Текст книги "Таких щадить нельзя (Худ. С. Марфин)"

Автор книги: Владимир Мильчаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

5. ОПЕРАЦИЯ НЕ УДАЛАСЬ

Петр Фомич был близок к истине. За толстыми кирпичными стенами четырехэтажного дома, в кабинете полковника Голубкина, шел разговор об Александре Лобове. Перед полковником лежал весь материал дознания, сделанного в «Счастливом».

– Хорошо, что ты не арестовал Бубенца, задумчиво листая протоколы допросов, говорил полковник Кретову. – Тут простое стечение обстоятельств. Дело получается гораздо сложнее, чем могло показаться на первый взгляд. У нас в руках три очень тоненьких ниточки: патрон от пистолета, из которого стреляли в Лобова, отпечаток шины и отпечаток обуви убийцы. Наиболее надежны патрон и след автомашины. Надо найти пистолет, из которого выстрелен этот патрон, и машину, «обутую» в такую необычную шину.

Алексей молчал. Он знал привычку Ивана Федоровича излагать вслух догадки, сомнения и выводы, возникавшие у него при размышлении над расследуемым делом. От присутствовавших при этом сотрудников полковник требовал, чтобы они вмешивались в его рассуждения, спорили с ним, опровергали или признавали ход его мыслей. Такой метод обсуждения он называл «думать вместе и вслух».

– Машину, если она из того района, обнаружит Абдукадыр Мерген, – заговорил Кретов после долгой паузы. – Старик – опытный следопыт.

– А если машина не районная? – спросил Голубкин.

– Вы думаете, что за Лобовым могли начать слежку еще в городе?

– Возможно, – согласился Голубкин.

– Но ведь это уже… – начал Кретов и не докончил фразу.

– Может и так… Не случайно начальник Республиканского управления милиции приказал мне подробно сообщать о ходе розыска Комитету государственной безопасности. Иногда трудно установить, где кончается уголовное преступление и начинается политическое, – проговорил как бы про себя Голубкин, затем вскинул голову и, внимательно посмотрев на Кретова, спросил:

– Биографию Лобова ты знаешь?

– Не в деталях, конечно, но все-таки познакомился.

– Рассказывай. Что знаю, добавлю. Может быть, и тут найдутся какие-то ниточки.

– Лобов родился в 1897 году, – начал Алексей. – Отец – рабочий Главных железнодорожных мастерских. Александр Данилович с четырнадцати лет начал работать в тех же мастерских вначале учеником, а затем слесарем. В партию вступил в мае шестнадцатого года, а в октябре по предложению партийной организации ушел в армию добровольцем. В дни Февральской революции служил рядовым в первом запасном сибирском полку. В декабре семнадцатого года вступил в Красную Гвардию.

– Девятого ноября семнадцатого года, когда генерал Коровиченко хотел разоружить ненадежные части, Александр Лобов призвал свой батальон не выполнять приказ генерала. Разоружение не состоялось, – дополнил Голубкин.

– А вот этого я не знал, – признался Алексей.

– Продолжай дальше.

– В январе восемнадцатого года Лобов участвует в бою с басмачами Иргаша под Кокандом. В июле восемнадцатого года направлен на курсы красных командиров. С мая девятнадцатого года командует эскадроном, постоянно находящимся в боях с басмачами. Награжден боевым оружием от командарма товарища Фрунзе и личным подарком от товарища Куйбышева – именными часами. В августе двадцать третьего года был тяжело ранен.

– В бою с бандой Джумы Пансата под Андижаном, – уточнил Голубкин. – Кроме того, за участие в разгроме отрядов Энвер-паши в августе двадцать второго года награжден орденом Красного Знамени.

– Правильно, – подтвердил Алексей. – Про орден я знал, но думал, что он награжден после ранения.

– Давай дальше, – поторопил Голубкин.

– По излечении, в двадцать пятом году, партия направила Лобова на учебу.

– Да, в Свердловку. Окончил в двадцать восьмом.

– После учебы и до тридцать пятого года Лобов был на партийной работе в Западной Сибири.

– Дважды избирался членом пленума Сибкрайкома, – напомнил полковник.

– Затем до тридцать восьмого – на партийной работе на Дальнем Востоке. В конце тридцать восьмого вернулся в армию. До сорок первого был помощником начальника погранотряда по политчасти. С первого и до последнего дня войны Лобов – в действующей армии.

– Пять ранений, одна контузия, четыре ордена, пять медалей, – вставил реплику полковник.

– Да, за боевые подвиги. И еще один орден Красного Знамени за отличное выполнение правительственного задания в период нахождения ваших оккупационных войск в Германии.

– В каком году вернулся Лобов из Германии?

– В сорок восьмом, в мае, а осенью приехал на работу к нам.

– Ясно, – подытожил Голубкин. – Теперь подумай, какие годы в биографии Лобова были наиболее напряженными в смысле классовой борьбы. Годы войны мы исключаем.

– С семнадцатого по двадцать третий в Туркестане, – после некоторого раздумья ответил Алексей. – Затем с двадцать восьмого по тридцатый – в Западной Сибири и с тридцать пятого по тридцать восьмой – на Дальнем Востоке.

– Дальний Восток мы, пожалуй, тоже исключим, – подумав, предложил Голубкин.

– Почему? – удивился Алексей.

– Особенно напряженная классовая борьба была в те годы, когда Александр Данилович работал в Туркестане и Западной Сибири. На Дальнем Востоке было уже совсем другое. Да и, кроме того, с Дальнего Востока осколки разгромленных в этой борьбе классов обычно не долетали до Туркестана. А вот из Сибири, особенно из Западной, кое-кто добирался и добрался до нашей солнечной республики.

– Да, пожалуй, правильно, – подумав, согласился Алексей.

– Значит, остаются два особо подозрительных источника: последыши басмачей и буржуазных националистов, которых Лобов громил здесь в первые годы Советской власти, и последыши сибирского кулачества, с которыми он схватывался в период коллективизации.

– Но это очень неопределенно. Ведь он сталкивался с десятками тысяч людей, – возразил Кретов.

– И ты думаешь, что я заставляю тебя ковыряться в архивах, – лукаво покосился на него Голубкин, – выискивать, кто за последние сорок лет мог затаить зло на Лобова, и всех подозрительных проверять, где они и чем занимаются в настоящее время. Не бойся, дело не в этом. Хотя и не мешало бы нам почаще заглядывать в архивы, иначе порой забывается то, чего забывать нельзя. Но разговор сейчас о том, чтобы мы в процессе расследования могли ориентироваться на определенный слой людей, учитывать, что преступник, по всей вероятности, будет из этих кругов. Понял?

– Понял, – кивнул головой Кретов.

– Вот эти дружки Бубенца, – вернулся к материалам следствия Голубкин. – Правильно ты сделал, что там их не стал допрашивать. Конкретного против них – ничего, а пригодиться они нам могут. Не надо спугивать. Завтра же дай задание научно-техническому отделу установить, откуда они родом, с кем связаны по прежним преступлениям. Кроме того, позвони в районное отделение милиции, чтобы их там за спекуляцию не взяли. Всю обедню испортят. На базарах за ними установить наблюдение. Выяснить, с кем они связаны. Не через них ли была подана весть, что Лобов выезжает…

Телефонный звонок оборвал слова полковника. Голубкин снял трубку:

– Слушаю. Да. Уже?! Так рано?.. Смотрите не спугивайте… Пусть даже внутрь заходит. Сейчас приеду. Машина подойдет к короткому переулку.

Повесив трубку, полковник взглянул на часы.

– Полдвенадцатого. Это что-то новое. Не обычный прием. Едем, Алеша. Ювелирторг грабят.

– Кто проводит операцию? – вскочил с места Алексей.

– Лейтенант Кариев, – на ходу ответил Голубкин.

Машина, потушив фары, нырнула в густую темноту короткого переулка. Ни одно окно, ни одна дверь или калитка не выходили в этот переулок. Бесшумно прокатившись с десяток метров, машина остановилась. От серой стены отделилась почти сливавшаяся с темнотой фигура человека и подошла к машине.

– Товарищ полковник?.. – негромко окликнул подошедший.

– Да. Это вы, Бабаев?

– Так точно, товарищ полковник. Пойдемте, я вас провожу.

Голубкин и Кретов направились следом за сержантом милиции Бабаевым. Глаза приехавших уже привыкли к темноте, и они хорошо различали серые стены переулка и немощеную, в рытвинах, дорогу. На два десятка метров дальше переулок выходил на ярко освещенную улицу, идущую параллельно Центральному рынку.

– Они подошли со стороны бани, – негромко докладывал Бабаев, – спрятались в промежуток между пивным киоском и хлебным магазином. Оттуда поднялись на крышу хлебного магазина и долго лежали. А когда я пошел за вами, они уже перебрались на крышу Ювелирторга и начали разрезать толь.

Подойдя к концу переулка, все остановились. Голубкин осторожно выглянул из-за угла. Улица была пуста. Кроме нее, работников розыска от места грабежа отделяла вся ширина базара и непрерывная цепь ларьков и магазинов.

– Где Кариев? – негромко спросил Голубкин у сержанта.

– На чердаке училища, где засада, товарищ полковник.

– Стремщиков нет?

– Есть стремщик, товарищ полковник. Он раньше их пришел, во дворе шестнадцатого дома стоит. Там двор проходной. Лейтенант Кариев приказал стремщика пока не трогать. Он совсем старик, убежать не успеет.

– Шестнадцатый, – вслух рассчитывал полковник. – Это вот против того прохода между ларьками. Алеша, перебегай улицу и вдоль ларьков пробирайся к проходу. Как только услышишь, что засада поднялась, задерживай стремщика, я пойду к засаде. Сержант останется здесь: могут и в этот переулок кинуться, когда припечет.

Но план полковника остался невыполненным. Ночную тишину неожиданно прорезал резкий короткий свист.

Почти одновременно послышались окрики: «Стой! Ложись, дьяволы!» и, заглушая человеческие голоса и топот ног, гулко раскатились выстрелы.

– Спугнули! Это стремщик бьет. К шестнадцатому, быстро! – крикнул полковник и выбежал на освещенную улицу.

– Бей в ноги! – послышалась команда, сразу же заглушённая грохотом новых выстрелов.

«Отстреливаются, гады», – подумал полковник, подбегая к ларькам. Перебежав базар, Голубкин и Кретов увидели группу Кариева, преследовавшую двух налетчиков. Оба бандита, видимо, раненые, еле бежали. Хотя Кариева отделяло от них не менее квартала, ясно было, что бандитам от него не уйти. Вот они с трудом добрались до ворот шестнадцатого дома. Сразу же из глубокой ниши ворот навстречу догоняющим плеснул выстрел. В группе Кариева кто-то охнул, но все остались на ногах. «Значит, легко зацепило», – облегченно подумал полковник и крикнул подбегавшим:

– Не стреляйте во двор! Жильцов перераните!

В воротах снова раздались два выстрела, и затем все смолкло.

Впрочем, забота полковника о жильцах дома оказалась излишней. Многолюдный дом словно вымер. Никто не отозвался на происшествие во дворе, не пришел на помощь работникам розыска. А ведь в доме жило немало офицеров и работников, имевших оружие. О них думал полковник, когда запретил своим людям стрелять в глубину двора. Он боялся ранить людей, может быть, спешивших ему на помощь, отрезающих отступление бандитам. Но во дворе было пусто.

Группа Кариева и полковник с Кретовым одновременно подбежали к дому номер шестнадцать. Без выстрела кинулись в темноту, царившую под глубокой аркой ворот. Темнота безмолвствовала: ни выстрела, ни движения.

– Ушли! – зло закричал Кариев, первым вбежавший в ворота. – Я тебе, Ястребов, морду буду колотить за такие штуки.

– Не могли уйти, товарищ лейтенант, ей-богу, не могли, – смущенно оправдывался Ястребов, немолодой, склонный к полноте старшина милиции. – Я того, который в пиджаке, подстрелил. В ногу попал. Он сразу захромал.

Кретов включил фонарик.

– Не убежали! – радостно завопил Ястребов. – Вон они! Оба здесь!

При свете фонарика работники розыска увидели, что на цементном полу у самого выхода во двор лежат люди. Подошли ближе.

– Двое, – наклонился полковник над лежащими. – Алеша, возьми с собой Бабаева и проводника с собакой. Догоняйте старика!

– Есть, – ответил Кретов и, выключив фонарик, кинулся в глубину проходного двора. Сержант Бабаев и проводник побежали следом.

Полковник снова взглянул на лежащих. Оба налетчика уткнулись лицом в пол. По тому, как была вывернута рука одного из них и как неестественно изогнулся другой, можно было безошибочно сказать, что оба мертвы.

– Кто стрелял в бандитов? – сурово спросил полковник.

– Я, – ответил Ястребов. – Вот в этого, в пиджаке. В ногу стрелял.

– И я, – добавил Кариев. – Вон в того и тоже в ногу.

– Переверните тела, – приказал полковник.

Перед работниками розыска лежали двое юношей не старше семнадцати-восемнадцати лет. На отвороте пиджака одного из них блеснул красной эмалью комсомольский значок. Оба были убиты выстрелами в лицо. У одного на лбу, у другого на переносице чернели небольшие отверстия и совсем не было крови. На лицах обоих застыло выражение ужаса и муки.

– Что же это такое, товарищ полковник? – растерянно проговорил Кариев. – Ведь мы в них стреляли сзади и в ноги.

Полковник опустился на колени около тел и начал их осматривать. Несколько минут царило молчание. С улицы донесен резкий звук заводимой от стартера грузовой машины. Кариев стоял, зажав левую, оцарапанную бандитской пулей руку. Услышав вой стартера, он насторожился и поднял голову. Но звук больше не повторился. Кругом было тихо.

– Оба налетчика вначале были ранены, – заговорил полковник, поднимаясь с колен. – Один ранен в бедро, у другого только глубокая царапина выше колена. Их сообщник, видимо, главарь банды, видя, что эти двое бежать не в силах, пристрелил их и скрылся. Вы что там, гильзы ищете? – окликнул полковник одного из милиционеров, шарившего лучом фонарика по цементному полу. – Не трудитесь. Гильз не будет. Бандит стрелял из нагана.

– Свой своих, – растерянно, с оттенком недоверия проговорил Ястребов. – Что-то не гладко получается.

– Наоборот, очень гладко, – горько усмехнулся полковник. – Ведь они теперь ничего не расскажут, никого не выдадут. А то, что две молодых жизни загублены, так на это их вожаку наплевать. Он только за свою шкуру беспокоится. Вы что же, Ястребов, у бандитов героизм рассчитывали встретить?

Полковнику никто не ответил. Ястребов смущенно опустил глаза. Все печально смотрели на тела юношей, на их молодые, еще не знавшие бритв лица, искаженные гримасами боли и страха. Может быть, еще сегодня днем они оба сидели за школьной партой. Оба, наверное, боялись получить неудовлетворительную оценку за плохо приготовленный урок.

– Товарищ Кариев, осмотрите карманы убитых, – приказал полковник и только сейчас заметил, что лейтенант зажимает руку. – Что с вами? Ранены?

– Пустяки. Крови совсем нет. Обожгло, наверное. Рукав, однако, испортили. Две дырки, – ответил Кариев, склонившись над убитыми.

– Зарифов Юрий, – прочитал Голубкин в ученическом удостоверении, вынутом из кармана юноши в пиджаке, – ученик девятого класса школы имени Первомая.

У второго юноши никаких документов не было, но на первой странице записной книжки, обнаруженной в его кармане, четким почерком было выведено: «Клебанов Дмитрий». Почти все листки книжки оказались исписанными. Убитый юноша был любителем стихов. Голубкин открыл наудачу одну из страниц. Тем же почерком, что и на первой странице, было написано:

 
Разве было мало вечеров и пьянки,
Звонких поцелуев и любви?
Как аккорд любимый дорогой тальянки
Под напевы утренней зари.
Ведь под звон бокалов, песен и гитары
С бледностью прошедших вечеров
Пред тобой в фокстротах преклонялись пары
Пьяных проституток и воров.
 

«Смотри ты, – удивился Голубкин. – Это же из блатной поэзии тридцатых годов. Давно всеми забыто. Откуда эта зараза снова появилась?»

– Товарищ полковник, – обратился к Голубкину вынырнувший из темноты Кретов, – стремщика задержать не удалось. Мы шли по следу, пока было возможно. Затем след пропал. Оказалось, бандит снял ботинки, перебежал в темном месте улицу и за кустами пошел в обратном направлении. На следующем квартале его ждала машина, и он уехал. Судя по всему, это не старик, а сильный мужчина, способный пробежать порядочное расстояние. След машины мы обнаружили. Похож на тот, что был в «Счастливом». Я у седла оставил Бабаева.

– Ну! Это очень интересно, – оживился Голубкин. – Бери мою машину, поезжай в НТО. Сними отпечатки со следов машины и обуви. Я буду ждать тебя в розыске. Действуй.

Кретов побежал к машине. Отдав Кариеву приказание отправить трупы в морг, а утром обеспечить вскрытие и экспертизу, Голубкин направился в розыск по уснувшим, безлюдным улицам. Ему нужна была прогулка и одиночество для того, чтобы обдумать происшедшее. Его поразил хотя и понятный, но бесчеловечно жестокий поступок главаря банды, а в том, что настороже стоял сам Пахан, атаман шайки, полковник не сомневался. За свою долголетнюю работу в розыске Иван Федорович многое повидал, но факты вроде сегодняшнего, все же встречались исключительно редко. «Судя по почерку, – думал полковник, – такую штуку мог проделать только Каракурт. Но он уже лет двенадцать не появлялся в Средней Азии. Сейчас Каракурт сидит, отбывает наказание за грабежи на Украине. Амнистировать его не могли, а до конца срока ему около двадцати лет. Неужели от этой гадины появились змееныши?»

Размышления о Каракурте напомнили далекие дни его боевой комсомольской юности.

6. СТРАНИЦЫ ПРОШЛОГО

На одном из крупнейших заводов города не было среди молодежи другого такого боевого паренька, как Ванюшка Голубкин. Жизнь Ванюшки, сына потомственного рабочего, осевшего в Туркестане чуть ли не с 1896 года, с самых детских лет оказалась связанной с заводом. Жил он с отцом и матерью в заводском бараке, весь распорядок в семье регламентировался заводским гудком. Учился Ванюшка в заводской школе и, окончив девятилетку, поступил работать на завод. К двадцать восьмому году это был признанный вожак заводских комсомольцев, отчаянный футболист и самый непримиримый синеблузник. Рабочие любили задорного комсомольца, начальство иногда косилось на него, с полным основанием считая его инициатором разной «бузы» и автором наиболее острых номеров в «Синей блузе», зло критиковавшей промахи заводского руководства. Никого и ничего не боялся Ванюшка Голубкин. Ершистый и правдивый, он не лазил за словом в карман, и если уж находились желающие задеть или ущемить его, то без всякого смущения выкладывал обидчику правду в глаза, не считаясь со служебным положением «контры». Только один человек на заводе приводил в смущение и робость Ванюшку Голубкина – Настенька, ученица-станочница столярного цеха. Было ей всего шестнадцать лет и, кроме голубых глаз, русых волос да нескольких застиранных ситцевых платьев, она ничего за душой не имела. Нет, было еще одно – голос. Настенька чудесно пела. Голос Настеньки постоянно звенел в заводском хоре, но втянуть ее в «Синюю блузу» не удалось никакими мерами. Очень уж робкая была. Впрочем, Ванюшка, разговаривая с этой смирной синеглазой девушкой, робел еще больше. День, в который ему не удавалось хотя бы издали увидеть Настеньку, Ванюшка считал неполноценным, потерянным днем. А когда встречался, непонятная робость мешала боевому комсомольцу сказать Настеньке, какая она вся необыкновенная. Неизвестно, сколько времени протянулось бы такое положение, если б не один случай.

Весной двадцать девятого года на завод поступил паренек. Направили его чернорабочим в слесарно-механический цех, где секретарем комсомольской ячейки был Ваня Голубкин. Несколько дней присматривался Ваня к пареньку, пока не решил, что он «свой в доску», не летун-сезонник, с завода не уйдет, прочно обоснуется на новом месте. Когда Голубкин, знакомясь с пареньком, спросил, как его фамилия, тот неторопливо снял брезентовую рукавицу, высморкался и, вытерев пальцы о штанину, протянул Ване широкую и твердую ладонь.

– Буераков Гаврила Нефедович, – степенно сообщил он о себе. – Из-под Барнаула к вам прибыл на работу и постоянное жительство. А вы комсомольский секретарь будете?

Заблаговременно познакомившись в отделе кадров с документами молодого рабочего, Голубкин уже знал, что Буераков – сын бедняка-крестьянина из деревни Каменки,

Барнаульского округа. В характеристике, данной Буеракову Каменским сельсоветом, говорилось, что он давно «мечтает получить в городе важнейшие для деревни знания насчет машин и прочего сельскохозяйственного инвентаря».

– Долго думаешь чернорабочим быть? – спросил Буеракова Ваня через несколько дней после знакомства.

– Как начальство решит, – неопределенно ответил тот. – Если заслужу…

– Заслуживать тут нечего, да и не перед кем, – вскипел Голубкин. – Самому надо добиваться. Голова есть? Есть. Руки крепкие? Крепкие. Ну и жми!

– Да кого жать-то? – искоса взглянул Буераков на Голубкина. – Непривычны мы.

Считая разговор законченным, он поплевал на ладонь, натянул рукавицу и взялся за лопату, которой сгребал металлическую стружку, обрезки жести и железа и прочий мусор в угол цеха. Отсюда же на тачке он должен был вывозить его в литейный.

– Учиться надо, – не отставал Ванюшка. – Ты кем хочешь быть? Кузнецом, токарем, слесарем?

– Мне бы слесарить обучиться, – опершись подбородком на руки, сложенные на черенке лопаты, Буераков просительно посмотрел на Голубкина. – Вы бы поговорили с кем надо. Я за угощением не постою.

– Эх ты, деревня! За угощением не постою! – рассмеялся Ванюша, добавив для красоты словечко из «технических». – Мы сейчас за такие порядки с угощением и взятками знаешь куда тащим? В «Синюю блузу», на смех всему заводу. А ты раз хочешь быть слесарем, будешь им. Наша ячейка тебе поможет, в завкоме бузу поднимем. Записывайся в профтехшколу.

С того дня жизнь Гаврилы Буеракова вошла в новое русло. Комсомольская ячейка и в самом деле взялась за него. Он без отрыва от производства начал учиться в заводской профтехшколе и оказался способным и любознательным учеником. В дополнение к профтехшколе комсомольцы в свободные вечера занимались с Буераковым. Лучший на заводе слесарь-комсомолец взял его, как тогда говорили, на буксир, передавал ему свое искусство. Впрочем, и Буераков не оставался в долгу перед ячейкой. Он оказался неплохим гармонистом, а единственное имущество, привезенное им из родной деревни, заключалось в новенькой двухрядке. С тех пор синеблузый коллектив приобрел себе безотказного, а главное бесплатного гармониста.

Вскоре Гаврик Буераков получил звание слесаря шестого разряда, а комсомольская организация приняла его в члены комсомола. Среди рекомендующих Буеракова в комсомол первая подпись принадлежала Ване Голубкину.

На спевке заводского хора Буераков обратил внимание на Настеньку. Но сразу же он заметил и то, какую роль играет Настенька в жизни вожака заводских комсомольцев, заметил и благородно отошел, а затем, повернув чуть-чуть в сторону, прилепился к задушевной Настенькиной подруге Кате, работавшей укладчицей в одном цехе с Настенькой.

Дело у них пошло на лад. Молодой, веселый и в то же время рассудительный слесарь и гармонист завладел сердцем Кати. Скоро все на заводе привыкли видеть их постоянно вместе. Дружба Кати с Гавриком помогла наладить отношения Настеньки и Вани Голубкина. И Катя, и Гаврик дружно старались изо всех сил и в конце концов «сосватали» двух любящих, но слишком нерешительных и робких комсомольцев.

Ваня был на седьмом небе. С этих пор он начал считать Буеракова самым лучшим и самым верным своим другом. Ваня знал, что вначале Настенька нравилась Буеракову и тот легко мог не посчитаться с чувствами Голубкина. Но Гаврик оказался настоящим парнем, человеком, на дружбу которого можно положиться.

Дружба Вани и Гаврика росла и крепла. Гаврик был жаден на учебу. Лез из кожи, чтобы узнать побольше или научиться делать лучше. Голубкин же всегда считался одним из лучших производственников на заводе и много времени отдавал книгам, рассчитывая в будущем поступить в институт. Вскоре портрет Буеракова прочно закрепился на заводской Доске Почета рядом с портретом Голубкина. Ваня был доволен успехами друга. Втайне молодой комсомольский вожак гордился тем, что именно он первый заметил среди чернорабочих паренька, приехавшего на завод из Сибири, заметил и помог ему стать знатным человеком в своем коллективе.

В начале тридцать первого года заводская партийная организация приняла Голубкина и Буеракова в кандидаты партии.

У Вани Голубкина в это же время произошло еще одно радостное событие: заводоуправление дало ему квартиру во вновь построенном заводом жилом доме. Ваня отпраздновал одновременно новоселье и свадьбу. Настенька стала его женой.

Получил квартиру и Гаврик, но переехал в нее один. На недоуменный вопрос друга, почему же он не женится на Катюше, Гаврик уклончиво ответил:

– А куда торопиться? Погуляю пока молодой. Да и работы невпроворот. Дохнуть некогда, а ты – жениться!..

Работы и в самом деле было много. В начале года рабочие избрали Гаврика в состав завкома. Все реже звенела Гаврикова гармошка на комсомольских вечерах.

Он бесповоротно отошел от веселой, но слишком шумной самодеятельности. Зато на собраниях его молодой рокочущий басок раздавался все чаще и чаще и всегда не попусту, а умно, деловито.

К пятнадцатой годовщине Октября завод досрочно выполнил план. Союзное правительство наградило лучших рабочих завода орденами и медалями. Получили награды и Голубкин, и Буераков. В «Известиях» была напечатана статья об ударниках завода. В этой статье целых два абзаца посвящались Гаврику Буеракову, сыну бедняка из сибирской деревушки Каменки, воспитанному заводским комсомолом, и ныне лучшему ударнику завода.

Авторитет Гаврика среди рабочих рос, как на дрожжах. Поэтому неудивительно, что когда бессменный предзавкома, старый коммунист Семен Петрович Шапочников тяжело заболел, заместителем его избрали Гаврика Буеракова.

– Молодой, а настырный и башковитый, – говорили про него рабочие. – Пусть понемногу приучается к работе, пока старая гвардия жива.

И Гаврик начал приучаться. Нужно сказать, что столь быстрое повышение не вскружило ему голову. Он азартно взялся за работу. Это по его настоянию администрация завода за счет других объектов досрочно закончила строительство двух многоквартирных домов для рабочих. Он добился резкого улучшения работы подсобного хозяйства, и поэтому в орсовской столовой появились в изобилии мясные и мучные блюда. Должно быть, узнав об успехах своего земляка, на завод потянулись сибиряки. Несколько десятков семейств сибирской бедноты расселились в заводских бараках. В каждом семействе было по два– три трудоспособных, и положение с рабочей силой на заводе улучшилось. Всем новоприбывшим землякам Гаврик советовал не искать от хорошего лучшего, закрепляться на заводе, получать квалификацию и ударным трудом помогать строительству социализма. И земляки Гаврика «ломили во всю силу», работали, не жалея пота.

– Эти с завода не побегут, эти здесь приживутся. Они без всякой вербовки, по собственному желанию приехали, – говорил довольный успехами земляков Гаврик.

Среди всего этого шума Катя незаметно уволилась с завода и уехала из города. Даже Настенька узнала об отъезде подруги не сразу, а через несколько дней..

Ваня Голубкин с удивлением наблюдал за своим другом. Несмотря на всеобщее одобрение, ему очень многое не нравилось в поведении Гаврика. Он никак не мог понять, почему его друг бросил интересную работу в цехе и перешел в завком. Разве нельзя было отказаться? Не пойду, мол, и все тут, молод еще. По глубочайшему убеждению Вани, председателем завкома обязательно должен быть старый рабочий, не один десяток лет проработавший у станка. У такого и опыт большой и авторитет устойчивый. А тут на тебе! Проработал полтора года в цехе и дал деру в канцелярию. И с Катей у него неладно получилось. Больше года дружили, да как дружили, водой не разольешь, а теперь Катя уехала. И уехала молчком, словно сбежала. Сейчас Гаврик, говорят, к машинистке, племяннице директора завода, клинья подбивает. Дурит парень. Придется ему на партячейке взбучку дать, да погорячее.

Но до взбучки дело не дошло. Все завершилось стремительно и очень неожиданно. Один раз перед сменой Ваня заскочил к своему дружку в завком. Как обычно, он вошел в кабинет, не постучавшись. Гаврик сидел за столом, словно пришибленный, глядя мимо Голубкина в угол остановившимся, ничего не видящим взглядом. На столе перед ним лежал распечатанный пакет.

– Гаврик! Что с тобой?! На тебе лица нет?! – воскликнул Ваня, остановившись в дверях.

Буераков от испуга подскочил на месте. Кинув на Ваню настороженный взгляд, он торопливо скомкал пакет и сунул его в карман пиджака.

– Как ты меня испугал! – хрипло рассмеялся он. – Я сижу, задумался, а ты как гаркнешь…

– Не заболел ли ты? – участливо спросил Голубкин.

– Нет, просто устал очень, – уже полностью овладев собою, ответил Гаврик. – Надо бы поехать отдохнуть. Вот выйдет Семен Петрович, и я уеду.

– Куда ты поедешь, чудило?

– Обратно в Сибирь. Жарко здесь очень, не климат мне.

Рассуждения о климате и переутомлении дюжего, косая сажень в плечах, парня показались Ване неубедительными. Но продолжать разговор было некогда. Гудок повелительно звал Ваню к станку, и он, бросив на ходу: «После смены встретимся», – кинулся в цех.

Однако встретиться им не удалось ни после смены, ни в течение всей декады. Несколько раз Ваня забегал в завком, но кабинет председателя был заперт. Встречаясь с Голубкиным на территории завода, Буераков первым подбегал к нему, крепко жал руку и кричал:

– Закрутился, понимаешь! Дел невпроворот. Попозже встретимся, поговорим.

У Вани начало складываться впечатление, что Гаврик прячется, старается избежать прямого разговора со своим другом. Стороною он узнал, что Буераков подал в дирекцию заявление об увольнении с завода.

«Что с ним случилось? – недоумевал Ваня. – Это после того письма. Что же было в письме? Может, у него в Сибири девушка или жена осталась?»

Через полмесяца после истории с письмом Семен Петрович Шапочников, побледневший и худой, кожа да кости, вернулся на завод. Организм пожилого человека не окреп даже после месячного лечения в санатории. Поэтому было решено, что Буераков временно останется в завкоме, будет помогать Семену Петровичу.

Гаврик запротестовал. Он говорил, что ему необходимо хотя бы временно, месяца на три– четыре, выехать в Сибирь. Но в парткоме ему просто сказали, что молодому кандидату партии не к лицу быть летуном, что его отпустят с завода, как только Семен Петрович войдет в полную силу. Гаврик подчинился, хотя в нем уже трудно было узнать прежнего энергичного и готового работать дни и ночи парня.

Однажды после первой смены, выйдя из цеха, Голубкин столкнулся с Любой Кнопкиной – Кнопочкой, как ее любовно называли на заводе за маленький рост и чрезвычайную курносость. Люба, работая техническим секретарем завкома, на учете состояла в ячейке слесарно-механического цеха, где Голубкин, даже став кандидатом партии, продолжал секретарствовать.

– Ваня, я тебя ждала. Мне с тобой посоветоваться надо. Просто ужас, что творится… – взволнованно зачастила Кнопочка, оттянув Ваню в сторону. – Недели три тому назад пришел пакет из Сибири, из села Каменка. Я всю почту нераспечатанной передаю председателю. Просмотрит председатель, тогда регистрирую. Тогда Семена Петровича не было, Гаврик один был. Он всю почту просмотрел и вернул мне, а того пакета, который из Сибири, не вернул. Я спросила его, где пакет. А он говорит, что пакет был личный и его не надо регистрировать. Я сказала, что личные пишутся не на завком, а на фамилии, а все, что идет на завком, надо регистрировать. Он тогда даже прикрикнул на меня, а посмотрел так, как будто укусить хотел. – Любочка захлебнулась, вспомнив причиненную ей обиду, но, справившись с волнением, набрала в грудь воздуха и зачастила с прежней энергией: – А пакет не мог быть личным. Он был адресован председателю завкома. А сегодня, понимаешь, тоже такой пакет пришел. Что теперь делать? Семен Петрович сегодня на работу не выходил. В завкоме только Гаврик. Отдавать ему пакет или не отдавать?