Текст книги "Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим "

Автор книги: Витторио Альфиери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Оставшись единственнымъ ребенкомъ въ домѣ матери, я былъ отданъ на попеченіе одного добраго священника, по имени донъ-Ивальди, который познакомилъ меня съ первыми правилами ариѳметики, научилъ писать и привелъ къ томз', что я недурно, по его словамъ, разсказывалъ нѣкоторыя жизнеописанія Корнелія Непота и басни Федра. Но этотъ добрый священникъ былъ самъ очень невѣжественъ, какъ это я понялъ впослѣдствіи, и если бы и послѣ девяти лѣтъ меня оставили въ его рз^ткахъ, весьма вѣроятно, что я ничему бы не научился.

Мои родители сами отличались полнымъ невѣжествомъ и часто я слышалъ отъ нихъ поговоркз', столь распространенную среди нашихъ дворянъ тогдашняго времени: ,,не зачѣмъ сеньорз' стремиться стать докторомъ". Но з^т меня отъ природы была нѣкоторая склонность къ з'чс-нью и съ той поры, какъ сестра покинула домъ, ничѣмъ незаполненное з^тедииеніе, въ которомъ я жилъ вмѣстѣ съ Зрителемъ, отразилось на мнѣ меланхоліей и склонностью къ замкнутости.

Глава III.

ПЕРВЫЯ ПРОЯВЛЕНІЯ СТРАСТНОСТИ МОЕЙ НАТУРЫ.

Здѣсь я долженъ отмѣтить одно очень странное обстоятельство, относящееся къ развитію во мнѣ чз^твства любви. Разлз'ка съ сестрой надолго сдѣлала меня печальнымъ и въ то же время усилила мою серьезность. Посѣщенія дорогой сестры становились съ теченіемъ времени все болѣе рѣдкими, такъ какъ благодаря занятіямъ мнѣ стали дозволять ихъ только въ дни праздниковъ или отпзюковъ. Мало-по-малу, я нашелъ извѣстнаго рода отрадз^т, смягчающую мое одиночество, въ привычкѣ посѣщать церковь кармелитовъ, примыкающую къ нашему домз', слушать музыку, созерцать церковнз’Ю службу, видѣть монаховъ, процессіи и томз^г подобное. Сгустя нѣсколько мѣсяцевъ я не думалъ уже такъ много о сестрѣ; а затѣмъ почти забылъ о ней, не зная дрзчгихъ желаній, кромѣ посѣщенія по з^ттрамъ и днемъ кармелитской церкви. И это было вотъ почему: разставшись съ сестрой, которой было девять лѣтъ въ то время, какъ ее взяли изъ домз^г, я не видѣлъ дрз'гихъ дѣвочекъ и мальчиковъ, кромѣ нѣкоторыхъ кармелитскихъ послзчнниковъ, въ возрастѣ отъ четырнадцати до шестнадцати лѣтъ, въ бѣлыхъ стихаряхъ, прислзокивавшихъ при церковныхъ службахъ. Ихъ юныя, отчасти женственныя лица, оставили въ моемъ нѣжномъ и неопытномъ сердцѣ тотъ же слѣдъ и то же влеченіе къ себѣ, какъ нѣкогда запеча-тлѣно въ немъ лицо сестры. Въ общемъ подъ разными видами здѣсь таилась любовь; въ этомъ я з^тбѣдился впослѣдствіи, поразмысливъ основательно. Въ тѣ же времена я не давалъ себѣ отчета въ своихъ 43’вствахъ и дѣйствіяхъ, повинз^ясь влеченіямъ природы.

УІоя невинная любовь къ этимъ послз’шникамъ дошла до того, что я не переставая думалъ о нихъ и о ихъ различныхъ обязанностяхъ. То они вставали передъ моимъ воображеніемъ со своими благочестивыми свѣчами

въ рукахъ, участвуя въ мессѣ съ ангельски сосредоточенными лицами; то я представлялъ ихъ себѣ съ кадильницами на стз'пеняхъ алтаря. Всецѣло поглощенный этими образами, я сталъ небрежно относиться къ ученію и занятіямъ и всякое общество стало для меня несноснымъ.

Въ одинъ изъ такихъ дней, когда згчителя со мной не было и я оставался совершенно одинъ въ комнатѣ, я розыскалъ слово «братья» въ итальянскомъ и латинскомъ словарѣ и зачеркнулъ его, замѣнивъ словомъ «отцы». Хотѣлъ ли я этимъ возвысить ихъ въ санѣ или просто почтить маленькихъ послушниковъ, съ которыми ни разу не сказалъ ни слова,—кто знаетъ?

Меньше всѣхъ на свѣтѣ я самъ зналъ о томъ, чего хотѣлось мнѣ. Я слышалъ до этого, какъ слово «братъ» произносилось съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ, а слово „отецъ"—съ почтеніемъ.

Это были, вѣроятно, единственныя основанія, заставившія меня внести поправку въ мои словари. И я тщательно и со страхомъ скрывалъ отъ учителя эти поправки, сдѣланныя очень неуклюже съ помощью ножика и пера; учитель ничего не подозрѣвалъ и, не догадываясь о нихъ, такъ объ этомъ и не узналъ. Для того, кто захочетъ поразмыслить надъ этими наивными выходками, въ нихъ откроется зерно страстей бз^тдущаго мз’жчины и онѣ не покажутся столь дѣтскими и смѣшными, какими могли представиться съ перваго взгляда.

1756-

Изъ этихъ странныхъ вспышекъ чз^твства, о которомъ я не имѣлъ еще никакого понятія, но которое уже дѣйствовало такъ могз’щественно на мое воображеніе, родилась въ то время та меланхолическая настроенность, которая мзло-по-малу стала господствующей чертой моего характера. Однажды, въ возрастѣ между семью и восемью і'одами, когда я находился въ подобномъ состояніи, причину котораго, можетъ быть, нз’жно искать также и въ слабости моего здоровья, я воспользовался тѣмъ, что

наставникъ и слуга оставили меня одного и выбѣжалъ потихоньку на черный дворъ, куда вела дверь изъ моей комнаты.

На этомъ дворѣ въ изобиліи росли сорныя травы, и я принялся рвать ихъ полными горстями и набивать ими ротъ, насколько это было возможно, съ ожесточеніемъ разжевывая и глотая жесткія листья и не обращая вниманія на ихъ горькій и ѣдкій вкусъ.

Я слышалъ, не помню когда, отъ кого и при какихъ обстоятельствахъ, что есть ядовитая трава, называемая цикутою, отъ которой можно замереть. У меня не было сознательнаго намѣренія и желанія умереть и я даже не понималъ, что такое смерть, но повинз^тясь темномз^ инстинкту и печали, причина которой мнѣ также была невѣдома, я жадно набросился на эти травы въ надеждѣ, что между ними найдется и цикз’та.

Но невыносимая горечь и жесткость этого кушанья скоро заставила меня бросить его; почзъствовавъ при-ступъ тошноты я спрятался въ садъ, примыкавшій ко ДВОРЗ', И ТЗ'ТЪ, скрытый отъ всѣхъ взоровъ, освободился начисто отъ всей проглоченной мной отравы; вернувшись въ комнату, я молча переносилъ легкзчо боль въ тѣлѣ и спазмы въ желзщкѣ. Наставникъ засталъ меня въ такомъ состояніи, но ни о чемъ не догадался, а я ничего не сказалъ емзо Скоро надо было идти обѣдать и мать, увидѣвъ мои красные и припухшіе глаза, какъ бываетъ послѣ рвоты, настойчиво стала разспрашивать меня, во что бы то ни стало жела-я узнать, что со мной слз^чилось. Во время ея допроса колики желудка усились и я не могъ продолжать ѣсть, но зчюрствовалъ въ нежеланіи отвѣчать. Итакъ, я старался выдержать молчаніе и одновременно скрыть испытываемз'ю боль; а мать продолжала допрашивать и грозить. Всмотрѣвшись въ мое страдающее лицо и замѣтивъ, что гз^тбы у меня зеленыя,—я не догадался ихъ вымыть,—она испзч'алась, вскочила и, подбѣжавъ ко мнѣ, еіце настойчивѣе стала требовать отвѣта; подъ вліяніемъ страха и боли я въ слезахъ повинился ей во всемъ.

Мнѣ сейчасъ же дали какое-то лекарство и все окончилось благополз'чно, если не считать того, что въ наказаніе меня заперли на нѣсколько дней въ комнату; уединеніе же это дало новзчо пищу моей меланхоліи.

Глава IV.

РАЗВИТІЕ ХАРАКТЕРА, НАБЛЮДАЕМОЕ ПО РАЗЛИЧНЫМЪ МЕЛКИМЪ ФАКТАМЪ.

15 апрѣля.

Вотъ каковъ былъ мой характеръ въ первые годы пробзокденія моего сознанія.

Обыкновенно спокойный и молчаливый, необычайно живой и болтливый по временамъ, упрямый и своенравный передъ чрезмѣрной 43'жой настойчивостью, покорно поддающійся ласковымъ з^твѣщаніямъ, сдерживаемый больше всего страхомъ выговора, въ сильнѣйшей степени склонный къ смущенію и дерзко отстаивающій свою независимость тамъ, гдѣ не умѣли подойти ко мнѣ ласково.

Чтобы лучше дать отчетъ себѣ и дрз'гимъ въ этихъ первыхъ предположеніяхъ, которыя природа начертала въ моей душѣ, я изберу изъ многочисленныхъ маленькихъ исторій моего ранняго дѣтства двѣ или три, запомнившіяся мнѣ очень хорошо и живо рисующія мой характеръ. Изъ всѣхъ наказаній, которыя ко мнѣ примѣнялись, наибольшее горе, доводившее меня почти до болѣзни и повторявшееся всего раза два или три, было приказаніе идти къ обѣднѣ съ ночной сѣткой на головѣ—головной Заборъ, совершенно скрывавшій волосы. Первый разъ, когда на меня было наложено это взысканіе (я не помню за что именно), я пошелъ съ з'чителемъ, почти тащившимъ меня за рз^тку въ сосѣднюю кармелитскзчо церковь, мало посѣщаемую, подъ огромными сводами которой едва собиралось человѣкъ сорокъ. Тѣмъ не менѣе это наказаніе такъ подѣйствовало на меня, что мѣсяца три я велъ себя

безупречно. Раздумывая впослѣдствіи о причинахъ этого впечатлѣнія, я находилъ ихъ двѣ: одна заключалась въ мысли, что глаза всѣхъ должны были устремиться на мою сѣтку и что я, должно быть, очень смѣшонъ и безобразенъ въ ней, и всѣ должны признать меня за настоящаго злодѣя, разъ я подвергнз’тъ такой зокасной карѣ; во-вторыхъ, я боялся, что меня завидятъ мои возлюбленные послз^шники; это по истинѣ разрывало мнѣ сердце.

Не есть ли это въ миніатюрѣ и твой портретъ, о, читатель, портретъ всѣхъ людей, уже жившихъ и тѣхъ, кто бз^тдетъ жить, ибо, правду говоря, всѣ мы дѣти, обреченныя навсегда оставаться дѣтьми.

Необычайное дѣйствіе этого наказанія преисполнило радостью моихъ родителей и наставника.

При малѣйшемъ проявленіи непослушанія подъ зтро-зой этой отвратительной сѣтки я спѣшилъ вернуться на правый путь, весь трепеща отъ страха. Однако, мнѣ сз’ж-дено было совершить одинъ простзшокъ, значительность котораго я увеличилъ торжественной ложью, дз^тмая оправдаться ею въ глазахъ моей почтенной матери, въ результатѣ чего мнѣ вторично была назначена эта сѣтка и на этотъ разъ было рѣшено, что вмѣсто пустынной кармелитской церкви я долженъ идти къ св. Партинз’’, въ лучшей части города, далеко отъ дома—въ храмъ, посѣщаемый около пс-лз’дня великосвѣтской праздной публикой. О, какъ велика была моя печаль! Но мольбы, слезы, отчаяніе все было напрасно.

Въ эту ночь, казавшуюся мнѣ послѣдней въ моей жизни, я не сомкнулъ глазъ ни на минуту; она была самой тяжелой изъ всѣхъ, какія пришлось потомъ пережить.

Роковой часъ насталъ; облеченный въ проклятзчо сѣтк^г, съ плачемъ и рыданіемъ, я пустился въ пз'ть; наставникъ тащилъ меня за руку, а сзади подталкивалъ слз’га. Такимъ образомъ мы прошли двѣ или три 3-лицы, на которыхъ почти никого не было; но какъ только мы свернули въ модныя мѣста, прилегающія къ площади и

церкви св. Мартина, я сразу пересталъ плакать и кричать.

Меня не надо уже было тащить; напротивъ, я шелъ твердымъ шагомъ, прижимаясь къ аббату Ивальди, въ надеждѣ остаться незамѣченнымъ, спрятавъ голову подъ локтемъ учителя, что мнѣ было легко сдѣлать, такъ какъ я былъ малъ ростомъ. Ничего не видя, дошелъ я до середины церкви, закрывъ глаза у входа и пріоткрывъ ихъ только тогда, когда нужно было опуститься на колѣни; но и тз^тъ я оставался съ опущенными рѣсницами, чтобы не видѣть никого, ни съ кѣмъ не встрѣтиться взглядомъ. Когда нужно было выходить, я снова превратился въ незрячаго и вернулся домой убитый, считая себя навѣки опозореннымъ.

Въ этотъ день я не хотѣлъ ни ѣсть, ни говорить, ни учиться, ни плакать. И такова была въ концѣ концовъ сила моего горя и томленія моей дз^тши, что я заболѣлъ на нѣсколько дней. Никогда послѣ этого въ нашемъ домѣ даже не з’поминалось о сѣткѣ, такъ была напугана моя нѣжная мать отчаяніемъ, которое я въ этотъ разъ обнарз^жилъ. Я же съ своей стороны очень долго не грѣшилъ никакой ложью; и кто знаетъ, не этой ли сѣткѣ обязанъ я тѣмъ, что изъ всѣхъ встрѣчавшихся мнѣ людей былъ однимъ изъ самыхъ правдивыхъ.

Теперь другой елз^чай. Моя бабушка съ материнской стороны пріѣхала однажды въ Асти. Эта была очень знатная дама, жившая обыкновенно въ Туринѣ, вдова одного изъ придворныхъ вельможъ, окрз^женная всей той внѣшней пышностью, которая производитъ такое сильное впечатлѣніе на дѣтей. Эта дама провела нѣсколько дней въ домѣ моей матери и, хотя она осыпала меня ласками, я никакъ не могъ освоиться съ ней, оставаясь тѣмъ маленькимъ дикаремъ, какимъ я въ то время былъ. Собираясь заѣзжать, она спросила меня, что именно я хотѣлъ бы полз'чить отъ нея въ подарокъ. Сначала отъ стыда, робости и нерѣшительности, а потомъ уже отъ непреоборимаго з'ііряметва, я отвѣчалъ ей однимъ словомъ; ничего,—

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІЕРИ. 2

и какъ ни бились со мной на всѣ лады, чтобы вынудить въ отвѣтъ хоть слово, кромѣ этого неприличнаго и грубаго «ничего», все было напрасно. И единственно, чего добились отъ меня допрашивающіе, было лишь то, что «ничего», выходившее сначала изъ моихъ устъ сухо и отчетливо, произносилось голосомъ все болѣе раздраженнымъ и дрожащимъ, пока не смѣшалось со слезами и беззщержными рыданіями. Родители прогнали меня въ мою комнату, какъ я этого и заслз'живалъ; тамъ мнѣ было предоставлено наслаждаться взаперти этимъ „ничего", на которомъ я такъ настаивалъ; бабз^шка же уѣхала. И вотъ тотъ же ребенокъ, который отказывался съ такимъ непобѣдимымъ упорствомъ отъ законныхъ даровъ своей бабки, за нѣсколько дней передъ этимъ похитилъ изъ ея полуоткрытаго сз'ндзжа вѣеръ и спряталъ его у себя въ постели, гдѣ онъ былъ найденъ спз-стя нѣкоторое время. Я утверждалъ тогда,—и это была правда,—что взялъ его съ цѣлью подарить сестрѣ. Этотъ проступокъ былъ наказанъ по заслз'гамъ очень строго, но хотя воровство большій порокъ, чѣмъ ложь, меня пощадили и не только не наказали сѣткой, но даже не пригрозили ею. Бѣдная мать больше боялась, что я заболѣю, чѣмъ станз' воромъ; послѣднее занятіе, по правдѣ говоря, не носитъ въ себѣ ничего страшнаго и трудно искоренимаго для человѣка. з^г котораго нѣтъ въ воровствѣ жизненной небходимости. Уваженіе къ чужой собственности быстро является и упрочивается у тѣхъ, кого сзщьба надѣлила имуществомъ.

Здѣсь я разскажз', въ видѣ анекдота, о своей первой исповѣди—междз^г семью и восьмью годами. Чтобы подготовить меня, зритель наговорилъ мнѣ о тѣхъ разнообразныхъ грѣхахъ, которые я могъ бы совершить, и большая часть которыхъ мнѣ была неизвѣстна даже по имени. Послѣ предварительнаго экзамена, совершеннаго дономъ Ивальди, назначили день, когда я долженъ былъ сложить малое бремя своихъ грѣховъ къ ногамъ о. Анджело, кармелита, исповѣдника моей матери. Не помню, что именно я говорилъ ему: я испытывалъ большую тяжесть и естественное отвращеніе къ обнаруживанію моихъ тайныхъ помысловъ передъ совершенно чужимъ человѣкомъ.

Думаю, что исповѣдникъ самъ составилъ мою исповѣдь вмѣсто меня. Какъ бы то ни было, онъ далъ мнѣ отпз^г-щеніе грѣховъ, но прибавилъ, что я долженъ передъ обѣдомъ стать на колѣни и публично попросить прощенія з' моей матери во всемъ, чѣмъ я ее обидѣлъ. Такая эпи-тимья показалась мнѣ слишкомъ жестокой. И хотя мнѣ вообще ничего не стоило попросить у матери прощенія, но стать на колѣни передъ кѣмъ бы то ни было, казалось мнѣ тогда непереносимою казнью. Вернз’вшись домой въ часъ обѣда, я направился къ столу и когда другіе домашніе тоже вошли въ столовую, мнѣ показалось, что взоры всѣхъ з'стремлены на меня. Опз^гстивъ глаза, я замеръ въ нерѣшительности и въ крайнемъ смущеніи не могъ приблизиться къ столз^г, гдѣ всѣ з^же заняли свои мѣста. Но я еще не зналъ тогда, что присутствующіе были посвящены въ тайнз' моей исповѣди и моей эпитимьи. Набравшись храбрости, я сдѣлалъ шагъ къ своему мѣстз^г, тогда мать строгимъ голосомъ спросила меня, имѣю ли я право сѣсть за столъ; сдѣлалъ ли я все, что нужно; нѣтъ ли чего-нибудь, въ чемъ я могъ бы упрекнзггь себя.

Каждый изъ этихъ вопросовъ былъ для меня какъ ударъ кинжаломъ въ сердце; мой плачевный видъ достаточно ясно отвѣчалъ за меня; но съ устъ не сорвалось ни одного слова и никакими способами не могли меня заставить не только выполнить эпитимью, но даже разсказать о томъ, что она мнѣ назначена. Мать, въ свою ■очередь, не хотѣла объ этомъ говорить, чтобы не выдать исповѣдника, нарзчпившаго тайну исповѣди. Въ результатѣ, этотъ разъ мать лишилась моего колѣнопреклоненія, а я—обѣда и, можетъ быть, отпущенія грѣховъ, которое отецъ Анджело далъ мнѣ на такихъ суровыхъ Зиновіяхъ. И въ то же время у меня не хватило тогда проницательности, чтобы догадаться, что эпитимья назначена мнѣ послѣ совѣщанія исповѣдника съ матерью. Но въ сердцѣ моемъ хранилась съ тѣхъ поръ тѣнь ненависти къ исповѣдникз% а таинство исповѣди съ тѣхъ поръ внушало мнѣ какое-то непріятное 43-вство, хотя въ послѣдующее время на меня ни разу не налагали пз^бличнаго покаянія.

Глава V.

ПОСЛѢДНЯЯ ДѢТСКАЯ ИСТОРІЙКА.

^х757-

На каникз'лы пріѣхалъ въ Асти мой старшій братъ,, маркизъ Какерано, учившійся уже довольно давно въ Туринѣ, въ іезуитской коллегіи. Ему было лѣтъ четырнадцать, мнѣ самое большее—лѣтъ восемь. Его общество было для меня нѣкоторымъ развлеченіемъ, но въ то же время и стѣсняло: Я мало зналъ этого брата по матери и не могъ 43'вствовать къ нему настоящей привязанности; но такъ какъ онъ все-таки участвовалъ иногда въ моихъ играхъ кончилось тѣмъ, что я свыкся съ нимъ. Но онъ былъ много старше меня, пользовался большей свободой, большими деньгами и большей ласковостью со стороны семьи; живя въ Туринѣ, онъ видѣлъ гораздо больше, чѣмъ я; умѣлъ уже комментировать Виргилія и мало ли какія еще преимз'щества были у него, которымъ я въ первый разъ научился завидовать. Это все была та низкая зависть, которая могла бы внушить мнѣ злыя чувства къ этому молодому человѣку; но она заставляла меня только страстно желать того, чѣмъ онъ обладалъ, не желая, однако, отнять у него что-либо. Вывожу отсюда, что есть вообще два рода зависти; первая у дз'рныхъ людей быстро становится непримиримой ненавистью къ обладателю извѣстныхъ благъ и необз'зданнымъ желаніемъ похитить эти блага даже въ случаѣ, если самому нельзя воспользоваться ими; второго рода зависть въ честныхъ •сердцахъ обращается въ соревнованіе, благородную борьбу, въ тревожащую, грозную потребность добиться для себя тѣхъ же благъ, какія есть у дрзтихъ въ той же или еще въ большей степени. О, какъ незначительно, какъ неощутимо различіе между зародышами нашихъ пороковъ и добродѣтелей!...

Такъ прошло все это лѣто въ играхъ и ссорахъ съ братомъ, который то дрался со мной, то дѣлалъ мнѣ маленькіе подарки; во всемъ этомъ было больше радостей, чѣмъ выпадало на мою долю въ прежнія каникулы, такъ какъ всегда до этого я былъ одинъ, а, какъ извѣстно, это для дѣтей самое несносное. Въ одинъ изъ самыхъ жаркихъ дней этого лѣта, около трехъ часовъ, когда всѣ отдыхали послѣ завтрака, мы съ братомъ занялись прусскими упражненіями, которымъ онъ меня училъ. Сдѣлавъ неловкій поворотъ въ маршировкѣ, я упалъ и ударился головой о подставку для полѣньевъ, которую но небрежности забыли у камина еще съ зимы. На этой подставкѣ не хватало одного мѣднаго шарика, какіе бываютъ обыкновенно на ея остромъ концѣ, и объ это остріе я з^тда-рился лѣвой бровью, на палецъ разстоянія отъ глаза. Рана была такъ велика и глз^бока, что рубецъ отъ нея сохранился до сихъ поръ и не исчезнетъ до могилы. Я вскочилъ на ноги въ ту же минуту и закричалъ братз⁷, чтобы онъ никому не говорилъ; сгоряча я не чувствовалъ никакой боли, но очень сильно ощущалъ стыдъ за то, что я плохой солдатъ и нетвердъ на ногахъ. Между тѣмъ, братъ мой кинз^тлся со всѣхъ ногъ будить наставника, шумъ происшествія достигъ до ушей матери и весь домъ заметался въ переполохѣ. При паденіи, и тогда, когда поднимался, я не издалъ крика, но когда, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, я почувствовалъ что-то теплое на лицѣ и, приложивъ рз^тки къ лицу, увидѣлъ, что онѣ залиты кровью, я принялся орать. Я кричалъ только отъ страха и удивленія, ибо, отлично помню, боли я не испытывалъ никакой, пока не явился хирургъ и не принялся промывать, осматривать и перевязывать ранз

17 апр.

Эта рана зарубцовывалась въ теченіе нѣсколькихъ недѣль и нѣсколько дней подрядъ я былъ лишенъ свѣта, такъ какъ опасались за мой глазъ: вокругъ него образовалась огромная воспаленная опухоль. Когда, наконецъ, наступило выздоровленіе я съ большимъ удовольствіемъ отправился на кармелитскую мессу съ пластырями и бинтами на лицѣ. Это больничное украшеніе безобразило меня гораздо больше, чѣмъ маленькая ночная сѣтка, зеленая и очень опрятнаго вида, похожая на тѣ, что носятъ андалузскіе щеголи, и я самъ, когда путешествовалъ по Испаніи, носилъ ее изъ подражанія имъ. Показаться же съ перевязанной головой публично мнѣ не доставляло никакой непріятности, оттого ли, что я полонъ былъ еще радостнымъ чувствомъ избавленія отъ опасности, или, можетъ быть, къ этой ранѣ въ моей маленькой головѣ примѣшивались неясныя идеи о какой-то доблести.

Вѣрнѣе всего, что это было именно такъ; ибо, хотя я не помню ясно связанныхъ съ этимъ ощущеній, но каждый разъ, когда кто-нибудь спрашивалъ аббата Ивальди, почему у меня забинтована голова и онъ давалъ отвѣтъ,, что я упалъ, я быстро прибавлялъ: во время упражненій.

Такъ въ очень молодыхъ дучнахъ для того, кто умѣетъ изучать ихъ, проявляются противоположные ростки добродѣтелей и пороковъ. Такимъ образомъ проявилась во мнѣ моя любовь къ славѣ. Но ни Ивальди и никто изъ окружающихъ не замѣчали и не ду’мали объ этомъ.

¹ 758–

Годъ спустя, мой старшій братъ, во время пребыванія въ своемъ туринскомъ лицеѣ, заболѣлъ серьезной трудной болѣзнью, которая перешла въ чахотку– и въ нѣсколько мѣсяцевъ свела его въ могилу. Его взяли изъ лицея и перевезли въ Асти, подъ материнскій кровъ,.

а меня отправили въ деревню, не желая, чтобы я съ нимъ встрѣтился; въ зто же лѣто онъ умеръ въ Асти, и я такъ съ нимъ и не увидался больше. Въ это же время мой дядя съ материнской стороны, кавалеръ Пеллегрино Альфіери, которому было поручено управленіе моими денежными дѣлами по смерти отца, возвращаясь изъ путешествія по Франціи, Англіи и Голландіи попалъ въ Асти. Увидѣвшись со мной, онъ убѣдился, какъ человѣкъ обладающій большимъ здравымъ смысломъ, что при такой системѣ воспитанія я не далеко уйду въ познаніяхъ; и водворившись въ Туринѣ, онъ написалъ оттуда матери, что хочетъ помѣстить меня въ Туринскую Академію. Мой отъѣздъ совпалъ какъ разъ со смертью брата. Я никогда не забзщу лица, движеній и словъ моей бѣдной матзчнки, которая въ отчаяніи повторяла сквозь рыданія: „одного Богъ отнялъ з^ меня навсегда, а другого, кто знаетъ, когда я увижу!" У нея оставалась только дочь отъ третьяго мужа; позже у нея родились одинъ за другимъ еще два мальчика, пока я жилъ въ Туринѣ. Печаль матери потрясла меня глубоко; но желаніе увидѣть новое, мысль о путешествіи въ почтовой каретѣ—незадолго до того я первый разъ въ жизни совершилъ пз^ттешествіе на волахъ въ одщ* виллз^т въ пятнадцати миляхъ отъ Асти—и сотни такихъ же дѣтскихъ мыслей тѣшившихъ мою фантазію,—все это много умѣряло мою печаль о смерти брата и безз^ттѣшномъ горѣ матери.

Впрочемъ, все же, когда насталъ отъѣздъ, я едва не лишился чувствъ, и, быть можетъ, мнѣ еще труднѣе было покидать моего наставника Ивальди, чѣмъ вырваться изъ объятій матз'шки.

Оторванный отъ нихъ силой и почти брошенный въ коляску старымъ дядькой, которому приказано было сопровождать меня до Турина, гдѣ я долженъ былъ заѣхать прежде всего въ домъ дяди, я, наконецъ, пустился въ путь подъ охраной слуги, который обязанъ былъ отнынѣ меня опекать. Это былъ нѣкто Андрей, изъ Александріи, молодой малый, отъ природы неглз'пый и довольно развитой для своего положенія и для нашей страны, гдѣ вовсе не было зауряднымъ явленіемъ умѣнье читать и писать. Я покинулъ материнскій кровъ въ іюлѣ 1758 г., день я забылъ, утромъ, въ ранній часъ. Пока мы ѣхали до первой станціи, я не переставалъ плакать. Во время остановки, пока мѣняли лошадей, я почувствовалъ жаждз^, и вмѣсто того, чтобы попросить стаканъ воды, подошелъ къ колодѣ, изъ которой поили лошадей, и, зачерпнзшъ шляпой воды, напился всласть.

Дядька мой, по зовз^ почтальоновъ, прибѣжалъ, крича изо всѣхъ силъ; но я отвѣтилъ емз^, что когда бродишь по свѣту нзокно привыкать къ такимъ вещамъ, и что хорошіе солдаты иначе и не пьютъ. Откзща вызщилъ я такія воинственныя идеи? Я не сумѣлъ бы на это отвѣтить, тѣмъ болѣе, что мать воспитывала меня съ большой мягкостью и съ доходящимъ до смѣшного избыткомъ заботъ о моемъ здоровьѣ. Это былъ опять одинъ изъ тѣхъ инстинктовъ славы, которые разрастались во мнѣ съ той поры, какъ мнѣ удалось освободиться немного изъ-подъ ярма.

Тутъ я покончу съ эпохой дѣтства; мы вступаемъ въ міръ, гдѣ, надѣюсь, мнѣ задастся обрисовать себя съ большей отчетливостью.

Этотъ первый отрывокъ изъ моей жизни (быть можетъ, ее не нзокно знать и всю), конечно, покажется совершенно ненужнымъ для тѣхъ, кто, считая себя взрослыми, забываютъ, что человѣкъ есть лишь продолженіе ребенка.

»

ЭПОХА ВТОРАЯ.

ОТРОЧЕСТВО.

ВОСЕМЬ ЛѢТЪ ДУРНОГО ОБУЧЕНІЯ.

ОТЪѢЗДЪ ИЗЪ МАТЕРИНСКАГО ДОМА И ПОСТУПЛЕНІЕ ВЪ ТУРИНСКУЮ АКАДЕМІЮ.—ОПИСАНІЕ

АКАДЕМІИ.

^б⁸-

Вотъ, наконецъ, я мчусь на почтовыхъ. Быстротѣ движенія способствовало то, что на первой же станціи менторъ мой, завѣдывавшій кошелькомъ, далъ по моему настоянію щедро на чай почтальону; и этимъ было покорено сердце слѣдующаго почтальона. Онъ погонялъ изо всѣхъ силъ, время отъ времени взглядомъ и улыбкой какъ бы приглашая меня принять это во вниманіе. Мой проводникъ, старый и тучный, з'томившись во время перваго перегона глупыми исторіями, которыми онъ утѣшалъ меня, крѣпко заснулъ и храпѣлъ какъ быкъ. Быстрая ѣзда въ коляскѣ доставляла мнѣ удовольствіе, подобнаго которому я еще не испытывалъ. Въ экипажѣ моей матери, которымъ къ тому же я пользовался очень рѣдко, обыкновенно ѣздили съ убійственной медленностью. Кътом_ѵ же въ закрытой каретѣ наслаждаться бѣгомъ лошадей трз'дно. А въ нашей итальянской коляскѣ ѣхать приходилось 43'ть не на лошадиныхъ крз'пахъ и при этомъ можно любоваться видами. Такъ, отъ одной станціи до другой, съ сердцемъ, переполненнымъ живыми впечатлѣніями ѣзды и новизны, всего встрѣчнаго, я прибылъ, наконецъ, въ Туринъ около часу или двухъ пополудни. День былъ великолѣпный и въѣздъ въ городъ черезъ Новыя Ворота и площадь св. Карла до Благовѣщенія, возлѣ котораго жилъ мой дядя, привелъ меня въ восхищеніе. Я былъ внѣ себя– дѣйствительно кварталъ этотъ очень грандіозенъ и кра

сивъ.

Вечеръ этого дня совсѣмъ не былъ для меня веселымъ. Оказавшись на новомъ мѣстѣ, окруженный незнакомыми людьми, далеко отъ матери, наставника, лицомъ къ лицу съ дядей, котораго лишь разъ видѣлъ мелькомъ и у котораго былъ гораздо менѣе привѣтливый и ласковый видъ, чѣмъ у матз^шки, я впалъ въ тоскз^, расплакался и предался еще болѣе жгучимъ сожалѣніямъ обо всемъ, что покшулъ наканз'нѣ.

Однако, черезъ нѣсколько дней, обжившись немного, я вернулся къ веселости и живости даже въ большей степени, чѣмъ раньше; и, наконецъ, это приняло такіе размѣры, что дядѣ стало со мной трудно; увидавъ, что впз'стилъ въ свой домъ сорванца, все перевернувшаго вверхъ дномъ и, вдобавокъ, за отсутствіемъ учителя по-напраснз^ теряющаго время, онъ не сталъ дожидаться октября, чтобы помѣстить меня въ академію, какъ это было заловлено, и водворилъ меня туда съ і-го августа 1758 года.

На десятомъ го/у жизни меня пересадили въ среду чужихъ мнѣ людей, я оказался вдали отъ родныхъ, въ одиночествѣ и, такъ сказать, предоставленный самому себѣ, ибо этотъ способъ общественнаго воспитанія—если его можно назвать воспитаніемъ—состоялъ лишь въ одномъ ученьѣ, оставляя въ сторонѣ дону дѣтей.

Никогда не слыхали мы здѣсь ни одного правила нравственности и никто не внушалъ намъ того, какъ вести себя въ жизни. Да и кто бы могъ это сдѣлать, разъ сами воспитатели наши не знали жизни ни теоретически, ни практически?

Академія эта представляла собой великолѣпное зданіе, раздѣленное на четыре коргуса, посреди которыхъ былъ огромный дворъ. Двѣ части зданія были заняты воспитанниками, двѣ другія—королевскимъ архивомъ и королевскимъ театромъ. Какъ разъ противъ архивовъ было то помѣщеніе, которое занимали мы, з^гченики второго и третьяго отдѣленія; противъ театра помѣщались з’ченики перваго, о которыхъ я буду говорить въ свое время.

Верхняя галлерея съ нашей стороны называлась третьимъ отдѣленіемъ. Оно предназначалось для самыхъ маленькихъ дѣтей и для низшихъ классовъ; галлерея перваго этажа называлась вторымъ отдѣленіемъ, была отведена для подростковъ, половина или треть которыхъ посѣщали университетъ, находившійся по сосѣдствз^ съ академіей; остальные слз^шали внутри зданія кзфсъ военныхъ наз^ткъ. Каждая галлерея состояла, по крайней мѣрѣ, изъ четырехъ комнатъ, въ каждой изъ которыхъ помѣщалось по одиннадцати учениковъ подъ наблюденіемъкакого-нибз^тдь священника, называемаго ассистентомъ. Обыкновенно это былъ простой крестьянинъ, облеченный въ сутанз^ и не полз’чавшій никакого жалованья. Емз^г давали только столъ и квартиру, благодаря чему онъ могъ изучать въ з’нивер-ситетѣ теологію или законы. Попадались среди ассистентовъ и старые, необыкновенно невѣжественные и грз^тбые священники. Треть помѣщенія, занятаго первымъ отдѣленіемъ, была отдана королевскимъ пажамъ, въ числѣ двадцати или двадцати пяти; они были совершенно отдѣлены отъ насъ, на противоположномъ з'глу большого двора возлѣ архивовъ, о которыхъ я упоминалъ.

Итакъ, мы, маленькіе учащіеся, жили въ довольно плохомъ помѣщеніи. Съ одной стороны театръ, куда намъ дозволялось ходить не больше пяти-шести разъ во время карнавала. Съ другой—пажи, придворная служба которыхъ, охота, кавалькады являли собой для насъ образъ жизни гораздо болѣе свободный и веселый, чѣмъ нашъ.

Все первое отдѣленіе, за небольшимъ исключеніемъ, состояло изъ иностранцевъ. 1'з'тъ было цѣлое полчище сѣверянъ—преимзчцественно англичане, рз’сскіе, нѣмцы и итальянцы не изъ Пьемонта. Эта часть академіи напоминала скорѣе отель для пріѣзжающихъ, чѣмъ институтъ; всѣ живущіе въ немъ подчинялись лишь одному правилз^т– возвращаться домой не позже полз’ночи.

Они свободно посѣщали театры и вечера проводили въ развлеченіяхъ—въ дурномъ или въ хорошемъ обществѣ—сообразно со своими вкусами. Къ довершенію нашихъ испытаній мы, маленькіе мученики второго и третьяго отдѣленія, должны были, отправляясь на мессу или въ танцевальный и фехтовальный залъ, проходить черезъ галлереи перваго отдѣленія, и, такимъ образомъ, передъ нашими глазами ежедневно было зрѣлище ихъ необузданной и дерзкой свободы. Это вело къ печальнымъ сравненіямъ со строгостью нашего режима, который мы всегда называли „галернымъ”. Распредѣлившій все это подобнымъ способомъ былъ глупецъ, ничего не понимавшій въ человѣческомъ сердцѣ. Онъ не давалъ себѣ отчета въ томъ, какое плачевное вліяніе должно было имѣть на юные з'мы постоянное созерцаніе запретныхъ плодовъ.

Глава II.

ПЕРВЫЕ УРОКИ, ПЕДАНТИЗМЪ ЗАНЯТІЙ И ДРУГІЯ ДУРНЫЯ СТОРОНЫ ИХЪ.

^х759-

Вотъ, наконецъ, я въ третьемъ отдѣленіи, въ комнатѣ, называемой срединной, подъ надзоромъ того же слуги Андрея, который почувствовалъ себя моимъ господиномъ и, не имѣя надъ собой з’зды со стороны кого-либо изъ моихъ родныхъ, превратился въ настоящаго дьявола. Этотъ человѣкъ всячески тиранилъ меня при каждомъ удобномъ слз^чаѣ. Тоже дѣлалъ, въ свою очередь, и ассистентъ.

Въ день моего постзшленія въ академію профессора проэкзаменовали меня и нашли, что я вполнѣ гожусь для четвертаго класса съ тѣмъ, что черезъ три мѣсяца прилежныхъ занятій меня переведутъ въ третій. Дѣйствительно, я принялся за дѣло съ большимъ рвеніемъ и, познавъ здѣсь впервые все значеніе благороднаго соревнованія, скоро обогналъ старшихъ меня по возрастз^ з^гче-никовъ и въ ноябрѣ былъ въ третьемъ классѣ. Профес-