Текст книги "Моя жизнь. Мои современники"

Автор книги: Владимир Оболенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 65 страниц)

Так мы дожили до государственного переворота 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Глава 25
Государственный переворот

Распоряжение министра земледелия Риттиха об ограничении выпечки хлеба. Продовольственный бунт и попытки его усмирения. Заседание Государственной Думы 25 февраля. На Невском 26 февраля. Завтрак у Демьянова с Керенским. Стрельба на Марсовом поле. Керенский опасается, что его арестуют. Мое пешее путешествие в Думу 27 февраля. Смена впечатлений на улицах Петербурга. В центре восстания. Государственная Дума в нерешительности. В Думе распоряжаются случайные люди. Появление Исполнительного комитета Совета рабочих депутатов. Образование Комитета Государственной Думы. На бестолковом заседании Военно-промышленного комитета. Возвращение домой после первого дня революции.

Вспыхнувшая в конце февраля 1917 года революция не была неожиданностью. Она казалась неизбежной. Но никто не представлял себе – как именно она произойдет и что послужит поводом для нее. Да и теперь многие забыли то, что дало толчок к революционному взрыву в Петербурге, и я считаю нелишним напомнить об обстоятельствах, предшествовавших петербургскому продовольственному и военному бунту.

Крупные исторические события всегда имеют глубокие причины, но именно поэтому часто возникают по совершенно случайным и малозначительным поводам. Так было и в России в 1917 году.

Революция началась с бунта продовольственных «хвостов», а этот бунт вспыхнул потому, что министр земледелия Риттих, заведовавший продовольствием Петербурга, испугавшись уменьшения подвоза хлеба в столицу, отдал распоряжение отпускать пекарям муку в ограниченном размере, по расчету 1 фунт печеного хлеба в день на человека. Ввиду сокращения хлебных запасов эта мера была вполне разумной, но лишь при одновременном введении системы хлебных карточек. Это обстоятельство, однако, Риттих упустил из виду. И вот у булочных образовались хлебные хвосты, в которых всякий старался забирать себе возможно больше хлеба. Когда же очередь доходила до середины хвоста, весь запас хлеба оказывался исчерпанным. В привилегированное положение попали более зажиточные слои населения, имевшие прислугу или незанятых членов семьи, которые могли спозаранку дежурить в хвостах. А семьи рабочих, в особенности же семьи взятых на войну солдат, жены которых работали на фабриках, не имели возможности тратить много времени на стояние в хвостах и оказывались лишенными хлеба.

Несколько дней нарастало недовольство обделенных, ропот в хвостах усиливался, и наконец начались бесчинства: женщины и дети, стоявшие в хвостах, стали громить булочные и пекарни, а затем толпы их с криками: «хлеба, хлеба!» – пошли по улицам Петербурга. Женский бунт был поддержан заводскими рабочими, объявившими забастовку: Уличные толпы увеличились. Они мешали движению, задерживая трамваи и опрокидывая их. Тогда забастовали и рабочие трамвайных парков. Весь этот свободный люд бродил по улицам без дела и в озлобленном настроении. Стали устраиваться летучие митинги, на которых революционеры, главным образом большевики, выступали с речами. В толпе появились красные флаги и плакаты с лозунгами – «долой войну» и «долой самодержавие». Наконец произошло несколько стычек толпы с полицией, не пускавшей манифестантов на Невский.

В Петербурге создалось очень тревожное настроение, в особенности среди депутатов Государственной Думы, хорошо понимавших причину возникновения продовольственных бунтов. Но никому еще не приходило в голову, что началась революция, ожидавшаяся всеми, одними со страхом, другими – с надеждой.

В субботу 25 февраля я был вызван повесткой на заседание ЦК, назначенное перед заседанием Думы в Таврическом дворце. На нем было принято решение срочно потребовать от правительства передачи всего продовольствия Петербурга городскому самоуправлению.

Потом я присутствовал на заседании Думы, где депутаты разных партий резко осуждали правительство, вызвавшее своими необдуманными мерами продовольственные беспорядки и усмиряющее их стрельбой. От лица правительства выступил бледный и взволнованный Риттих, признавший свою ошибку и изъявивший готовность изменить продовольственную организацию, привлекши к продовольственному делу городскую Думу.

Теперь, вспоминая все это, я допускаю мысль, что если бы Риттих своевременно ввел карточную систему хлебных выдач, то не было бы в Петербурге продовольственного бунта, а следовательно не произошло бы и государственного переворота 27 февраля. Революция отсрочилась бы. А там, через месяц началось бы наступление союзных армий, имевших все шансы на победу. Ибо теперь мы знаем, что немцы в это время дошли до крайнего истощения, а русская армия, благодаря энергичной деятельности общественных организаций, обладала уже большим запасом боевых материалов, нехватавших в начале войны. Победа же над немцами могла предотвратить революцию. Конечно, при господствовавшем тогда в народных массах раздражении против власти мог бы явиться и другой повод для революционного взрыва, но мог бы и не явиться… И тогда вся дальнейшая история России сложилась бы иначе.

В воскресенье, 26 февраля, я был приглашен завтракать к присяжному поверенному А. А. Демьянову, жившему на Бассейной улице. Я жил от него очень далеко – на Александровском проспекте Петербургской стороны, но из-за забастовки трамваев пошел к нему пешком, благо погода стояла прекрасная.

Дойдя до Михайловской площади, я увидел скопление народа на Невском и пошел посмотреть на то, что там происходило. На Невском я оказался в густой толпе, запрудившей тротуары. Это были зрители, смотревшие на шедшую посреди улицы манифестацию. Манифестация была довольно жидкая. Преобладали в ней женщины из продовольственных хвостов и подростки. Но над ней развевалось несколько красных флагов.

Перед зданием городской Думы манифестантов встретил казачий разъезд, старавшийся оттеснить их в боковые улицы. Однако этот маневр казакам не удался. Тогда, по команде офицера, казаки отъехали на некоторое расстояние, выстроились и полным карьером понеслись на толпу. Все вольные и невольные зрители этой сцены замерли в жутком ожидании…

И вдруг – веселое «ура»… Казаки неслись карьером между расступавшейся толпой, весело помахивая в воздухе нагайками, из которых ни одна не опустилась.

Несколько раз повторялся тот же маневр с теми же результатами: казаки мчались через толпу с веселыми, улыбающимися лицами, а толпа расступалась и кричала «ура». Наконец казаков отозвали, а манифестация продолжалась.

Глядя на эту необыкновенную сцену, я, конечно, понимал огромное значение явного неповиновения войсковой части своему начальству, но все же был далек от мысли, что это и есть революция.

Придя к Демьянову, я застал у него двух-трех знакомых, среди которых находился А. Ф. Керенский. Моему рассказу о том, что я видел на Невском, никто не придал особого значения. Все были уверены, что начавшийся в Петербурге бунт будет жестоко подавлен. Говорили о том, что накануне полиция стреляла в толпу, что были убитые и раненые и что прольется еще много крови на улицах Петербурга. Настроение у всех было мрачное.

После завтрака я пошел домой вместе с Керенским, которому тоже нужно было идти на Петербургскую сторону. Мы продолжали беседовать о волновавших нас событиях, учитывая их лишь как печальный симптом общего развала русской жизни во время войны.

Когда мы проходили по Марсову полю, за нами раздались выстрелы. Это войска очищали Невский от манифестантов и преследовали их по боковым улицам. Мимо нас бежали бледные люди, крича: «Бегите, стреляют!»…

Так вот она, кровь, о которой мы говорили…

Троицкий мост был оцеплен солдатами, которые не пропускали прохожих с Петербургской стороны. Керенский остановился в нерешительности:

– Уж не знаю, переходить ли Неву, – сказал он мрачно. – Зайдешь туда, а назад не пустят, Между тем завтра мне необходимо быть в Думе.

– Что вы, Александр Федорович, – возразил я, – предъявите депутатскую карточку, и пропустят.

– Депутатская карточка может не помочь мне, а повредить. Ведь мой арест за последнюю речь принципиально решен. Вопрос лишь в том, как его практически осуществить при моей депутатской неприкосновенности. Если сегодня распустят Думу – завтра, вероятно, меня арестуют… А впрочем, черт с ними, рискну пойти…

Пройдя Троицкий мост, мы расстались… Это был наш последний разговор при старом режиме. На следующий день му встретились в Думе среди бушевавшей революции…

26-го февраля Керенский был уверен в том, что не сегодня-завтра его арестуют, а 27-го февраля он принимал в Таврическом дворце арестованных министров и сановников царского правительства…

В понедельник, 27-го февраля, я вышел из дома в 8 часов утра. Ввиду забастовки трамваев, мне предстояла большая прогулка с Петербургской стороны на Садовую, где помещался беженский отдел Союза городов.

Был чудный ясный морозный день. Выпавший накануне снег покрывал улицы и ослепительно блестел на солнце. Отсутствие трамвайного шума и звонков создавало тишину, которая, вместе с ярким солнцем и белым снегом, успокоительно действовала на нервы, сильно взвинченные событиями предшествующих дней.

Придя на службу, я занялся обычным делом, торопясь его закончить, чтобы к 2-м часам поспеть на ответственное заседание думской фракции к.-д., на котором непременно хотел быть.

Вдруг, в 11 часов, телефонный звонок: муж одной из служащих сообщал ей, что Дума распущена и что против его окон взбунтовавшийся Волынский полк вышел из казарм и выстраивается на улице.

Получив эти ошеломляющие вести, я, не рассуждая, отправился пешком через весь город в Таврический дворец.

Садовая имела самый обычный вид: магазины открыты, на рынке толпа покупателей, разносчики с лотками перекрикивают друг друга… Все как всегда. Прислушиваюсь к разговорам прохожих: говорят о своих домашних делах, шутят, смеются… В этой мирной серой толпе охватившее меня волнение стало проходить, и уже более спокойным шагом я дошел до Невского проспекта.

Но тут сразу же попал в совсем иную обстановку: Невский был пустынен. Редкие прохожие имели тревожный вид, поминутно оглядываясь в сторону Литейной, на углу которой, возле ресторана Палкина, стоял кавалерийский эскадрон.

На Литейной молоденький офицер на красивой гнедой лошади подъезжал к каждому дому и повелительно отдавал дворникам распоряжение: «Затворяй ворота, затворяй ворота!» Какие-то люди метались по тротуарам, стуча в подъезды и умоляя их впустить…

Я ускорил шаги и вскоре оказался среди расставленных пулеметов, на углу Бассейной и Литейной. Они были направлены на Баскову улицу, в глубине которой был виден строй восставших солдат, стоявших перед своими казармами.

Пройдя за пулеметы, я перешел географическую черту, отделявшую город, живший еще в старом режиме, от города, охваченного революцией. После мирной Садовой, тревожно-пустынных Невского и Литейной, на Бассейной я очутился среди возбужденной толпы идущих во всех направлениях людей. То там то сям толпа останавливается и сбивается в кучу. Кто-то влезает на тумбу и произносит речь. Толпа слушает, кричит «ура» и дальше двигается неизвестно зачем, пока еще какой-нибудь оратор не задержит ее потока. Вот несется автомобиль с двумя военными. Выстрел… «Эх, промахнулся зря», – раздается чей-то голос вослед бешено уносящемуся автомобилю…

Прохожу мимо квартиры Милюкова и решаю зайти туда узнать о событиях. А. С. Милюкова отворяет дверь и говорит: «Идите скорее в Думу, она вероятно уже объявила себя Учредительным собранием». Скатываюсь с лестницы и уже почти бегом несусь к Таврическому дворцу.

Вокруг Думы еще не видно скопления народа. Главные ворота заперты. Вхожу в боковую дверь и направляюсь в Екатерининский зал… После уличных митингов, криков толпы и выстрелов здесь кажется необыкновенно тихо. Депутаты с испуганными лицами ходят группами по залу и тихо разговаривают. Подхожу к первому встретившемуся мне знакомому октябристу:

– Что у вас происходит?

Он рассеянно здоровается, уныло машет рукой и сообщает, что идет совещание лидеров, но что решений пока никаких не принято.

Понемногу кулуары Думы заполняются представителями петербургской радикальной и социалистической интеллигенции. Все почти между собой знакомы и сообщают друг другу свежие новости о восстании, к которому присоединяются все новые и новые полки и которое постепенно захватывает все части города.

Все возбуждены, у всех потребность как-то действовать… Но нет никакого руководящего центра. Там, на улицах, бушующие толпы народа и восставшие солдаты без всякого руководства, а здесь – бродящие, как тени, депутаты и их бесконечно совещающиеся лидеры… Революция никем не возглавляется…

Боже, когда же они кончат совещаться!..

Чуть кто-нибудь из думских лидеров покажется в зале, мы все набрасываемся на него: «Ну что, решили что-нибудь? Образовали правительство?» Лидер лавирует среди нас, отвечает уклончиво на вопросы и исчезает за захлопнувшеюся дверью. А мы снова ждем, ждем в тревоге, почти переходящей в отчаяние.

Между тем к зданию Таврического дворца начинают подходить толпы народа, а среди них вооруженные винтовками солдаты и рабочие. Сначала толпа шумит за решеткой, на улице, а затем каким-то образом проникает во двор Думы. Поминутно кто-нибудь оттуда вбегает и вызывает социалистических депутатов – то Скобелева, то Чхеидзе, то Керенского. Они выходят во двор и что-то говорят. Толпа кричит «ура» и на время успокаивается, но затем снова начинает напирать. И снова речи… А власти все нет и нет. Совещаются!..

Я хорошо понимаю, как трудно было Думе, в большинстве своем состоявшей из умеренных и правых депутатов, принять решение об образовании революционной власти. Мы все, собравшиеся в кулуарах Думы, и тогда это понимали. Но от этого понимания становилось еще тревожнее на душе. Ибо кто же, если не Дума, мог взять власть в свои руки и возглавить революцию, с каждой минутой все более и более охватывавшую народные массы и превращавшуюся в хаос анархии, грозящей страшным потоком разлиться по России, которая должна защищать себя от напора внешнего врага.

Инстинктивную потребность власти чувствовали и восставшие солдаты и рабочие, все в большем и большем числе запружавшие двор Таврического дворца. Но терпение толпы начинало иссякать. Все чаще и чаще для ее успокоения выходили социалистические депутаты, призывавшие ее к спокойствию охрипшими голосами.

Наконец, эти уговоры перестали действовать. Люди из толпы постепенно начали проникать в самое здание Думы. Так как распоряжаться в Думе было некому, то мы, случайные люди и отдельные депутаты, принимаемся наводить порядок.

Во дворе раздаются выстрелы, и в Думу кто-то вносит раненого офицера из охраны Таврического дворца… Вот врывается в Думу взвод вооруженных солдат, с пьяным унтер-офицером во главе. «Приказано занять телефоны», – повелительно провозглашает он. Кто-то пытается отговорить его, уверяя, что Дума с народом, но он свирепо вращает глазами и грозит револьвером. В Думе телефонов много, и кому-то приходит в голову, чтобы отделаться от свирепого воина, отдать в его распоряжение три телефона. Он успокаивается, ставит возле них караулы и велит никого к ним не допускать. И в течение всего остального дня у этих телефонов сменялись караулы, неведомо кем и зачем поставленные, что не мешало нам беспрепятственно пользоваться остальными думскими телефонами.

А вот я вижу, как несколько вооруженных винтовками рабочих вводят двух молоденьких прапорщиков. Прапорщики бледны, смотрят дико и испуганно, переводя глаза со своих конвойных на нас. Мы, очевидно, кажемся им страшными и всевластными главарями восстания. «Вот арестовали на водокачке и привели», – говорит мне молодой рабочий. Быстро соображаю, что нужно делать для спасения этих юношей. «Хорошо, – говорю авторитетным тоном, – мы их задерживаем, ступайте». Рабочие с видом исполненного долга удаляются.

– Вы голодны? – спрашиваю прапорщиков.

– Да, очень голодны, с утра ничего не ели, – отвечают чуть слышно, но по их глазам вижу, что начинают успокаиваться. Ведем их в буфет и кормим, а они не могут скрыть своего восторга от тепла и еды, а главное – от того, что спаслись от смертельной опасности.

Улица все больше и больше заполняет Думу. Все мы кого-то принимаем, кого-то для видимости арестуем, кого-то убеждаем уйти, утихомириваем…

В этот момент все возрастающей анархии, в каком-то коридоре, ко мне подходят три неизвестных мне человека:

– Укажите нам, пожалуйста, комнату, которую можно было бы занять.

– А кто вы?

– Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов.

Эти слова не имели еще для меня того смысла, который приобрели через несколько дней. Я даже обрадовался, что наконец из происходящей анархии выкристаллизовалось что-то организованное. Я ответил, что не состою депутатом и не могу распоряжаться отводом комнат, но постараюсь посодействовать им.

Как раз в эту минуту мимо нас проходил товарищ председателя Думы, А. И. Коновалов.

– Александр Иванович, – обратился я к нему, – вот Совет рабочих депутатов просит отвести ему комнату для заседаний.

Коновалов, только что вышедший из совещания думских лидеров и, очевидно, всецело поглощенный мыслями о том, что там происходило, рассеянно взглянул на нас и быстро ответил:

– Идите в комнату бюджетной комиссии, она свободна.

Здесь, в Париже, я напомнил Коновалову об этом эпизоде. Он его забыл. Видимо тогда, среди бурных событий первого дня революции, он не придал ему значения…

Через два часа образовался Временный комитет Государственной Думы, а через два дня – Временное правительство. Но первенство власти принадлежало Совету, Прежде чем Временный комитет Думы назначил своих комиссаров в правительственные учреждения, Исполнительный комитет Совета уже распоряжался, его знали, ему до некоторой степени подчинялись. И несомненно, что два часа, в течение которых Исполнительный комитет Совета был единственной властью, распоряжавшейся в Петербурге, оказали известное влияние на дальнейший ход революционных событий.

В городе восстание продолжало развиваться. Все новые полки переходили на сторону революции, а рабочие вооружались винтовками, брошенными солдатами. Эти вооруженные люди носились без толку по городу на грузовиках, производили обыски и аресты, часто сопровождавшиеся грабежами.

Еще до образования Совета рабочих депутатов случайные добровольцы из интеллигенции, находившиеся в Таврическом дворце, пытались внести какой-то порядок в этот хаос. Брали солдат и пристраивали их к делу по своему усмотрению: занимали учреждения, расставляли караулы для охраны зданий, складов и т. д. Большинство этих добровольцев были социалистами. Это обстоятельство облегчило Совету рабочих депутатов задачу возглавления революции, ибо добровольцы, случайно оказавшиеся во главе отдельных учреждений (например, большинства петербургских полицейских участков), признали над собою его власть, а не власть запоздавшего Комитета Думы, занятого составлением Временного правительства.

Встретив в Таврическом дворце А. В. Тыркову, я разговорился с ней на тему о том, что необходимо организовать питание солдат, с утра ничего не евших. Ей пришла мысль привлечь к этому делу городские попечительства, в которых мы с ней работали. Я одобрил ее план, и мы сейчас же принялись за его осуществление.

Вышли во двор, подошли к первому попавшемуся автомобилю под красным флагом и объяснили облеплявшим его солдатам наши намерения. Автомобиль был сейчас же предоставлен в наше распоряжение. Но осуществить нашего намерения нам не удалось.

На углу Литейного проспекта путь нам преградили солдаты: «Дальше ехать нельзя, стреляют». Действительно, с Литейной слышался треск ружейных выстрелов и воркотня пулеметов.

Сошли с автомобиля и, обойдя опасное место, все-таки пробрались на Литейную и зашли в помещение военно-промышленного комитета, чтобы оттуда снестись с попечительствами по телефону.

В комитете было множество народа. Как и в Думе – все знакомые лица левой петербургской интеллигенции. Шли совещания об организации порядка в городе. Оказалось между прочим, что питание солдат уже кем-то налажено. Поэтому я остался в комитете и принял участие в его заседаниях.

Попал я туда часов в семь вечера и пробыл до 12 часов ночи. Но тут память, в которой во всех подробностях сохранились вышеописанные события, мне окончательно изменяет: совершенно не понимаю, зачем я просидел пять часов в военно-промышленном комитете. Знаю, что почти все время «заседал». Заседания были бестолковые. Смутно помню, что там о чем-то горячо спорили и принимали какие-то резолюции. Нас поминутно прерывали телефонные звонки. Это из Думы сообщали о ходе событий, – об аресте Щегловитова, Горемыкина и других сановников, о том, какие вести приходят из ставки, из Царского Села и пр… В первом часу ночи я вышел на улицу и собирался идти домой пешком.

– Хотите, подвезу, мне тоже на Петербургскую сторону, – предложил мне выходивший со мной М. С. Маргулиес.

Мы уселись в автомобиль Союза городов, уже успевший украситься красным флагом, и, с трудом отбившись от кучки солдат, собиравшихся им завладеть, понеслись по Симеоновской улице к Инженерному замку. – «Стой, вороти обратно!» – нас остановил какой-то патруль и объяснил, что на цирке Чинизелли стоят пулеметы и кто-то из них палит по всем прохожим и проезжим. Повернули обратно и направились по Литейной к Александровскому мосту, мимо пылавшего Окружного суда. Он горел спокойно и величественно. Вокруг не было обычного пожарного шума и суеты. Горит, мол, так и надо…

На Каменноостровском я вышел из автомобиля и пошел пешком. На улицах ни души. Шаги раздаются особенно гулко.

Размышляя обо всем пережитом в этот день, подхожу к своему подъезду, и вдруг – «трах, трах, трах» – раздаются выстрелы и пули поют над моим ухом. Оглядываюсь, – никого не видно, тишина полная… Потом вдруг опять выстрел и опять свистит пуля. Я успел укрыться в подъезде. Стрелявший несомненно целился в меня. Кому это было нужно и зачем?.. Впрочем, в этот день все действовали хаотично, без определенного плана. Но ряд стихийно-хаотических действий создал перелом в истории России, перелом, называемый февральской революцией. На следующий день открылась новая страница русской истории.