Текст книги "Моя жизнь. Мои современники"

Автор книги: Владимир Оболенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 65 страниц)

Между тем, С. С. Крым получил с фронта достоверные сведения, что там никаких укреплений не имеется.

Наконец, перед лицом уже надвинувшейся опасности разгрома своей армии, генерал Боровский должен был сознаться, что Крым не укреплен, и потребовал ассигнования в его распоряжение крупных денежных средств на крепостные работы. Правительство ответило, что оно хочет само заняться возведением укреплений, ибо средства, которые оно до сих пор ассигновало, не шли по назначению, и поручило это дело инженеру Чаеву.

Конечно, о строптивости крымского правительства к генералу Деникину немедленно полетело донесение, и сейчас же от него пришла срочная телеграмма, которую привожу дословно: «Крымскому правительству, копия генералу Боровскому. В тяжелую минуту, когда Крыму грозило неизбежное порабощение большевиками, крымское правительство обратилось за помощью к Добровольческой армии. Помощь, в явный ущерб главному фронту, была оказана на условиях: «Русская государственность и единая русская армия». Крым был спасен. В течение нескольких месяцев армия проливала кровь, защищая Крым, и была в невыносимых условиях безудержного развития внутри края большевизма, поощряемого преступным попустительством крымского правительства. В то же время правительство это, изменив данному обещанию, повело, прикрываясь русским и добровольческим штыками, политику государственного и военного разъединения и позволило себе принять и допустить ряд военных мероприятий, которые явно направлены к ослаблению русской Добровольческой армии, а в последние дни – и вмешательство в дело обороны. Поэтому мною будет отдан приказ генералу Боровскому: 1) подавлять всякое военное вмешательство в военные распоряжения, откуда бы они ни исходили, 2) приступить к эвакуации добровольческих войск из Крыма. Перед выполнением такой тяжелой и неизбежной меры я в последний раз предлагаю крымскому правительству отказаться от того гибельного пути, на который оно вошло, объявить военное положение и предоставить вытекающую из него власть командующему Крымско-Азовской армией. Ответ ожидаю не позже 18 часов 18 марта».

В этой телеграмме прорвалось давно накопившееся раздражение Деникина на крымское правительство, основанное на целом ряде недоразумений. Но, как бы оно ни было велико, нельзя не признать угрозу раскрытия фронта совершенно недостойной этого большого русского патриота, к которому до сих пор я отношусь с величайшим уважением и симпатией.

В самом деле, если бы он действительно был прав в том, что правительство приносит вред армии и творимому ею делу, он должен был, как диктатор, просто произвести в Крыму государственный переворот. Ставить же благосостояние и жизнь населения Крыма в зависимость от хорошего или дурного поведения крымского правительства – было почти преступно.

Едва ли Деникин один, ни с кем не посоветовавшись, решил послать вышеприведенную телеграмму, которая лишь свидетельствовала о мелочности и слабости власти, именовавшейся военной диктатурой.

Крымское правительство сделало надлежащий вывод из полученной телеграммы. Оно заявило генералу Боровскому, что готово отказаться от власти и передать всю полноту ее командующему Крымско-Азовской армией, как представителю генерала Деникина. Иначе поступить оно не могло: противиться ультиматуму оно не имело права перед населением, принять же ультиматум под угрозой раскрытия фронта было ниже его достоинства.

Боровский, однако, сам не очень был склонен взять на себя всю ответственность власти и, после переговоров с С. С. Крымом, послал Деникину срочную телеграмму следующего содержания: «Доношу, что по получении вашей телеграммы председатель Совета министров посетил меня. Результаты: Совет министров готов в каждую минуту выйти в отставку для пользы дела, приняв на себя инициативу перед населением, дабы не возбуждать его против Добрармии. Последние постановления (об укреплении Крыма) следует рассматривать как результат не вполне понятого заявления начальника штаба о необходимости принятия мер к подготовке эвакуации. Заявление создало представление о полной безнадежности положения. По заявлению председателя, Совет министров всегда готов отменить свои постановления, готов отказаться от власти, стоя твердо на платформе общей государственности и преследуя только цель воссоздания великой единой России. В настоящее время, по условиям местной обстановки, введение военного положения в краю считаю невозможным, ибо все мои силы выдвинуты к линии фронта, а без этого таковая мера принесла бы вред, а не пользу, ибо произойдет покушение с негодными средствами и рассорит нас с союзниками. Выход: под моим председательством образуется комитет обороны, члены которого – председатель Совета министров, начальник штаба армии, министр внутренних дел, военный министр и главноуполномоченный от краевого правительства по снабжению армии для обороны, инженер Чаев, человек деятельный и весьма полезный для настоящего дела. Находя настоящие предположения наиболее соответствующими обстановке, убедительно прошу утвердить их и отменой своего последнего распоряжения дать удовлетворение правительству, выразившему полную готовность работать на пользу Добрармии, как единственной силы, могущей спасти родину. Жду срочного ответа. Генерал Боровский».

После этой телеграммы худой мир был восстановлен, а крымское правительство через своего уполномоченного по обороне продолжало работать по укреплению Крыма.

Между прочим, чрезвычайно характерно, что после нескольких месяцев борьбы с крымским правительством за введение военного положения командующий армией признал эту меру неосуществимой, назвав ее «покушением с негодными средствами»…

Инженер Чаев энергично вел работу, и в две недели сивашские укрепления в восточной части полуострова были готовы. Эти укрепления впоследствии оказали немало услуг армиям Деникина и Врангеля и ни разу не были взяты с боя.

Но приступить к укреплениям Перекопского перешейка Чаев уже не успел…

В конце марта по старому стилю махновская конница перешла вброд Сиваш около Перекопского перешейка и зашла в тыл передовым линиям добровольческих войск. Закипели бои у последних позиций, в которых принял участие десант греческих войск, понесший большие потери.

Последний день жизни крымского правительства ярко отпечатлелся в моей памяти.

Перед самым наступлением большевиков закончились заседания совещания земских и городских гласных, которому министры давали объяснения о своей работе, Боевым вопросом был вновь выработанный министром земледелия арендный законопроект.

В программу крымского правительства не входила широкая постановка аграрного вопроса, ибо начинать серьезную аграрную реформу в момент отступления Добровольческой армии было, конечно, невозможно. Однако было вполне разумно и целесообразно провести кое-какие радикальные меры в области арендных отношений.

Значительную часть земледельческого населения Крыма составляли безземельные арендаторы помещичьих земель. Арендные контракты заключались ими на срок, после которого владельцы могли свободно согнать их с насиженных мест, или, под угрозой не возобновить контрактов, повысить арендную плату, преимущественно натуральную. Крымское правительство выработало законопроект, которым, во-первых, запрещалась натуральная аренда. Что касается аренды денежной, то размер ее был зафиксирован, что при падающем рубле было почти равносильно передаче земли арендаторам в безвозмездное пользование. Кроме того, законопроект устанавливал за арендатором, прожившим на аренде в течение шести лет, право бессрочной наследственной аренды.

Члены земско-городского совещания в принципе вполне одобрили законопроект, однако между ними оставались разногласия.

Не помню теперь уже всех доводов, приводившихся обеими сторонами в защиту своего мнения, но эти мелкие по существу разногласия почему-то побудили эсеров выступить с заявлением, что они не могут взять на себя ответственности за арендный закон.

Непосредственно после этого собрания начались бои у Перекопа. Когда стало известно, что большевики прорвали две передовые линии добровольцев, я пошел справиться о положении в бывший губернаторский дом, где жили наши министры.

В большом кабинете, в котором жил Набоков, я неожиданно застал трех лидеров местных эсеров и члена эсеровского ЦК М. В. Вишняка, почему-то оказавшегося в это время в Симферополе. Они явились с ультиматумом и заявили, что решили отозвать своего товарища Никонова из правительства, если арендный закон не будет изменен согласно их желанию.

Я подсел к Набокову, мрачно, в бессильной позе развалившемуся на диване. «Мы ждем известий о прорыве последних позиций, а они вот чем занимаются», – тихо сказал он мне с презрительной усмешкой на красивом лице.

С. С. Крым рассеянно ходил по комнате взад и вперед, не слушая того, что говорили эсеры. Никонов уныло сидел, облокотись на стол, и тоже молчал. Один только Винавер поддерживал разговор, давал реплики, доказывал, убеждал… Он еще продолжал надеяться на помощь союзников, с которыми все время поддерживал отношения. Другие министры уже потеряли в них всякую веру…

Я вышел с С. С. Крымом в соседнюю комнату, и мы стали рассматривать разложенную на столе карту Крыма с крестиками на местах боев… Вдруг в передней послышались шаги и позвякивание шпор. Вошел адъютант начальника штаба и, обратившись к С. С. Крыму, заявил: «Начальник штаба просит передать вашему превосходительству, что наши войска отступили с последних позиций и командующий армией отдал приказ об отступлении армии из Крыма».

Офицер удалился.

Мы медленно, с понурыми головами, вернулись в комнату Набокова, где эсеры все еще с азартом доказывали необходимость понизить на один рубль арендную плату…

– Господа, – сказал Крым, – Добровольческая армия покидает Крым и послезавтра большевики будут в Симферополе.

Все поднялись со своих мест и некоторое время стояли молча… Потом стали тихо расходиться.

На душе было тяжко, но невольно вспомнилась последняя сцена из «Ревизора».

Глава 31
Опять под большевиками
(март – июнь 1919)

Жизнь моей семьи на южном берегу Крыма. Мои старшие сыновья поступают в Добровольческую армию. Благодарность большевистского комиссара. Мирные большевики. Председательница Ревкома товарищ Лаура и председатель Совнаркома Ульянов (брат Ленина) содействуют смягчению режима. Меньшевики – Лейбман, Галлоп, Новицкий и Немченко занимают ответственные посты. Их характеристики и дальнейшая судьба. Татары приспособляются, но ненавидят большевиков. Конец второго периода большевистской власти. Мое возвращение в Симферополь.

Я видел паническое отступление Добровольческой армии из Крыма, знал, что добровольцы отступают также на Дону и на Кубани и думал, что пришел конец борьбе на юге России. Поэтому я не присоединился к двум потокам беженцев, хлынувших из Крыма на Кубань и за границу, и решил, вопреки советам друзей, отсидеться некоторое время на южном берегу Крыма, а затем, смотря по обстоятельствам, либо пробраться в Москву и как-то устраивать свою жизнь под советской властью, либо поехать к Колчаку, если борьба на сибирском фронте будет продолжаться.

Опять, как год тому назад, я выехал рано утром из Симферополя теми же обходными кривыми улицами татарской части города, чтобы миновать кордоны на этот раз не большевиков, а добровольцев, которые ловили извозчиков и, выбросив пассажиров, заставляли везти себя в Феодосию или Керчь.

И вот я опять на южном берегу, в той же обстановке, как год тому назад, с той только разницей, что тогда для местных большевиков я был просто «буржуй», а теперь – один из видных контрреволюционеров». К тому же у большевиков имелся в руках документ, свидетельствовавший о моей контрреволюционности, в виде свежеотпечатанной статьи в газете «Таврический Голос» с призывом к населению о поддержке Белого движения.

Редактор «Таврического Голоса» был довольно талантливый публицист – доктор Пасманик, мой партийный товарищ. Мне несколько претили ухарско-правые настроения, которыми он заразился во время гражданской войны и которыми была пропитана его газета. Тем не менее иногда я помещал статьи в этом партийном органе.

Перед концом крымского правительства, когда многие крымские жители стали осаждать отходящие пароходы и уезжать – кто в Новороссийск, кто за границу, Пасманик помещал в своей газете громовые статьи против этих трусливых граждан, сеющих неосновательную панику среди населения, и утверждал, что славная Добровольческая армия сумеет защитить Крым от «большевистских банд». Сам он, однако, сказав нам, что едет на несколько дней в Ялту, сел там на пароход и исчез.

Временное редакторство он передал члену кадетского ЦК, московскому адвокату М. Л. Мандельштаму, только что появившемуся в Крыму.

Мандельштам был в свое время крайним левым в партийном ЦК, но от революции очень поправел, а после, в эмиграции, опять стал леветь, в конце концов перейдя на службу к большевикам. Все это не свидетельствует об устойчивости его убеждений. Такие люди обыкновенно не отличаются храбростью.

За несколько дней до прихода в Крым Красной армии я сдал Мандельштаму свою статью для напечатания в «Таврическом Голосе», а он панически удрал, не потрудившись даже уничтожить имевшихся в редакции рукописей и набора очередного номера. Наборщики этим воспользовались и выпустили его в продажу в день вступления большевиков в Симферополь. Странно и несколько жутковато мне было читать в этом номере статью за полной моей подписью.

Однако большевики были настолько уверены в том, что и я бежал, что меня не разыскивали. Поэтому я свободно жил в имении моего тестя, стараясь лишь не показываться в населенных местах. Виделся я только со знакомыми татарами, но татары врожденные конспираторы и лишнего не болтали.

И снова три месяца «робинзоновского» житья… Опять вместо газет – слухи из биюк-ламбатских кофеен, наблюдения за движением судов в море и за гулом отдаленных пушечных выстрелов.

По слухам мы знали, что Добровольческая армия остановилась перед Керчью, на Акмонайском перешейке, т. е. верстах в семидесяти от наших мест, но гул тяжелых орудий английских дредноутов был отчетливо слышен. Иногда вдруг на несколько дней замолкали пушки, и тревожно становилось на душе: значит конец… И с напряжением мы смотрели в море, ища в нем разрешения мучавших нас сомнений: неужели увидим отходящую на запад эскадру!.. Но нет, там, в синей дали, шныряют в обе стороны лишь вестовые миноносцы, расстилая по небу длинные нити черного дыма… Значит – еще держатся наши…

Для меня была чужда психология части русских интеллигентных людей, заявлявших себя нейтральными по отношению к двум боровшимся сторонам. В гражданской войне нельзя быть нейтральным. И я не сомневаюсь, что эти считавшие себя нейтральными люди подсознательно чувствовали «нашими» – одни добровольцев, а другие большевиков.

Что касается меня, то, несмотря на все пороки, а иногда и преступления добровольцев, я ни разу не помыслил себя их врагом. В этот же период времени я особенно остро ощущал их «нашими», ибо там, на Акмонае, сражались с большевиками мои старшие сыновья.

Нелегко было нам с женой отпускать на фронт двоих сыновей, из которых одному было 19, а другому 17 лет.

Конечно, ввиду их юности, мы не считали себя вправе поощрять их в стремлении поступить в Добровольческую армию, но не могли и отговаривать их. Ведь борьба шла, как нам представлялось, за самое существование России, и невозможно было из-за эгоистических родительских чувств бороться с их естественным желанием принять участие в борьбе за родину.

С двумя-тремя товарищами, они сдали выпускной экзамен в гимназии как раз перед приходом в Крым большевиков и уехали вместе с отступавшими добровольцами. Мы препоручили наших мальчиков артиллерийскому офицеру Ашуркову, скрывавшемуся у нас в первый период большевистской власти, и он определил их вольноопределяющимися на бронепоезд, на который сам был назначен.

Кроме моих сыновей, из числа членов нашего «клана» отправился на фронт и их двоюродный брат Яроцкий, еще в Петербурге сдавший экзамен на офицера. (Через полтора года он был тяжело ранен при отступлении армии Врангеля и умер).

Таким образом наше «трудовое хозяйство» по сравнению с первым периодом большевистской власти сильно пострадало из-за убыли мужской рабочей силы. Все же мы продолжали заниматься сельскохозяйственным трудом. Мы развили огородное хозяйство, что было особенно важно ввиду того, что продуктов стало значительно меньше и нашим «мажордомам» приходилось сокращать порции отпускавшегося каждому хлебного пайка.

Мои две старших дочери, поступившие на службу при крымском правительстве (одна служила в министерстве труда, а другая в университетской библиотеке), остались в Симферополе на службе у большевиков, что несколько облегчало наш бюджет. Их большевики не трогали.

Даже один из большевистских комиссаров (кажется, комиссар земледелия) однажды вызвал мою дочь к себе и конфиденциально сказал ей: «Я не знаю, где находится ваш отец, но если бы с ним что случилось – обратитесь ко мне. Я сделаю все возможное, чтобы ему помочь, так как многим ему обязан».

Когда дочь сообщила мне об этом разговоре и назвала фамилию комиссара, эта фамилия не смогла объяснить мне его внимательного ко мне отношения. Впоследствии дело объяснилось: в 1906 году, когда я был редактором симферопольской газеты «Жизнь Крыма», у нас служил репортером скромный молодой еврей. Он стремился ехать учиться в Москву, но не мог жить без заработка и однажды обратился ко мне с просьбой дать ему рекомендацию в редакцию «Русских Ведомостей». Так как он внушал мне доверие, то я удовлетворил его просьбу, и при моем содействии он стал репортером московской газеты. Из репортеров он выбился потом во второстепенные журналисты, а после октябрьского переворота, в качестве партийного большевика, стал делать революционную карьеру. Я забыл фамилию этого человека, но до сих пор вспоминаю о нем с благодарностью за проявленные ко мне добрые чувства – вопреки готтентотской морали, свойственной большинству его партийных товарищей.

На этот раз большевики пришли в Крым уже в значительной степени организованной силой. Если год тому назад крымские жители страдали от кровавых подвигов севастопольских матросов и вообще от всех ужасов большевистской анархии, то теперь тяжесть большевистской власти заключалась скорее в обратном: в стремлении регламентировать жизнь в мельчайших ее проявлениях. В городах все помещения были переписаны, квартиры и комнаты вымерены и перенумерованы, а жителей разверстывали по нумерованным комнатам, как вещи по кладовым. Была, как и в других местах, введена трудовая повинность. На улицах устраивали облавы на прохожих, гнали случайно пойманных людей грузить поезда, отправляли на фронт копать окопы и т. п. Но убийств и расстрелов, из страха перед которыми столько народа бежало из Крыма, не было.

За все три месяца пребывания большевиков в Крыму было расстреляно лишь несколько человек в Ялте, и то уже перед самым уходом большевиков, в суете и панике.

Эта бескровность большевистского режима объяснялась главным образом тем, что между уходом добровольческих войск и вступлением Красной армии прошло два-три дня, в течение которых во всех городах Крыма образовались революционные комитеты из местных большевиков. Во главе областного симферопольского Ревкома оказалась убежденная большевичка, но добрая и хорошая женщина, «товарищ Лаура» (учительница местной гимназии по фамилии Багатурьянц), решительно противившаяся всякому пролитию крови.

Когда пришли войска с военкомом Дыбенко во главе, гражданская власть была уже организована и помешала кровавым расправам, на которых настаивал Дыбенко со своим военным окружением.

Товарищ Лаура находила поддержку и в избранном председателем Совнаркома докторе Ульянове.

Доктор Ульянов был санитарным врачом губернского земства в Феодосии. Он никогда не высказывал своих политических взглядов и был известен как добродушный человек, пьяница и забулдыга. Но он был братом «самого» Ленина.

Сомневаюсь, чтобы Ленин был доволен этой внезапной политической карьерой своего брата. Но рабы не всегда понимают психологию своих господ, и не подлежит сомнению, что доктор Ульянов был избран нашим правителем исключительно для того, чтобы сделать брату его приятный сюрприз.

Ульянов сохранил свои качества и недостатки на посту председателя Совнаркома. Пьянствовал еще больше, чем прежде, властности никакой не проявлял, но, как добродушный человек, всегда заступался перед чрезвычайкой за всех, за кого его просили.

Другие члены Совнаркома, в число которых для местного колорита было включено несколько татар, были по преимуществу люди малограмотные, и, чтобы управлять Крымом, им пришлось искать интеллигентных сотрудников. Тут свои услуги предложили им лидеры местных меньшевиков. Из них только один Могилевский не захотел сотрудничать с большевиками, а продолжал редактировать оппозиционную им севастопольскую газету «Прибой», вскоре ими закрытую.

Меньшевики сделались фактическими руководителями нескольких ведомств: комиссариатом юстиции заведовал Лейбман, народного просвещения – П. И. Новицкий, финансов – А. Г. Галлоп, труда – Немченко.

Этих четырех меньшевиков я хорошо знал. Все они были гласными симферопольской городской Думы. Так как это были довольно типичные представители провинциальной «революционной демократии», то я, отвлекаясь от последовательного изложения событий, хочу дать их краткую характеристику и сообщить то, что знаю о их дальнейшей судьбе.

Лейбман был до революции хлестким провинциальным адвокатом вульгарного пошиба. Вероятно, таковым бы и остался, если бы революция не открыла перед ним другой карьеры. Заняв в большевистском правительстве ответственный пост, Лейбман не мог оставаться в Крыму после ухода Красной армии и уехал в Москву, где сейчас же вступил в коммунистическую партию. Там он сделал большую карьеру в промышленных трестах и обогащался в период НЭП’а. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.

Совсем в другом роде был А. Г. Галлоп. Человек культурный и убежденный социал-демократ, с гимназической скамьи ушедший в революцию и побывавший в тюрьмах и ссылке. Напичканный социалистическими теориями, он в начале своей муниципальной деятельности наделал много глупостей, но, как человек умный и тактичный, признал авторитет опытного муниципального работника Иванова (о нем я выше упоминал) и стал бы прекрасным руководителем городского хозяйства, если бы приход большевиков не прервал его работу в городской Думе.

Галлоп был мягким и добрым человеком, а потому зверства большевиков его глубоко возмущали. Но социализм был для него не только руководящей целью, но как бы основой его общественных эмоций, а большевики, осуществлявшие социализм в России, все-таки воспринимались им как союзники, хотя и идущие к цели скверными путями. Те же, кто с ними воевал, были для него врагами, восстановителями реакции и ненавистного ему капитализма. И с того момента, как ему представилась возможность сотрудничать с большевиками в построении социализма, он отдал свои силы этой работе. Однако природная порядочность помешала ему войти в коммунистическую партию.

Попав в эмиграцию, я продолжал иногда получать сведения о Галлопе. Знал, что он перебрался в Москву и занимал видный пост в каких-то хозяйственных учреждениях, знал также, что во время страшного террора в Крыму в 1921 году ему, благодаря его связям, удалось спасти много человеческих жизней.

Но судьба меня еще раз свела с этим человеком, к которому, несмотря на разницу наших политических взглядов, я все же относился с личной симпатией. Оказавшись в 1922 году в Берлине, я узнал, что Галлоп служит там в торгпредстве, и зашел к нему на квартиру, чтобы получить от него сведения о членах моей семьи, остававшихся в России.

Он только что приехал из Москвы со своей женой, которую я тоже знал по Симферополю, где она сотрудничала в местной газете. В 1922 году в Москве жилось очень скудно даже большевистским сановникам, и жена Галлопа не могла скрыть своего восторга от того, что, благодаря большому жалованью мужа, могла вести в Берлине буржуазный образ жизни. Для нашего серьезного разговора мы назначили друг другу свидание в кафе. Там мы поговорили откровенно. Он сказал мне, что продолжает отрицательно относиться к большевистской кровавой диктатуре, но все-таки верит, что в России строится социализм, и что поэтому он продолжает и будет продолжать работать с большевиками. Со своей стороны, я высказался в том смысле, что хотя принципиально не возражаю против, социалистических форм производства, но для меня свобода, человеческая личность и человеческая жизнь ценны сами по себе, и если эти высшие ценности попираются ради социалистического строительства, то я считал бы для себя морально недопустимым принимать в нем участие. Мы горячо поспорили, и когда, прощаясь, я пожал руку своему собеседнику, то сказал ему, что жму ее в последний раз и не могу с ним больше поддерживать дружеских отношений, так как наши разногласия не только политического, но и морального свойства.

Меня все-таки продолжала интересовать судьба этого «мирного большевика», упорно отказывавшегося вступить в коммунистическую партию, и я кое-когда получал о нем сведения: из Берлина он вернулся в Москву и продолжал верой и правдой служить советской власти. В конце концов, однако, оказался «вредителем» и попал в тюрьму и ссылку.

Совершенно своеобразным революционером, но тоже типичным для своего времени, был П. И. Новицкий. Он был учителем словесности в симферопольской женской гимназии. Вероятно, в ранней юности принимал участие в революции 1905 года, а затем, как и многие его сверстники, разочаровавшись в политике, ударился в крайности господствовавшего среди революционных неудачников эстетизма и ницшеанства с сопутствовавшими им в эту эпоху позерством и фиглярством. Одевался изысканно, но носил длинные волосы, обрамлявшие его довольно красивое лицо, на руку нацепил массивный золотой браслет, в театре и в собраниях появлялся с веером, которым обмахивался с томным видом.

Говорят, что все-таки он был талантливым преподавателем и, понятно, предметом обожания своих учениц.

Человек он был неглупый, умел красиво говорить публично и, когда настала вторая революция, сделался одной из наиболее видных фигур в Симферополе и, наравне с Галлопом, лидером местных меньшевиков. Избранный председателем городской Думы, он умел толково и беспристрастно вести заседания.

Объединению Новицкого с большевиками содействовали обстоятельства его личной жизни. Перед приходом большевиков в Крым он бросил свою жену и сошелся с председательницей симферопольского Ревкома «товарищем Лаурой» Багатурьянц, о которой я упоминал выше.

Когда летом 1919 года большевики снова были вынуждены покинуть Крым, Новицкий со своей новой женой не успел уехать вслед за отступавшей Красной армией, и они некоторое время скрывались в Севастополе. В конце концов их нашла контрразведка и арестовала. Им, в особенности ей, грозило весьма серьезное возмездие за участие в большевистской власти. Она относилась к своей судьбе стоически, как подобает убежденной революционерке, а Новицкий, как мне передавали, вел себя в тюрьме, как истерическая женщина. О степени его жалкого состояния я сужу по письму, которое я от него получил из тюрьмы. В нем он обращался к моему «доброму сердцу», заклиная меня спасти его и его жену от грозившей им смерти, и давал мне торжественное обещание навсегда отказаться от политической деятельности, если я добьюсь его освобождения.

Меня очень покоробил весь слезливый тон его письма, а в особенности это странное обещание, как будто я без него отказался бы его спасать от смерти.

Само собой разумеется, что это возмутившее меня письмо не помешало мне предпринять за них хлопоты, которые увенчались успехом: Новицкий и Лаура были освобождены из тюрьмы под мое поручительство.

Через месяц Лаура предстала перед военно-полевым судом и ко всеобщему удивлению была оправдана. Несмотря на то, что ее председательство в Ревкоме было вполне доказано, на суд явилось столько добровольных свидетелей из разных слоев общества, не исключая офицеров, говоривших о ее доброте, отзывчивости и о том, как она их спасала из когтей Чека, что суровые судьи, привыкшие отправлять большевиков на виселицу, не смогли посягнуть на жизнь этой действительно благородной женщины, виновной лишь в фанатической преданности своим идеалам.

С этого момента мое поручительство отпадало, и Лауре вместе с Новицким удалось скрыться от нового ареста и расстрела – уже без суда. Больше я с ними не встречался…

В 1921 году моя жена и часть детей, остававшихся в России, были арестованы по обвинению в «шпионстве», за что им грозила смерть. Тогда кто-то из общих знакомых обратился к Новицкому, уже ставшему коммунистом, с просьбой спасти мою семью, но он отказался от какого-либо содействия…

Четвертым из управлявших Крымом под большевистской властью меньшевиков был Немченко. Это был еще совсем молодой человек и производил впечатление набравшегося марксистских идей полуинтеллигента. В качестве гласного городской Думы он выступал с речами, полными ненависти к нам, его политическим противникам. Оказавшись на службе у большевиков, он вскоре вошел в коммунистическую партию и исчез из Крыма вместе с Красной армией.

Вернулся Немченко уже после разгрома врангелевской армии в качестве одного из руководителей Чека. Вместе с Белой Куном и Савельевой он состоял в знаменитой «тройке», по распоряжению которой в Крыму было расстреляно от 30 до 40 тысяч человек. Эти чудовищные цифры мне подтвердил в Берлине в беседе со мной А. Г. Галлоп, скорее старавшийся преуменьшать, чем преувеличивать большевистские зверства.

Однако, как бы ни сложилась впоследствии судьба здесь мною охарактеризованных четырех меньшевиков, тогда, весной 1919 года, присутствуя с совещательным голосом в высшем органе местной крымской власти и имея мощную покровительницу в лице председательницы Ревкома Лауры Багатурьянц, они несомненно оказывали смягчающее влияние на установившийся в Крыму режим.

Штаб Дыбенко, вступивший в борьбу с более гуманным Ревкомом, продолжал вести ее и с Совнаркомом, возглавлявшимся братом Ленина и руководившимся группой меньшевиков. В конце концов Дыбенко получил разрешение организовать свою военную Чека, но она не успела развернуть свою кровавую деятельность, когда большевикам пришлось отступить из Крыма под натиском наступавших из Керчи добровольцев.