Текст книги "Таких щадить нельзя (Худ. С. Марфин)"

Автор книги: Владимир Мильчаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

13. ЗООТЕХНИК ТОПОРКОВ

Еще задолго до революции южная окраина города сливалась с необъятным морем плодовых садов. Полюбились тенистые кущи одному из местных толстосумов – купцу Тузикову. И для глаз приятна красота садов, и для кармана прибыльна. Фрукты всегда в цене. Не один десяток лет радовалась купеческая душа этой благодати, радовалась и богатела. Но пришел грозный семнадцатый год и все переменил, переделал по-своему. Давно сгнил в земле бывший хозяин садов, купец Тузиков, пустивший себе пулю в лоб при виде того, как рушилось привычное благополучие и вековые устои. Давно в его садах пролегли десятки улиц, и в домах, построенных на этих улицах, шла совсем другая, не похожая на купеческую, жизнь. А за районом все еще сохранилось старое привычное название – Тузикова дача.

Уже на исходе дня из калитки небольшого домика вышел человек, одетый в серый поношенный пыльник и старую фетровую шляпу с отвисшими полями. Человек этот быстро пересек улицу и замешался среди людей, толпившихся на трамвайной остановке. Через час с лишним, сделав по пути три пересадки, он слез на конечной остановке трамвая на противоположной окраине города и побрел, сутулясь, с видом сильно уставшего человека, по узеньким пыльным улицам.

По существу, город уже кончился, слившись с пригородным кишлаком. Вдоль улицы тянулись дувалы – высокие глинобитные стены – с узенькими и низенькими калитками. Подойдя к одной из таких калиток, человек открыл ее ключом и вошел во дворик. Небольшая глиняная кибитка с одной дверью и двумя оконцами стояла у противоположной стены. Человек закрыл калитку, но не запер ее, а задвинул железным засовом. Знающий об этом засовчике человек легко открыл бы калитку снаружи.

– А-а! Товарищ Топорков! Приехал? Здравствуй, дорогой! – раздался приветливый голос, и над полуразрушенные дувалом, разделявшим два смежных дворика, поднялась загорелая, усатая физиономия в лихо сдвинутой на ухо тюбетейке.

– Здравствуй, Пулат-ака, – поздоровался вошедший. – Как жизнь идет? Какие новости?

– Жизнь хорошо идет, новостей нет, а письмо есть. Подожди, пожалуйста, сейчас принесу.

Физиономия исчезла, чтобы через минуту появиться на прежнем месте. Мускулистая, загорелая рука протянула Топоркову письмо. На конверте четко, хотя и криво, был выведен адрес и подчеркнуто двумя линиями «Топоркову Савелию Игнатьевичу». Обратный адрес – колхоз «Счастливое».

– Это из колхоза, – бросив подчеркнуто равнодушный взгляд на письмо, сообщил своему собеседнику Топорков.

– А какие у тебя новости? Ты долго ездил? – засветилась любопытством физиономия Пулата. – Расскажи, пожалуйста.

– Новостей у меня много, Пулат-ака, – добродушно усмехнулся Топорков, – но вот беда, спать хочу. Посплю немного, отдохну, тогда поговорим.

Заметив неудовольствие своего усатого собеседника, Топорков, отпирая замок двери кибитки, добавил:

– Со скотом в этом году здорово получится, Пулат-ака. Мяса много будет. Всю зиму из баранины плов кушать будем.

– Я плов и так каждый день кушаю, – недовольно проворчал Пулат, когда, войдя с кибитку, Топорков закрыл за собою дверь. – Какой занятой человек! Всегда спать хочет, говорить не может.

Еще ранней весной Пулат, владевший двумя кибитками, сдал одну из них зоотехнику Топоркову, рассудив, что ему с его небольшой семьей хватит и одной двухкомнатной кибитки, а двести рублей в месяц – деньги немалые. Квартирантом Топорков оказался удобным, тихим и аккуратным. Деньги платил в срок, иногда даже за месяц, за два вперед, если Пулат просил его об этом. Работал Топорков животноводом в одном из пригородных колхозов и обычно целыми неделями не бывал дома. Да и приходил он только для того, чтобы отоспаться. Пулат знал, что колхозные животноводы очень занятые люди, и с уважением относился к жильцу. Ему даже становилось совестно брать деньги за кибитку, в которой человек ночует всего три-четыре раза в месяц. Полюбопытствовал он однажды, почему же Топорков не живет в колхозе. Но жилец ответил, что хочет уйти с работы на селе и подыскивает себе местечко в городе.

– Я уж немолод, – объяснил Топорков Пулату. – Ездить по пастбищам тяжеловато. Надо искать тихое местечко да обзаводиться семьей.

Такое объяснение вполне удовлетворило Пулата, и между квартирантом и хозяином установились спокойные, дружеские отношения.

Войдя в комнату, Топорков запер за собой дверь, вытащил из кармана купленную по дороге газету и снял пыльник. В комнате вся мебель состояла из железной койки с довольно жесткой постелью, двух табуреток и небольшого, ничем не застланного стола. Зато на окнах висели плотные занавески.

Сев на кровать, зоотехник первым долгом вскрыл письмо. Оно было без подписи и сообщало о том, что в колхозе «Счастливое» все обстоит благополучно. «Так что ты ни о чем не беспокойся и работай себе спокойно». Несмотря на мирный тон письма, оно заставило Топоркова нахмуриться. Особенно внимательно прочел он конец письма, в котором говорилось: «Любимец покойного дяди, на которого многие сердились, а потом простили ему все, устроил нам большой скандал и уехал. Думаем, что в город подался. Жаль, что ты его никогда не видел в лицо, а то встретил бы там по-родственному. Впрочем, имя его тебе известно. Если узнаешь, где он, отнесись к нему, как положено».

Несколько минут Топорков сидел сосредоточенно думая. Затем, еще раз внимательно прочитав письмо, сжег его вместе с конвертом, растер золу ногой на земляном полу и потянулся за газетой.

Откинувшись на подушку, он развернул сильно помятую газету и первым долгом уткнулся в четвертую полосу. В глаза сразу же кинулся заголовок довольно большой корреспонденции «Главарь банды пристрелил своих подручных». Лицо Топоркова почернело. Он так и впился в газетные строки. Только хриплое дыхание говорило о том, какая ярость закипела в его груди. Через минуту скомканная газета полетела в угол комнаты.

– Сволочи, – прохрипел Топорков. – Какой трюк выкинули, подлецы! Вот сволочи!

Закинув руку за голову, он долго лежал на спине, что-то обдумывая. Колючий взгляд его холодных глаз шарил по потолку. В комнате постепенно темнело, но прошел не один час, пока с постели донеслось ровное дыхание, иногда перемежающееся скрипом зубов. Топорков заснул.

Часа через два после полуночи в окно кибитки два раза резко постучали, затем, после короткой паузы, стукнули еще один раз. Топорков проснулся, вскочил с кровати и задернул занавески на окнах. Затем подошел к двери и негромко спросил.

– Кто там?

– Это я, ваш племянник, дядя.

Топорков впустил посетителя, тщательно запер дверь и только после того щелкнул выключателем. Щурясь от яркого света, перед ним стоял Жорка Мухаммедов. От его независимо-пренебрежительного вида не осталось и следа. Заискивающе смотрел он на все еще мрачного, с помятой после сна физиономией Топоркова.

– Садись, – бросил Топорков, проверяя, плотно ли задрапированы окна. – Приходил?

– Два раза. Вас не было.

– Занят был. – Топорков уселся на койку. – Принес?

Вместо ответа Мухаммедов вытащил из кармана брюк бумажный сверток и положил на кровать. Топорков не торопясь развернул бумагу. В свертке оказалось несколько золотых часов, брошей, сережек и браслетов. Выделяясь среди этой щелочи своим весом и объемом, поблескивал массивный золотой портсигар.

– Это все? – окинув взглядом драгоценности, спросил Топорков.

– Нет. Это только от Косого, – подобострастно улыбнулся Жорка, вытягивая из другого кармана второй сверток.

– Молодец Косой, – благосклонно отметил Топорков, развертывая новый сверток. – А это кто?

– Тропа и Валерка.

– Недурно, – оценил содержимое свертка Топорков. – Но могло быть лучше. – Он внимательно пересмотрел драгоценности, лежавшие во втором свертке, и вдруг, отделив массивную брошь с крупными камнями, бросил ее Жорке на колени.

– Что, разбирать разучился? – проворчал он. – Сказал же, беру только золото. Выбрось в овраг, где поглубже.

Жорка, протянув еще один сверток Топоркову, вытащил из кармана напильничек для ногтей и поскреб им края броши. Из-под тонкого слоя позолоты заблестело серебро.

– Никогда бы не подумал, – виновато пробормотал он и сунул брошь в карман вместе с напильником.

– Теперь все? – спросил Топорков, пересмотрев, содержимое третьего свертка. – Все.

Вытащив из внутреннего кармана две толстые пачки денег, Топорков передал одну из них Жорке со словами:

– Это Косому. Скажешь, что Пахан доволен. А эту, – протянул он вторую пачку, – разделишь между остальными. Ну и себе оставь, только не слишком жирно. Рассказывай дальше.

– Да так вообще, все в порядке, – начал Жорка и замялся.

Топорков, складывавший драгоценности в небольшой, с виду дрянненький чемоданчик, набитый разным тряпьем, поднял голову:

– Чего крутишься? Рассказывай, что случилось?

– Ничего не случилось, – бодро начал Жорка и совсем тихо закончил. – Братва недовольна. Грозятся.

– Что-о-о? – зловеще протянул Топорков. – Это как понимать, грозятся?

– Да вот, это дело… с ювелирным… потом заметка в газете…

– Уже прочитали, читатели, – зло усмехнулся Топорков. – Брехня в заметке. Клевета. Лягавые сами пристрелили пацанов, а сваливают на меня.

– Братва поверила заметке. Она же знает, что у лягашей пистолеты, а пацанов застрелили из нагана. С вами на дело идти не хотят.

– Скажи всем, что если кто киксовать будет, сам шлепну.

– Не скажу, – испуганно вырвалось у Жорки. – Они и меня кокнуть могут.

Топорков с холодным вниманием посмотрел на Жорку. Тот весь напрягся и опустил глаза, но Топорков неожиданно спокойным тоном сказал:

– Что еще?

Теперь Жорка почувствовал себя значительно свободнее. Он рассказал все, что ему стало известно о комсомольском собрании в школе, и о том, что говорили Игорь Непринцев и Гриша Молчанов. К удивлению Мухаммедова, его рассказ ничуть не встревожил Пахана. Он только, прикусив зубами нижнюю губу, на минуту задумался, потом, насмешливо подмигнув Мухаммедову, распорядился:

– Первого не трогать, а второго, с которым ты «подружился», – ядовито подчеркнул он, – убрать. – Заметил, что Жорка собирается протестовать, он, ласково глядя на своего подручного, соболезнующе сказал: – Ничего не могу поделать, дорогой. Придется тебе. Сам наследил – сам и убирай. Иначе догадываешься, что я с тобой за это сделаю.

Мухаммедов смертельно побледнел при этом намеке. Он испуганно и одновременно с ненавистью взглянул на Пахана, но не решившись ничего сказать, отвел глаза.

– Сделаешь это сам, а братве по секрету скажешь, что я лично одному из них приказал уничтожить предателя. А кому, тебе неизвестно. И впредь так же буду поступать. Пусть друг друга боятся. Понял?

– Понял, – глухо отозвался Жорка.

– А что с сиропником?

– Все в порядке. Вход прямо с улицы. Живут трое. Сам Арский целый день торгует, жена или получает посылки, или бегает по заказчикам. Дома обычно одна старуха.

– Эту квартиру я сам возьму, – решил Топорков после короткой паузы. – Таким кушем ни с кем делиться не буду. Завтра возьми у Тропки мотоцикл. Ровно в три часа встретимся на старом месте. Да и на гуринского сопляка нажми. Он теперь все, что угодно сделает. А достать два-три пистолета для него – раз плюнуть. Ну, иди. Мне завтра рано вставать.

Мягко шелестят шины. Велосипед плавно катит по гладкому асфальту. В ранние предутренние часы незачем подтормаживать на перекрестках улиц. Возможность налететь на выезжающий из-за поворота автомобиль бесконечно мала. Автомобили, как и их хозяева, спят. В такие часы не загорится зловещий красный глаз светофора, не раздастся сзади предостерегающий и запрещающий милицейский свисток. Пустота и тишина. Жми на обе педали, выжимай из велосипеда любую возможную для него скорость, кати сломя голову куда хочешь, никого это не побеспокоит в ранние предутренние часы.

Но Жора Мухаммедов не воспользовался преимуществом ранних часов. Глубоко задумавшись, он медленно ехал по краю асфальтированной полосы улицы, не замечая ни тишины, ни своего одиночества. В памяти снова проходил недавний разговор с Топорковым.

О, как ненавидел Жорка этого холодного, всегда спокойного человека с колючим, ощутимо колючим взглядом. Ненавидел и в то же время боялся. Боялся больше, чем ненавидел. Было время, еще совсем недавно, когда Жорка пытался освободиться от этого человека. Но, как муха, попавшая на лист липкой бумаги, он с каждым движением увязал все больше и больше.

«С ним не развяжешься, – думал Жорка, тупо смотря на освещенную фарой велосипеда полоску асфальта. – Опять мокрое дело. Поймают лягавые – шлепнут; откажешься – шлепнет он». Давно возникшая в голове Жорки мысль теперь оформилась в окончательное решение: «Надо сматываться. Взять крупный куш и, пока документы не помараны, уезжать, только подальше куда-нибудь – на Дальний Восток или Камчатку. Поступлю работать, получу профессию». Сейчас бандит искренне верил, что сможет работать, жить честным трудом. Вспомнив про пачки денег, лежащие у него в кармане, он подумал: «А не мотнуть ли сейчас, с этими деньгами, – но сразу же отказался от такой мысли. – Нет, мало. Сколько тут? Тысяч пять-шесть, не больше. Пахан прижимист. С такими деньгами далеко не уедешь. Вот возьмем сиропника, тогда другое дело. Можно будет сменить профессию «сына министра» на более безопасную».

Мухаммедов никогда не был сыном министра. Его отец занимал довольно высокий пост в одном из ведущих наркоматов республики. В середине тридцатых годов выяснилось, что это ответственное лицо довольно долго совмещало работу в советском аппарате с активной деятельностью в антисоветской националистической организации. Мать Жоры умерла вскоре после ареста мужа. Мальчика, которому в это время не было и пяти лет, взял на воспитание дядя, родной брат покойной матери. В семье дяди Жорка получил приличную одежду, обувь, питание. Но этим и ограничивались заботы дядюшки о своем племяннике. Возглавляя одну из крупнейших торговых организаций, дядюшка по горло был погружен в различные коммерческие комбинации. Впрочем, он умел извлекать из них и лично для себя немалую пользу. Имея двух жен, а следовательно, и две семьи, с весьма многочисленным потомством, он как правоверный мусульманин считал себя обязанным изыскивать пути к безбедному существованию двух своих очагов. Торговые дела, постоянные свары смертельно ненавидевших друг друга жен, улаживание ссор между своими детьми занимали все время дядюшки, и Жора был предоставлен самому себе.

В детстве главной заботой мальчика было не попадаться на глаза женам дядюшки, которые рассматривали его как даровую рабочую силу в дополнение к очумевшей и задерганной домработнице. Поэтому большую часть дня Жора проводил на улице, где скоро стал коноводом таких же, как и он, безнадзорных детей. Они и прозвали Жору «сыном министра». Позднее, когда Жора пошел в школу, связи с этой компанией не оборвались, а даже окрепли и расширились. Способный мальчишка, ухитряясь быть на хорошем счету в школе, превращался в настоящего разбойника на улице. Впрочем, почти до девятого класса его внешкольная деятельность носила относительно невинный характер. Дядюшка, неожиданно для себя увидевший, что его воспитанник из сопливого мальчишки превратился в юношу, стал ежемесячно выдавать ему некоторую сумму денег «на расходы». Денег этих на покупку билетов в кино хватало с избытком, но на более широкий образ жизни было недостаточно. Между тем исподтишка Жорка уже пристрастился к дорогим папиросам и к вину. Привыкать к этому он стал, заимствуя папиросы из начатых дядей пачек, а с седьмого класса от случая к случаю принимая участие в выпивках дядюшки и его сослуживцев. Дядя явно мироволил племяннику, рассчитывая, что в недалеком будущем Жорка устроится на работу в городской торговой сети и будет полезным ему человеком.

Недостаток средств Жорка и его приятели решили восполнять самым легким, по их мнению, способом – мелкими кражами. Постепенно компания хулиганствующих от безделья подростков-школьников превратилась в шайку мелких воришек.

Такая «внешкольная работа» не могла не отразиться на учебе Жоры Мухаммедова. С трудом перевалив через порог девятого класса, он прочно занял место в ряду неуспевающих. А впереди, как туча, нависали грозные выпускные экзамены. Но тут произошли два события, сделавшие эти грозные экзамены не страшными, а желанными, но недоступными.

Неожиданно арестовали дядю. По тому, как держался он в момент ареста, Жора понял, что тут «дело гиблое». И в самом деле, на суде, раскрывшем целую систему хищений в торговой сети республики, дядя получил двадцать лет. Жора заметил, что дядя доволен таким решением суда. Видимо, сам он ожидал более сурового приговора.

Происшествие с дядей выбило Жору из привычной колеи, изменило его судьбу. Уютный дядин особняк и все его накопленное путем коммерции добро были конфискованы.

Правда, Жора оказался сообразительнее всех. В тот момент, когда перепуганные тетки беспомощно ахали и охали, он успел припрятать несколько ценных вещей, и, скрыв их от конфискации, на некоторое время смог обеспечить себя. Но утаенного не могло хватить надолго, тем более что теперь Жора обо всем, даже о квартире, должен был заботиться сам.

Школа была оставлена под предлогом поступления на работу. Жора действительно пытался устроиться в торговую сеть. Но не тут-то было. Многочисленные дядины друзья и собутыльники шарахались от него, как черти от ладана. Для них племянник бывшего друга и покровителя был сейчас опасным человеком. Вдруг руководящие товарищи или, упаси бог, прокурор, подумают, что они «поддерживают связи» с разоблаченным расхитителем народного добра. Так Жора ничего и не добился от людей, еще вчера лебезивших перед его дядюшкой. Пойти же на завод рабочим, заняться физическим трудом, ему казалось унизительным. Оставался еще один путь – путь легкой наживы, и он повернул на него.

Но и в шайке молодых сорванцов у Жорки не все обстояло благополучно. Его авторитет, как вожака, падал. И в этом был виноват Косой.

Свою кличку Косой получил еще в сорок третьем году за небольшой дефект глаз. В годы войны в наш город вместе с эвакуированным с запада трудовым людом проскользнули и отбросы общества. Втянутый в одну из шаек, Косой еще в конце сорок третьего года, несмотря на молодость, был осужден на долгий срок заключения. Тюрьма не исправила молодого бандита, но многому его научила. Освобожденный по амнистии, Косой случайно познакомился с Жоркой. Вначале они дружили, но вскоре между ними началась борьба за власть над полудюжиной молодых сорванцов. У Косого выявился ряд преимуществ перед Жоркой. Он был опытней, развращенней и подлей своего соперника. Глухая борьба грозила вылиться в настоящее столкновение между Жоркой и Косым, когда случай перетасовал все карты.

Однажды, месяцев пять-шесть тому назад, в солнечный весенний день, Жорка Мухаммедов и его постоянные адъютанты Валерка, Генка и Симка собрались на огромном пустыре за кирпичным заводом. Завод находился на самой окраине города. Случайные прохожие редко появлялись на тропинке, ведущей через пустырь. В общем, условия для встречи теплой компании были самые подходящие. Выбрав местечко потенистее, все уселись прямо на траву в кружок. От нечего делать друзья решили перекинуться в картишки. Играли по «маленькой» не для «интересу», а чтобы убить время. Здесь-то, на пустыре, и разыскал их Косой.

Он подошел и с минуту молча стоял за спиной Жорки, внимательно наблюдая за игрой, Затем, окинув недовольным взглядом пустырь, сердито хмыкнул.

Картина и в самом деле оказалась очень неприглядной. Обширный пустырь только кое– где был покрыт кустиками чахлой травы и колючки. Зато и там и сям громоздились кучки, кучи и целые холмы битого кирпича, обрезков ржавого железа, бумажного мусора и всевозможной дряни, под шумок сваливавшейся сюда домоуправлениями окраинных улиц. Солнце палило совсем по-летнему, и красноватая земля пустыря казалась раскаленной. Легкая пыль, поднимающаяся ветерком с мусорных куч, создавала впечатление, что кучи тлеют на раскаленной земле и слегка дымят. Только в углу пустыря, где велась карточная игра, было прохладно. Заросли ветловника и полдюжины вековых карагачей, потушив лучи солнца в густой листве, сохраняли здесь почти весеннюю прохладу. Но даже сюда доносилось с середины пустыря ядовитое дыхание гниющих мусорных куч. С каждым порывом ветерка и прохладную свежесть прорывались отвратительные струйки кисловатой вони.

Игра, и до этого шедшая без всякого азарта, с приходом Косого окончательно замерла, а его недовольное хмыкание подзадорило Жорку.

– Чего нос морщишь? – бросил он, оглянувшись через плечо на Косого. – Чем здесь плохо?

– Красота! На пляж похоже, – иронически ответил Косой. – Только воняет как из «параши».

– Не нюхал. Не приходилось, – усмехнулся Жорка. – Расскажи, какая она, раз ты специалист по «параше».

Это было уже прямым оскорблением. Жоркины дружки замерли, ожидая, чем ответит Косой на выпад их главаря. Драка казалась неминуемой. Но случилось невероятное. Косой не принял вызова. Словно ничего не произошло и оскорбительные слова были направлены не в его адрес, он скинул наброшенный на плечи пиджак, расстелил, его на траву и улегся. Это было так непохоже на обычное поведение Косого, что адъютанты Жорки удивленно переглянулись. Тогда Жорка, восприняв миролюбивое настроение Косого как боязнь, пошел напролом.

– Ну, чего ж ты молчишь? – снова задел он Косого. – Расскажи, какая она?

– А зачем я тебе буду рассказывать? – лениво усмехнулся Косой. – Сам понюхаешь «парашу» – поймешь. На всю жизнь запомнишь.

– Не всем такое счастье, как тебе! – задорно выкрикнул Жорка. – Может, мне и не придется.

– Придется, – зевнув, пообещал Косой. – От тюряги не отвертишься. Почище тебя люди и то засыпаются.

– Ну, закаркал, – сердито отвернулся от Косого Жорка.

– А раз всем нам тюряги не миновать, так надо умеючи жить на свободе, – не унимался Косой.

– Как же так? – начал было Валерка, но, остановленный предупреждающим взглядом Жорки, умолк. Некоторое время все молчали. Косой, сделав вид, что его ничего больше не интересует, с независимым видом начал что-то насвистывать.

– Ну, чего же ты? – не выдержал наконец Жорка. – Если наколол что новое, так выкладывай.

– Не понимаю я, что вам за интерес на свалке в карты играть? – не отвечая на вопрос, спросил Косой.

Укромное местечко на пустыре разыскал сам Жорка, и поэтому пренебрежительные слова Косого задели его самолюбие.

– Может, у тебя есть блат в дирекции городского парка? Может, ты заимел особняк? – ядовито спросил он Косого.

– Да, особняк и с девочками.

– С девочками?! – молодым петушком изумленно кукарекнул Валерка.

– И выпить, и все что угодно можно, – соблазнял Косой. – Если, конечно, найдется, чем заплатить.

– Шикарно, – восхищенно оценил предложение Косого Валерка. Генка и Симка выжидательно смотрели на своего главаря.

Предложение Косого заинтересовало Жорку, но, стараясь не показать этого своему сопернику, он безразличным тоном сказал:

– Пожалуй, можно сходить посмотреть. Просто так, для интереса. Когда компания пустилась в путь, Косой предупредил:

– Только смотрите. К хозяйке не подсыпаться. Она баба хоть куда, но не про вас.

– За собой оставил? – съязвил Жорка.

– Мне еще жизнь не надоела, – недовольно бросил Косой, и Жорка почувствовал, что это не просто фраза.

– У нее уже есть постоянный? – догадался Жорка.

– Есть. И не нам с тобой чета.

– Ну-у! А как ее зовут?

– Калерочкой. Хотя для начала лучше зовите ее Калерией Павловной.

Если бы кто-либо попытался точно установить происхождение Калерии Павловны Осинкиной, то очень скоро понял бы, что взялся за неразрешимую задачу. Сама Калерия Павловна никогда не старалась допытаться, кто же, в конце концов, был ее отцом. С детских пор ей достаточно было того, что у нее была мать, причем такая мать, существование которой делало совершенно незаметным отсутствие отца. В рассказах Агнии Михайловны, в зависимости от настроения рассказчицы, отцом Калерочки становился то ослепительный гардемарин с царской яхты «Штандарт», единственный отпрыск семьи, знатность которой не уступала императорской фамилии, то блестящий офицер свиты его величества, то молодой миллионер, золотопромышленник с Урала.

Доподлинно же известно было только одно, что когда весной 1920 года банды Анненкова бежали в Китай, в одной из станиц Семиречья, в брошенном постояльцами и хозяевами доме, осталась молодая женщина с шестилетней девочкой на руках и двумя туго набитыми чемоданами. Видимо, ослепительный гардемарин или свитский офицер вкупе с уральским миллионером настолько поспешно удирали от Красной армии, что не успели забежать на квартиру не только за женщиной, но даже и за чемоданами.

Агния Михайловна, оставшись одна, вначале растерянно поплакала, а затем подумала и начала устраивать жизнь. Она оказалась превосходной швеей. В сундуках ограбленных анненковцами станиц Семиречья не осталось хранимых из поколения в поколение атласов, бархатов и сукон. Не осталось даже простых ситцев и сатинов. Вот тут-то и проявилось искусство Агнии Михайловны. Из обычного холста и домотканой пестряди она умудрялась создавать такие замечательные наряды, что благодарные станичные девчата и молодицы в изобилии снабжали ловкую швею мукой, салом, медом, самогонкой и яйцами – самой устойчивой в то время валютой Семиречья.

Впрочем, в станице Агния Михайловна задержалась не так уж долго. Отгремели, отбушевали грозные годы военного коммунизма, потянуло теплым ветерком новой экономической политики. На перепаханных революцией просторах нашей страны появились первые, еще не окрепшие ростки социалистических предприятий. Зато, как лопухи и чертополох, буйно поперли изо всех щелей уцелевшие заводчики, купчишки, владельцы и прочая более мелкая, но не менее прожорливая обывательская шушера.

Великан-народ, закончив гражданскую войну, готовился к новому наступлению. Он просто присел отдохнуть, сделал короткую передышку, чтобы набраться сил, а все это отребье решило, что революция уже кончена, что возвращается старое, что надо только не зевать, присосаться покрепче, урвать побольше. Оно егошилось, попискивало, иногда даже шипело, жирея и обогащаясь.

Последняя отрыжка старого разгромленного мира – нэпман, хотел не только богатеть в жиреть. Он и внешне не хотел походить на одетых в обноски «голозадых победителей», как шепотком, с оглядкой, называли нэпманы в своем кругу рабочих и крестьян. Агния Михайловна быстро сообразила, что ей больше незачем отсиживаться в сытой, но глухой станице. И вот в начале двадцать второго года на одной из главных улиц Алма-Аты открылся «Салон парижских мод». Агния Михайловна оказалась энергичной и оборотистой хозяйкой. Сейчас она уже не сидела за машинкой. На нее работало полтора десятка мастериц. Сама хозяйка занималась только приемом и выдачей заказов и обсуждением фасонов с заказчицами.

Дело оказалось очень выгодным. Дождь новеньких, приятно хрустящих, только что выпущенных государством червонцев осыпал Агнию Михайловну. Но, собирая обильную жатву, она не забывала всем и каждому рассказывать, что лично ей ничего не надо, что она старается только для своей Калерочки, отцом которой был… и дальше – в соответствии с настроением – вспоминался или ослепительный гардемарин, или свитский офицер, или уральский миллионер. И многие из заказчиц, слушая ее рассказы, внимательно приглядывались к очень красивой, одетой, как картинка из модного журнала, бойкой девочке, соображая, что не худо было бы со временем взять эту красавицу за своего подрастающего шалопая, тем более, что воспитание девочка получила домашнее, а не в этой ужасной советской школе. Агния Михайловна пригласила к Калерочке лучших, по ее мнению, учителей. Способная девочка легко усваивала все, что ей преподавали. Она прочла целую гору переводных романов, умела неплохо петь и очень мило танцевать. Имела Калерочка представление и о точных науках. Одному только не обучали ее – труду.

Агния Михайловна была уверена, что трудиться ее дочери вообще не придется. Не для этого она ее такой красавицей вырастила.

Однако на этот раз прогноз Агнии Михайловны оказался ошибочным.

Подули штормовые ветра первой пятилетки и развеяли, размели нэповскую паутину. Салон Агнии Михайловны перестал изготовлять модные платья, изумительные палантины, строгие тройки и величественные макинтоши. Наиболее модной одеждой стала обычная стеганая телогрейка, и даже самые интересные девчата шили себе обычные лыжные штаны. В этой униформе пятилеток так удобно было взбегать по крутым лесам первых гигантов новостроек и выводить в поля первые, еще неуклюжие и капризные тракторы.

Салон Агнии Михайловны захирел, а потом и совсем прекратил свое существование под суровой дланью финорганов. Вместе с салоном хирела и Агния Михайловна. Второго крушения своего привычного и уютного мира она пережить не смогла. Еще в кочевые годы гражданской войны она иногда прикладывалась к рюмочке. Но тогда рюмочка была нужна для того, чтобы согреться после длительного пути на морозе. В годы нэпа Агния Михайловна пристрастилась к тонким винам, так хорошо оттенявшим благополучие, которого она достигла. Сейчас же она начала пить с горя и уже не вина, а обычную водку. Начались запои, наступила нищета, приближалась смерть.

Калерочке шел шестнадцатый год, когда она осиротела. Жить было не на что. Афиши и объявления со всех заборов кричали, призывали, требовали: «Дайте рабочую силу!» Люди любой профессии, от чернорабочего до академика, требовались на строительстве Сталинградского тракторного, Магнитки, Днепрогэса. Из далекой тундры подавали свой первый призыв Хибины, и совсем рядом, здесь, в Казахстане, пробивалась сквозь раскаленные пески железная игла Турксиба.

Но Калерочка даже не подумала о том, что из нее могла бы выйти арматурщица, бетонщица или крановщица. Токарное и слесарное искусство также не прельщало ее. Не захотела она быть и скромной чертежницей в одном из сотен проектных отделов, бюро и управлений. Все это было не по ней. Использовав уцелевшие знакомства, Калерочка пристроилась буфетчицей в маленький ресторан около вокзала. Ресторан носил скромное, не соответствовавшее его функциям название «Столовая ЦРК N 72». Оставшиеся от салонных времен несколько со вкусом сделанных платьев и природная красота выделяли Калерочку из числа других сотрудников столовой. Скоро «Калерочку из семьдесят второй» знали многие в шумной казахстанской столице. Да и она узнала многих. Расторопные вербовщики рабочей силы, продувные заготовители всего, что можно заготовлять, и прочие денежные дельцы летели, как бабочки на огонь, на красоту Калерочки. Как бабочки крылья, они сжигали за несколько угарных ночей свои командировочные и подотчетные суммы, а затем, протрезвевшие и угрюмые, отрабатывали положенные им по приговору за растрату сроки, зачастую на тех же самых стройках, с которых в свое время выезжали в командировки.