Текст книги "Свадебный круг: Роман. Книга вторая."

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

– Эх, надо уметь живую кошку съесть…

– Вот и ешь кошку, а я поехал, – обрывал его Серебров.

– А деньги? – спрашивал Миней.

– Денег не будет, – обрезал Серебров, сердясь на то, что из-за вагонов он не может переправить такие прекрасные плиты.

Решил, что уедет домой. Пусть ругается Маркелов, пусть считает его недотепой. В конце концов это к лучшему, его не-будут больше посылать. Он направился в гостиницу, его догнала женщина в красной фуражке дежурного, надетой прямо на платок.

– Вас Коциенко шукае, – Проговорила она и приложила руку к груди, успокаивая дыхание.

Серебров пошел к шароголовому Коциенко. Что-то случилось в мире. Видимо, вернулось к Сереброву счастье, потому что железнодорожник встретил его чуть ли не с радостью.

– А везуч ведь ты, хлопец, в Бугрянск идет груз, и вагоны догружать надо.

Оформив документы, Серебров улетел домой самолетом, представив Козырю возможность распоряжаться погрузкой и пить «чернила».

В конце концов Серебров привык к бездомной кочевой жизни. С расхожим девизом толкачей «победить или погибнуть» он ехал в неведомые места. Поездки ему стали нравиться. Поутру он был в курортном городке, где добывал запчасти для тракторов и ради забавы фотографировался на фанерной лошади, а через два часа, забыв беззаботный курортный мир, летел над облаками, похожими на заснеженные поля, к себе на север. Он то нежданно благоденствовал в фешенебельном номере гостиницы, то коротал ночь на вокзальном жестком диване и торопливо брился в туалете на глазах у публики, то устраивал богатое угощение для нужного человека, то, по-плюшкински скопидомничая, перебивался на безвкусных дешевых консервах.

Его перестали пугать временные неудачи. По неуловимым признакам он научился определять, кто способен ему помочь, пусть из сострадания, от доброты, а кто нет. Помогали, продавали битум и шифер, а не было того и другого, он, усвоив уроки Григория Федоровича, клянчил третье, то, что имелось там. Все сгодится. Если не для себя, так для обмена. На трубы можно выменять уголок, на уголок – плиты, на гвозди – рубероид.

ШЕФ И ПОДШЕФНЫЙ

– Где мы урожай теряем? Прежде всего затягиваем сев до той поры, пока всю землю в чугун не высушит. А вырастет, валандаемся с уборкой до белых мух, – стараясь расстройством и горечью своей пронять слушателей, напористо говорил первый секретарь Крутенского райкома партии Виталий Михайлович Шитов. – Четкой организации, продуманности не хватает, друзья дорогие.

В среднем приходится в нынешнем году по двадцать семь лошадиных сил на каждого работающего, а уборка тянется по два месяца. Непозволительная роскошь.

В хорошую погоду празднуем, а в плохую сидим и ждем. Так разве деды наши крестьянствовали? Не то отношение к земле, не любим мы ее.

И в тоне его голоса, в страдающих от этого разгильдяйства глазах было осуждение и желание, чтоб задумались, прониклись этой болью Маркелов, специалисты из «Победы». Те уклончиво покряхтывали, почтительно ожидая, к чему все это? Вроде они не больно плохо работают.

За окном клубилась вьюга, тоненько звеня в стекло снежной крупой. Далеко еще до посевной. Вон как вихрит снежище. И Виталий Михайлович «не посевной», не в яловых сапогах и галифе, а в отутюженном костюмчике, белой рубашке, праздничный. Посидим, послушаем. Маркелов кривился: Шитов придумал забаву какую-то, игру, заставил колхозы отчитываться о готовности к севу средь зимы. Причем чудно, перед ящиком с песком, который поставлен посередине райкомовского зала заседаний, освобожденного от стульев.

Вчера вечером с помощью гуаши, подзелененной ваты и кубиков главный агроном Крахмалев обозначил угодья «Победы», вычертил поля, ложбины, деревни, лес, вывел голубую змейку Радуницы. Красиво получилось, будто вид с самолета. И вот Григорий Федорович в своих зимних сапогах и в вечных, неистираемых бриджах махал указкой над этим ящиком. Наверное, был он похож теперь на начдива времен гражданской войны, докладывающего план будущей операции.

За окном по-прежнему клубилась вьюга, с мягкой упругой силой ударяясь в окна, а в красочном рассказе Маркелова все цвело, и плавилось в небе знойное солнце.

– Ну, а если дождь? – закинул вопросец Шитов, ероша мысок волос над выпуклым лбом. Маркелова это не смутило.

– У нас есть вариант и на ненастье. Ну-ка, дай, Федор Проклович. – И главный агроном Крахмалев протянул председателю «мокрый» вариант.

– Неплохо, – проговорил удовлетворенно Шитов. Ему нравилось, как, вытянув шеи, заглядывают в ящик специалисты из «Победы», как находчиво отвечают и смеются в ответ на его шутки. От вялого, унылого разнобоя, который был на вчерашнем отчете специалистов из «Труда», брали его тоска и тревога, а тут народ боевой и веселый.

Шитов поднял с места главного агронома Крахма-лева. Насупленный, мрачноватый, навис Федор Проклович над ящиком и, раскрыв пухлую записную книжку, проговорил, что прав товарищ Шитов, нет теперь такого, как в старину, отношения к земле, и начал рассказывать, как выглядят поля в разрезе последних пяти лет и где что, по его мнению, надо размещать. Умница был Федор Проклович. Шитов с радостным облегчением слушал его. Все бы так понимали землю. Этот дотошно знает, у какого поля южный склон, у какого северный, где надо сеять раньше, где обождать, где родится лучше пшеница, где овес.

Серебров с неприятной тревогой ждал, когда дойдет очередь до него. Насчет тракторов и дизельного топлива, о нехватке механизаторов он отбарабанит, тут все известно, а если спросит Шитов о прицепной технике, то услышит невнятный лепет. Сколько должно ее быть по бумажным отчетам, известно, а сколько на самом деле, знает, пожалуй, один Крахмалев, но спрашивать об этом у Крахмалева он постыдился: ведь тот предупреждал, что много борон да и сеялок осталось зимовать на пустырях и около полей.

Крахмалев начал уже говорить о них, но Шитов остановил его, помахав рукой.

– Пусть главный инженер скажет, а то мы его без работы оставили, – сказал он, щуря на Сереброва лукавые глаза, будто знал, что не сможет его ставленник толком рассказать о сеялках, плугах и боронах. Пропустив с отчетами у ящика с песком одиннадцать колхозов и совхозов, Виталий Михайлович изучил все хитрости и уловки, убедился, что прицепная техника – ахиллесова пята.

Серебров принялся обходить острые углы.

– Не умеешь отчитываться, – вставая, насмешливо оборвал Шитов. – Вон Маркелов из себя выходит, знаки тебе подает, что, мол, все готово к севу, но мало. Ему все мало. Удобрений навозил больше, чем весь район, и еще заявку на фосмуку подал. Аппетит, я вам скажу.

Маркелов распознал в этих словах не осуждение, а похвалу своей энергии, коротко хохотнул, но от ответа ушел.

– Ошибка, наверное, в отчете, не должно быть столько, – скромненько сказал он. – А прицепной техникой у нас Крахмалев занимался. Будь добр, добавь, Федор Проклович, к отчету Сереброва.

Спас Маркелов своего незадачливого инженера, поднялся опять мрачный Крахмалев со знаменитой записной книжкой в руке и, вгоняя Сереброва в краску, стал рассказывать, где и как хранятся лущильники, бороны, сеялки. Подобрали, оказывается, почти все, пока путешествовал он по «различным странам».

Дотошный отчет закончился, и ложкарские главные специалисты, начальники участков грудой высыпали на крыльцо. Вьюга угомонилась, выглянуло солнце, крыльцо было мокро от капели, белизна била в глаза. С хрустом давя опавшие сосульки, Маркелов подошел к машине, крикнул:

– Гарольд Станиславович, ко мне!

Распахнув дверцу, он подтолкнул Сереброва на сиденье и сам бухнулся рядом. Крутнулась оплетенная хлорвиниловым шнуром «баранка», и машина рванулась по улице. Отчего-то не посадил Маркелов никого в свою машину. Одного главного инженера выделил из всех. Даже секретаря парторганизации Крахмалева не взял. Машина свильнула в сторону. Куда везет его Маркелов?

Григорий Федорович, цепко ухватив Сереброва за плечо, приблизил свое каленое морозом, битое оспой лицо с пористым толстым носом.

– Ты слышал, что говорил Шитов о шефах? «Чугунку» за нашим районом закрепляют. И ответственный за шефство Макаев – главный инженер.

– Ну, слышал, – не понимая, ответил Серебров. Когда сказал об этом Шитов, он просто удивился тому, что добился-таки Виктор Всесильный высокой должности. А вот Маркелов ухватил что-то еще.

– Ты же знаешь Макаева? – наседал он, требовательно глядя в глаза.

– Предположим, – осторожно ответил Серебров, поняв, что председатель опять заговорит о поездке, на этот раз к Макаеву, но тут – шалишь. Ни в коем случае он не поедет. Сереброва всегда настораживало упоминание о Макаеве. Ничего приятного от этого человека он не ждал. А у Григория Федоровича, судя по всему, в голове уже сплелась сеть, которую он надумал с помощью Сереброва закинуть в складские заводи «чугунки». Как решенное, Маркелов диктовал:

– Поедешь к Макаеву. Я вчера, как только узнал об этом шефстве, позвонил ему.

У Сереброва заныло сердце.

– Пошлите Козырева, – взмолился он, отодвигаясь в угол машины. – Я не снабженец, я инженер, мне техникой надо заниматься.

– Козырев – не тот Козырь, – отметая взмахом руки все возражения, проговорил с пренебрежением Маркелов и, почувствовав сопротивление, напер еще сильнее. – Что, остригут тебя там?

– Я ведь инженер, а не толкач, – повторил Серебров.

– Инженер, инженер, мое дело – техника, – передразнил его Маркелов. – Мое дело – хлеб, мясо, молоко, а я – школу строй, столовую строй, заботься, чтоб было где мыть, брить, кормить, веселить. Если мы разделим: это твое дело, а то – мое, не пойдет оно, Гарольд Станиславович, намотай это на свой ус, не пойде-о-от! Я вот возвращаюсь из Бугрянска – руки в крапивнице. Думаешь, легко христарадничать да клянчить?

Председатель отвернулся от Сереброва раздосадованный. Чего стоит «христарадничание», Серебров знал, но если бы ехать не к Макаеву.

– Мне надоело все это! Противно, унизительно! – ударяя зажатыми в кулак перчатками по колену, крикнул Серебров. – Когда это кончится?

– Д-да, я вижу, ты чистоплюй, – проговорил разочарованно Маркелов.

– Ну и пусть чистоплюй, – проворчал Серебров, отворачиваясь к окну. Капитон, непроницаемо спокойный, вел машину, не встревая в разговор. «Газик», качнувшись на повороте, свернул к вокзалу и остановился около знака «Первый вагон». Шофер молча выбрался из машины и, засунув руки в карманы меховой куртки, побрел по платформе, чтобы не мешать председателю и инженеру сердиться друг на друга.

Маркелов мог взорваться, накричать на Сереброва, но он сдержался и говорил просительным голосом, печально глядя на катящиеся по рельсам цистерны с черными подтеками на боках.

– Завтра у меня отчет на сессии, я сам не могу. Съезди, замени. Ведь ты понимаешь, что пока нам на блюдечке никто ни кирпич, ни минеральные удобрения, ни бетонные столбы не подаст. Везде строят, везде нужда. Прохлопаем – останемся на бобах. Ведь завтра же к Макаеву из других хозяйств поедут люди. Надо опередить.

– Опередить, обогнать, – все так же расстроенно, продолжая щелкать перчатками по колену, с упреком проговорил Серебров.

– А как иначе? – взглянул на него остро Маркелов.

– А по справедливости, кому сколько достанется, – полный совестливости, начал Серебров. У Маркелова лицо налилось кровью, побелел розовый шрам на щеке. Он царапнул взглядом инженера, расстегнул душивший горло воротник шубы и проговорил с неясной угрозой:

– Слушай, Гарольд Станиславович, ты мне помогай, а не слова разводи, иначе дружбы у нас не будет. Если в разные стороны потянем, остановится воз. За всех болеть у нас сил не хватит, грыжу наживем, дай бог свою колымагу тащить. Учти, если бы Иван Калита был чистоплюй, он бы Русь не собрал, – блеснул Маркелов исторической аналогией, но она Сереброва не впечатлила.

– Вы понимаете, Григорий Федорович, у нас с Макаевым личные счеты. Мы с ним враги, вы понимаете, враги, – начал он.

Маркелов, откидываясь, захохотал. Для него, наверное, вообще не существовало таких чувств, как неловкость.

__ Да что ты мне арапа заправляешь?! – сквозь

смех выкрикнул Григорий Федорович. – Мне ведь Макаев сказал, что вы старые знакомые, что он рад с тобой увидеться, а его жена – твоя подружка детства.

Час от часу не легче.

– Так и сказал? – обмякая, промямлил Серебров.

Он вдруг понял, что эта его вспышка возмущения не ко времени и не к месту, но ничего не мог поделать с собой. Так ему не хотелось ехать к Макаеву, и он продолжал вывертываться из хватких лап председателя.

– Сказал, сказал. А если и не больно нравится человек, надо иногда себя зажать: ведь для колхоза, не для себя лично. – Маркелов вытащил из шубного захолустья теплый блокнот. – Пиши!

Они выбрались из машины, когда уже трубно прогудела подходящая электричка. Безгласный Капитон молча протянул инженеру билет. Вот, оказывается, зачем он бродил по платформе. Все знал наперед.

– Нельзя разевать рот, – подсаживая Сереброва на ступеньку вагона, напутствовал Маркелов. – Действуй! И не скупись. На уху зови, угости в ресторане, если надо. Ну, не тебя учить.

Без охоты Серебров спускался к проходной «чугунки». Он давно не был здесь. Рядами выстроились новенькие сверкающие стеклом цехи. В помине не было приземистых, крытых толем бараков. И не капканы, не патефоны делал, как раньше, завод, а редкостные асфальтоукладчики. По чистому – заводскому двору, украшенному оптимистическими диаграммами, прошагал он к новому зданию управления. И вот уже беспрепятственно добрался до обитой кожей двери с внушающей уважение табличкой «Главный инженер». Секретарша с приветливой улыбкой сообщила, что Виктор Павлович его ждет.

Макаев, еще больше посолидневший, сидел за широким, уставленным модной оргтехникой столом. Он начал красиво седеть: этакие голубиные крылья по вискам.

– Разрешите? – спросил Серебров севшим вдруг голосом.

Их разделяла ледяная гладь паркета. Надо было преодолеть ее и не поскользнуться, пройти с достоинством и солидностью.

Макаев, доброжелательный, уверенный в себе, вышел из-за стола и встретил Сереброва, пожал руку, попридержал за локоток. Будто никогда не пробегала между ними черная кошка, будто всегда делали друг другу только приятное.

– Ну, как доехали, Гарольд Станиславович? – спросил Макаев, откинулся в кресле, и раздался его неторопливый, раскатистый смех. – А мне вчера звонит ваш председатель: приедет Серебров. Я думаю: неужели Гарольд Станиславович? Он, говорит, самый. Значит, на трудный участок перешел?

Макаев не решался говорить Сереброву «ты», но, видимо, хотелось ему преодолеть скорее полосу отчужденности и перейти к знакомству накоротке.

– Да вот так судьба распорядилась, – проговорил, поламывая пальцы, Серебров. Он представлял чужую державу и с дипломатической галантностью вел разговор, не открываясь и не подпуская Макаева к себе. Ему показалось, что в глазах Макаева где-то глубоко замерла искорка-опасение, которую помнил Серебров с тех дней, когда приударял тот за его Надеждой. Уверенный, волевой блеск смял и бесследно подавил пугливую искорку. Собственно, чего мог теперь Макаев опасаться? Ничего. Даже воспоминание о давней неприязни могло вызвать только смех. Кроме того, Серебров был в его руках: сам явился, сам сдался. Макаев может щедро отвалить колхозу всякой всячины, а может и подзажать обещанные столбы-пасынки, может просто поиграть, поиздеваться и прости-прощай, ни с чем отправляйся в свои Ложкари.

– Переводим животноводство на промышленную основу, – объяснил Серебров, беря из предложенной Макаевым коробки сигарету, – и до нас, до нечерноземных, дошли искусственные пастбища.

Ему хотелось сразу перейти к делу, но Макаев знал порядок и этикет. Махнув рукой на сонмище потренькивающих телефонов и подмигивающих глазков, на папку со словами «на подпись», он повел Сереброва по заводу. Мог бы сплавить его какому-нибудь заместителю по разным вопросам, говоруну-снабженцу, ведающему сбытом того, что не идет, а он вот. сам уверенно повел его по громыхающим цехам, где с непривычки кажешься лишним, не знаешь, куда ступить.

Над головой, развесив кабели, будто аксельбанты, плавал кран. Это тебе не ложкарская мастерская, где Ваня Помазкин считается богом. И Серебров иногда бог. Здесь же он пигмей, а вот Виктор Павлович – всемогущий, беспорочный, уверенный в себе. Слегка усталый и озабоченный, ловко и уверенно он поднимался по железным гудящим мосткам и лестницам именно на тот участок, который интересен гостю, и, широко поводя рукой, рассказывал, что еще он застал завод почти в старом обличье: делали дверные скобы, капканы, замки, а теперь вот асфальтовые укладчики. Пришлось за это бороться со старой «чугункой». Ох, сколько крови себе испортил, чтобы заполучить новую и перспективную продукцию.

Серебров подумал, что, наверное, к Виктору Павловичу несправедлив. Может быть, Макаев – отличный специалист, а он сам – мелкий придира.

Вначале Серебров шел вслед за Макаевым с неловкостью, возникшей от двойственного отношения: он не любит этого человека, а вынужден вежливо улыбаться и слушать его, но когда они поднимались по лестнице заводоуправления, Серебров уже был убежден, что не Макаев, а он сам теперь ханжа, двоедушный человек, он стремится сманить Надежду, все время толкает ее на измену, а Макаев выше всего этого, выше отчуждения и даже враждебности, которые укрепились в Сереброве. Это не достойно взрослых солидных мужчин. И они вели деловой разговор, который шел вторым слоем, не соприкасаясь с тем, о чем думал и что чувствовал Серебров.

Вернулись в кабинет.

– Вообще-то, – крутнувшись в винтовом кресле, сказал устало Макаев, – шефство для нас – надоевшая обуза. Столько людей посылаем, план трещит каждое лето.

Сереброва всегда бесили такие разглагольствования. Хотелось кричать о том, что индустрия поднялась на деревенских соках и люди работают на заводах, родившиеся в деревне. От целинной эпопеи Нечерноземье в стороне не было. Сколько уехало туда бугрянских людей! Обезлюдело село и оскудело, потому что подорвало себя в войну, отдало и уральским заводам, и целинным совхозам, и городам. И толкачом ему приходится быть из-за того, что промышленность машину сделает, а о запчастях не заботится. Сколько об этом было разговоров в поездах! Мог бы он сказать, что выросла и разбогатела «чугунка» тоже на соках, высосанных из деревни. Шефство – мизерная возвратная плата. Да и порой городская помощь – не в коня корм. Приедут иные помощники и думают только о том, где бы выпить.

– Да, – вздохнул Макаев, понимая, что тут гость раздокажет ему. – Все это так. Оба мы правы, так что без предисловий, в сей же час… Что мы можем дать?

Сереброва удивляли, далее ошеломляли люди, которые легко и свободно могли распоряжаться стройматериалами, машинами: какая-то смелая широта и щедрость чувствовалась в них. Таким был кирпичный бог Краминов, таким оказался Макаев.

То ли он хотел показать свое всесилье, то ли действительно Серебров попал к нерастраченным кладам, но разговаривать с Макаевым было неправдоподобно легко. С уверенностью и спокойствием человека, который отлично знает, как можно и нужно решать щекотливые дела, Виктор Павлович произносил, улыбаясь:

– Эхо мы можем в порядке исключения. С арматурой трудно, но что с вами поделаешь?! Бюрократическая мудрость гласит: лучше не сделать, чем не записать. Но я записываю, чтобы сделать. А вы напишите «слезницу», чтобы у нас было основание дать вам побольше.

Макаев окончательно разоружал Сереброва, лишал его последней возможности держаться холодно и отчужденно. Теперь Серебров сам себе казался мелким пакостником. Как можно принуждать Надежду ходить на торопливые воровские свидания от такого мужа, человека с широкой натурой! Удерживало его от окончательного падения в своих глазах только упрямство.

Помня наказ Маркелова о закреплении шефских связей, сам чувствуя, что таких покладистых шефов надо любить и ценить, Серебров предложил Макаеву продолжить разговор где-нибудь в более уютном месте. Макаев задумался.

– Я бы не возражал, если это было не в Бугрянске, а, положим, в Москве или даже Костроме. Здесь же меня всякая собака знает. Кроме того, уже не тянет как-то. Не тот возраст. Не тот, – откидываясь в кресле, повторил Макаев. – Давай лучше ко мне домой. Надежда ведь рассвирепеет, когда узнает, что ты был, – теперь уже Макаев уверенно вставил это «ты» и метнул взгляд на Сереброва. Не было в глазах опасливой искорки, и уши не рдели, значит, спокоен, уверен в себе был Виктор Павлович, а «ты» должен расценить Серебров как его благосклонность. И Серебров понял, что Макаев облапошил его. Серебров остался ^ со своим вежливеньким и беспомощным «вы», а Макаев уже уверенно подшивал его на «ты». Вроде бы приближал к себе, а на самом деле создавал дистанцию.

«А бог с ним, если это ему нравится», – подумал с досадой Серебров.

Чего не хотел теперь он, так это оказаться у Макаева дома. Это бы означало, что он окончательно признал Макаева, и свидетельницей всего этого стала бы Надежда. Ему казалось, что произойдет непоправимое, потому что он рядом с этим уверенным, всесильным Макаевым падет в Надеждиных глазах, и тогда прощай все. Он цеплялся за последнюю возможность.

– Мы посидим в ресторане в отдельной кабинке, – предлагал Серебров, но Макаев не оставлял ему никакого выбора.

– Зачем? Поедем ко мне. Если я расскажу Надежде, а я от нее ничего не скрываю, если расскажу, что был с тобой в ресторане, она навеки проклянет меня.

Серебров сомневался, что Надежда будет из-за этого сердиться, она обрадуется, что Серебров не поехал к ним, избавил ее от щекотливого положения. Но раз Макаев сказал, что Надежда проклянет, считалось, что так оно и будет.

– Мне еще домой надо к старикам, – неуверенно проговорил Серебров.

– Ресторан не меньше времени съест, – резонно заметил Макаев.

С ним было трудно спорить. И полагалось закрепить договор. Хорошо, что успел он захватить в вокзальном ресторане коробку хороших конфет. Все-таки не с пустыми руками явится перед Надеждой. Но это утешало мало.

Виктор Павлович в модной дубленке, веселый и уверенный, покручивая на брелочке ключ от машины, вывел гостя из заводоуправления. Серебров чувствовал себя замухрышкой рядом с высоким, даже величественным Макаевым. Впору забежать вперед и, льстиво заглядывая благодетелю в глаза, хихикнуть. Будто связан по рукам и ногам.

«Волга» шла легко и ровно, Макаев спокойно и красиво вел машину. Серебров, пожалуй, так не умел: на сельских дорогах не раскатишься, там он все время суетливо крутит баранку, объезжая рытвины, а тут, наверное, можно ездить с автоматическим шофером.

Под успокаивающую музыку плыла машина, Серебров словно экскурсию совершал по Бугрянску. Ой-ей-ей, сколько тут наворочали многоэтажных домов на месте пустырей!

«А машина, наверное, уже не та, в которой возил Макаев на юг Надежду? – вдруг подумалось Сереброву. – Та была голубая, а эта черная». И Серебров стал смотреть, нет ли отпавшей черной краски, как будто теперь это имело значение, на какой машине завлек его зазнобу, а свою будущую жену, Макаев.

– Надежда гоняет, как лихач, – похвалился Макаев. – И что любопытно, ГАИ к ней милостивее, чем ко мне. Женские чары, они всесильны, смягчаются даже милицейские сердца. А вот нам приходится это уважение организовывать. Ко мне раза три придирался один молодец в белых обшлагах, вот-вот, думаю, сделает прокол. Пришлось попасть на «мальчишник», где гулял их гаишный полковник. Теперь тот молодец мне вежливо козыряет. Надо уметь организовать уважение.

Вот и «дворянское гнездо» с окнами-иллюминаторами на лестничных площадках.

– Ты знаешь, кого я веду? – с порога пропел Макаев, словно это сулило Надежде бог весть какую радость. Серебров был уверен, что Надежда испугается, сам он был готов провалиться сквозь землю. У Надежды и вправду в глазах остановилось недоумение.

– Гарик, как ты попал сюда? Вы вместе? – вырвалось у нее, и Сереброву показалось, что лицо у нее пошло пятнами.

Впрочем, наверное, все входило в колею: он на законных правах сыграет единственную приемлемую роль – друга детства, которому одинаково рады Надежда и ее муж. А как же быть с его любовью, с его терзаниями? Как же ему быть? Они, эти любовь и терзания, при такой расстановке отменялись.

Серебров, чувствуя, что выглядит глупо, объяснил с виной в голосе:

– Я подшефный, Наденька. Вот в железных руках Виктора Павловича, – и протянул спасительную коробку конфет и воспользовался сомнительным остроумием Маркелова, сказав, что на выпуске этой продукции специализировался их колхоз.

Надежда с недоумением взглянула на него: может, и вправду решила, что колхозы теперь могут производить шоколадные конфеты.

– А я думала, что ты опять уехал в сауну, – протянула она, обращаясь к Макаеву.

– Нет, сауна по пятницам, – проговорил Макаев, надевая домашние туфли. Он снял пиджак, распустил галстук, включил магнитофон и открыл зеркальный бар, заманчиво пестрящий винными этикетками.

Видимо, «музицированный» бар был еще одним тщеславием Макаева. Он с удовольствием оглядывал это винное изобилие, а не будь Сереброва, наверное, погладил бы рукой. Ему доставляло удовольствие, что гость удивлен таким мощным полыханием золотистых пробок. Красиво, черт возьми, жили эти Макаевы. Серебров и тут им уступал.

Пока Надежда, излишне суетясь, хлопала дверцей холодильника, бегала на кухню, они слушали музыку, пили коньяк из массивного хрусталя. Серебров встречал всполошенный, недоуменный взгляд Надежды и пожимал плечами, пытаясь хотя бы так объяснить, отчего он тут: «Ни при чем я, вот так получилось». А ведь столько обличительных злых слов произнес он против Макаева.

С удовольствием, уверенный, что это вызовет изумление, Макаев ставил для дегустации бутылки, приносил из спальни какие-то статуэтки, кинжалы, бумажник с голыми красотками, которые при повороте начинали целомудренно прикрывать наготу.

– Это из Алжира, – говорил Макаев, показывая деревянную маску идола, – это тролли, я их купил в Дании.

Серебров изображал удивление, хотя не раз видел здесь и этих троллей, и деревянные рожи. Но все равно в окружении этих редкостей он почувствовал себя наивным провинциалом, который глупо торчит в своей деревенской глуши, а красивая, энергичная жизнь проходит мимо него. Потом, когда милая, недоступная, прелестная Надежда, с величественно посаженной головой, стройная, холеная, жемчужина макаевской квартиры, села за стол, они стали со своим Виктором Павловичем вспоминать о том, с кем из влиятельных бугрянских людей знакомы: с председателем горсовета Виктор Павлович потеет по пятницам в сауне, с полковником из ГАИ играет в преферанс, а Надежда отдыхала вместе с женой первого секретаря обкома партии Клестова, и тот запросто называл ее Надюшей.

Эта похвальба знакомствами была так стара, так знакома Сереброву по разговорам матери с приятельницами, что ему стало тоскливо. Наивное тщеславие. Отец свирепел: птичий базар, сорочьи радости.

И Сереброву захотелось сказать отцовскую фразу. Макаев уловил в его глазах насмешливую веселинку, мелькнула ответно в его зрачках знакомая испуганная искра, но Серебров оборвал себя: что тут предосудительного? Бог с ними, пусть радуются и гордятся, если это им по душе.

Еще Виктор Павлович любил говорить о перемещениях по службе: этого повысили, того перевели на такую же должность, а этот достукался и полетел с выговором. В его голосе чувствовалось осуждение неудачников, которые не сумели удержаться на высокой орбите.

Надежде и Макаеву от всесилия захотелось проявить великодушие.

– Ну, Гарик, когда ты оставишь свои Ложкари? Тебе еще не надоело там? Виктор бы мог устроить тебя на заводе. Правда, Виктор? – проговорила она, жалея Сереброва. – Что ты там видишь, Гаричек?!

– Да, это, конечно, можно. Начальником участка, – раздумчиво проговорил Макаев. – Чтоб зацепиться, а потом как уж дело потянешь.

Они решили его судьбу. Благодетели! И вот Макаев знал, куда он годится, и они уверены, что в деревне ничего он не видит.

– Мне пока нравится там, – упрямо сказал Серебров, ловя сожалеющие усмешки. «Сауна, преферанс, знакомства. Тьфу!» – мысленно передразнил он их и полез напролом.

Серебров начал расписывать помазкинскую баню, где играет гармонь, где озорной дядя Митя орет частушки, где квасом поддают на каменку из ковша, потом ударился в рассказы о чудачествах и розыгрышах Маркелова. Серебров старался изо всех сил доказать, что он живет весело, даже лихо, и не его, а их надо жалеть. А какая охота, какая рыбалка на Радунице!

– Наверное, интересно съездить в твои Ложкари, – с сомнением сказала Надежда, глядя на мужа. – Съездим, Макаев?

– Моряки говорят: на море хорошо смотреть с берега, а корабли видеть на картинке, – не веря, ответил Виктор Павлович и приподнял рюмку. – Ну, будем.

– Нет, серьезно, приезжайте, – загорелся Серебров. Ему под коньяк рисовалась такая фантастика: пусть бы они приехали. Можно сварить прямо в лесу пельмени, а то и уху, сходить ща охоту, добыть зайца.

– А где ты там живешь? – спросила настороженно Надежда.

– В деревянном доме, окна на юг. Медвежья шкура во всю стену, – расхваливал Серебров свое жилище. – Лес под боком. Стены дышат, и я высыпаюсь за четыре часа.

– Шкура медвежья – это вещь. Это редкость, – вдруг заинтересовался Макаев. – Представляешь, Надежда, вот такого зверя на тахту? Даже Стерлеговабы передернуло от зависти с его оленьей шкурой, а?

– Я вам подарю медвежью, у меня есть, – великодушничал Серебров. – Приезжайте.

– Гарик, ты сам убил медведя? – со страхом и восторгом во взгляде воскликнула Надежда. – И не испугался?!

– Я убил, – подтвердил Серебров и для правдоподобности по-огородовски добавил: – Матерый стервец попался, на двенадцать пудов.

– Шкура – это вещь! – повторил Макаев и снова наполнил хрусталь коньяком. – Давайте выпьем за приятные мелочи, которые приносят радость, за уют. Вот за шкуру. Ты ее пришли.

– Ни в коем случае. Посылать не буду. Только в ваши руки в Ложкарях, – заупрямился Серебров. Он не намерен был уступать.

– Перешли, зачем ехать, – скривился Макаев.

– Ну, зачем, Макаев! Не надо присылать, – взмолилась Надежда. – Это же редкая вещь, а мы, как баскаки, с тобой. Вернее, ты, как баскак, сборщик дани.

– Не грешно, – рассмеялся Макаев, чокаясь с Серебровым. – Я им столько дал в порядке шефства, что не грешно. Я бы ведь мог не дать. Вот мне Коко-ин шубу пообещал, а потом пошел на попятную, и я ему вместо чугуна – хрен на постном масле, не обязан. Он план завалил, выговор схватил, теперь будет умнее.

– Ты путаешь что-то, – вдруг рассердилась Надежда. – Ты ведь не свое дал. – Ей, видимо, было неудобно перед Серебровым за мужа.