунктом. С горы в этот яркий день из заиндевелого облака сосновых крон живописно выглядывали крыши.

Макаев с явным перехлестом, но весело проговорил, что вот теперь он в настоящем увидел деревню будущего, и это Маркелова тронуло, его охватил приступ благодарного красноречия.

– Сам первый секретарь обкома партии Кирилл Евсеевич Клестов был, так похвалил: ты, говорит, всех опередил с застройкой, – с гордостью вырвалось у Маркелова. Он любил вспоминать, что его колхоз понравился первому секретарю Бугрянского обкома партии Клестову.

– Да, Кирилл Евсеич знает толк, – тоном голоса туманно намекая на то, что он чуть ли не коротко знаком с Клестовым, проговорил Макаев.

Потом Григорий Федорович перешел к разговору на свою любимую тему о том, что все он сооружает без кредитов, на свои колхозные средства.

– Ого, – одобрительно откликнулся Макаев, слыша суммы, употребленные на строительство.

Григорий Федорович, конечно, проявлял небольшую забывчивость. Было дело, он и лесом торговал с помощью Минея Козырева, и менял кругляк на украинскую пшеницу: надо было жить, но все это уже быльем поросло. Теперь Огородов его без кредитов не оставляет, но колхоз не в пример иным без больших ссуд укрепил экономику, и это Маркелову льстило.

Надежда была рада, что ей не надо вникать в мужские разговоры. Лучше просто любоваться небом и снегом. Щурясь от солнца, она повторяла: чудесно, Гарик!

После поездки по поселку, грохоча ступенями, опять поднялись в контору. Надежде и Макаеву все понравилось тут: и пихтовые, пахнущие смолой веники, которые подал им Серебров обметать обувь, и прокаленные морозом бревенчатые стены холодных сеней.

– Гудит дерево-то, – ударяя кулаком о бревно, радовался Макаев. – Все-таки лучше дерева ничего нет, – и, обнимая Григория Федоровича, вдруг разоткровенничался: – В общем-то, я помимо всего прочего приехал узнать… По-моему, это не составит вам труда. В общем, мне надо где-то раздобыть сруб для дачи. Есть уютное местечко на берегу Падуницы и… Да я и план взял, – и Макаев, зайдя в кабинет, достал ватман с открытку величиной, на котором был профессионально выполнен чертеж. Серебров заглянул через плечо Макаева в бумагу и кашлянул: силен мужик! Речь шла не о банном срубе, а о пятистенке с мезонином, резными антресолями, банькой и гаражиком. Ну и голова!

– Домик можно, – неосторожно проговорил Маркелов. – В старой деревне есть, – но, взглянув в ватман, посерьезнел, однако на попятную не пошел: – Найдем!

Встретив взгляд Макаева, Серебров заметил увертливую искру. Видно, все-таки смущала Макаева эта просьба, очень уж роскошным был домик на чертеже.

– Я думаю, мы будем помогать друг другу, – кашлянув, напомнил Виктор Павлович.

Надежда, как только муж вытащил чертежик, заерзала на стуле.

– Ты опять за свое, Макаев? Когда это кончится! Не надо тебе никакого дома… – раздраженно сказала она.

– Как не надо? Деревянный дом. Знаешь, как приятно отдохнуть, опроститься, босиком по теплым половицам походить? – умиленно проговорил Макаев. – Ты, Наденька, тут ничего не смыслишь. Идите, погуляйте с Гарольдом Станиславовичем, а мы потолкуем. Гарольд Станиславович, видно, тоже замешен на святой воде, так что погуляйте.

Их выгоняли.

– Пойдем, – решительно сказала Надежда Сереброву, и они спустились вниз. Мороз ослабел, от половиц на крыльце шел пар. Капель бойко клевала наст, но Надежду теперь не умиляла эта благодать. – Что за привычка у человека, – с прежней досадой проговорила она. – Не успеет приехать, уже начинает клянчить. То ему какой-то особый гараж надо, то сверхъестественный замок к гаражу, то шубу, как у Стерлегова, то шапку, то ковер, а теперь вот дом.

Они стояли на слепящем солнце, и Надежда, – расстроенная, обиженная, продолжала корить своего Макаева.

– Ты знаешь, Гарик, – поправляя шарф на шее у него, проговорила она, – не смейся, но я перестала понимать его. Вроде жил в нужде. Понятно, надо иметь все необходимое. А он хапает, будто два века собрался жить. Зачем? И разговоры только об этом. Не о книгах, не о жизни, не о работе. И друзей он подбирает, как колоду карт, кто покозырнее. А задержался в простых да невлиятельных, из колоды долой. Противно мне.

Серебров слушал и не мог понять, что случилось с Надеждой. Он помнил, как она рьяно защищала Виктора Павловича, а теперь сама ругает без сожаления.

– Да нет, наверное, ты зря так? – проговорил, щурясь, Серебров.

– Ты не знаешь, а мне надоело его торгашество. Ты – мне, я – тебе. Выпьют после сауны, размягчатся, снимут пиджаки: «Я могу тебе отпустить по высокому классу, есть вещь», а другой: «Я могу организовать шапочки – закачаешься!» Пусто, ты понимаешь, пусто как-то бывает на душе.

Сереброва озадачил этот неожиданный шквал каких-то глубинных, болящих слов. Неужели она давно думает так о Макаеве?

– Наденька, ты ли это? – спросил он, заглядывая ей в глаза.

– Может, и не я, – с усталостью в голосе ответила она. – Раньше мне его всесилье нравилось, а теперь – нет.

– А ты знаешь, что от критики мужа до нелюбви один шаг? Помнишь, как Анне Карениной не нравились большие волосатые уши Алексея Александровича.

– У Макаева уши другие, – скривила она губы. – Ну ладно, хватит об этом. Пойдем, показывай, куда ты меня заманивал жить?

Серебров благодарно и нежно стиснул ее руку. Да, вот так, в такой день могло осуществиться то, о чем так долго он мечтал.

– У меня ведь там вовсе нечего смотреть. Одна медвежья шкура, да и та принадлежит тебе, – застеснялся он.

Они проехали по тракторному рубчатому следу на «газике» к дому. Со смущением Серебров ввел ее в квартиру. Голые брусковые стены, стол да тахта, полка с книгами, магнитофон. Висели еще на стене лосиные рога да портрет Надежды. В углу лежала увязанная медвежья шкура.

– Вот и все, – проговорил он, включая запись оркестра Поля Мориа.

– Хорошо, очень хорошо, – сказала она, оглядывая стены. – Вроде дама эта мне знакома. Ты украл у меня фотографию?

– Нет, ее продают в обойме кинозвезд, – улыбнулся Серебров. – Красивейшая женщина!

Наверное, ее тронуло беззащитное несовершенство его холостяцкого быта.

– Хорошо у тебя, ей богу, хорошо, – сказала она.

Подошла к окну: покатое белое поле упиралось в

синее море леса, и в том море где-то далеко-далеко белели две церковные башенки дальнего села. Будто плыл белый кораблик под грустную музыку.

– Хорошо, – еще раз повторила она. Растроганный ее понятливостью и мягкостью, он обнял ее. Послушно приникая к нему, Надежда проговорила: – Извини, я бываю психопаткой. Мне до сих пор стыдно, как я обманывала и изводила тебя, а ты все переносил и терпел, Гарик.

– Ну что ты, Наденька! Но ты, конечно, зря не вышла за меня замуж. Ты можешь исправить эту ошибку.

Она погладила его по щекам, волосам, вздохнула.

– Ты, наверное, Гарик, прав. Мне иногда кажется, что Виктор раскаивается, зачем женился на мне, ему бы лучше дочь директора завода, председателя облисполкома или еще кого-нибудь с крепкой волосатой лапой, кто бы пересадил его с «чугунки» на современный гигант или в крупные областные начальники. Он бы создал для себя мощную непробиваемую твердыню.

– Ну ты, наверное, зря так низводишь его, – стараясь быть объективным, проговорил Серебров. Ему показалось, что Надежда сегодня слишком придирчива к Макаеву. Впрочем, зачем о нем. Он отпустил ее, присел на тахту, взялся руками за голову. – Какие мы странные. Говорим. У тебя, наверное, временное недовольство Макаевым, тебе надо переехать ко мне или завести ребенка, – добавил он умудренно. – Тогда ты заполнишь вакуум в своей жизни, у тебя будет столько забот!

Надежда придвинулась к окну, провела пальцем по стеклу. Стекло противно взвизгнуло. Этот звук, видимо, передавал ее состояние, беспокойное, отчаянное. Она еще раз провела по стеклу пальцем, и вдруг у нее задрожали плечи. Серебров подбежал к ней, обнял.

– Ты знаешь… – повернув к нему заплаканное лицо, тихо сказала она. – Ты знаешь, Гаричек, у меня уже никогда не будет ребенка. Вначале он мог быть, но тогда Макаев не хотел, и я не хотела. Мы боялись, что я испорчу фигуру, а теперь не будет.

Надежда закусила дрогнувшую губу. Лицо у нее скривилось, и она снова всхлипнула. Серебров еще теснее прижал ее к себе, погладил по голове.

– Ты не плачь, может, это просто ошибка.

Надежда покачала головой.

«Милый, родной, бедный человек!» – подумал Серебров. Редко ему приходилось жалеть Надежду, обычно он был в роли несчастного, а тут, оказывается, у нее, у Надежды, было несчастье, а перед несчастьем и она была растерянна и жалка.

– Вот тут, – сказал Серебров, чтоб успокоить и отвлечь Надежду от горького разговора, – ты бы жила и варила обед, если бы вышла за меня замуж. Летом там, под горой, пруд. Я бы ловил там рыбу.

– Я бы тебя хорошо кормила, – подхватив этот разговор, сказала она и вытерла платком слезы. – Я научилась жарить котлеты с рисом, они, как ежи, и даже могу затушить зайца.

Что еще умеет варить и жарить, Надежда договорить не успела, застучали шаги по стылым половицам сеней, и на пороге возникла большеротая с диковатыми глазами Галька Вотинцева, самая крикливая и шумная на ложкарском коровнике доярка. Серебров выключил музыку. В тишине особенно громко прозвучал заполошный Галькин голос:

– Гарольд Станиславович, свет погас! Нам доить надо, а электрика Дюпина нету! Он пьянущий. Все говорят, беги к Сереброву.

– Я приду, – ответил строга Серебров, прикрывая дверь, чтобы не дать Гальке возможности высмотреть, кто у него в гостях, но как-то невероятно, по-жирафиному вытянув шею, шустроглазая Галька все-таки ухватила взглядом нарядную красивую инженерову гостью, и у нее округлились глаза. – Буду через пять минут, – повторил тверже Серебров, недовольный тем, что любопытная доярка высмотрела Надежду.

– Ну вот видишь, не дают нам с тобой побыть вдвоем. Ты посиди здесь, – попросил Серебров, надевая пальто и шапку.

– Я с тобой! – с готовностью воскликнула Надежда и вытянула привычно назад руки, чтоб он надел на нее кожушок.

Сереброву не хотелось брать Надежду с собой. Он был уверен, что ей не понравится в коровнике, да и доярки станут глазеть, а потом черт знает чего понапридумывают.

Надежда заупрямилась.

– Я, Гаричек, хочу с тобой.

Ты посиди в машине, а то там грязно, – проговорил с мольбой Серебров, но Надежда пошла следом за ним.

В кормокухне было парно, как в бане, капало с потолка и стен, и Надежда в своем нарядном кожушке не знала, куда ступить, чтоб не запачкаться. В полутемном коровнике потные доярки разносили солому. Они были сердиты и неразговорчивы, оттого что запировал и лыка не вяжет электрик и им приходится все делать вручную. И ни у кого заботушки нет, Главный инженер тоже, видать, гуляет, явился на двор с этакой модницей.

– Транспортер включали? – хмуро спросил Серебров Гальку Вотинцеву. Та даже не повернула худое нервное лицо.

– А не чо не работает, вот только пуп трешшыт! – крикнула она, видимо, нарочно и грубо, и зло, чтобы знала эта заезжая чистюля, как тут им приходится добывать молочко. Немного ведь постарше она этой городской гостьи, а старухой смотрится.

Серебров пошел к пульту: так и есть, сгорели предохранители. Пока он искал их да менял, Надежда стояла рядом, сочувственно и виновато вздыхала. Тут она была вовсе смирной, не то, что в своем ателье, где всегда уверена в себе, остра на язык и решительна.

– Ой, Гарик, а я думала, что у вас везде машины, – шептала она жалостливо.

Когда двинулся скребковый транспортер и загорелся свет, в коровнике повеселело. Теперь Серебров без большой опаски пошел показывать Надежде, как доят коров, как выглядят автопоилки.

Надежда стояла за сердитой Галькой Вотинцевой, смотрела, как та ловко надевает на коровьи соски доильные стаканы, и испуганно шептала:

– Гаричек, а корове не больно?

Серебров молил судьбу об одном, чтоб не услышала это Галька. Поднимет ведь на смех. Он увел Надежду в другой конец двора, где стояли мокромордые глазастые телята. Она долго гладила их. Добрые телята послушно принимали ласку, лизали руки.

– Ой, какие миленькие, – восторгалась Надежда. – Наверное телятницей быть хорошо?

– Наверное, хорошо, – усмехнулся Серебров.

Когда они вышли из коровника на слепящую солнцем и снегом улицу, перед ними осадил машину Капитон. Маркелов и Макаев, довольные друг другом, сидели рядом. Без сомнения, они сумели обо всем договориться.

– А я смотрю, что за новая доярочка у нас, – заиграл голосом Григорий Федорович, увидев Надежду.

Ой, как интересно, какие телятки! – умилилась Надежда. – Я понимаю теперь, почему Гарик не хочет отсюда уезжать.

Вот и «райский уголок», лес, диковато живописная изба. Когда шли к ней, Маркелов, взяв Сереброва под руку, поотстал от Макаева и Надежды.

– Тебе придется этим домом для Виктора Павловича заняться, – сказал он.

– Увольте, – вырвалось у Сереброва. – Только не это.

Маркелов недовольно поглядел на инженера.

– Но ведь шефа надо отблагодарить. Он, знаешь, какие нам трубы и конструкции дает.

– А что он торгует шефской помощью? Не он, а завод помогает, – уперся Серебров, понимая, что Маркелова такими словами не пробрать.

– Ну, это ты мне не толкуй. Твои знакомцы.

– Я могу сказать, что нельзя! – вспылил Серебров.

– Ну ты, прости господи, рассуждаешь, как дитя, – нахмурился Маркелов. – Трудно мне с тобой.

Серебров решил, что наотрез откажется заниматься срубом для Макаева. Деляга хочет нажиться на нужде, а у Маркелова не хватает решимости отказать.

– Что за секреты? – крикнула Надежда, притаившаяся за деревом, и, дернув ветку пихты, осыпала сердитого Маркелова, недовольного Сереброва искристой снеговой пылью. Маркелов захохотал, изображая веселье и непринужденность.

– Ну, я как Дед Мороз, пойдете ко мне Снегурочкой? – закричал он, обнимая Надежду.

– Я давно мечтала о таком дедушке, – откликнулась та.

Все так же, в обнимку, Маркелов повел гостью к «райскому уголку».

Григорий Федорович слово свое все-таки не сдержал. На искосившемся крылечке «райского уголка» широко улыбался простоволосый Огородов с полуаккордеоном на груди. У Сереброва неприятно засосало под ложечкой. Николай Филиппович, подвирая, отбарабанил туш и, изображая зазывалу, распахнул дверь.

Сереброва Огородов не замечал, и Серебров счастливо избежал общения с ним, сев в дальний конец стола. К нему пробилась Надежда.

Я с тобой.

Ее умиляли толстенные бревна, из которых была сложена изба, капитальный, из плах, стол.

Огородов и Маркелов принялись дружно очаровывать Макаева, предлагая разносолы. Дядя Митя шуровал в печи, Капитон разливал уху. Понеслось похохатывание Огородова. Он был в своей привычной роли хлебосола и рубахи-парня.

– Эх, пить, так водку, любить, так молодку, воровать, так миллион. Вот испробуйте лосиной печенки. Печенка в первую очередь гостям.

– Амброзия, слюнки текут, – кричал Макаев, уписывая жареную печень.

Дядя Митя, праздничный, но уже слегка размягший, готовый подпустить частушку, угощал гостей; подавая зернистый мед, пылающую жаром отборную клюкву.

– Ешьте, ешьте, гостеньки, с ухи-то ух как бодрость берет, – пришамкивая, кричал он.

– Просто обалдение, а не уха, – нахваливала Надежда.

– Если ранишь лося, так он бежит, сучьями хрустит, а если не задел его, так никакого звука не услышишь, я всегда знаю, что уложил его, от меня далеко не уйдет, – хвалился Огородов перед Макаевым и постукивал своим стаканом о его стакан, призывая выпить за хлебосольного Маркелова.

– Нет, за гостей! – не соглашался Григорий Федорович.