Текст книги "Моя жизнь. Мои современники"

Автор книги: Владимир Оболенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 65 страниц)

Глава 33
Под управлением генерала Врангеля
(март – ноябрь 1920)

Агитация в Крыму в пользу барона Врангеля. Мое знакомство с Врангелем и разговор о новой политике южнорусской власти. В комиссии по выработке земельного закона. Докладная записка бывших сенаторов и правых общественных деятелей о желательном курсе политики. Записка представителей земств и городов. А. В. Кривошеин вступает в должность премьера. Мои впечатления о нем. Разбухание бюрократического аппарата. Мои поездки в Севастополь за кредитами для земства. Бахчисарайский оазис. Генерал Климович во главе полиции и мой разговор с ним. Эпизод с увольнением почетных мировых судей. Рептильная печать. Антисемитская агитация. Земские учреждения под подозрением у власти. Законопроект о земской реформе. Ставка на зажиточного мужика. Изменение политики и стратегии. Речь Врангеля о «хозяине». Попытка примирения с автономистами. Неудачный «союз» Махно и отряд атамана Володина. Повешенные на улицах Симферополя. Армия и тыл и их взаимодействие. Моя неудачная попытка спасти от виселицы трех татар. Объяснения с Врангелем по этому поводу. Взяточники и спекулянты. Речь Врангеля о неприступности Крыма. Мой последний разговор с Врангелем. Съезд представителей земств и городов. Неудачная поездка В. Л. Бурцева на этот съезд. Красная армия переходит Сиваш. От жителей Симферополя скрывают начавшуюся эвакуацию Севастополя. Я отказываюсь получить заграничный паспорт.

Еще до эвакуации Новороссийска, когда генерал Врангель жил в почетной ссылке в Севастополе, в Крыму стали о нем уже говорить как о единственном человеке, могущем спасти армию и Россию.

Особенно много надежд на генерала Врангеля возлагалось в правых кругах, видевших причину невзгод, постигших добровольческое движение, в тлетворном влиянии «кадетов», окружавших Деникина. И по мере того, как на фронте дела ухудшались, все ярче и ярче сиял ореол опального генерала. Наконец инициативная группа с епископом Вениамином во главе решила организовать общественное выступление в пользу провозглашения Врангеля главнокомандующим. В Севастополь съехалось несколько человек, долженствовавших изображать представителей крымских «сословий» и национальностей. От русского духовенства там был епископ Вениамин, от татарского народа – назначенный губернатором и не признававшийся татарским населением муфтий (высшее духовное лицо), было несколько землевладельцев, кто-то от немцев-колонистов и т. д. Звали и меня в качестве представителя самоуправления.

О бароне Врангеле я знал как о выдающемся молодом генерале, победителе при Царицыне, известном своей решительностью и безусловной честностью (свойство, не часто встречавшееся во время гражданской войны), понимал я также, что имя Деникина настолько скомпрометировано в народе (слово «деникинец» произносилось крестьянами с ненавистью и презрением), что он долее не мог возглавлять противобольшевистское движение. Однако, я видел, что овладеть Врангелем собираются те же силы, которые, по моему глубокому убеждению, погубили Деникина. Кроме того, меня крайне возмущало, что генерал Врангель размножил и распространял в это время свое письмо к Деникину, полное личных выпадов против этого неудачного диктатора, но благородного человека и патриота.

Все эти причины побудили меня решительно отказаться от поездки на севастопольский съезд.

Съезд состоялся, и, за подписью всех прибывших на него «нотаблей», была послана Деникину телеграмма, в которой говорилось что-то вроде того, что все народы Крыма желают видеть во главе армии генерала Врангеля.

Если память мне не изменяет, Врангелю пришлось после этого оставить Севастополь и переселиться в Константинополь, откуда он был уже вызван на генеральский съезд, избравший его заместителем Деникина.

Таким образом, я ехал в Ялту на свидание с Врангелем, будучи заранее несколько предубежден против него.

В Ялте я встретился с П. Б. Струве, который мне сообщил, что Врангель выразил желание посоветоваться по вопросам управления с местными людьми, в числе которых он указал меня. Почва для нашего разговора была подготовлена одним моим письмом к Струве, которое я ему послал в Ростов, но которое было получено им уже в Новороссийске, где он жил в одном вагоне с Врангелем.

Писал я ему, что считаю дело Добровольческой армии погибшим. Если есть слабая надежда его спасти, то лишь путем радикального изменения самых основ ее политики. Сущность ее должна заключаться в следующем:

1) Деникин, имя которого совершенно скомпрометировано в народных массах, должен уйти и заменить себя другим лицом.

2) Нужно во что бы то ни стало кончить ненавистную населению гражданскую войну и, при посредстве союзников, попытаться заключить мир с большевиками, создав южнорусскую федерацию из казачьих областей, Крыма и хотя бы части Украины. Это государство должно стать как бы катушкой, на которую впоследствии намотается остальная Россия.

3) Первыми актами новой власти должно быть провозглашение широкой амнистии и укрепление находящихся в пользовании крестьян (собственных, захваченных и арендных) земель за ними.

Приблизительно такого же содержания письмо я послал Н. И. Астрову, но, кажется, оно до него не дошло.

Зная тогдашние настроения Струве, я думал, что он сочтет выдвинутую мною программу абсолютно неприемлемой, о чем и упомянул в своем письме. Теперь, встретив меня в Ялте, он сразу заговорил на эту тему:

– Напрасно вы считаете меня таким неповоротливым и твердокаменным, – сказал он мне. – По странной случайности, некоторые мысли, высказанные вами в письме, меня уже раньше занимали и мы о них разговаривали с генералом Врангелем. Завтра утром, когда мы будем у него, непременно коснитесь всех этих вопросов.

В дальнейших разговорах с П. Б. Струве я от него впервые услышал выдвигавшуюся им формулу о необходимости делать левую политику правыми руками, узнал от него также, что для делания такой политики Врангель предполагает поставить во главе гражданского управления А. В. Кривошеина. Я возражал ему, сказав, что скорее присоединился бы к обратной формуле – «делать правую политику левыми руками». Впрочем, по существу нужной для того времени политики у нас как будто не было больших разногласий, Только для «правых рук» она была левой, а для «левых рук» – правой.

На следующий день генерал Врангель принял нас в гостинице «Россия».

Высокая, стройная и гибкая фигура барона Врангеля, имевшего вид «джигита» в черной черкеске, его странное, удлиненное лицо с живыми, несколько волчьими глазами, произвели на меня сильное впечатление. Во всем – в манере говорить, в нервных повелительных жестах, во взгляде и голосе – чувствовался сильный, волевой и решительный человек, созданный быть вождем. Неприятно поражала лишь его непомерно длинная шея, без всякого утолщения переходившая в затылок и как будто кончавшаяся на макушке. Такие шеи с плоским затылком обычно представляются мне принадлежностью глупых людей, но умные, проницательные глаза совершенно не гармонировали с «глупой» шеей, которая придавала всему облику Врангеля лишь какой-то привкус легкомыслия.

У нас сразу же начался оживленный разговор.

Мне несколько раз приходилось бывать у его предшественника, генерала Деникина, и я невольно сравнивал этих двух южнорусских диктаторов.

Деникин очаровывал своим милым, добродушным лицом, простотой обращения и ласковой, слегка лукавой улыбкой. Чувствовалось, что с ним можно говорить откровенно о чем угодно и совершенно запросто. Однако, когда я бывал у него, всегда выходило так, что он куда-то торопился, смотрел на часы, и я видел, что разговор со мной его мало интересует. Инициатива разговора принадлежала мне, он же давал реплики, иногда возражал, но почти ничего не спрашивал.

Этот несомненно умный и одаренный человек был чрезвычайно прямолинеен в своих взглядах и суждениях. Раз усвоив их, он оставался им верен, хотя бы жизнь на каждом шагу давала ему разочарования. Конечно, он поддавался влиянию окружавших его людей, но лишь определенных лиц, которым безусловно доверял. Во впечатлениях же со стороны, из самой жизни, которую он склонен был упрощать и схематизировать, он мало нуждался. Мне казалось, что убедить, а тем более переубедить его в чем-либо было невозможно.

И с каждой аудиенции у Деникина я уходил с двойственным чувством: с одной стороны, на меня действовало обаяние его личности, а с другой – я чувствовал какую-то неудовлетворенность и им, и собой. Я всегда собирался многое рассказать ему, поделиться с ним мыслями о происходившем, а в конце концов лишь делал несколько комментариев к подаваемой ему докладной записке, или возбуждал два-три деловых вопроса. А дальше разговор прерывался, так как я видел, что настоящего внимания он мне не уделит.

Врангель не возбуждал к себе такого непосредственного доверия, как Деникин, но, в противоположность Деникину, он нев предвзятых идеях, а в самой жизни старался почерпнуть руководящие нити своей политики. Он жадно ловил впечатления на фронте и в тылу, и к каждому своему собеседнику, хотя бы он не разделял его взглядов, относился с живейшим интересом. В трудную и ответственную минуту, когда, по сделанному тогда же им признанию, у него на победу оставалось не больше одного шанса из ста, он подходил к власти без определенной программы, с верой в свою интуицию и в уменье делать практические выводы из опыта жизни. Он ставил себе определенную цель, а средства готов был выбирать любые…

Разговор наш длился часа два и касался самых разнообразных вопросов. Сам по себе разговор этот не имел особого значения, и если я на нем несколько подробно останавливаюсь, то только потому, что он дает материал для освещения некоторых дальнейших событий.

Заговорили мы прежде всего об общем положении. Всем нам, и Врангелю, оценивавшему свои шансы на успех, как один к ста, было ясно, что спасения в данный момент можно ждать не от бряцания оружием и что нужно сделать попытку каким-нибудь образом использовать посредничество союзников для заключения перемирия с большевиками. При этом я высказал мысль, что Крым представляет из себя слишком маленькую катушку, на которую едва ли возможно «намотать» остальную Россию. Поэтому необходимо, чтобы союзники заставили большевиков очистить юго-восток России. Струве, более осведомленный о намерениях англичан, как раз в это время предлагавших свое посредничество, отнесся к моим пожеланиям скептически. Однако основная мысль, что нужно кончить войну, сохранив при этом южнорусскую государственность, и поставить «единую Россию» не в фундамент программы, как это было при Деникине, а сделать крышей медленно строящегося здания, разделялась всеми нами.

Какими наивными теперь, через много лет, кажутся мне все эти утопические планы!

Врангель с большим раздражением говорил о деникинской стратегии, о растяжении фронта и форсированном марше на Москву, так неудачно закончившемся:

– Это было совершенным безумием – идти на Москву с разлагающейся армией и дезорганизованным тылом. Моя тактика будет иная: даже при благоприятных условиях я не двинусь вперед, не приведя в полный порядок армию и тыл.

Я мало понимаю в военной тактике, но, руководствуясь простым здравым смыслом, думаю теперь, что если Врангель был прав в критике деникинской тактики, то лишь поскольку она была нецелесообразна в первый период гражданской войны. Наоборот, в конце гражданской войны, когда разбитая большевиками армия собралась на территории маленького Крыма, оборонительная тактика давала лишь небольшую отсрочку полного поражения. Если у Врангеля был шанс на победу, то только в том случае, если бы, воспользовавшись поражением Красной армии на польском фронте, он бросил бы Крым на произвол судьбы и двинулся бы со своими войсками на Москву. Этот случай он упустил, и большевики, заключив мир с Польшей, могли уже все свои силы направить против Врангеля, запертого в Крыму и лишенного возможности маневрировать.

Разговор перешел на грабежи, сделавшиеся в армии обычным явлением, на деятельность контрразведок и т. д. Врангель был вполне об этом осведомлен и заявил, что не остановится перед самыми серьезными мерами для искоренения этого зла…

– А таких разбойников, как генералы Покровский и Шкуро, я на пушечный выстрел не подпущу к своей армии, – добавил он.

Когда я заговорил об аграрном вопросе, Врангель прервал меня и, вытащив из бокового кармана какой-то манускрипт, заявил:

– Это дело решенное. Я в первую очередь займусь земельным вопросом. Вот тут у меня имеется проект земельной реформы.

И он сейчас же стал читать вынутый из кармана документ, оказавшийся кем-то составленной докладной запиской по аграрному вопросу. К моему удивлению, записка эта предусматривала самое радикальное разрешение земельной проблемы с передачей всех земель в руки крестьян.

Тут я, давний сторонник коренной земельной реформы, оказался в курьезном положении и стал спорить с правым бароном Врангелем против нее. Я считал опасным во время гражданской войны производить коренную ломку земельных отношений, а нужно предоставить это дело будущей власти, после окончания гражданской войны. Врангель, однако, стоял на своем. Он решил немедленно приступить к реформе.

По вопросу о конструкции гражданской власти Врангель вполне соглашался с моим мнением, что пока южнорусское государство имеет столь ограниченную территорию, было бы нецелесообразно учреждать центральные ведомства с целым штатом чиновников и что достаточно организовать при главнокомандующем небольшое управление, объединяющее все ведомства, которые и без того имеют в Крыму своих непосредственных руководителей, Говорилось и о том, что нужно сократить дипломатические представительства в Европе, поглощавшие огромные средства, чуть ли не столько же, сколько стоило содержание всей армии и всего внутреннего управления.

Наконец, я поднял вопрос о земском самоуправлении, указав Врангелю на тяжелое положение земских управ, лишенных возможности созывать земские собрания.

По этому поводу я выслушал несколько возражений с указанием на социалистический состав собраний, но, поддержанный П. Б. Струве, получил обещание, что земские собрания будут созваны.

Высказал я также мысль о том, что было бы целесообразно учредить при главнокомандующем совещательный орган из представителей земств и городов. С одной стороны, это связало бы с командованием армией демократическую часть интеллигенции, а с другой – произвело бы благоприятное впечатление на союзников, показав им, что южнорусская власть резко меняет курс своей политики.

Врангель внимательно слушал мои доводы, но видно было, что в этом вопросе у него было больше всего сомнений, что он и не замедлил высказать. Я, со своей стороны, в тот же день написал и послал ему докладную записку с примерным планом организации земско-городского Совета.

В общем, от первого свидания с Врангелем у меня осталось самое лучшее впечатление. Мне казалось, что наконец у кормила южнорусской власти стал нужный для нее человек, человек, вышедший из правых кругов, но обладающий большим запасом оппортунизма, а отчасти и авантюризма – качествами, отрицательными для политика нормального времени, но необходимыми для вождя во время гражданской войны. И я почти готов был признать справедливость мнения Струве, что можно проводить левую политику правыми руками…

На следующий день я собирался уехать из Ялты, но рано утром ко мне пришел Г. В. Глинка и сообщил, что главнокомандующий поручил ему составить немедленно комиссию для выработки основных положений земельной реформы с тем, чтобы таковые были ему представлены в трехдневный срок. Нескольких из членов этой комиссии, в том числе и меня, указал ему сам Врангель, предоставив ее пополнить другими лицами по своему усмотрению. Ввиду категорического требования Врангеля, чтобы работа шла в срочном порядке, Глинка решил назначить первое ее заседание на следующий день.

Таким образом генерал Врангель, с увлечением читавший мне радикальный проект земельной реформы, крайне спешил с проведением ее в жизнь. Но кто же были те люди, которым он поручил это важное дело?

Вот список членов комиссии, как он восстанавливается в моей памяти: 1) Г. В. Глинка, человек довольно известный своими консервативными взглядами с несколько славянофильским оттенком, товарищ министра земледелия царского времени. Оппортунист, готовый пойти довольно далеко в земельном радикализме, но через силу, вопреки своим взглядам и симпатиям. 2) Личный приятель Врангеля, генерал Левшин, председатель Союза землевладельцев на юге России, решительный противник земельной реформы.3) Бывший таврический губернатор, недавно избранный председателем правой ялтинской городской Думы, граф Апраксин, тоже противник реформы. 4) Бывший министр правительства генерала Сулькевича В. С. Налбандов, сам крупный землевладелец и принципиальный сторонник крупного землевладения. 5) Ялтинский земец, «мартовский кадет» В. В. Келлер, тоже крупный землевладелец. 6) Товарищ министра земледелия царского правительства П. П. Зубовский, аккуратный и дельный чиновник, хорошо знакомый с прежним земельным законодательством, но уклонявшийся от высказывания собственного мнения, 7) Бывший уполномоченный по землеустройству в Таврической губернии Шлейфёр. 8) Молодой экономист К. О. Зайцев. Возможно, что было еще два-три человека, но я их не помню.

Могло казаться, что такой состав комиссии был нарочно подобран Врангелем, чтобы погубить затеянное им же дело. Я, однако, совершенно уверен (и это подтвердилось в дальнейшем), что это было просто с его стороны легкомыслие, связанное с весьма упрощенным военным пониманием формулы о «левой политике правыми руками» в том смысле, что кому угодно и что угодно можно приказать – и будет исполнено.

Что касается меня, то, хотя я возражал Врангелю, находя, что лучше не приступать к реформе, а ограничиться временно охраной крестьянского, хотя бы и захватного, землепользования и приостановлением арендных платежей, но находил, что если реформа решена, то она должна проводиться радикально.

Три дня с утра до вечера заседали мы в номере гостиницы «Россия», стараясь договориться об основах земельного законодательства. Но договориться не могли. Большинство комиссии решительно отвергало принцип принудительного отчуждения помещичьих земель и сводило всю «реформу» к содействию крестьянам в их покупке. В таком смысле и было препровождено Врангелю составленное Зубовским заключение, которое мы с К. О. Зайцевым отказались подписать, приложив к нему наши особые мнения.

Комиссия приняла целый ряд положений, ограничивавших право землевладения определенным максимумом, причем крупным землевладельцам предлагалось продать свои земельные излишки в трехлетний срок, после которого наступал момент принудительного отчуждения.

Мелкие, подробности постановлений комиссии я забыл. Только помню, что Налбандову удалось ввести в него целый ряд поправок, направленных к тому, чтобы замедлить осуществление реформы и обезвредить ее для землевладельцев.

Намерения большинства были совершенно ясны: провозгласить реформу, но отложить на возможно долгий срок ее осуществление. Они надеялись, что если Врангелю удастся победить большевиков и восстановить силою штыков права землевладельцев, то вопрос о земельной реформе отпадет и все останется по-старому. Когда на голосование был поставлен вопрос о принудительном отчуждении, то за немедленность принудительного отчуждения голосовал я один.

Крестьяне молчали в комиссии. Один из них – волостной старшина – досидел до конца и, поддерживая меня в кулуарных разговорах, на заседаниях голосовал со своим начальством. Другие два уехали до решительных голосований. Один, кряжистый хозяйственный мужик, подошел ко мне после заседания комиссии, в котором был решен вопрос об ограничении права покупки земель, и сказал с негодованием: «Вишь ты, говорили, что хотят крестьянам земли прибавить, а тут выходит, что нашему брату больше двухсот десятин и купить нельзя будет. Это что же еще за порядки господа выдумывают. Ну их совсем!..» И он уехал домой в полном убеждении, что сидел в комиссии, поставившей себе задачей ограничить права крестьян в расширении их землевладения…

Комиссия разъехалась, выработав законопроект, все параграфы которого со ссылками на отмену и изменение действовавших ранее статей закона были тщательно проредактированы опытной рукой П. П. Зубовского и снабжены подробной мотивировкой, как это делалось в доброе старое время в канцеляриях Государственного Совета. К журналу комиссии я опять приложил свое особое мнение.

А председатель комиссии Глинка в интервью с представителями прессы заявил, что о широкой аграрной реформе не может быть и речи. «Речь идет об устройстве скорой и выгодной покупки арендаторами-землеробами необходимых им земельных участков». «Если бы, – говорил он далее, – явились вместо простого устройства арендаторов требования всеобщего раздела и безвозмездного отчуждения, то комиссии не стоило бы и созывать. Такого митингового вздора мы имеем и в печати, и в Советах достаточно».

Считая, что земельная реформа похоронена окончательно, я занялся текущими земскими делами, и когда через несколько дней получил телеграмму, приглашавшую меня прибыть в Севастополь на новое заседание земельной комиссии, то решил уже больше в ней участия не принимать.

Оказалось, однако, что на этот раз дело сдвинулось с мертвой точки. В Севастополе, при покровительстве Врангеля, образовался Крестьянский Союз, во главе которого стал некий Булатов, человек энергичный и по-видимому искренний и порядочный. В Союз вошло еще несколько бежавших из Украины зажиточных крестьян и оказавшийся в Крыму А. Ф. Аладьин, бывший лидер Трудовой группы в первой Государственной Думе. Я уже упоминал в соответствующем месте, как этот авантюрист хвастался передо мной своим влиянием на Врангеля, намекая при этом, что, став во главе крестьянского Союза, он заставит Врангеля плясать под свою дудку.

Вот этот довольно убогий крестьянский Союз подал Врангелю проект земельной реформы.

Мне передавали, что Врангель, получив законопроект нашей комиссии, пришел в большое раздражение, накинулся на Глинку за саботаж его предначертаний и велел ему созвать новую комиссию для составления законопроекта на основании предложений крестьянского Союза. Кто входил в эту комиссию – я не знаю, но, кажется, на этот раз обошлось без приглашения землевладельцев.

С помощью неутомимого Зубовского Г. В. Глинка в несколько дней составил новый законопроект, противоположный всему, что он проводил в предыдущих комиссиях, который был утвержден Врангелем, а затем земельная реформа скоро стала проводиться в жизнь.

Когда через несколько дней, приехав по делам в Севастополь, я зашел к Врангелю, он встретил меня с торжествующей улыбкой.

– Я прочел ваше особое мнение, – сказал он мне, – и могу поделиться с вами приятной для вас новостью: вчера я подписал земельный закон, который еще левее, чем то, что вы писали в особом мнении.

Считая меня очень левым, он, очевидно, думал, что для меня – чем левее, тем лучше.

Впрочем, особой левизны в законе и не было. Он был не слишком «правый» или «левый», а слишком сложен и приспособлен для мирного времени, а не для периода гражданской войны. Тем не менее я придавал ему, как попытке, хотя и запоздавшей, изменить политику в земельном вопросе, большое значение. Я и до сих пор уверен, что если бы земельный закон, хотя бы в том виде, в каком он был издан Врангелем 25 мая 1920 года, был издан Деникиным 25 мая 1918 года, то результаты гражданской войны были бы совсем другие.

Я не стану останавливаться на подробностях закона, который, несмотря на форсированное проведение его в жизнь, все же остался лишь архивным документом. Скажу только, что, весьма радикально разрешая вопрос о принудительном отчуждении помещичьих земель, правительство Врангеля утешило помещиков, назначив высокую выкупную сумму в твердой валюте. (За выкуп каждой десятины крестьяне должны были платить сумму, равную пятикратной стоимости среднего урожая с десятины господствующего в данной местности хлеба. Так как рыночная стоимость земли в это время, благодаря неустойчивости землевладения, была очень низка, то «справедливая» оценка, некогда предполагавшаяся в земельном законопроекте партии Народной Свободы в интересах крестьян, здесь устанавливалась в интересах помещиков). Это послужило, конечно, средством агитации против Врангеля. Однако для крестьян было важно сознание, что у них не только не отнимают земли, а даже наделяют их помещичьими землями. Что касается будущего выкупа, то крестьяне надеялись, что когда-нибудь его с них сложат. Поэтому генерал Врангель несомненно приобрел популярность среди крестьянского населения.

Вскоре после избрания Врангеля главнокомандующим я созвал совещание председателей земских управ и городских голов, через которое провел составленную мной записку, касавшуюся финансового и правового положения самоуправлений. В первую очередь в ней указывалось на ненормальное положение земских управ, лишенных возможности созывать земские собрания. Мы настаивали на восстановлении нормального самоуправления.

Эта записка была вручена Врангелю нашей делегацией. Он принял нас чрезвычайно любезно и произвел самое лучшее впечатление на всю делегацию. Говорил, что рассчитывает на поддержку местных общественных кругов, с которыми готов работать совместно, и категорически обещал восстановить земские собрания.

Однако время шло, а соответственного распоряжения не появлялось.

В одну из своих поездок в Севастополь я зашел в управление внутренних дел и поинтересовался судьбой нашей записки. Мне конфиденциально ее показали. Против того места, где говорилось о созыве земских собраний, рукой Врангеля было написано: «Согласен». Но внизу, под запиской, сенатор Глинка написал довольно длинные рассуждения о том, какие политические опасности грозят власти от восстановления социалистических земских собраний, что земское самоуправление должно быть в корне реформировано и что до такой реформы о созыве собраний не может быть и речи.

Эта карандашная приписка оказалась действительнее собственноручной резолюции диктатора, и земские собрания так и не были восстановлены.

До прибытия Кривошеина в Крым курс внутренней политики Врангеля еще не установился. Врангель составил временное управление из небольшого числа лиц. Под началом губернатора Перлика, назначенного еще Деникиным, были объединены ведомства внутренних дел, земледелия, торговли и путей сообщения, М. В. Бернацкий продолжал управлять финансами, Струве – иностранными делами, а во главе юстиции был поставлен Н. Н. Таганцев. Эти лица вместе с военным министром Вязмитиновым составляли при генерале Врангеле Совет вроде бывшего при Деникине Особого совещания. Но П. Б. Струве находился большую часть времени за границей, а из остальных членов Совета не было никого, кто бы импонировал Врангелю. По-видимому, этот пробел восполнялся закулисным влиянием отдельных лиц, главным образом Глинки. Сам Врангель, к которому мне часто приходилось обращаться по разным делам, по-прежнему всем интересовался, но, по горло занятый военными делами, в большинстве случаев уклонялся от решений по делам внутреннего управления, говоря: «Подождите немного, приедет Кривошеин, которому я доверил все внутренние дела. С ним обсудите все вопросы». И вот наконец Кривошеин приехал.

Хорошо помню свой первый разговор с ним.

– П. Б. Струве, – начал разговор Кривошеин, – указал мне на вас и на В. С. Налбандова как на двух представителей местной общественности, от которых я могу ожидать полезных советов в деле управления краем, и рекомендовал считаться с вашим мнением. Надеюсь, что вы не откажете мне в такой помощи.

– Видите ли, А.В., – ответил я, – я охотно готов служить вам тем или иным советом, но боюсь, что они окажутся диаметрально противоположными советам другого рекомендованного вам П.Б. советчика.

– Тем лучше, – сказал Кривошеин с легкой улыбкой на холодном, красивом лице, – от столкновения противоположных мнений рождается истина.

Через несколько дней после этого разговора Налбандов был назначен министром торговли и, как местный человек, несомненно оказывал влияние на политику Кривошеина, с моими же советами довольно мало считались.

Приезжая в Севастополь, я всегда заходил в «большой дворец», в котором поселился Кривошеин. Он принимал меня вне очереди, весьма любезно и внимательно меня выслушивая. Врангель тоже просил меня всегда навешать его, когда я бываю в Севастополе, говоря, что очень ценит мое мнение. Но я понимал, что я им нужен лишь как «представитель общественности», по существу жалкой и бессильной, но выгодно украшающей диктатора перед союзниками.

По существу же я чувствовал, что между мной и ими – стена, что нам внутренне друг друга не понять, что мы люди разных психологий. Но я сознательно мирился со своей неблагодарной ролью, ибо шла война, а на войне, не поддерживая одной стороны, помогаешь другой.

Мне много приходилось слышать плохого об А. В. Кривошеине. Должен, однако, сказать, что, относясь отрицательно к его политике, я все же сохранил о нем впечатление как о человеке, искренне и горячо любящем свою родину. Несомненно также, что это был человек очень умный, лучше многих понимавший всю глубину происходивших в русской жизни изменений и ясно представлявший себе, что возврата к прошлому нет. Но он все-таки был плоть от плоти бюрократии старого режима. Головой он понимал, что нужны новые методы управления в смысле приближения власти к населению, упрощения административного аппарата, расширения прав самоуправлений и т. п., но долгая бюрократическая служба создала в нем известные привычки, навыки, а главное – связи с определенным кругом людей.

И Врангель, и Кривошеин обладали запасом здорового оппортунизма, необходимого в их положении, имели много жизненной интуиции, но в основах своей психологии первый все-таки оставался ротмистром Конногвардейского ее величества полка, а второй – тайным советником и министром большой самодержавной России.

Кривошеин на словах неоднократно высказывался против «большого» правительства для маленького Крыма, а между тем в Севастополе опять создались министерства с отделами, отделениями и пр. В Симферополе был губернатор, вице-губернатор, управляющий государственными имуществами, казенная и контрольная палаты, словом, полный бюрократический аппарат, некогда управлявший целой губернией. А теперь, чтобы управлять половиной губернии, все эти местные ведомства были возглавлены центральными министерствами в Севастополе, в которых количество чиновников было больше, чем в Симферополе. Работы у этих чиновников было немало, но большая ее часть заключалась в переписке с подчиненными им губернскими учреждениями. Это уродливое двухэтажное управление половиной губернии обходилось крайне дорого. Колоссальные средства продолжали тратиться и на заграничные дипломатические учреждения, в которых сохранялись прежние штаты служащих, получавших большие жалованья. Такие расходы ускоряли падение курса рубля. Кроме того, нужды центральных и заграничных учреждений удовлетворялись в первую очередь, а учреждения местные, связанные с насущными нуждами населения, чахли, получая ничтожные ассигнования.