Текст книги "Моя жизнь. Мои современники"

Автор книги: Владимир Оболенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 65 страниц)

Глава 11
В русской глуши[4]4
  Очерки, составляющие эту главу, были напечатаны, по свежим впечатлениям, тридцать лет тому назад. Воспроизвожу их здесь, заменяя лишь вымышленные тогда по понятным причинам собственные имена и фамилии подлинными. – Автор.


[Закрыть]
(Из воспоминаний земского статистика)

1

В пути

В 1898-м году, ранней весной, я выехал на статистическое исследование самой глухой части Псковской губернии. В течение лета нашему исследованию должны были подвергнуться два уезда, о дикости которых мы уже заранее наслышались. Заросшие лесом, обильно населенным медведями, Холмский и Торопецкий уезды находились в центре большого пространства с полным отсутствием железных дорог. До ближайшей станции железной дороги от Холма было сто, а от Торопца – двести верст. Данные, почерпнутые нами из списков новобранцев, свидетельствовали о почти полной неграмотности населения.

Ехать приходилось сначала по железной дороге до Старой Руссы, а затем до Холма сто верст на лошадях. Для нас, статистиков, привычных ко всяким расстояниям, такое путешествие не представлялось затруднительным, однако таких ста верст мне ни раньше, ни позже не приходилось делать.

Весенняя распутица была в полном разгаре. Дождь лил без перерыва. Мы колыхались в каком-то огромном, нелепого вида безрессорном тарантасе, поминутно ныряя в глубокие колеи, заполненные тяжелой, липкой грязью. Ехать возможно было только шагом, да и то приходилось опасаться, как бы клячи, везшие нас, не стали. Тяжело по грязи чавкали ноги лошадей, и как-то нервно и неровно, то очень гулко, то совсем замирая, звякал колокольчик. В первый час езды мы сделали всего пять верст. Следовательно, приходилось ехать двадцать часов, не считая остановок на почтовых станциях.

Раздражение на погоду, дорогу, ямщика, лошадей, на все окружающее овладело всем моим существом. Но человек так счастливо устроен, что не может длительно пребывать в бесплодной злобе и раздражении. Если эти чувства не могут вылиться наружу действиями или речами, то они быстро тухнут, сменяясь противоположными – равнодушием и апатией. Так было и со мной. Уже на десятой версте я окутался толстой броней равнодушия ко всему, а в частности и к собственной участи. И, когда, по приезде на почтовую станцию, смотритель заявил мне, что может дать лошадь не раньше, как через пять часов, я отнесся к этому вполне философски, не стал писать жалобы в жалобную книгу, как полагается в таких случаях, а мирно подошел к окну и, барабаня по стеклу пальцами, погрузился в созерцание петуха, который, скрывшись от дождя под нашим тарантасом, приглашал в это удобное место своих подруг веселым весенним криком.

Удивительное состояние души человека, едущего большое расстояние на лошадях. Ни в каких других случаях жизни ничего подобного не испытываешь. Когда садишься в экипаж, – в голове бродят обычные мысли, а если рядом сидит попутчик, то продолжаешь начатый с ним перед поездкой разговор. Но вот под ритмический стук колес и меланхолический звон колокольчика разговор затихает, переходя в редкое перекидывание словами, мысли тоже меняют направление, становясь то неясно-тягучими, то отрывочными. Чтобы перебить эту всегда неприятную неясность мыслей, начинаешь им давать искусственное направление: делаешь разного рода вычисления о том, какая часть пути осталась позади и какая часть его еще впереди, каково среднее расстояние между почтовыми станциями, или высчитываешь, сколько выиграл бы часов, если бы ехал не на лошадях, а по железной дороге… Но и подобными вычислениями нельзя надолго удержать бодрости клонящейся к упадку мысли, и наконец, она окончательно глохнет. Все душевные процессы как бы остановились, действуют только органы чувств, при посредстве которых воспринимаешь впечатления окружающего, а сознание лишь ненадолго фиксирует эти впечатления: «вот мужик сеет», – говоришь себе, – «вот баба за водой идет, вот лес, вот деревня, вот собака лает, ямщик машет кнутом…» И все это мчится мимо, не комбинируясь, не требуя обобщений… А колокольчик звенит, тарантас тарахтит… Дойдя до такого состояния, можно проехать бесчисленное количество верст, не чувствуя усталости. Но в эту поездку я все же был физически разбит от бесконечного колыхания по колдобинам и колеям.

Поздно вечером второго дня, т. е. пробыв в пути около 40 часов, мы наконец добрались до цели нашего путешествия. Перегон между последней станцией и Холмом казался особенно мучительным. Пока мы ехали по территории соседнего уезда, окружающая природа давала нам еще разнообразные впечатления: поля, перелески, выгоны с пасущимися стадами, деревни. Но, по мере приближения к границам Холмского уезда, пейзаж становился все однообразнее и диче, и наконец дорога, окаймленная с двух сторон стенами бесконечного леса, приобрела характер длинной монотонной просеки.

Мы ехали молча, в тупом полудремотном состоянии. Ямщик, молодой парень лет 19-ти, сидел на облучке и будто нехотя перебирал вожжи и чмокал губами на лошадей. Я курил папиросу. Ямщик обернулся ко мне и как-то робко спросил:

– А мне, барин, дозволите закурить, страсть курить охота?

– Пожалуйста, – ответил я и предложил ему папиросу.

Ямщик с наслаждением затянулся.

– Да, всякие господа бывают, – сказал он, как бы размышляя про себя, а затем, обернувшись ко мне, продолжал:

– А иной барин так ни за что и не дозволит ямщику курить. Вот намедни вез я земского нашего. Так с ним никак не закуришь, не позволяет. Ехали мы поздно вечером, вот примерно как с вами. Оглянулся я – вижу, барин мой покачивается и глаза закрыл. Спит, значит. А курить хочется, во!.. Ну, достал табачок, скрутил цигарку, засыпал; только спичку зажег, чтобы закурить, а он меня, земский-то, вдруг по шее как хватит, – проснулся, значит, – я так под облучок в ноги лошадям и свалился. Еще добро – кони остановились, а то как раз переехало бы меня тарантасом.

Рассказав мне эту историю вполне спокойным эпическим тоном, ямщик снова повернулся к лошадям, передернул вожжами, и, после небольшой паузы, весело покрутив головой, добавил: – Занятно!..

По голосу его было слышно, что он во весь рот улыбается…

В бурные дни освободительного движения 1905 года, когда порой казалось, что Россия ежедневно пробегает неизмеримые пространства на пути к прогрессу и к лучшему светлому будущему, я иногда вспоминал юного ямщика из Холмского уезда. «Занятно», слышался мне его веселый голос. И этот веселый голос наводил на тревожные мысли и тяжелые предчувствия.

2

Первые впечатления о захолустной жизни

Город Холм стоит на высоком берегу Ловати, по которой некогда шел великий путь «из варяг в греки». В настоящее время Ловать служит лишь для сплава леса и вся покрыта лесными плотами. Достопримечательностей город не имел никаких, если не считать небольшого памятника в виде обелиска с орлом наверху, воздвигнутого в память посещения города одним из великих князей, как значилось на прибитой к нему чугунной дощечке. «Событие» это произошло за несколько лет до нашего приезда. Памятник был воздвигнут гражданами города Холма, очевидно, от избытка верноподданнических чувств, но затем эти чувства остыли, и он принял самый печальный вид: штукатурка обвалилась, обнажив незамысловатую кирпичную кладку.

В нашем статистическом бюро было принято по приезде в уезд направлять двух более солидных и «обходительных» статистиков с визитом к председателю земской управы и к предводителю дворянства. К числу таких «обходительных» принадлежал и я, а потому на мою долю всегда выпадала обязанность делать официальные визиты.

На следующее утро по приезде в Холм мы с товарищем отправились в земскую управу, отчасти с визитом к ее председателю, отчасти для собирания кое-какого необходимого для нас материала.

– Что, председатель в управе? – спросил я управского сторожа, входя в невероятно грязное помещение, пропитанное специфическим запахом русских присутственных мест.

– Никак нет.

– А скоро он придет?

– Они нынче совсем не будут.

– А завтра?

– Да и завтра, верно, не будут, они уехавши в имение. Нынче у них именины.

– А кто-нибудь из членов управы здесь?

– Никак нет.

– А будет из них кто-нибудь на службе?

– Никак нет, обои члены живут у себя в имениях: г. Елагин приезжают раз в неделю, а г. Калитина иной раз и несколько месяцев не видим.

– Ну, хоть секретарь-то управы здесь?

– Никак нет, они на именинах у председателя.

– Да кто же у вас тут есть, кроме вас?

– Бухгалтер здесь.

Мы отправились к бухгалтеру.

Маленький юркий человечек старого канцелярского типа, с хитрыми, умными глазами, высматривавшими из-за золотых очков, принял нас любезно и сейчас же предоставил в наше распоряжение весь чрезвычайно скудный материал, который мог служить нашим целям. Мы разговорились.

– Скажите, пожалуйста, что, у вас в управе всегда такая пустыня?

Бухгалтер презрительно махнул рукой.

– Да вот поживете у нас – полюбуетесь на наши порядки. Вот, как видите, я один здесь за председателя, секретаря и за всех вообще. Умри я вот хоть бы завтрашний день – и никто из моего начальства концов не соберет. Председатель, как изволите видеть, все на именинах-с: то сам гостей угощает, то к именинникам и именинницам в гости ездит. А у нас, знаете, каждые именины не один и не два дня, а целую неделю справляются. Только заедет когда в управу, бумаги подпишет, да и был таков. С ним все-таки, коли выспится, да с утра в управу заедет, можно и о деле переговорить. Ну, а насчет членов-с и того нельзя сказать. Один из них – Калитин – считается, что дорогами ведает, а как земские дороги вне города находятся, то он в город только за жалованием приезжает, а постоянно в своем имении проживает. Так он у нас и прозывается уездным членом, а господин Елагин – городским, потому что два раза в неделю к нам из имения приезжает. Сегодня или завтра поджидаем. Вот познакомитесь. Э, да если бы они каждый день здесь бывали, толку бы все равно не вышло. Сами посудите: Капитан двух слов правильно написать не может, разве что фамилию подмахнет, Елагин пограмотнее будет, но зато уж в арифметике совсем плох. И не думайте, что они из мужиков или там мещан каких-нибудь, как мы грешные, нет-с, все настоящие столбовыё дворяне, иначе как в фуражке с красным околышем из дому не выходят.

Во всем, что говорил о своем начальстве бухгалтер, в тоне его речи, в горько-саркастическом выражении лица чувствовалась глубокая ненависть, накопленная годами службы. Впоследствии мы узнали, что наш новый друг сумел воспользоваться своим положением фактического хозяина земского дела в уезде: сколотил порядочный капиталец и построил себе несколько домов на свои «сбережения». А все-таки он ненавидел этих людей, благодаря которым так хорошо устроил свои материальные дела. Может быть в нем говорил протест здравого смысла против нелепости окружающей жизни, а может быть отчасти и возмущенное гражданское чувство, которого даже нечестные люди не всегда лишены…

С большим интересом слушали мы повествование бухгалтера, полное юмора и метких язвительных характеристик.

Много я видал земских управ, хороших и плохих, но такое еще не приходилось встречать. Обыкновенно плохих земцев заменяет в работе кто-либо из наемных служащих.

– А каков ваш секретарь? – спросил я нашего собеседника.

Он ядовито взглянул через очки:

– На что им толковый секретарь, позвольте вас спросить? С председателем пьянствовать?.. Текущих дел у нас немного. Да и что греха таить, бумаги по два месяца без ответа лежат.

– Кто же доклады пишет к земскому собранию?

– Да никто не пишет. В прочих земствах, я в газетах читал, действительно по разным вопросам доклады бывают и там меры всякие возникают, а у нас же этого нет-с.

– Как же без докладов?

– А очень просто-с: смету, раскладку, счета капиталами пр. что требуется по бухгалтерской части, это, конечно, мною делается. Ну там, конечно, за два-три дня до собрания я все это председателю докладываю. А затем с моими голенькими цифрами управа и является на собрание. Собрание проходит в один день, да и то, если считать с закуской да с выпивкой, а собственно само заседание не больше трех часов продолжается. Председатель управы смету читает, а князь (князь Шаховской – предводитель дворянства) знай себе после каждой цифры приговаривает: «принято». Вот так все собрание молчком и проходит. Редко-редко какой-нибудь гласный решится вопрос задать, да и то уж наш князь брови морщит: «что, мол, задерживаете собрание»…

На улице послышался стук экипажа, и к земской управе подкатила коляска, запряженная великолепной тройкой вороных. Из экипажа вылез толстый блондин весьма добродушного вида, в длинном парусиновом пыльнике и в дворянской фуражке.

– Вот и Елагин подъехал, наш городской член, – сообщил бухгалтер.

Радушно поздоровавшись с нами, Елагин усадил нас около своего стола, на котором никаких письменных принадлежностей не лежало. Из вопросов, которые он нам задавал, выяснилось, что он понятия не имел не только о том, что предстоит статистическое обследование Холмского уезда, о чем губернская управа давно уже известила уездную, но для него было даже открытием, что при губернском земстве имеется какое-то статистическое бюро. Оказалось все-таки, что к статистике у него есть интерес особого рода.

– Знаете, я сам немного статистик, – говорил он, – пятнадцать лет состою корреспондентом министерства земледелия и аккуратно доставляю им всякие сведения… Вот, кстати, батенька, – вдруг обернулся он ко мне, – ведь вы по этой части: мне давно говорили, что за пятнадцать лет доставления сведений корреспондентам министерства полагаются медали. Так нельзя ли мне этакую медаль получить, а? А то, знаете, обидно: пятнадцать лет работаю, а никакой награды.

Медали были манией Елагина, над которой все в уезде подтрунивали. Нам потом передавали, что он каким-то образом себе уже добыл три медали и теперь надеялся получить четвертую.

– Я собираюсь писать им в министерство, что, если не дадут медали, я откажусь быть корреспондентом. Как вы думаете?

Я очень огорчил Елагина, объяснив ему, что, хотя я и статистик, но к министерству земледелия отношения не имею и протекции ему оказать не могу. Он грустно вздохнул и стал говорить о другом. Болтлив был не в меру. Нарассказал нам всяких историй о местных помещиках и даже посвятил нас в свои личные и семейные дела: сообщил, что год тому назад был совершенно разорен, но к счастью подвернулась богатая невеста из купчих и теперь он вполне обеспечен, и т. д. Мы пытались было задать ему несколько вопросов о земских делах, но тут он окончательно пасовал и обращался за помощью к бухгалтеру.

Время, однако, шло, а мы хотели еще в тот же день съездить за 10 верст от города, к предводителю дворянства князю Шаховскому, чтобы сразу отделаться от всех обязательных визитов. Поэтому, прервав болтовню Елагина, мы простились с ним и пошли на почтовую станцию, чтобы сейчас же ехать в имение князя Лутово.[5]5
  Название имения вымышлено, ибо подлинное название забыл.


[Закрыть]

Погода стояла солнечная, ясная, пахло весенним паром земли, новой травой и набухшими почками. Ехать приходилось не большаками, а проселочной дорогой, довольно песчаной, а потому, несмотря на распутицу, лошади бежали хорошей рысью, и мы незаметно доехали до Лутова.

Лутовская усадьба была красиво расположена на горе над небольшой речкой, к которой спускался тенистый парк. Мы подъехали к каменному одноэтажному дому в глубине обширного двора, заросшего травой и окаймленного хозяйственными постройками.

В передней, из-за чучела огромного медведя, грозно простиравшего свои лапы навстречу гостям, вышел одетый казачком мальчик и, взяв наши визитные карточки, отправился доложить о нас хозяину. В соседней комнате был слышен звон посуды и оживленный разговор. Очевидно, мы приехали как раз во время обеда. Через минуту вышел в переднюю с салфеткой в руках, аппетитно дожевывая пищу, сам князь Шаховской – плотный, совершенно лысый человек с большими черными усами на круглом плоском лице.

– А, очень рад, что заехали, милости просим, господа. Вы еще не обедали? Так не угодно ли с нами пообедать. Пожалуйте, пожалуйте. Пообедаем, а затем в винтик можно сыграть. Не правда ли? – говорил он, зайдя нам в тыл и слегка подталкивая в ту дверь, откуда слышались обеденные звуки.

В столовой за столом сидело человек пятнадцать, преимущественно молодежи обоего пола. Среди них было две дочки хозяина, три сына и несколько человек гостей. Хозяин усадил нас рядом с собой, усиленно подливал вино и весело и добродушно болтал с нами. Рассказал, что учился в университете, потом служил несколько лет на военной службе и наконец поселился у себя в имении, состоя уже шесть трехлетий предводителем дворянства.

С особым удовольствием он рассказывал о своем пребывании в университете.

– Мы ведь в университете с вашим главным статистиком, Н. Ф. Анненским, товарищами были. Хороший человек, очень мне нравился. Ведь он теперь в Питере живет? Если увидите, передайте ему поклон от старого приятеля.

После обеда, отказавшись от винта, мы пошли с хозяином пить кофе в кабинет. Тут приятель Анненского завел разговор на политические темы и стал всячески поносить местную администрацию. Сначала мне и вправду стало казаться, что благодушный старик был заражен крамольными идеями своим «приятелем». Однако я скоро убедился в противном.

– Дело в том, – говорил он нам, – что не знают народа, понятия о нем не имеют. Все из центра управлять хотят. Народ, знаете, не любит всей этой формалистики. Я вот всегда с губернским присутствием и со всеми губернаторами на ножах. Им все чтобы по букве закона было, а я этого терпеть не могу. Вот мы с начальством и воюем. Особенно не любил меня бывший губернатор из остзейских немцев, как его… этот… шустрый такой либералишка, Но я ему раз хорошо нос натянул: заезжал к нам в уезд как-то великий князь Владимир Александрович. Ну, известно, дворянство ему на границе уезда обед закатило. Приехал он со свитой, и губернатор этот либеральный тоже около него юлит. В конце обеда великий князь вынул из кармана свои золотые часы, положил их возле себя и сказал, что хочет подарить их лучшему волостному старшине уезда. «Кого прикажете считать лучшим старшиной, ваше высочество? – спрашивает губернатор. – Я полагаю, что этот вопрос можно разрешить на основании дел губернского присутствия». – «Нет, это слишком сложно, – ответил великий князь, – я предоставляю часы в распоряжение предводителя дворянства, а он уж пускай решит, кто из старшин более их заслужил». Губернатор прикусил губу, а я, поблагодарив великого князя за доверие, оказанное мне, а в моем лице всему местному дворянству, положил часы в карман и тут же попросил исправника, чтобы он через два дня созвал в город всех волостных старшин уезда.

Собрались мои старшины в земской управе. Все приехали. Я вышел к ним и держал такую речь (князь приосанился, выпятил грудь вперед, изображая, как он стоял перед старшинами):

– Ну, братцы, отвечайте мне, кто из вас самый строгий? У кого в волостном правлении больше порют? – Ведь если крепкий, хороший старшина, то приговоры волостного суда в значительной степени от него зависят… – Вижу, шепчутся старшины, друг друга подталкивают, наконец, выталкивают вперед здорового, степенного бородатого мужика. «Вот, – говорят, – уж куды лютый, лютее и в губернии не найти». Смеются все, а сам лютый старшина самодовольно ухмыляется да бороду поглаживает, видно, цену себе знает…

Тогда я вынул из кармана часы, передал их ему и говорю: «Вот тебе, старшина, за твою верную службу его высочество великий князь жалует свои золотые часы».

Рассказав нам эту историю, князь залился веселым смехом, потрясавшим его упитанное тело, и, видимо, удивился, не найдя на наших лицах сочувствия своему веселью.

Во время своих разъездов я никогда ни с кем не вступал в принципиальные споры и старался, сам не высказываясь, побольше выспрашивать своих случайных собеседников. Благодаря такой системе, во-первых, работа шла глаже, без лишних и ненужных осложнений, а во-вторых, можно было делать массу интересных наблюдений. Да и спорить с людьми, которых я больше никогда не увижу, было бы бессмысленно.

Так и в данном случае, несмотря на чудовищную нелепость рассказа Шаховского, я не стал оспаривать его мнения о качествах волостных старшин. Мой товарищ тоже молчал. Однако «лютый» старшина все же помешал непринужденности нашей беседы, и, заявив, что торопимся в город, и несмотря на радушное приглашение остаться ночевать, мы простились с гостеприимным хозяином и уехали.

Ямщик, весело помахивая кнутом, сообщил нам, что его хорошо накормили, да и лошадям овса дали.

– Уж тут, в Лутове, всегда так, потому – господа хорошие.

– А любят у вас князя Шаховского?

– А как же, человек хороший, дерется только больно.

– Как так дерется?

– А так, коли что не по ём, так он прямо те в зубы и закатит. Вот сын у него, большак, – он у него теперь хозяйствует, – так тот еще покруче тятьки будет.

– Тоже дерется?

– А как же. Работник ихний сказывал: надысь мужику одному с ихней деревни зуб вышиб…

3

По деревням

Старая лошадка с отвислой нижней губой и толстым животом, трущимся об оглобли, с трудом вывозит на пригорок из сырого, устланного вечерним туманом лога навозный кош, в котором везут, впрочем, не навоз, а меня, статистика псковского губернского земства.

Навозный кош – это ящик на двух колесах. Когда нужно из него выгружать навоз, то спереди его приподымают, а сзади отодвигают стенку, и навоз соскальзывает кучей на землю.

Растрясши себе бока в крестьянских телегах на лесных проселочных дорогах Холмского и Торопецкого уездов, я понял, что навозный кош является не только остроумным приспособлением для вывозки навоза, но, по местным условиям, и наилучшим экипажем для человека. Поэтому, переезжая из деревни в деревню, я всегда просил, чтобы мне запрягли лошадь в навозный кош.

В кош клали туго набитый сеном веревочный кошель, а поверх него мою дорожную подушку. Получалось для меня удобное сидение. Возница помещался спереди, на моих папках, закинув ноги через переднюю стенку коша и поставив их на оглобли. Словом, экипаж хоть куда, – и не тряский и легкий на ходу.

На пригорке – деревня дворов в десять. В Псковской губернии деревеньки маленькие (иногда 10–15 деревень составляли одно сельское общество), и деревня в десять дворов уже считалась довольно большой.

– Где у вас деревенный? – спрашиваю у бабы, которая ждет у ворот свою корову из стада.

Баба смотрит на меня растерянно.

– А вам на что?

– Нужно, дело есть.

– Сейчас кликну, – отвечает баба, продолжая с любопытством меня разглядывать.

Но «деревенный», или, как он именовался полным титулом, деревенный старшина (нечто вроде помощника старосты по данной деревне), уже тут как тут.

– Ты деревенный?[6]6
  Статистики из новичков часто пытались говорить крестьянам «вы», но скоро переходили на «ты», так как в те времена местные крестьяне, сами сбивавшиеся на «ты» с начальством, не ценили такой деликатности. На «вы» они отвечали – «мы», а порой просто не понимали, к кому относится местоимение множественного числа.


[Закрыть]

– Он самый.

– Так вот, первым делом отведи мне квартиру для ночевки, а затем приходи за распоряжениями.

– Слушаю. Подъезжайте вон к той избе, что посправнее.

Через минуту в указанной мне избе начинается бабья возня. Ее подметают вениками, выносят матрацы, подушки. А через пять минут на крыльце показывается хозяйка и, оправляя подол, с поклоном нараспев произносит:

– Милости просим, боярин. (В этих глухих местах «боярин» еще не сократился в «барина». Боярами называли, конечно, не только потомков боярских родов или помещиков, но всех одетых по-европейски людей).

Весть о моем приезде сразу разнеслась по деревне, и, когда появился деревенный за распоряжениями, около отведенной мне избы уже собрались все ее жители – мужчины, женщины, дети.

Более смелые осторожно входят в избу и, перекрестившись на образа, молча рассматривают меня, очевидно, ожидая начала интересующего их разговора.

О том, что какие-то люди ездят и «переписывают», уже знают в уезде, и мы, статистики, обросли всевозможными легендами. Все они в общем сводятся к тому, что мы присланы царем для «ревизии», т. е. для прирезки крестьянам помещичьей земли на все «мужские души», народившиеся после освобождения крестьян от крепостной зависимости.

Усталый от длинного рабочего дня, я не склонен вступать в разговоры. Разворачиваю списки деревень и даю распоряжение деревенному созвать на завтра домохозяев ближайших из них. Так как работаем мы в страдную пору, и я понимаю, как трудно крестьянину отрываться от своего хозяйства, то деревни у меня распределены по группам, и я говорю деревенному:

– Васютино, Лапшино и Лямцево – с утра, Княжье, Лебедку и Чижи – после перехватки, а Доманово, Хлюстово и Ляды – после обеда. Понял?

– Так точно.

Заставляю деревенного повторить мое распоряжение, и он точно его повторяет.

– Можно идти, ваше высокоблагородие?

Уходя, деревенный долго убеждает собравшуюся в избе толпу оставить меня в покое. Никто не возражает, но все стараются незаметно остаться, пока деревенный их не выталкивает наружу.

После целого дня, проведенного на людях, настает блаженная для меня минута одиночества. Одиночество, впрочем, относительное, так как все женщины из семьи, давшей мне приют, присутствуют при моей вечерней трапезе и рассматривают меня во всех подробностях.

Внимательные хозяйки иногда приготовляют ужин по своему вкусу, не дожидаясь моих распоряжений. В таких случаях хозяйка, ставя кушанье на стол, неизменно произносит местную «угощательную» формулу: «Кушайте, если желаете, а не желаете – как хотите».

Но встречались и хозяйки негостеприимные. Помню, как однажды я остановился в очень зажиточной избе и заказал на ужин яичницу. Хозяйка беспрекословно исполнила мое распоряжение, но яичница была приготовлена из тухлых яиц и есть ее было невозможно. Я попросил, чтобы мне сделали новую из свежих яиц.

– Нет у нас, боярин, других яичек-то, – заявила баба, – хозяйство наше бедное, курочек держим мало, а нонче они чтой-то и не несутся.

– Ну, так вот на, возьми двугривенный и купи мне яиц у соседей.

Баба хитро улыбнулась.

– Так бы сызначала и сказали, что деньги платите. За деньги и у нас, чай, свеженькие найдутся.

И через пять минут передо мной стояла яичница из самых свежих яиц.

Вообще население привыкло, что «начальство» за постой и продовольствие, а тем более – за прогоны, денег не платит. Поэтому, хотя мы расплачивались аккуратно и платили более чем щедро, тем не менее, как случайно удалось установить, наши хозяева неукоснительно предъявляли сельским обществам счета за наши разъезды и продовольствие, получая таким образом вдвойне.

После ужина приходит время сна.

Крестьянские избы в Псковской губернии просторны и сравнительно чисты, в особенности так называемые «летние половины», которые нам обычно отводили. Но домашних насекомых, именуемых на местном наречии собирательным словом «копоса» (то, что копошится), было видимо-невидимо. Перед тем, как расположиться ко сну, я всегда задавал хозяйкам вопрос: «А что, у вас копосно?» – и в случае отрицательного ответа доверчиво ложился на кровать, а в случае положительного – клал посреди комнаты ворох сена и на него уже стлал простыни. Злая «копоса» запутывалась в сене, и я был вне пределов досягаемости. Только в конце ночи более умные – клопы, отчаявшись добраться до меня через сенные заграждения, вползали на потолок и оттуда сыпались прямо на мою простыню.

Итак, женщины стелят мне постель, ощупывая при этом мои простыни и одеяло, и шепотом делятся друг с другом впечатлениями о их добротности. Потом становятся вокруг постели и ждут.

Первое время я пытался их выпроводить.

– Ну, спасибо, теперь можете идти, я спать буду.

Однако всегда получал один и тот же ответ:

– Ничего, подождем.

И я понимал, что жестоко их обижу, если настою, вопреки обычаю, на их уходе. Так постепенно привык раздеваться в женском обществе…

– Спите спокойно, – говорила хозяйка, убедившись, что я уже лежу под одеялом, и тушила свет.

Усталый от нервной работы в течение двенадцати-(и более) часового рабочего дня, я засыпал как убитый. А часа в четыре утра просыпался от гула голосов, слышавшегося с улицы.

Несмотря на расписание, точно усвоенное деревенным старшиной, с утра собрались домохозяева всех заказанных на целый день деревень.

– Я же тебе говорил, чтобы с утра только три деревни пришли, а ты согнал девять, – говорю укоризненно деревенному.

– Ничего, ваше благородие, подождут.

– Как же подождут! Ведь до некоторых только к вечеру дойдет очередь, а время страдное.

– Иначе никак невозможно. Коли не собрать их с утра, разбредутся, а потом ищи их по полям. Мороки не оберешься.

И вот оторванные от работы, голодные люди, неведомо для чего созванные неведомым начальством, покорно ждут моего опроса иногда с четырех часов утра до семи-восьми вечера.

Приказываю деревенному впустить в избу домохозяев очередной деревни. Входят один за другим бородатые мужики, снимают шапки, крестятся на образа и отвешивают мне низкие поклоны.

– Садитесь, старики (стариками полагалось звать всех домохозяев, независимо от их возраста).

– Ничего, и постоять можем.

– Садитесь, садитесь, долго спрашивать вас буду.

Мужики долго церемонятся, но наконец несколько человек садится, а остальные продолжают стоять…

Все это повторялось с неукоснительной точностью в каждой деревне, в которой мне приходилось вести опрос. Я заранее знал все жесты, ужимки, все слова, которые услышу. Порой даже жутко становилось от этого отсутствия живых индивидуальностей. В других местностях России, где мне приходилось работать, среди крестьян я встречал ярких людей, с которыми беседовал на различные темы. Здесь же, в Холмском и Торопецком уездах, эти серые, убогие мужики были точно все на одну колодку. Нивелированные своей дикостью и поголовной неграмотностью, они вдобавок еще искусственно в разговорах с неведомым начальством прятали свои мысли и чувства, прикрывая их стереотипными словами и жестами.

Вот и теперь, разбирая свои бланки перед опросом, я заранее знаю то, что услышу.

Один из усевшихся на лавку мужиков обиняком заводит разговор:

– Ох ты, Господи, – обращается он в пространство, – что же это будет-то!..

Так как вопрос обращен не ко мне, то я молчу.

Другой в том же тоне и тоже в пространство произносит:

– Все пишут, пишут, а к чему – неизвестно.

– Им-то известно, – уныло говорит кто-то из задних рядов.

Я понимаю, куда клонятся эти разговоры, но продолжаю молчать.

– Господи!.. – Следует длительная пауза.

– А скажите, боярин, к чему это вы ездите и списываете нас? – наконец обращается ко мне прямо кто-то из толпы.

Когда-то я пытался разъяснять крестьянам смысл статистического обследования, но убедился, что они мне все равно не верят, а потому отвечаю лаконически:

– Для сведениев. (Эта безграмотная и нелепая формула иногда помогала отделаться от назойливых расспросов).

После минуты молчания тот же смельчак решается уже прямо взять быка за рога.

– А у нас толкуют, что это насчет поравнения земли. Потому утеснение большое. Опять же душ новых народилось сколько, а земли на них нема. Вот мужики и смекают, быдто время пришло и что вы от царя присланы по этому, значит, делу.