Текст книги "Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим "

Автор книги: Витторио Альфиери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Во всякомъ случаѣ, я принялъ всѣ мѣры, чтобы жить безупречной, свободной и достойной зшаженія жизнью, или умереть, если это окажется нужнымъ, но сначала отомстивъ за себя.

Я описалъ мою жизнь, чтобы помѣшать кому-нибудь другому исполнить это хуже, чѣмъ сдѣлалъ я. То же самое побужденіе заставило меня тогда сложить эпитафію моей Дамѣ и себѣ самому.

Позаботившись, такимъ образомъ, о поддержаніи своего добраго имени или, по крайней мѣрѣ, о спасеніи его отъ позора, я рѣшилъ ранѣе привести въ порядокъ свои работы, исправить ихъ, переписать, отдѣлить законченное отъ набросковъ, отбросить то, что не подходило къ моему возрасту и къ моимъ планамъ. Я приближался къ пятидесяти годамъ: пора было надѣть послѣднюю уздз' на порывы моей поэзіи. Стихи свои я собралъ въ одинъ маленькій томъ, содержавшій въ себѣ семьдесятъ сонетовъ, одну статью и тридцать девять эпиграммъ, которые можно было прибавить къ тому, что з^тже было напечатано въ Келѣ. Послѣ этого я положилъ печать на свою лиру, оставляя ее тому, у кого будетъ на нее право, вмѣстѣ съ одой въ подражаніе Пиндарз^, которую я назвалъ изъ пристрастія къ греческому языку „Телевтодіей“. Вслѣдъ за этимъ я закрылъ лавочку навсегда; если съ тѣхъ поръ я сочинялъ какой-нибудь жалкій сонетъ или чахлую эпиграмму, я уже не записывалъ ихъ, а если и записывалъ,

во всякомъ случаѣ, не хранилъ, не сумѣлъ бы ихъ разыскать и не призналъ бы своими. Нз'жно было кончить сразу, кончить во время, добровольно, безъ принужденія.

Конецъ моей десятой люстры и поднявшаяся волна варваровъ—враговъ лирической поэзіи —были естественнымъ и удобнымъ предлогомъ для этого. И я воспользовался имъ разъ навсегда.

Что касается до переводовъ, за два предшествз'ющіе года я переписалъ и исправилъ всего Виргилія, послѣ чего призналъ его право на существованіе, хотя и не считалъ законченнымъ. Саллюстій мнѣ вообще казался сноснымъ, и я его оставилъ въ прежнемъ видѣ; но нельзя сказать того же о Теренціи, обработанномъ только одинъ разъ, не просмотрѣнномъ и не исправленномъ, находившимся, словомъ, въ такомъ видѣ, въ какомъ находится и по сіе время. Я не могъ рѣшиться бросить въ огонь эти четыре перевода; не могъ такъ же смотрѣть на нихъ, какъ на законченные, такъ какъ они не были отдѣланы. И я рѣшилъ, во всякомъ случаѣ, не спрашивая себя, будетъ ли у меня время довести дѣло до конца, переписать ихъ, свѣривъ съ оригиналомъ; я началъ это съ „Альцесты", тщательно переведенной съ греческаго во второй разъ для того, чтобы у нея не было вида перевода, сдѣланнаго не съ оригинала.

Три остальныя, хзщо ли, хорошо ли, были, по крайней мѣрѣ, переведены съ текста и для просмотра ихъ мнѣ нз'жно было гораздо меньше труда и времени.

„Авель“, обреченный остаться, не скажу единственнымъ, но одинокимъ произведеніемъ, лишенный собратьевъ, которыхъ я обѣщалъ емз^т, былъ отдѣланъ, исправленъ и казался мнѣ удовлетворительнымъ. Я прибавилъ къ этимъ работамъ маленькую политическую брошюрку, написанную нѣсколько лѣтъ тому назадъ подъ заглавіемъ .Итальянскимъ властителямъ". Она также была исправлена, отдана въ переписку, и я сохранилъ ее.

Не изъ-за глз'паго, тщеславнаго желанія казаться государственнымъ человѣкомъ: въ немъ я не повиненъ. Эта статья родилась изъ вполнѣ законнаго негодованія, возбужденнаго во мнѣ политикой, дѣйствительно менѣе разумной, чѣмъ моя, той, которая въ теченіе двухъ лѣтъ пускалась въ ходъ безсильнымъ императоромъ и безсильной Италіей. Наконецъ, сатиры, созданныя часть за частью, и въ нѣсколько пріемовъ исправленныя, написанныя рифмованнымъ стихомъ, были окончены и переписаны въ числѣ семнадцати; ихъ количество съ тѣхъ поръ не увеличилось, и я далъ себѣ обѣщаніе не писать ихъ болѣе.

Приведя, такимъ образомъ, въ порядокъ мое второе поэтическое наслѣдіе, я одѣлъ сердце броней и отдался теченію событій.

Чтобы завести въ моей жизни, если ей суждено будетъ продолжаться, порядокъ, соотвѣтствующій возрасту, въ который я вступилъ, и планамъ, которые я лелѣялъ съ давнихъ поръ, начиная съ 1799 ^г°Д^аі ^я сдѣлалъ для каждаго дня недѣли расписаніе регулярныхъ занятій и слѣдовалъ ему з^тпорно до настоящаго дня, что намѣренъ продолжать до тѣхъ поръ, пока это позволитъ мнѣ здоровье и жизнь. Въ понедѣльникъ и вторникъ, сейчасъ же послѣ пробз'жденія, я посвящалъ первые три утренніе часа изученію священнаго писанія, полный стыда, что не знаю какъ слѣдуетъ Библіи, и что могъ дожить до такихъ лѣтъ, не читавъ ее. По средамъ и четвергамъ я читалъ Гомера, этотъ другой источникъ вдохновеній, питающихъ литератзфу. ГІятнинз’, субботу и воскресенье въ теченіе всего года и позже посвящалъ изученію Пиндара, какъ самаго трзщнаго и самаго рискованнаго изъ греческихъ и всякихъ другихъ лириковъ, не исключая даже Іова и пророковъ.

Эти три послѣдніе дня я предполагалъ, какъ и сдѣлалъ это позже, отдать въ послѣдовательномъ порядкѣ тремъ трагикамъ, Аристофану, Ѳеокриту и другимъ поэтамъ или прозаикамъ, чтобы увидѣть, могу ли я зтлу-биться въ этотъ языкъ—не говорю уже, знать его (чтб было бы химерой)—но, по крайней мѣрѣ, понимать настолько хорошо, какъ латынь.

Этотъ способъ, придз’манный мною, мало-по-малу сталъ для меня очень удобнымъ, вотъ почему я говорю о немъ въ подробностяхъ, надѣясь, что въ этомъ самомъ видѣ или измѣненный сообразно съ каждымъ вкусомъ, онъ будетъ полезенъ для тѣхъ, кто послѣ меня пожелаетъ заняться такимъ изученіемъ. Библію я читалъ сначала по-гречески въ ватиканскомъ текстѣ семидесяти толковниковъ, тз^ттъ же свѣряя его съ александрійскимъ.

Затѣмъ, сверхъ утреннихъ главъ, я перечитывалъ двѣ или три главы по-итальянски въ переводахъ Діодати, столь вѣрныхъ еврейскому тексту. Я читалъ ихъ еще по-латыни въ Вз'льгатѣ и, наконецъ, въ латинскомъ же подстрочникѣ, сдѣланномъ съ еврейскаго оригинала. Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ такого интимнаго общенія съ этимъ языкомъ, вьючивъ его азбз'кз⁷, я научился читать еврейскія слова, схватывать ихъ созвучія, большею частью мало пріятныя, странные для насъ обороты рѣчи, совмѣщающіе величіе съ варварствомъ.

Что касается Гомера, я началъ читать его по-гречески вслухъ, безъ всякихъ приготовленій, и переводилъ подстрочно на латинскій, никогда не останавливаясь на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ встрѣчалась какая-нибудь трзщность, тѣ шестдесятъ-восемьдесятъ и, самое большое, сто стиховъ, которые я хотѣлъ выз^тчить каждое утро. Изуродовавъ ихъ такимъ образомъ, я скандировалъ вслухъ ихъ на греческомъ языкѣ. Затѣмъ читалъ древнихъ комментаторовъ, латинскія примѣчанія Бэрнеса, Клэрка, Эрнста. Затѣмъ бралъ печатный латинскій подстрочникъ и перечитывалъ его съ греческимъ оригиналомъ, пробѣгая глазами мои строчки, чтобы видѣть, гдѣ и ночем}⁷ я сдѣлалъ ошибку, когда переводилъ первый разъ. Затѣмъ въ моемъ греческомъ текстѣ, тамъ, гдѣ комментаторъ забылъ освѣтить что-нибудь, я дѣлалъ это самъ на поляхъ съ помощью дрзтихъ греческихъ словъ, соотвѣтственныхъ по значенію своемз⁷, которыми меня снабжали большею часть Эвсикій, Этимологиконъ и Фаворинъ. Вслѣдъ за тѣмъ я записывалъ всѣ странныя выраженія, слова,

фигуры, въ видѣ колонны, и пояснялъ по-гречески. Потомъ читалъ комментаріи Евстазія на эти же стихи, которые, такимъ образомъ, разъ пятьдесятъ проходили передъ моими глазами со всѣми ихъ толкованіями. Такой методъ изученья можетъ показаться скучнымъ и нѣсколько грубымъ. Но, вѣдь, и у меня самого лобъ былъ крѣпкій, и чтобы начертать что-нибудь на пятидесятилѣтней ткани, нуженъ совсѣмъ иной рѣзецъ, чѣмъ для двадцатилѣтней.

Пиндаръ въ предшествующіе годы былъ для меня предметомъ еще болѣе труднаго изученія, чѣмъ то, о которомъ сейчасъ шла рѣчь.

У меня есть маленькій томикъ Пиндара, гдѣ нѣтъ ни одного слова, надъ которымъ бы не стояло цифры, надписанной моей рукою для того, чтобы съ помощью цифръ–і, 2, з ит. д., иногда до сорока и выше, отмѣтить мѣсто, занимаемое каждымъ словомъ въ его возстановленномъ значеніи среди этихъ безконечныхъ, подобныхъ лабиринтамъ, періодовъ. Но я не довольствовался этимъ; въ теченіе трехъ дней, посвященныхъ данному поэту, я бралъ другое изданіе Пиндара, очень старое, очень плохое, римское изданіе Каліерджи, къ которому не были прибавлены еще схоліи. По этому текст}^т я читалъ, какъ и Гомера, переводя съ греческаго на латинскій подстрочно, и дальше продѣлывалъ все то же, что и съ Гомеромъ.

Потомъ я писалъ по-гречески на поляхъ поясненія того, что авторъ хотѣлъ сказать, иначе говоря освобождалъ его мысль отъ метафоръ. Ту же работу я совершилъ надъ Эсхиломъ и Софокломъ, когда пришло для нихъ время занять мѣсто Пиндара. Всѣ эти труды и безумное упорство въ нихъ страннымъ образомъ ослабили мою память, и тѣмъ не менѣе я долженъ признаться, что выучилъ не очень-то много, и при первомъ чтеніи способенъ дѣлать грубѣйшія ошибки. Но это изученіе стало для меня настолько дорогимъ и настолько необходимымъ, что съ 1796 года я ни разу не пропустилъ этихъ трехъ утреннихъ часовъ для занятій; и если сочи-

нялъ что-нибудь, какъ, напримѣръ,,Альцесту“, сатиры или стихотворенія, на это я употреблялъ другіе часы. Для собственнаго творчества я назначалъ лишь оставшееся время, отдавая изученію лучшую часть дня, и если бы передо мной поставили на выборъ: сочинительство, или изученіе, я пожертвовалъ бы сочинительствомъ.

Распредѣливъ такимъ образомъ жизнь, я заперъ въ сундуки всѣ свои книги, исключая тѣхъ, которыми пользовался при работѣ, и отослалъ ихъ въ одн}' виллз^г за чертой Флоренціи, чтобы не лишиться ихъ во второй разъ.

Это вторженіе, такъ ожидавшееся и такое ненавистное, произошло 25 марта 1799 года при обстоятельствахъ, которыя извѣстны каждому,—а если неизвѣстны, то и не заслуживаютъ того, чтобы ихъ знали; эти продѣлки рабовъ всегда одинаковы и во всѣхъ случаяхъ онѣ одного цвѣта. Въ тотъ же день, черезъ нѣсколько часовъ послѣ вступленія французовъ, моя Дама и я переѣхали въ виллу за воротами Санъ-Галло, близъ Монтуги, предварительно отправивъ туда все изъ нашего флорентійскаго дома, предоставленнаго разорительному удѣлу—стать военной квартирой.

Глава XXVIII.

МОИ ДЕРЕВЕНСКІЯ ЗАНЯТІЯ. – УХОДЪ ФРАНЦУЗОВЪ.—НАШЕ ВОЗВРАЩЕНІЕ ВО ФЛОРЕНЦІЮ.– ПИСЬМА КОЛЛИ.—Я СЪ ГОРЕСТЬЮ УЗНАЮ, ЧТО ОНЪ ГОТОВИТСЯ ИЗДАТЬ ВЪ ПАРИЖЪ МОИ РАБОТЫ, НАПИСАННЫЯ ВЪ КЕЛЪ, НО НЕ ОПУБЛИКОВАННЫЯ.

12 мая 1799.

Такимъ образомъ, находясь подъ гнетомъ всеобщей тиранніи, но, тѣмъ не менѣе, не подчиняясь ей, я оставался въ этой виллѣ съ немногими слугами и сладостной по-

ловиной себя самого, причемъ оба мы неустанно были заняты изученіемъ литературы; она была довольно сильна въ нѣмецкомъ и англійскомъ языкѣ, одинаково хорошо изучила итальянскій и французскій, и превосходно знала литературу этихъ четырехъ народовъ; все лучшее изъ античной литератз'ры было ей небезызвѣстно по переводамъ, существующимъ на этихъ четырехъ языкахъ. Я могъ обо всемъ бесѣдовать съ нею, сердце и умъ были одинаково удовлетворены у меня, и никогда я не чувствовалъ себя болѣе счастливымъ, чѣмъ въ то время, когда намъ приходилось жить съ нею наединѣ, далеко отъ человѣческихъ треволненій. Такъ жили мы въ этой виллѣ, гдѣ принимали очень немногихъ изъ нашихъ флорентійскихъ друзей, и то лишь изрѣдка, страшась попасть на подозрѣніе этой военной и адвокатской тиранніи, самой чудовищной изъ всѣхъ политическихъ амальгамъ, самой смѣшной, самой плачевной, самой несносной, всегда представляющейся мнѣ въ образѣ тигра, заправляемаго кроликомъ. Очутившись въ деревнѣ, я сразу принялся за всѣ свои работы: за переписку и исправленіе обѣихъ „Аль-цестъ“, причемъ утренніе часы, назначенные для изученія, я никогда не занималъ этой работой; я такъ сильно з’хо-дилъ въ свои литературныя дѣла, что у меня не было досзта раздз'мывать о нашихъ бѣдахъ и опасностяхъ. Опасности были многочисленны, и нельзя было закрывать на нихъ глаза, равно какъ и льстить себя мыслью, что дѣло обстоитъ не такъ з^тжъ плохо. Каждый день убѣждалъ меня въ этомъ; тѣмъ не менѣе, несмотря на такой шипъ въ сердцѣ и на страхъ за насъ обоихъ, я не терялъ мз^жества и продолжалъ работать. Каждый день или, вѣрнѣе, каждую ночь совершались произвольные аресты по обычаю этого правленія. Такъ, были арестованы въ качествѣ заложниковъ многіе молодые люди самыхъ благородныхъ фамилій. Ихъ брали ночью съ постели, гдѣ спали рядомъ ихъ жены, потомъ отправляли въ Ливорно и оттуда непосредственно на островъ св. Маргариты. Хотя я былъ иностранцемъ, но могъ разсчитывать на подоб-

нз'Ю же участь, или на еще худшую, такъ какъ, вѣроятно, имъ была извѣстна моя вражда и презрѣніе къ нимъ. Каждую ночь могли явиться за мной; но я принялъ всѣ мѣры, чтобы меня не застали врасплохъ и не подвергли плохому обращенію. Между тѣмъ, во Флоренціи провозгласилась та же самая свобода, какая царила во Франціи, и самые подлые плз^ты торжествовали. Что касается меня, я занимался греческимъ, писалъ стихи и ободрялъ свою Дамз^г. Такое печальное положеніе дѣлъ продолжалось съ 25 мая, когда французы пришли, до 5 іюля, когда побитые и потерпѣвшіе уронъ во всей Ломбардіи, они, такъ сказать, ринулись изъ Флоренціи, на утренней зарѣ, захвативъ съ собою, разз'мѣется, все, что только можно было унести. Ни моя Дама, ни я ни разу не ступили ногой во Флоренцію пока длилось нашествіе, не осквернили нашихъ глазъ видомъ ни одного француза. Не хватитъ словъ для описаній ликованія Флоренціи въ то утро, когда французы ушли, и въ слѣдующіе дни, когда открылись ворота для двухсотъ австрійскихъ гусаровъ.

Привыкнувъ къ покою деревни, мы рѣшили провести въ ней еще мѣсяцъ, прежде чѣмъ вернз'ться во Флоренцію и водворить туда всю мебель и книги.

По возвращенія въ городъ перемѣна жизни не нарз^-шила ничего въ системѣ моихъ занятій, наоборотъ, я продолжалъ ихъ съ большимъ рвеніемъ и съ большими надеждами. Весь конецъ 1799 года, по мѣрѣ того, какъ французы терпѣли пораженіе на всѣхъ позиціяхъ, Италія чувствовала, какъ возрождается въ ней надежда на свободу, и я съ своей стороны обрѣлъ надежду довести до конца всѣ мои работы, изъ которыхъ закончилъ больше половины. Въ этомъ году, послѣ сраженія при Нови, я получилъ письмо отъ маркиза Колли, моего племянника, т. е. мужа дочери моей сестры; я не зналъ его лично; онъ былъ мнѣ извѣстенъ лишь какъ превосходный офицеръ, отличившійся на войнѣ въ эти пять слишкомъ лѣтъ, служа сардинскому королю; онъ самъ былъ родомъ

изъ Александріи. Будучи тяжело раненъ, попавъ въ плѣнъ, перейдя послѣ отреченія сардинскаго короля, въ январѣ 99 г., къ французамъ, онъ написалъ мнѣ письмо. *)

Когда я подумалъ немного о заблз^гжденіи этого человѣка, вдобавокъ изъ хорошаго рода, я спросилъ себя, чѣмъ бы я сталъ, если бы въ бѣдности, въ разстройствѣ всѣхъ дѣлъ, въ порокѣ жилъ бы при такихъ же обстоятельствахъ. И вотъ какова истина: я не смѣю з'тверждать, чѣмъ бы я сталъ, но, можетъ быть, моя гордость спасла бы меня. Здѣсь я разскажу, междз' прочимъ, слз’чай, о которомъ забылъ разсказать. Передъ нашествіемъ французовъ я видѣлъ во Флоренціи сардинскаго короля и пошелъ къ нему на поклонъ. Я по двумъ основаніямъ долженъ былъ сдѣлать это: и потому, что это мой король, и потому, что онъ былъ тогда очень несчастенъ. Онъ принялъ меня очень хорошо. Видъ его тронз^лъ меня глубоко, и я испыталъ въ этотъ день то, чего раньше никогда не чз^гвство-валъ: неописуемое желаніе предложить емз' свои з'слуги; онъ былъ всѣми покинутъ, а тѣ немногіе, кто съ нимъ остался, были ни на что неспособны. И я бы предложилъ емз' себя, если бы считалъ, что могу быть ему полезнымъ. Но что значили мои слабые таланты въ дѣлахъ такого рода. Во всякомъ случаѣ, было слишкомъ поздно. Онъ отправился въ Сардинію; потомъ, когда положеніе дѣлъ измѣнилось, покинулъ ее и вернулся во Флоренцію, гдѣ оставался въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ въ Поджіо а Кайяно: австрійцы владѣли тогда Тосканой, отъ имени великаго герцога. Но ему плохо совѣтовали, и онъ ничего не сдѣлалъ изъ того, что могъ и долженъ былъ сдѣлать въ своихъ интересахъ и въ интересахъ Пьемонта. Обстоятельства снова измѣнились и онъ оказался окончательно на краю гибели. Я приходилъ къ нему для засвидѣтельствованія моихъ чувствъ, когда онъ вернз'лся изъ Сардиніи, и найдя, что онъ

*} Въ письмѣ этомъ Луиджи Колли пытается защититься отъ упрека въ измѣнѣ Пьемонту. Отвѣтъ Альфіери сдержанъ, но суровъ, П р и м. р е д.

больше вѣритъ въ будущее, испытывалъ меньше сожалѣній, что ничѣмъ не могу быть ему полезнымъ.

Побѣды защитниковъ порядка и собственности влили немного бальзама въ мою кровь; передъ этимъ же мнѣ пришлось пережить очень живую непріятность, которой_; впрочемъ, я долженъ былъ ожидать. Въ руки мои какъ-то попалъ проспектъ Молини, итальянскаго книгопродавца въ Парижѣ, гдѣ онъ извѣщалъ о томъ, что предпринялъ изданіе всѣхъ моихъ философскихъ сочиненій (слово изъ его каталога), какъ въ прозѣ, такъ и въ стихахъ. Онъ прилагалъ перечень ихъ, и всѣ мои работы, напечатанныя въ Келѣ, какъ я уже говорилъ, ни разу мной не опз^бликованныя, находились тамъ іп ехіепзо. Это былъ ударъ грома, я ходилъ, какъ пришибленный, въ теченіе нѣсколькихъ дней, и не потому, что льстилъ себя надеждой, что сз'ндз'ки, гдѣ хранились изданія этихъ четырехъ вещей,—сборникъ различныхъ стихотвореній, „Этрз^грія‘^;, „О Тиранніи" и „Государь",—могли избѣжать руки тѣхъ, кто воспользовался моими книгами и всѣмъ, что я оставилъ въ Парижѣ; но прошло уже столько лѣтъ, что я могъ разсчитывать на новую отсрочу. Во Флоренціи, съ 1793 г., убѣдившись окончательно, что мои книги погибли, я сдѣлалъ пз'бликацію во всѣхъ газетахъ Италіи, гдѣ говорилось, что мои книги конфискованы и проданы такъ же, какъ и мои бумаги; и я предлагалъ считать за мои только такія-то и такія-то работы, з^тже раньше опз'бли-кованныя. Другихъ я не могъ признать, имѣя въ видз^т возможныя измѣненія, подлоги и всякаго рода неожиданности. Когда въ 1799 году я познакомился съ этимъ проспектомъ Молини, обѣщавшимъ въ будущемъ году перепечатку работъ, о которыхъ я говорилъ сейчасъ, лз^чшимъ средствомъ обѣлить себя въ глазахъ порядочныхъ людей было бы составить отвѣтъ на этотъ проспектъ, гдѣ я признался бы, что эти книги принадлежали мнѣ, разсказалъ бы подробно, какъ онѣ были у меня з’крадены и опз^тбликовалъ бы въ видѣ послѣдней апологіи моихъ чувствъ и моего образа мыслей „Мизогалла“, котораго,

конечно, достаточно было бы для этой цѣли. Но я не былъ свободенъ тогда, какъ и теперь, потому что живу въ Италіи, потому что люблю и боюсь за другого больше, чѣмъ за себя. И я не сдѣлалъ того, что долженъ былъ бы сдѣлать въ другихъ обстоятельствахъ, чтобы избавиться разомъ отъ этой своры рабовъ минуты, которая, не будучи въ силахъ обѣлить себя, довольствовалась очернѣ-ніемъ другихъ, стараясь, чтобы тѣхъ приняли за подобныхъ имъ, завербованныхъ ими въ ихъ лагерь.

Я говорилъ о свободѣ, этого было достаточно, чтобы они пожелали включить меня въ число своихъ союзниковъ; но я разсчитывалъ на „Мизогалла", чтобы оправдаться окончательно, хотя бы въ глазахъ глупцовъ и тѣхъ злобныхъ, которые могли бы смѣшать меня съ такого рода людьми. Но глупости и злобѣ принадлежитъ болѣе двухъ третей міра. Лишенный возможности дѣлать то, что долженъ былъ дѣлать и что считалъ нужнымъ, я ограничился лишь возможнымъ. Я помѣстилъ во второй разъ во всѣхъ газетахъ Италіи мое заявленіе отъ 1793 года, прибавивъ къ нему въ постскриптумѣ, что услышавъ о готовящемся въ Парижѣ отъ моего имени изданіи моей прозы и стиховъ, я снова протестую противъ этого, какъ и шесть лѣтъ тому назадъ.

Такъ или иначе почтенный литераторъ, посланникъ Жэнгенэ, письма котораго я привелъ выше, и которомз^т передалъ устно черезъ аббата Калузо, что если онъ хочетъ дѣйствительно сдѣлать что-нибудь для меня, я не прош}^г о возвращеніи моихъ книгъ и другихъ вещей, но очень хотѣлъ бы вернуть шесть тюковъ моихъ неопубликованныхъ изданій, чтобы помѣшать ихъ выходу въ свѣтъ,– такъ или иначе, говорю я (по крайней мѣрѣ, я такъ дз>–маю), Жэнгенэ, вернз’ыпись въ Парижъ, рылся снова въ моихъ книгахъ, и найдя среди нихъ маленькую связкз', всего четыре экземпляра моихъ сочиненій, оставилъ ихъ у себя; можетъ быть, онъ продалъ одинъ экземпляръ Молини для перепечатанія. Остальное удержалъ з' себя и переведя прозаическую часть ихъ для продажи, оставшіеся

ЖИЗНЬ ВИТТОРІО АЛЬФІБРИ.

21

экземпляры, не принадлежащіе ему, передалъ въ національную библіотек}⁷, какъ написано объ этомъ въ предисловіи къ четвертомз' то м3', переизданному Молини: что отъ перваго изданія уцѣлѣло только четыре экземпляра, по его описанію именно тѣхъ, о которыхъ я только что упоминалъ, несомнѣнно, имѣющихъ отношеніе къ той маленькой связкѣ, которз'Ю я оставилъ среди моихъ книгъ.

Какая участь постигла шесть тюковъ, заключавшихъ въ себѣ болѣе пятисотъ экземпляровъ каждаго изъ моихъ произведеній, я не знаю ничего вѣрнаго. Если они были найдены и распакованы, то книги, которыя тамъ были, вѣроятно, постз'пили въ обращеніе и продавались вмѣсто тѣхъ, которыя должны были выйти въ новомъ изданіи. Изданіе, бумага, шрифтъ у меня были великолѣпные, и текстъ набранъ безъ опечатокъ. Если онѣ не появились нигдѣ, это значитъ, что онѣ погребены въ одной изъ книжныхъ гробницъ Парижа, въ которыхъ гніетъ столько книгъ, обреченныхъ на гибель, и, можетъ быть, тюки и не развязывались, потому что я написалъ на нихъ: „Итальянскія трагедіи”. Что бы тамъ ни было, въ результатѣ для меня получилось двойное несчастіе – потеря денегъ и труда вмѣстѣ съ этимъ изданіемъ, которое было моимъ имуществомъ и—не скажу позоръ,—но упреки въ томъ, что я дѣйствую за одно съ этими плз'тами.

Глава XXIX.

ВТОРОЕ НАШЕСТВІЕ. – СКУЧНЫЯ ДОМОГАТЕЛЬСТВА ГЕНЕРАЛА-ЛИТЕРАТОРА.—МИРЪ, СМЯГЧИВШІЙ НЕМНОГО НАШИ БѢДСТВІЯ,—Я ЗАДУМЫВАЮ ОДНОВРЕМЕННО ШЕСТЬ КОМЕДІЙ.

13 мая 1800 года.

Рщва Италія успѣла оправиться на нѣсколько мѣсяцевъ отъ гнета и грабежей францз'зовъ, какъ з'дивитель-ная битва при Маренго сдѣлала всю ее снова добычей

Франціи, и, кто знаетъ, на сколько лѣтъ. Я былъ подавленъ этимъ на ряду съ другими, и больше другихъ; но, склонивъ голову передъ необходимостью, занялся приведеніемъ къ концу своихъ работъ и не заботился больше объ опасностяхъ, къ которымъ уже привыкъ, и, вѣроятно, не отвыкну, такъ какъ гнусности политики заставляютъ постоянно жить среди нихъ.

Поглощенный задачей собрать и пересмотрѣть свои четыре перевода съ греческаго, я проводилъ время лишь въ изз^ченіяхъ того, къ чемз^? приступилъ такъ поздно.

Наступилъ октябрь мѣсяцъ, и 15 числа, въ моментъ, когда этого по договору, заключенному съ императоромъ, меньше всего можно было ожидать, францз’зы снова бросились на Тосканз% находившзчося, какъ они это знали, подъ покровительствомъ великаго герцога, съ которымъ они не вели войны. На этотъ разъ у меня не было времени выѣхать въ деревню, и я долженъ былъ видѣть и слышать ихъ, само собой разз^мѣется, только на улицѣ Въ концѣ концовъ, самымъ досаднымъ и труднымъ обстоятельствомъ при этомъ была повинность военнаго постоя, но флорентійской коммзшѣ пришла въ голову счастливая мысль освободить меня отъ нея, какъ иностранца и обладателя тѣснаго и неудобнаго для этой цѣли дома.

Освобожденный отъ этой непріятности, для меня самой жестокой изъ всѣхъ другихъ и самой тягостной, я примирился со всѣмъ остальнымъ, что еще могло случиться. Я, такъ сказать, затворился въ своемъ домѣ, и за исключеніемъ двухчасовой прогулки, которую совершалъ каждое утро для здоровья въ наиболѣе зщаленныхъ и пустынныхъ мѣстахъ, всецѣло погрузился въ запорную работз^г, и не видѣлся ни съ кѣмъ.

Но хотя я бѣжалъ францз^тзовъ, французы не хотѣли оставить меня въ покоѣ, и на горе мое одинъ изъ ихъ генераловъ, причастный литературѣ, пожелалъ познакомиться со мной и два раза появлялся у моихъ дверей, не заставая меня дома, такъ какъ я позаботился о томъ, чтобы меня никогда нельзя было застать. Я не хотѣлъ

даже отплатить ему вѣжливостью за вѣжливость и послать свою карточку. Нѣсколько дней спустя, онъ прислалъ сказать черезъ посланнаго, въ которомъ часу онъ можетъ быть у меня. Видя его настойчивость и не желая довѣрять устнаго отвѣта слугѣ, который могъ переиначить мои слова, я написалъ на клочкѣ бумаги, что Витторіо-Альфіери во избѣжаніе какого-либо недоразумѣнія въ отвѣтѣ господину генералу, сообщаетъ его письменно черезъ слугу; что если бы господинъ генералъ, въ качествѣ коменданта Флоренціи, прислалъ ему приказъ ждать его у себя въ домѣ, Альфіери немедленно подчинился бы этому, не умѣя противиться силѣ правителей, какова бы она ни была; но если генералъ желаетъ лишь удовлетворить личному любопытству, Витторіо Альфіери, нелюдимый по своей природѣ, не желаетъ больше заводить знакомствъ ни съ кѣмъ, и проситъ вслѣдствіе этого з'волить его отъ необходимости знакомиться.

Генералъ отвѣтилъ мнѣ въ двухъ словахъ, гдѣ говорилъ, что мои произведенія внушили ему желаніе со мною познакомиться, но что узнавъ о моемъ нелюдимомъ настроеніи, онъ больше не будетъ безпокоить меня. Онъ сдержалъ свое слово и такимъ образомъ я спасся отъ непріятности, болѣе тяжкой и болѣе отвратительной, чѣмъ всякое другое наказаніе.

Между тѣмъ, Пьемонтъ, мое бывшее отечество, уже кельтизовавшійся по-своему и желавшій обезьянничать во всемъ со своихъ господъ, преобразилъ Академію Наукъ, до этого бывшую королевской, въ національный институтъ по образцу парижскаго, гдѣ были собраны произведенія изящной словесности и искусствъ.

Этимъ господамъ,—я не сумѣю привести ихъ имена, (Калузо сложилъ съ себя должность секретаря Академіи), вздумалось избрать меня членомъ института, о чемъ я былъ извѣщенъ письмомъ. Предупрежденный объ этомъ аббатомъ, я отослалъ имъ письмо, не читая, и поручилъ другу моему передать зютно, что я не вступлю въ это собраніе, какъ и ни въ какое другое, и меньше чѣмъ во

всякое другое, въ Академію, которая недавно исключила съ такой небрежностью и несправедливостью трехъ столь почтенныхъ людей, какъ графъ Бальбо, кардиналъ Жер-диль и кавалеръ Мороццо, не выставивъ другихъ мотивовъ, кромѣ того, что они были слишкомъ роялисты. Я не роялистъ и никогда имъ не былъ. Но это не основаніе еще присоединять меня къ этой кликѣ. Моя республика не похожа на ихъ. И моей задачей было во всемъ постз'пить иначе, чѣмъ они.

Разгнѣванный нанесеннымъ мнѣ оскорбленіемъ, я измѣнилъ своему слову и, набросавъ четырнадцать рифмован-ныхъ строчекъ на эту тему, послалъ ихъ моему друг}'. Но я не сохранилъ копіи съ нихъ, и это стихотвореніе, также какъ и дрз'гія, выхваченныя негодованіемъ у моего пера, никогда не попадутъ въ собраніе моихъ стиховъ, и безъ того слишкомъ многочисленныхъ.

Въ сентябрѣ мѣсяцѣ предшествующаго года у меня не хватило силъ противостоять новому или, лучше сказать, обновившемз'ся порывз' моей природы, на этотъ разъ слишкомъ могущественной}', взволновавшему меня на нѣсколько дней и повиноваться которому было необходимо, потому что нельзя было его преодолѣть. Я задумалъ и набросалъ шесть комедій, зародившихся во мнѣ, можно сказать, одновременно. У меня всегда было намѣреніе испробовать себя на этомъ поприщѣ. Я рѣшилъ даже написать двѣнадцать пьесъ.

Но различнаго рода помѣхи, безпокойство душевное и больше всего изсз'шающій, упорный трудъ изученія необъятно обширнаго языка, какъ греческій, отвлекли меня отъ этого; истощивъ мой мозгъ, и убѣдившись, что отнынѣ для меня невозможно никакое творчество, я уже не думалъ о немъ. Но не знаю, какимъ образомъ въ самые печальные моменты моего рабства, когда обстоятельства не оставляли никакой надежды на благополучный исходъ, и когда у меня не было ни времени, ни средствъ воплотить свои замыслы, мой духъ выпрямлялся, и я ЧЗ'ВСТВО-валъ, какъ зажигаются во мнѣ искры творческаго огня. Че-

тыре первыя комедіи, собственно говоря, представляющія изъ себя одну комедію, раздѣленную на четыре части (замыселъ въ нихъ одинъ, но осуществляется разными путями), родились во время одной изъ моихъ проулокъ; вернувшись съ нея, я сдѣлалъ набросокъ, по сложившемуся у меня обычаю.

На другой день, думая о нихъ, я захотѣлъ убѣдиться, сумѣю ли сдѣлать изъ нихъ что-нибудь въ другомъ жанрѣ, хотя бы одну на пробу; и я представилъ себѣ одну изъ нихъ въ новомъ для Италіи жанрѣ, не имѣющемъ ничего общаго съ первыми четырьмя, и шестз'ю, настоящую итальянскую комедію современныхъ нравовъ: мнѣ не хотѣлось, чтобы меня винили въ неумѣньи ихъ описывать. Но, такъ какъ нравы мѣняются, чтобы писать комедіи, имѣющія право на существованіе, нужно, исправляя ихъ насмѣшкой, не имѣть въ виду итальянца, француза или перса, еще меньше человѣка пятнадцатаго, девятнадцатаго или двадцать перваго столѣтія, если поэтъ не хочетъ, чтобы имя его и соль его комедій не прошли вмѣстѣ съ людьми и нравами, которые онъ пытался описывать. И такъ, вотъ шесть комедій, которыми я пробовалъ дать образцы трехъ различныхъ жанровъ. Первыя четыре приложимы ко всякому времени, ко всякому мѣстз% ко всякимъ нравамъ; пятая, фантастическая, поэтическая, укладывается въ менѣе строгія рамки; шестая въ новѣйшемъ вкусѣ комедій сегодняшняго дня, которыя можно было бы писать дю жинами, обмакивая кисть въ нечистоты, которыя ежедневно у насъ передъ глазами. Но ничего нѣтъ пошлѣе этого; кромѣ того, мнѣ кажется, что это доставляетъ очень мало удовольствія и никакой пользы. Нашъ вѣкъ, бѣдный изобрѣтательностью, хотѣлъ поймать трагедію на удочку комедіи, создавая мѣщанскую драму, которую можно было бы назвать „Эпопеей Лягушекъ‘ч Я же, наоборотъ, умѣя склоняться лишь передъ истиной, считаю болѣе доступнымъ ея—извлекать изъ комедіи трагедію. Я нахожу это болѣе интереснымъ, болѣе полезнымъ и болѣе вѣрнымъ. Нерѣдко можно видѣть великихъ

и могущественныхъ въ смѣшныхъ положеніяхъ; но мѣщане, банкиры, адвокаты и тому подобные, достойные восхищенія—этого никто никогда не видалъ; котзфны плохо сидятъ на ногахъ, шествующихъ по грязи. Какъ бы то ни было, я сдѣлалъ попытку. Время, и самъ я, перечитавъ написанное, мы рѣшимъ, нужно ли сохранить ихъ, или бросить въ огонь.

Глава XXX.

Я ОБРАБАТЫВАЮ СВОИ ШЕСТЬ КОМЕДІЙ ВЪ ПРОЗЪ, ГОДЪ СПУСТЯ ПОСЛѢ СОЗДАНЬЯ ИХЪ ПЛАНА.—Я ПРОПУСКАЮ ЕЩЕ ГОДЪ ПЕРЕДЪ ТѢМЪ, КАКЪ НАПИСАТЬ ИХЪ СТИХАМИ.—ЭТОТЪ ДВОЙНОЙ ТРУДЪ ОСТАВЛЯЕТЪ ГЛУБОКІЙ СЛѢДЪ НА МОЕМЪ ЗДОРОВЬѢ.—Я ВНОВЬ ВСТРѢЧАЮ АББАТА ДЕ КАЛУЗО ВО ФЛОРЕНЦІИ.

14 мая 1801 года.

Наконецъ, прошелъ этотъ безконечный 1800 годъ, вторая половина котораго была такъ ужасна для всѣхъ честныхъ людей. Такъ какъ союзники дѣлали только глупости въ продолженіе первыхъ мѣсяцевъ слѣдз^ющаго года, то пришлось заключить позорный миръ, длящійся до сихъ поръ, миръ, угнетающій всю Европу, начиная съ самой Франціи, которая, законодательствуя для всѣхъ другихъ націй, сама повинуется несмѣняемому консулу, награждающему ее еще болѣе безчестными и суровыми законами. Но принимая слишкомъ живое участіе въ бѣдствіяхъ, постигшихъ Италію, я сталъ почти безчувственнымъ, и единственнымъ моимъ желаніемъ было положить конецъ моей слишкомъ длинной, но безплодной литературной дѣятельности. Вотъ почему, въ іюлѣ этого года, я съ жаромъ испробовалъ свои послѣднія силы, излагая въ прозѣ свои шесть комедій. Я создалъ ихъ въ одинъ